CC BY
55
КУЛЬТУРА. ЛИЧНОСТЬ. ОБЩЕСТВО
П. А. Сапронов САМОЗВАНЕЦ: НЕИЗБЕЖНОСТЬ ПАДЕНИЯ
Если анализировать причины, вызывающие неизбежное крушение самозванческой власти, то нельзя обойти вниманием эпизод, хотя и хорошо известный, но не из числа тех, на которых историки или мемуаристы были склонны особенно сосредотачиваться. Я имею в виду отношение победоносного Лжедмитрия I к семье внезапно умершего царя Бориса Федоровича.
Гибель царицы Марии Григорьевны и царя Федора Борисовича не может быть со всей уверенностью и однозначностью приписана злой воле Самозванца. Сколько не указывай на то, что свершившееся убийство было ему на руку, от этого обстоятельства до прямого обвинения в убийстве еще далеко. Понятно, что здесь могли перестараться клевреты Самозванца, могли своим холопьим нюхом почуять то, чем можно угодить новому властителю, но точно так же не исключено его прямое распоряжение или намек на желательность убийства. Что в действительности произошло — остается только гадать. Этого уже не скажешь о происшедшем с царевной Ксенией Борисовной Годуновой. Мемуаристы согласно свидетельствуют об одном и том же — Самозванец сделал царевну Ксению своей наложницей. Этим свидетельствам вторят и русские летописцы.
Преодолевая в себе кромешный ужас происшедшего, можно, конечно, указать на то, что своими действиями Самозванец воспроизводил архаическое, по сути первобытное обыкновение: победитель или убивает побежденных или обращает их в рабство. Для мужчин последнее предполагает тяжелый труд и полное бесправие, женщины же, если они молоды, становятся наложницами победителей. Такой логике следовал еще сын Ахиллеса Неоптолем, когда после взятия Трои сделал жену Гектора своей наложницей. Неоптолема не смутило при этом, что он превратил в наложницу ту, чьего мужа убил его отец. Какое дело Неоптолему было до «чувств» Андромахи? Он осуществлял свое «право копья» вполне в духе времени. С позиций греков более позднего времени Неоптолем мог выглядеть неумолимо жестоким и суровым и все-таки действующим по праву. Греки предпочитали сосредоточивать свое внимание на горестях и страданиях Андромахи. А Неоптолем действовал так, как действует неумолимая судьба. Это неотменимая данность, с ней надо считаться.
212
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2010. Том 11. Выпуск 4
Прикладывать к русскому Самозванцу ту же самую мерку, что и к греку Неопто-лему, можно исключительно с целью убедиться в ее полной неадекватности. То, что пристало эллинским басилевсам или татарским ханам, вовсе не приложимо к русскому царю — помазаннику Божию, предстающему Богу и отвечающему перед Ним за свой народ. Образ царя Московского и всея Руси, берущего себе в наложницы дочь предшествующего ему на троне властителя, неминуемо разрушается или, как минимум, колеблется. В нем начинает проглядывать мнимый царь — Самозванец. Разбойник и беспощадный грабитель, не брезгующий ничем из попавшего ему в руки. Что разбойнику до того, что по себе он оставит неустроение, разруху, смерть? Его дело — всласть погулять и потешиться, а дальше хоть трава не расти. В целом Лжедмитрий I не следовал подобной логике. Она была откровенно погибельна, несла в себе очень близкую катастрофу. Так что эпизод с царевной Ксенией Борисовной — это срыв, слабина, которую дал Самозванец. Характерно, однако, что ею он выдал себя, расписался в своей неспособности верно и точно сыграть избранную роль. В психологию Самозванца в этом случае особенно не заглянешь, сильно не напутав. И все же, все же только представим себе: тебе достается вчерашняя царевна, сама чистота и девство. Пусть она дочь твоего злейшего врага. Но врага-то себе ты выбрал сам. Каким-то невероятным стечением обстоятельств попрал его. И что же, тебе совершенно не приходит в голову, каково это вчерашней царевне — становиться наложницей лихого малого, неизвестно откуда взявшегося? Так нет же, нужно было Самозванцу утвердиться на Ксении Борисовне. После такого утверждения, наверное, пришлось ему как-то особенно договариваться с самим собой. Создавать в собственных глазах образ царственности, мало общего имеющий с традиционным московским образом. Хотел этого Самозванец или нет, но своей выходкой с царевной Ксенией он признал право поступать с ним так же, как он поступил с ней. Его «право» было правом не просто сильнейшего, а того, кто ни с кем и ни с чем не склонен считаться в своих желаниях, кроме чисто внешних ограничений. А это уже совсем не царственность. Это самозванчество, надевающее на себя личину царственности в попытке предстать тем, чем оно не является, чему внутренне чуждо.
