CC BY
61
УДК 82.0:82.091
С.Г.Исаев
ЛИЦО И ЛИЦЕМЕРИЕ: СТАНОВЛЕНИЕ КОНЦЕПТОВ ОТ ДРЕВНЕЙ РУСИ К XVIII ВЕКУ
Гуманитарный институт НовГУ
The article considers several aspects of formation of face and hypocrisy concepts from the time of the Ancient Russia till XVIII century. It was noted, that medieval view upon hypocrisy and pretence in the system of human relationships differs essentially from the approach to this problem of XVIII century. Following the unambiguously negative attitude towards the problem in the fiction and the culture of Ancient Russia, the attitude towards hypocrisy in XVIII century gets essentially complicated on the grounds of mastering the adventurism and the game, and also the change of role masks in the process of gaining success.
Лицом с древнейших времен интересовались как объектом магического воздействия [1], оно становилось предметом изучения для физиогномики [2], им занимались религиозные философы и культурологи [3], лицо привлекало исследователей истории языка [4]. а также представителей невербальной семиотики [5]. Обращаясь к лицу, мы выделим те аспекты, которые связывают употребление этого слова с лицемерием — притворством. На наш взгляд, сложность и феноменальность этого явления становится понятной по мере раскрытия его масковой природы. Последняя же выявляется вместе с накоплением знаний о человеке.
Слово лицо (лице) уже в памятниках древнерусской письменности обладает богато разветвленной системой значений. Лицо является синонимичным понятию человек и одновременно основанием для узнавания определенного человека, узнавания его по лицу. Имея в виду первое, приведем характерное суждение ХУ1 в.: «Ещо у насъ мозгъ не отпал... что про-тивъ государского лица такъ молвити. Польск. д., III, 715. 1570 г.» [6]. Для иллюстрации второй линии обратимся к «Житию Михаила Клопского»: «И князь, услышав голос старца, посмотрел ему в лицо и узнал его» [7]. В аналогичной функции лицо фигурирует в «Александрии»: «Но вот некто Парангис, вельможа персидский, узнал Александра, ибо запомнил его лицо еще с тех пор, когда, посланный Дарием за данью, приходил в Пеллу македонскую и был прогнан Александром» (263).
Человеческое лицо воспринимается средневековым художником как чудо, потому что лица людей открывали непохожесть одного человека на другого. Именно открытие принципа внутреннего единства и многообразия человеческого лица вызывает восторг Владимира Мономаха: «И этому чуду подивимся, как из праха создал человека, как разнообразны человеческие лица, — если и всех людей собрать, не у всех один облик, но каждый имеет свой облик лица, по божьей мудрости» (Поучение Владимира Мономаха) (153).
В большинстве случаев словоупотребления Х1 — ХУЛ вв. лицо обозначает переднюю часть головы. Это содержание слова просматривается и тогда, когда оно употребляется в переносных значениях как лицевая, передняя часть предмета или строения: «Стоит град на пригории. в ребре же ег<о> и в лице пропасти быша безденныя, назаде же ег<о> не велми
утверженъ... Флавий. Полон. Иерус., II, 2. ХУІ в. <...> Чаша золотая с чернью в средине яхонт лазоревъ, да по краям с лица 4 камени, 2 яхонта лазоревые, 2 изумруда. Подарки патр. царю, 22. 1676 г. <...> Лице храму зреаше на въсток, и исхождааше вода от угла деснааго, от юга требнику. (Иезек. ХЬУІІ, 1) Библ. Генн. 1499 г.» [6].
«Фасадное» расположение лица на голове нередко использовалось в сатирических или шуточных текстах путем замены его на противоположную часть тела. Сниженное уподобление лица заду практиковалось в самые различные времена. В древних текстах серьезного предназначения голова почиталась как место, в котором помещалась душа [9]. Перемещение средоточия душевных сил в область сердца с одновременным вниманием к передней части головы — лицу с огромной поэтической силой выражено в начальной части «Моления Даниила Заточника», где находим образ нераскаянного «сердца — как лица без глаз» (225).
Уже в древнерусской литературе лицо, попадая в фокус персонажной характеристики, передает достаточно сложную гамму внутренних переживаний и одновременно главное о наблюдаемом живом человеке. Лицо указывает на состояние здоровья или же на внутренние переживания человека: «сделался в лице его превеликий жар» [9]; «мое с печали бледное лицо» [10]; «грядет вскоре с гневом, который видится на нашем лици чрез неякий колор красный» [11]; «И вот в келье нашли блаженного, связанного, с камнем на шее; одежды его были еще мокры, лицо же было светло, и сам он был как живой» (Киево-Печерский патерик) (315).