Если то, как поступил Лжедмитрий с царевной Ксенией Федоровной, — это его провал в самое грубое и низменное самозванство, то в дальнейшем у нас речь пойдет о реалиях менее низменных, но от этого ничуть не менее симптоматических в плане самозванчества. Взять хотя бы распоряжение Самозванца постричь Симеона Бекбулатовича в монахи. От этого шага царь Борис Федорович удержался, несмотря на все свои опасения соперничества со стороны бывшего и недолгого «великого князя Московского и всея Руси». Вряд ли пострижение Симеона вызвало заметный резонанс в русском обществе. И все-таки в нем обозначилось нечто вовсе не царское и не преемственное. «Сын» действовал в прямую противоположность своему «отцу». «Отец» же, т. е. царь Иван Васильевич, несмотря на всю свою гневливость, подозрительность, непостоянство, не только дерзнул возвести на московский престол одного из своих подданных, обращаться к нему с прошениями. Сведя Симеона Бекбулатовича с престола и выделив ему в кормление Тверь и Торжок, Иван Васильевич оставил своего избранника в покое. С 1576 по 1606 г. он сидел в Твери, и никто, кажется, ему не докучал. Помешал Симеон Бекбулатович только Лжедмитрию I как вполне реальный и потенциально опасный соперник. По крайней мере, в глазах самого Лжедмитрия. Линию самозванства он прочертил, и ему ли было не опасаться, что не для одного себя?
На этом фоне особенно красноречивы и знаменательны действия Самозванца по утверждению своего царственного достоинства. В этих действиях он не ограничивался тем, чтобы утвердить себя царем Московским и всея Руси в духе своих предшественников — Федора Иоанновича и Ивана Васильевича. Для них быть царем означало первенствовать в православном мире по образу и подобию византийских царей. Выше этого в мире для светского властителя ничего нет, потому что собственно мир-ойкумена — это православный мир. Все остальные страны и народы более или менее тяготеют к тому, чтобы пребывать в антимире. Конечно, в дипломатических сношениях с другими, неправославными державами московские великие князья, а затем и цари ревниво следили за соблюдением высшего достоинства своего сана. Отсюда периодически возникавшие поползновения на уравнивание и отождествление своего титула с императорским. В эту традицию Лжедмитрий I как будто вписывается. Однако продолжает ее так, что она претерпевает радикальные изменения.
Так, после своего воцарения Лжедмитрий выпускает медаль со своим изображением и круговой надписью на латинском языке «Дмитрий Иванович милостью Божиею император России». Это уже заявка не старомосковская, это не ревнительство о том, чтобы царский сан не был умален. Это вполне откровенное поползновение на свое первенствование не только в православном, но еще и в католическо-протестантском мире. Ее можно попытаться объяснить широтой взгляда Лжедмитрия, его опытом пребывания в Речи Посполитой. Однако прежде всего говорить нужно об озабоченности нового царя Московии своей исключительностью. Императорский титул в его семантической наполненности давал возможность Лжедмитрию утвердить свою исключительность и несравненность того, кто не просто сел на прародительский престол, а еще и возвысился над своими предшественниками. Тому, кто вчера еще был никем, «гонимым миром странником», никак было не удержаться в ряду, пускай и самом высоком. Да, в ряд московских царей Самозванцу обязательно нужно было войти, иначе он не получил бы санкции на верховную власть. Вчерашнее ничтожество, между тем, требовало сверхкомпенсации. Его можно было преодолеть только взлетом на небывалую вершину. Тогда «ничтожество» представало в особом свете. Появлялась возможность взглянуть на него как на состояние человека, который всем состоявшимся обязан исключительно самому себе. В том смысле, что Самозванец, не обладая никакими исходными чертами и преимуществами, сумел достичь вершины власти, могущества, великолепия. Конечно, когда речь заходит о том, что Самозванец в своем восхождении всем обязан самому себе, это вовсе не исключает его избранничества, того, что его вели высшие силы. Но в таком случае высшие силы избрали достойнейшего, его достоинство совпадает с благословением Божиим. Вообще без уверенности в нем, хотя бы без надежды на него Самозванец не мог бы совершить своего стремительного восхождения. И тем не менее комплекс самозванчества оставался в нем неистребимым, не мог не проявляться, подрывая его царственность в глазах других, по существу же низводя ее до видимости и мнимости. Примеров тому можно привести несколько, в том числе и касающихся самоименования Лжедмитрия I.