Характеристики лица во многих случаях включают оценки его эстетических свойств: «. и пришла к нему Ольга, и увидел царь, что она очень красива лицом и разумна, подивился ее разуму, беседуя с нею.» (Повесть временных лет) (47); «У Ярополка же была жена гречанка, а перед тем была она монахиней. В свое время привел ее отец его Святослав и выдал ее за Ярополка, красоты ради лица ее» (Повесть временных лет) (58); «Княже мой, господине! Покажи мне лицо свое, ибо голос твой сладок и образ твой прекрасен; мед источают уста твои, и дар твой как плод райский» (Моление Даниила Заточника) (229); «Видел жену безобразную, приникнувшую к зеркалу и мажущуюся румянами, и сказал ей: “Не смотрись в зеркало — увидишь безобразие лица сво-
его и еще больше обозлишься”» (Моление Даниила Заточника) (233).
На наш взгляд, накопление новых художественных качеств в подходе к характеристике человека в связи с описанием лица проявлялось в том случае, когда последнее обозначало объект (часть головы), на который направлены действия персонажей: «Тут поганые рассыпались в смятении и побежали непроторенными дорогами в Лукоморье, скрежещут они зубами своими, раздирают лица свои.» (Задонщина) (393). В таких случаях слово лицо частично освобождалось от присущих древнерусской выразительной системе условностей: «И приступил торчин, по имени Берендий, овчарь Святополков, подняв нож, и намеривался ударить в глаз, но промахнулся и порезал ему лицо, и видна рана та у Василька поныне» (Повесть временных лет) (87); «И проводил Стратига, и возвратился домой Девгений, и всех пленников освободил. А самому Филипапе, дяде своему, возложил клеймо на лице и отпустил его восвояси.» (Девге-ниево деяние) (191); «И как входит он в свои палаты княжеские, увидела его мать и взглянула ему в ясные очи. А очи у него сильно помутились, а лицо у него страшно кровью залито, а волосы у него на голове дыбом стоят и шевелятся» (Писание о преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, по прозвищу Скопина) [12].
К началу XVII в. в результате активного освоения русским языком слов персона и особа слово лицо в языковой практике стало привлекаться преимущественно для обозначения человеческой внешности. К этому времени описание лица превращается в важнейший показатель внутренних противоречивых душевных состояний личности. Последнее же закономерно усилило внимание к «двуличию». Слово двуличный, как показывает И.И. Срезневский, в древнерусском языке обозначало отрицательно оцениваемое средневековыми авторами «расслоение» лица, отождествляемого с разделением душевным: «Человек насилье творя, крадя и лихоимствуя, но и пакы милуя нищая, то и се дволично есть» (Пал. XIV века. Зав. Асир. 133) [13]. Против двуличия древнерусский мир всегда вел непримиримую борьбу: «Не будте дволичны благостию и злобою» [14].
Оценка внешнего вида человека и его лица, соединенная с оценкой искренности и прямоты выражения лицом душевного переживания, подводит нас к пониманию мыслителями и художниками той эпохи существа лицемерия. Средневековый взгляд на совершенство человека существенно отличается от подхода к этой проблеме в XVIII в. Средние века не признают серьезного достоинства за игрой и сменой ролевых масок в достижении успеха. Древнерусская красота, и это многократно отмечено исследователями, осияна светом, она бестелесна, небесна, она скромна, стыдливо чиста: «припадут. пред лицем его светлым» (70); «открой ваше небесное лицо» (70); «стыд лице мое очермляет» (95); «мало стыда имаши в лицу твоем» (370); «принеси нам зерцало и убойся, дабы не смотрелася в его своим лицем худым» (262). В данном контексте понятно и непримиримо враждебное отношение к лицемерию или притворству.
Нелицемерность поведения и непритворность лица — великое достоинство красоты: «красота лица ее нелицемерная» (243). Эта позиция прямо и неукоснительно заявлена Ефремом Сирином: «Муж бо дводушен не совершен во всех путех его» (Ефр. Сир. 1377 г. Л.35) [13].
Лицемер — пристрастен, это человек, подвластный одной из телесных, греховных стихий, препятствующих открытым взаимоотношениям между людьми. ««Лицемерець же връховнии величяшеся, зане прелщаше не токмо туждихъ, но от своихъ ближнихъ възлюбленных... Флавий. Полон. Иерус. I, 196. XVI в. Азъ есмь человекъ грешникъ. другъ мы-таремъ и грешникамъ и всякому человеку лицеме-рецъ окаянной. Ав. Ж., 67. 1673 г.» [15]. Нескромный человек, демонстрирующий свое благочестие, также именуется лицемером. В Остромировом Евангелие сказано: «Егда убо твориши милостню, не въструби пред собою, яко лицемери творять. (Матф. VI, 2)» [16].
Красивое лицо не только осияно светом духовной красоты, оно открыто. В словесной практике XI —
XVII в. «красивое лицо» тяготеет по функциям к лику. А выражаемое им содержание оттеняет сложившуюся практику негативного отношения к пристрастному и показному (неоткрытому) поведению, что, согласно представлениям древнерусского человека, неизбежно связано с лицом «закрытым», «притворенным». Задержимся на том обстоятельстве, что лицемерие, согласно древнерусской языковой практике, задействует как бы два лица: «А еже къ овемъ съмерити ся а къ овемъ ни, то лицемерьныихъ то есть съмерение. Изб. Св. 1076 г., 291» [17]. В этом аспекте и притворство предстает как двуличие: «Кротъкъ буди къ вьсякому челвку къ стареишууму тебе и къ мьньшюуму, лице-мерьная бо то кротость, еже большиихъ устыдевъше ся, а мьньшяя озълобити». (Изб. Св. 1076 г., 214) [18].
Притворство, двуличие, свойственное практике лицемерия, связывает последнее с традиционной обрядовой культурой. Обратимся к примеру, в котором интересующее нас слово — лицо — напоминает о древнейшем обрядовом действии: «Не повелевают мужем облачитис<я> в женскыи ризы. ни лиць ж<е> косматых възлагати на ся» [19]. Смысл рекомендации, заключенной в тексте, не просто запретительный. Она приоткрывает для нас то, чем было в своих истоках лицемерие. Автор XVI в., видимо, уже не ощущает связи между возложением на себя «лиц косматых» и притворством в смысле лицемерного поведения. В тексте, конечно же, речь идет о накладной личине. Но замечательно то, что традиционный элемент обрядового действия называется именно «лицом». Очевидно, когда автор XVI в. говорит о запрете возложения на себя «лиц косматых», он имеет в виду именно переднюю часть головы (лицо), правда не человека, а зверя. Человеку запрещается «возлагать» на свое лицо другое, звериное, то есть притворять, прикрывать себя бесовским предметом. Магическое «притворство» и лицемерие явно похожи в своей внешней динамике. Видимо, лицемерие поначалу и было ни чем иным, как примериванием другого лица, получившего позже наименование личины.
С заботой о духовном благочестии органически связаны русские традиции покаяния и обличения: «Муж обличающий лучше льстящего» (Древнерусские сб. афоризмов. Сб. «Пчела» (215). Ложь и обман квалифицируются как дьявольское наваждение, как уступка бесовской стихии. В свете этой серьезности лицемерное притворство однозначно осуждается. Соответственно обличение и покаяние в древнерусском обществе осознается как важнейший фактор формирования личности [20], а в сфере изображения правдивость и открытость, нелицемерность поведения становятся почти обязательной составной частью идеализированного древнерусского портрета: «Сей благоверный князь Владимир был высок ростом, широк плечами, красив лицом, волосы у него были русые, кудрявые, бороду он стриг, руки и ноги у него были красивые, голос низкий, нижняя губа толстая. Он разъяснял книжное писание, потому что был он большой философ. И был он искусный и храбрый охотник; кроткий, смиренный, незлобивый, правдивый, не лихоимец, не прибегал он ко лжи и ненавидел воровство, никогда он не пьянствовал в течение всей жизни. С любовью относился ко всем, особенно к своим братьям, в крестном же целовании тверд был по правде истинной, нелицемерной.» (Галицко-волынская летопись) [21].