Он, например, настаивал на титуле «царь царей». Вряд ли в этом случае Самозванец ориентировался на титулатуру персидских шахиншахов. Скорее, его ассоциации были библейскими, и работали они в одном и все том же направлении — безграничного и безудержного самовозвеличивания вчерашнего «ничтожества». При этом Лжедмитрий мог опираться на прецеденты именования московских царей «царь царем». Правда, не считаясь с тем, что они носили условно риторический характер славословия
и вовсе не были самоименованием государя в официальных текстах, где требовалось соблюдение дипломатического протокола. Понятно, что в таком самоименовании Лжедмитрий неизбежно попадал в ситуацию parvenu, затесавшегося в компанию природных государей, ставящего себя и других своими нелепыми претензиями в затруднительное положение. Кому бы не хватило ума и сообразительности напомнить Лжедмитрию исходное и самоочевидное: для христианских государей, не важно, православных, католических или протестантских, царь царей — один только Бог и ничто другой. А султан Блистательной Порты мог бы к этому прибавить, что даже он, великий и несравненный, халиф всех правоверных — всего лишь «тень Аллаха», как его и именуют в официальных документах.
Иной гранью поворачивается самозванчество Лжедмитрия I тогда, когда он заявляет о себе как о «Наияснейшем и непобедимом самодержце» или о «Пресветлейшем и непобедимейшем монархе». Такая титулатура встречается у восточных владык. Но применительно к христианскому и тем более православному государю она оставляет тяжелое впечатление бестактности, а то и глупости. У Самозванца явно закружилась голова, он оказался совсем не способен считаться с тем, что вменяемый христианин, равно на Востоке и на Западе, прекрасно сознает, кто в действительности есть «Непобедимейший», а кто даже на вершине власти и могущества остается Его рабом с вознесенной головой. Явно мы имеем дело со случаем, когда охота пуще неволи у того, кто был и остается Самозванцем и не способен не проговаривать этого, пускай не прямо, еще и еще раз. Он проговаривает нечто вроде заклинания. Оно исходит из уст того, кто сумел совершить совершенно невероятное и неправдоподобное и хотел бы действовать так и дальше. А ему действительно совершенно необходимо оставаться «непобедимейшим», чтобы власть не выпала из его рук и он не закончил свою жизнь еще большим «ничтожеством», чем начинал ее. Путь, на котором Самозванец обрел царство, вовсе не обещает того, что через некоторое время он сможет сказать о себе «который год уже царствую спокойно». Самозванец не мог не сознавать, что впереди битвы, и выигрывать их по плечу лишь «непобедимейшему». Собственно, с самого начала своего «царствования» Лжедмитрий и стремился к битвам. Ему обязательно нужно было поражать и восхищать, тем подтверждая чудо своего воцарения. Быть царем «Тишайшим» или «Грозным» равно было заказано Самозванцу. Ему оставался путь сражений и побед, в общем-то, не укладывающийся в привычные представления о Московском государе, без наличия которых его царствование оставалось зыбким и проблематичным. Ничего с этим Самозванец поделать не мог.
Все, что оставалось Лжедмитрию — это заклинания с утверждением своей непобедимости или того, что ему «нет равного в краях полночных». С этим и другими его заклинаниями странным образом уживалось и какое-то едва ли не пренебрежительное отношение Лжедмитрия к титулам. Нет, конечно, впрямую он ими не пренебрегал. Скорее, у него проявлялся недостаток пафоса и дистанции по отношению к титулам, выражающим собой царственность. Самозванец мог ставить их очень высоко и все же был мало чувствителен к их сакральному характеру. На этот счет есть одно поразительное свидетельство в речи Лжедмитрия, обращенной к польскому посольству на приеме 3 мая 1606 г. Эта речь пересказана несколькими мемуаристами довольно подробно, но только в одном из пересказов, содержащемся в «Дневнике послов», можно обнаружить следующее высказывание Самозванца: «Кроме того, всякому государю позволительно называться как кто пожелает. И действительно, у Римлян многие кесари назывались народными трибунами, консулами, аугурами, точно так же многие
из них, когда им вздумалось, бросали титул императора. Те же Римские кесари, как это известно, назывались князьями. Кесарь Август не дозволял называть себя государем, не смотря на то, что был им на самом деле... Итак, объявляем его королевской милости, что мы не только государь, не только царь, но и император и не желаем как-нибудь легко потерять этот титул для наших государств.. .»1.