Человек в маске — «прикровенный», а не откровенный. Прикрытие маской зверя — магическое действие. С точки зрения православно-христианской идеологии, оно для автора XVI в. пристрастно — нечисто. Однако в традициях православной культуры так или иначе, но чаще всего бессознательно, сохранялась также верность игровым началам традиционных обрядов. Отсюда берут истоки притворно-игрового «лицемерия», сохраняющего маску и в арсенале искусства, и в обиходе культуры. На фоне пронизывающей древнерусскую литературу сосредоточенности и серьезности (пример: господство антиигровой атмосферы в «Житии Феодосия Печерского») особенно удивительно проявление элементов ролевого авторского поведения в «Молении Даниила Заточника». Автор-персонаж, обращаясь к князю, не просто меняет интонацию в связи с переходами к разным темам. Вместе с интонацией меняется и его самооценка, т. е. авторское поведение оказывается подвижным, включающим ролевые элементы. Освобождаясь от жесткой социальной детерминированности, оно демонстрирует связь с театральной стихией, а именно со сменой масок скоморошного театра. Ролевые маски еще отчетливей, но и сложней проявляются в произведениях Ивана Грозного (особенно в переписке с Грязным). В этих текстах проблема лицемерия тесно переплетается с проблемой лицедейства. Лицемерие и лицедейство в языковой практике формально едины — они опираются на практику смены масок.
Однако в целом древнерусская словесная практика вплоть до XVII в. сохраняет резко отрицательное отношение к игровой, театрально-маскарадной стороне человеческого поведения. Так, автор первой половины XVII в. Иван Тимофеев, сознательно утверждавший сложность человеческого характера и полагавший, что доброе и злое в человеке предусмот-
рено Богом для назидания будущему, тем не менее, резко осуждает видимость в поступках Бориса Годунова, осознаваемую не в смысле кажимости, видения, а как выстраиваемую персонажем театральность: «И вышло все священство и монашество с пречистыми и чудотворными иконами и умоляли его венчаться царским венцом и царствовать над ними. Он же пролил для видимости слезы перед народом, словно не желая того, а на самом деле издавна, задолго до этого дня, в сердце своем власти жаждал и ради этого руки свои обагрил кровью праведного» («Временник») [22].
И все же древнерусские тексты XVII в. демонстрируют постепенный отход от теологической точки зрения на человека. Словесную практику этих лет, пронизывает убеждение в том, что никто из представителей человеческого рода не огражден от соблазнов и всякий может быть совращен от доброго нрава, данного ему при рождении. Внешнее и внутреннее человека впервые признается не вполне совпадающим, что, по мнению Д.С.Лихачева, позволяло наметить пути к «реальному» портрету, в котором слово «лицо» приобретает роль концепта. Серия подобных зарисовок сделана в «Летописной книге» С.И.Ша-ховского. Здесь в «Краткой приписке о царях московских: об их внешности, возрасте и характерах» именно ценностный подход к лицу выносится на передний план. «Достоинство» лица становится основанием для развертывания персонажного описания. Царственность всего облика Грозного утверждается вопреки некрасивости его лица. Напротив, «расстрига» Лже-дмитрий, по Шаховскому, не выходит в цари прежде всего лицом. «Царь Иван лицом был некрасив, очи имел серые, длинный крючковатый нос; ростом высок был, сухопар, плечи поднятые, имел грудь широкую, руки крепкие. Был мужем великого разума, в премудростях книжных искусен, весьма красноречив, в бою смел и своему отечеству заступник. С подданными своими, порученными ему от Бога, был он очень жесток, в кровопролитии и казни решителен и неумолим» [23]. «Расстрига же ростом невысок, в груди широк, руки крепкие. Лицо же его не отражало царского достоинства, слишком простое имел обличье, а тело его было очень смуглым. Но остроумен, и более того — в книжной науке достаточно искусен, дерзок, словоохотлив, любил конные состязания, против врагов своих храбр, смел, весьма мужествен и силен и к воинам весьма благосклонен» [24].
В языковой практике XVIII в. концепты лицо и лицемерие претерпевают дальнейшую эволюцию. На новом этапе развития культуры зло осознается как явление, порождаемое общественными условиями, тогда как сам по себе человек прекрасен и добр. Люди многоразличны, натура человека сложна, но изначально люди — дети Господа, которых общество заставляет притворяться и лицемерить в силу установленного этикета и приличий. Истинные истоки лжи — в самом обществе с его несовершенными законами, условиями собственности, несправедливого труда, устройством образования и развлечений. Главный порок социального устройства — имущественное неравенство. Оно искажает нравственные законы, лишает справедливости торговый механизм, управляющий экономикой
государства и действиями людей. Общественные условия превращают человеческое общежитие в «театр», провоцируют обман и притворство: «когда просишь милости, тогда правды говорить не надлежит.» (Н.И.Новиков Живописец. Ч!) [25].
Интерес к лицу как важнейшему элементу для объяснения характера в XVIII в. существенно возрос в свете физиогномики. «Исследования И.Лафатера по физиогномике оказали огромное влияние на русскую культуру и науку. Так, многие русские писатели в своем творчестве использовали его соображения и идеи. Н. М.Карамзин считал, что лучше И. Лафатера никто не знает, что такое человек и человеческий характер, а А.Н.Радищев чуть ли не прямо следовал за Лафатером в описании характеров простых людей» [26]. Вместе с тем в образовавшемся социальнокультурном контексте лицо становится величиной переменной, зависимой от меняющихся условий, уподобляется товару. XVIII в. детальнейшим образом разрабатывает мотив лица, «устроенного различными хитростьми» (Н.И.Новиков. Живописец.. Ч.П) [27], актуализирует иные по сравнению с XI — XVII вв. аспекты обличения: «. время уже в просвещенный век наш снимать личину с порочных людей и представлять их свету таковыми, каковы они в самом существе суть.» (Н.И.Новиков. Живописец.. Ч.П) [28].
Заметим, обличительный пафос XVIII в. направлен прежде всего против наживы и корысти, однако среди порочных инструментов, используемых в обществе, лицемерие осуждается в первую очередь, опережая такие недостатки, как низкий уровень духовной культуры, отсутствие серьезного образования, безнравственность института брачных отношений: «. рассмотри своих сограждан, и ты найдешь, что большая часть из них одолжена за свое богатство и знатность своему лицемерию, жестокосердию, невежеству и женам» (Д.И.Фонвизин. Друг честных людей, или Стародум) [29].
Вместе с тем XVIII в. усложняет понятие правдивости высказывания. Так, Фонвизин, рассматривая отношения между супругами, считает в отдельных случаях возможным «сокрытие» сокровенных внутренних переживаний из высших побуждений [30]. Констатация того, что полное чистосердечие ведет к беде, указывает на окончательное признание авторами XVIII в. амбивалентности человеческой личности (см.: Д.И.Фонвизин. Наставление дяди своему племяннику) [31].
Если высокая литература XVIII в. по существу отождествляла торг и лицемерие, находя и то и другое безнравственным, то в произведениях второго ряда шкала нравственных ценностей претерпевает глубокие изменения. Так, близкий автору авантюрный персонаж М.Д.Чулкова («Пригожая повариха»), нисколько не сомневаясь, отвергает совесть как критерий нравственного самоопределения. Мартона пользуется иною ценностной шкалою: «Совесть меня не зазирала нимало, ибо я думала, что есть на свете люди гораздо меня отважнее, которые и в одну минуту наделают больше худого, нежели я в три дни. Стоит только отдать себя порокам, то оные завсегда будут казаться приятнее и миляе добродетели» [32].
В амбивалентной системе оценок лицемерие неизбежно обнажает свою игровую, театральную природу. Так, например, упомянутая выше «прекрасная повариха» Чулкова, приводя в порядок свои дела после очередного поворота любовной интриги, видит достоинство собственного лица прежде всего через призму стихии торга, и одновременно, может быть, окольными путями, вставляет рассматриваемую тему во временные рамки ярмарочного праздничного действия. В своих суждениях она ненароком, но, думается, все же не случайно, помимо темы торга затрагивает мотив весеннего «сезона», который по времени также совпадает с периодом народных обрядовых гуляний и выступлениями ряженых. «Лицо мое и поступки доказывали ей, что я не весьма дешево продаю мои прелести и никогда по зимней цене с рук их не спускаю; того ради усерднее она старалась нарядить меня и успокоить» [33].
Таким образом, в сознании, мироощущении и поведении человека XVIII в. появляется новое, гибкое отношение к хитрости и обману, коварству и лукавству. Это отношение бралось на вооружение политиками и военными, оно распространялось и на бытовом уровне. Официальная литература и мемуары петровской эпохи героизировали смелые поступки находчивых государственных деятелей, а также полководцев, выигрывавших военные сражения, опираясь на хитрость. Эти сдвиги в самосознании и поведенческой сфере не могли не проникнуть и в область художественного творчества. Как мы показали выше, многоплановое отношение к таким человеческим поступкам, как вранье, лесть, притворство, утверждается в субъектной сфере приключенческого романа XVIII в., а также в романе испытаний.