Непосредственно слова Лжедмитрия преследовали цель предъявить королю Речи Посполитой аргумент в пользу законности своего императорского титула, который не умалял бы достоинства короля, не указывал на его низшее место в иерархии царственности. Только в итоге Самозванец проговорил еще и нечто едва ли не скандальное. Настаивая на праве государя самому устанавливать свой титул, он вовсе не хотел девальвировать титулование как таковое. Скорее Лжедмитрий настаивал на том, что государь сам является источником своей царственности. Она ему не присваивается, не возлагается на него в форме определенного титула, а добывается и устанавливается государем по своему усмотрению. В конце концов за этим стоит самоосвящение власти государя, его самосакрализация, правда, подозрительно сближенная с десакрализацией. Одно здесь легко переходит в другое, обнаруживает себя другим.
На этот счет уместным будет напомнить о двух известных жестах самосакрализа-ции в новоевропейской истории. По своей внешней выраженности они очень сходны и состояли в возложении государями на себя короны во время обряда венчания. На такой жест в самом конце XVII в. решился шведский король Карл XII, а в начале XIX в. император французов Наполеон. Первый из них был законным государем, к которому королевский сан перешел по наследству. Самокоронование ничего к царственности Карла XII не прибавляло. Оно стало не более чем экстравагантной выходкой. Его не обязательно было истолковывать как самосакрализацию, а можно было истолковать как отказ короля от посредничества Церкви, установление им связи напрямую с Богом. Когда Наполеон выхватил императорскую корону из рук римского первосвященника, в этом уже можно усмотреть самовозвеличивание по ту сторону католической религиозности. Это самовозвеличивание тяготело к самообожествлению на героический манер. Возлагая на себя корону, Наполеон как будто подводил итог своему восхождению на вершину власти, доблести, славы. Он мог себе позволить демонстрацию и акцентирование того, что императорской короной всецело обязан самому себе. Да, он всего лишь человек, но его деяния таковы, что утверждают его в сверхчеловеческом величии.
Наш Лжедмитрий I никогда не мог бы позволить себе какого-либо подобия само-коронования. Оно означало бы для него скорую и безоговорочную гибель. Собственно, он и не претендовал на нее. Его позиция была позицией захвата и присвоения не принадлежащего ему. В основе действий Самозванца были обман, притворство, сокрытие своего настоящего происхождения, имени, в конце концов, своей личности. На такой основе действительно великих деяний не совершают, не созидают доселе небывшего. Самозванцу остается только имитировать царственность с ее жестами и деяниями. В этой имитации он способен проявить ум, ловкость, мужество, расчетливость, но во всем этом обязательно будет недоставать самого главного — органической соразмерности миру, в котором пребываешь. Непомерные требования, предъявляемые ему, неизбежно чреваты неуместными и ненужными уступками, свидетельством которых может служить приведенный фрагмент из речи Самозванца. Ведь что в нем,
1 Дневник польских послов // Русская историческая библиотека. Т. 1.— СПб., 1909.— С. 412-416.
в частности, проговаривается Самозванцем? Одновременно и вожделение ему недоступного, хотя и такого значимого, и готовность скинуть вожделенное, низвести его едва ли не до этикетной условности. Да, ловкий и невероятно удачливый человек — это все-таки не царь, царственность ему в руки не дается, сколько он ее не хватай, не удерживай, не стискивай.
А теперь в своем рассмотрении самозванчества Лжедмитрия мы подходим к ключевому для нас эпизоду в его жизни, сполна раскрывающему в самозванчестве неизбывное и самое существенное. С точки зрения «истории царствования» Самозванца он проходной, ничего в нем политически и военно-значимого нет — так, разговоры в тесном кругу близких Лжедмитрию поляков. Разговоры отвлеченные, ни к чему не обязывающие, просто непритязательная болтовня. Но с какой удивительной ясностью и отчетливостью в ней обнаруживается образ Лжедмитрия как Самозванца по преимуществу! Эпизод этот представляет собой дружескую пирушку, где языки развязываются и ведутся вольные речи. И вот какую вольность позволил себе Лжед-митрий, совсем незадолго до этого присутствовавший на своем бракосочетании с Мариной Мнишек и ее короновании, ставшем событием, казалось бы, окончательно утвердившим Самозванца на престоле Московских царей. «.. .В честь каждого из нас он пил особо,— пишет Станислав Немоевский, непосредственно участвовавший в пирушке,— разговаривал самым непринужденным образом, шутил. В разговоре вспоминал христианского цесаря, что он не показывается перед людьми. Прошелся и насчет его величества короля, нашего государя, по поводу какого-то пустяка; но желая его извинить, прибавил, что император еще больший дурак... чем польский король. Некоторые из нас отозвались было, но трудно было возражать человеку столь остроумному; даже и папы не оставил за то, что он приказывал целовать себя в ногу. Давали мы и на это объяснение, насколько умели и знали. Об Александре Македонском заметил, что в виду его великих достоинств и храбрости, он и по смерти ему друг, но о том сожалел, что он не в числе живых, а то бы с ним померялся.. .»2.
Слова Лжедмитрия о коронованных особах Запада и о самом папе Римском, может быть, были бы уместны на своем низовом уровне. Оставайся он по-прежнему Григорием Отрепьевым, ушлым малым из числа дворни сановных Романовых, почему ему было бы и не позубоскалить среди себе подобных? Мы знаем, что у слуг своя правда, что для камердинера нет великого человека и т. п. Но теперь-то Самозванец уже не камердинер, а вроде бы как и царь, снизошедший до камердинерского общества. Хотя нет, не так вовсе — не снизошедший, а низведший это общество до своего уровня. Очевидно, не без некоторого сопротивления «камердинеров»-поляков. Они все-таки были не холопами, а вольными слугами, и такие речи вести среди них Самозванцу было негоже. Но его понесло, в нем волю себе дал холоп. Ему никак не войти в круг или в ряд настоящих природных государей, прежде всего по внутреннему самоощущению. Этот круг или ряд традиционно образовывал одну семью. В ней, правда, не было отца, зато все были братья, обязанные почитать и величать друг друга, взаимно отдавать должное царственному достоинству каждого из государей. И что уж совсем негоже государю, так это делать третьих лиц — не государей свидетелями и судьями своих внутрисемейных отношений. Их дело на почтительном расстоянии молча наблюдать за происходящим между государями. На каком-то уровне своей душевной
2 Записки Станислава Немоевского (1606-1608) // Записки Станислава Немоевского (1606-1608). Рукопись Жолкевского.— Рязань, 2007.— С. 88-89.
жизни Самозванец не мог этого не чувствовать и не сознавать. Да вот, не удержался. Несдержанность Лжедмитрия связана с желанием преодолеть путем безудержного самовозвеличивания свою чуждость другим государям. Он способен сознавать себя ниже или выше других государей, но органическое ощущение равенства с ними ему не дано, а значит, не дано и царственности. Ее в себе не воспитаешь и не сформируешь, она есть или ее нет. Вполне возможно, что Лжедмитрий был умнее, расторопней, ловчее, решительней германского императора Рудольфа или польского короля Сигизмунда, но это не имеет прямого отношения к царственности. Ее Самозванцу оставалось изображать и имитировать. В нашем эпизоде Лжедмитрий об этом забыл или не удержался от желания побыть немного самим собой — Самозванцем.