Лицемерие помогало авантюрным героям
XVIII в. не только сохранять жизнь, но и подниматься вверх по ступенькам социальной лестницы. Данная традиция в русской литературе активно заявлена уже в конце XVII — начале XVIII вв. в «Повести о Фроле Скобееве». Герой этой типичной плутовской повести Фрол Скобеев — бедный дворянин, мелкий судейский чиновник. Он добивается успехов, проявляя смелость и сообразительность, не гнушаясь при этом шантажа, обмана и лицемерия.
Мощь и неоднозначность игрового поведения авантюрного персонажа не эстетизировала обман, но инвертировала его в находчивость, не приукрашивала притворство, не оправдывала лицемерие, но возвышала остроумных и скорых на реакцию представителей быстро формировавшихся в России новых деловых отношений. Нравственные аспекты этого процесса до сегодняшнего дня вызывают споры исследователей.
Освоение русской литературой XVIII в. новых аспектов, связывавших лицо и лицемерие, уже к началу XIX в. привело к необходимости глубоких изменений в понимании задач обличения и к серьезным преобразованиям в построении обличительных форм.
1. Фрезер Дж. Золотая ветвь. М, 1998. С.34, 72, 75, 374 и др.; Иванов Вяч. Религия Диониса // Вопросы жизни. 1905. № 6-7. С.199.
2. Апв1;о1еН8. РЬувю^отюа // 8спр1;оге8 рЬувю§потошс1, §гаес е1 1айш, гес. Я.Рое^ег, I, Ьр7., 1893; Ьауа1ег ХС. РЬу8ю§пот1всЬе Бга§теп1е, 1792.
3. Флоренский П. Иконостас // Флоренский П. Соч. в 4 т. Т.2. М., 1996. С.433-434,437-441; Лихачев Д.С. Заметки о русском // Лихачев Д.С. Избр. работы в 3 т. Т.2. Л., 1987. С.418-494.
4. Виноградов В.В. История слов. М., 1999. С.271-305; Кокорев А. В. Из истории русского литературного языка первых десятилетий XVIII века // Виноградов В.В. История слов. С.305-309.
5. Крейдлин Г.Е. Невербальная семиотика. М., 2004. С.374-412.
6. Словарь русского языка XI — XVII вв. Вып. 8. М.: Наука, 1981. С.254.
7. «Изборник» (Сборник произведений литературы Древней Руси). М., 1969. С.419. Далее ссылки на данное издание даются в тексте в круглых скобках.
8. Так, Вяч. Иванов отмечает: согласно древнегреческим представлениям, именно «голова — преимущественное седалище души». См.: Иванов Вяч. Религия Диониса. С.199. В его же работе 1921-1923 гг. «Дионис и прадио-нисийство» приведены вариативные значения приведенного выше суждения: в островной области Греции и на зависящих от них побережьях «мы встречаемся с представлением об отделенной от туловища голове как божественном вместилище половой возрождающей силы». См.: Иванов Вяч. Дионис и прадионисийство. С-Пб., 1994. С.131.
9. Цит. по: Русские повести XVII —XVIII в.. / Под ред.
В.Сиповского. СПб, 1905. С.244.
10. Там же. С.69.
11. Там же. С.256.
12. Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII веков. М., 1987. С.61.
13. Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным источникам. СПб. 1893 — 1912. Т.3. Дополнения. С.85-86.
14. Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII веков. С. 133.
15. Словарь русского языка XI — XVII вв. Вып.8. С.252.
16. Там же.
17. Там же. С.253.
18. Там же.
19. Там же. С.255.
20. О существе древнерусского обличения, а также о трансформации его в советскую эпоху см.: Xархордин. О.В. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. СПб.; М., 2002. С.265-287 и др.
21. Памятники литературы Древней Руси. XIII век. М., 1981.
С.409.
22. Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII веков. С.365.
23. Там же. С.423.
24. Там же. С.425.
25. Русская проза XVIII века. М., 1971. С.188.
26. Крейдлин Г.Е. Указ. соч. С.52.
27. Русская проза XVIII века. С.221.
28. Там же. С.209.
29. Там же. С.374.
30. Там же.
31. Там же. С.372.
32. Там же. С.60.
33. Там же. С.65.