Не могу не остановиться и на прямо-таки уморительных, умилительных даже словах Лжедмитрия в адрес Александра Македонского. Им позавидовал бы даже Иван Александрович Хлестаков: такого он не говорил и в минуты наивысшего вдохновения и парения духа. А ведь он тоже был самозванцем и по-своему блистательно разыгрывал доставшуюся ему роль Ревизора. Весь блеск Хлестакова был от «легкости в мыслях необычайной» и самозабвения. Забылся и Самозванец, да еще как! Вплоть до ощущения себя несравненным в своем величии, неотрывным от грандиозного самодовольства и самоупоения. Обыкновенно оно требует соотнесенности себя с кем-то безусловно общепризнанно великим и величайшим. Величайший при этом играет двоякую роль. Во-первых, через близость к нему можно войти в некоторый самый высокий из возможных ряд. Принадлежность к этому ряду не умаляет. Он так мал, как правило, раз-два, максимум три — и обчелся. Несравненный в таком ряду все-таки сравнивается. Но лишь для того, чтобы хоть как-то, на основании каких-то аналогий обозначить свое достоинство. Впрочем, в ряду с величайшим или величайшими несравненному долго оставаться негоже. У него обязательно должен возникнуть вопрос о том, так кто же все-таки из нас наивеличайший и окончательно единственный? Понятно, в чью пользу должен быть разрешен этот вопрос. Решает его наш Самозванец намеком вполне прозрачным. Его готовность «померяться» с Александром Македонским, разумеется, предполагает его победу над равным. Торжество через битву с равным. Предположение это подразумевает еще и уверение окружающих в том, кто будет победителем в титаническом единоборстве. Похоже, никаких уверений подобного рода Самозванец на устроенной им пирушке не дождался, для этого он собрал слишком приличную компанию. Но поистине, это не его вина, что не состоялось обмена репликами с гостями в таком роде: «Ну, конечно же, победителем в битве с Александром Македонским были бы Вы государь!», «Ну, что вы, что вы, это еще неизвестно, битва была бы упорная», и т.д. в таком же духе торжествующей пошлости, в которую втянул честную компанию Самозванец, не сумев, однако, довести пошлость до полной чистоты принципа. Вины его в том нет.
Все до сих пор сказанное о Самозванце и самозванчестве так или иначе бьет в одну цель — продемонстрировать их катастрофу и катастрофичность вовсе не в силу каких-то конкретно-ситуативных обстоятельств. Самозванец и самозванчество обречены прежде всего в силу поползновений на царственность, невозможности для Самозванца стать царем. Вроде бы так просто и ясно: Самозванцу сопутствует удача, он способен очень ловко и точно использовать благоприятные обстоятельства и нейтрализовать или обращать к своей пользе неблагоприятные. Все равно срыв и катастрофа неизбежны, потому как любая ошибка, промах, небрежность могут оказаться последними, окончательными и непоправимыми. То, что простится, останется
незамеченным у царя, Самозванцу обязательно зачтется на том счету, где сохраняются свидетельства его мнимой царственности. Властвовать же Самозванец способен только в качестве царя, т. е. того, кем ему никогда не стать. Здесь не помогут никакие усилия, стремление быть добродетельным и боголюбивым царем. Самое же губительное для Самозванца — это неспособность его стать носителем героической царственности.
Царь-герой представляет собой тот тип царственности, который предполагает следование пути самосакрализации. Так или иначе фигура царя в любой культуре сакральна. Сакральное же по определению исходит от божественной инстанции или само есть божественность, как это было, например, у египетских фараонов. В образе царя-героя тоже обязательно присутствует момент его сакрализации свыше. Однако в отличие от других типов царственных особ он еще и сам преодолевает в себе только человеческое. Своими деяниями и подвигами, доблестью и неколебимым мужеством утверждает себя как существо довлеющее себе, само являющееся жизненным центром всего и вся. Подобная жизненная установка вполне подходила бы для Самозванца, разрешала бы коллизии его существования, давала бы выход из тупиков, неотрывных от самозванчества. И, надо признать, наш русский самозванец Лжедмитрий I был не чужд героической повадки. Временами и моментами он как будто становился прямо-таки царем-героем. Однако в целое героического существования его жизнь не складывалась и не могла сложиться, и вот почему.
Царь-герой способен быть таковым лишь при условии принципиальной открытости его бытия и жизненного пути. Не то чтобы он человек — грудь нараспашку, но вся его жизнь величественна и масштабна. Героические деяния неотрывны от славы. Слава же — это не просто дань восхищения героическими деяниями и подвигами. В ней демонстрируется заметность и открытость пребывания героя в мире. Он просто не в состоянии в силу своей масшабности пребывать в сокровенности частного существования и уж тем более сокровенности мелких и постыдных действий и помыслов. Если таковые все-таки имели место, и никакого отречения от них и преодоления не происходит, то героическая заявка на существование разъедается, становится эфемерностью, мнимостью, бытием напоказ, т. е. тем, что отрицает самобытие и самодовление, составляющие самую суть героизма. Но это уже разговор не о герое, а о Самозванце, примеривающем к себе героическую мерку.
ЛИТЕРАТУРА
1. Дневник польских послов // Русская историческая библиотека. Т. 1.— СПб., 1909.
2. Записки Станислава Немоевского (1606-1608) // Записки Станислава Немоевского (1606-1608). Рукопись Жолкевского.— Рязань, 2007.
