CC BY
155
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ И ФОЛЬКЛОРИСТИКА
УДК 801.733
Дроздова М.А.
Образ «злой жены»
в произведениях древнерусской словесности XVII века
В статье интерпретируется образ «злой жены» в мирских повестях XVII века. Рассматриваются типологические черты, влияние переводной литературы на формирование этого образа, а также индивидуальные отличительные особенности развития образа «злой жены» в произведениях оригинальной древнерусской словесности.
This article focuses on the interpretation of the image of the «evil woman» in secular stories of the XVII century. We consider the typological features, the impact of translated literature on the formation of the female image. Also we reveal the individual , distinctive features of the development of the image in the original works of Old Russian literature.
Ключевые слова: образ «злой жены», отрицательный женский персонаж, древнерусская мирская повесть XVII века, древнерусская словесность переходного периода, главная героиня.
Key words: the image of the "evil woman", negative female character, Old secular story of XVII century, Old Russian literature of the transition period, the main character.
Что есть жена зла? Мирский мятежь, ослепление уму, началница всякой злобТ... Слово Даниила Заточника
Образ злой жены в древнерусской словесности опирается на ветхозаветную линию изображения женской злобы, которая изложена в «Книге Екклесиаста», «Книге притчей Соломоновых», «Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова». Из новозаветной традиции на формирование образа «злой жены» повлияли послания св. апостола Павла и многочисленные «Слова Иоанна Златоустаго о добрых [щедрых] женах и о злых» в различных вариантах. Вышеперечисленные тексты не только напрямую отражались на таких древнерусских памятниках, как «Беседа отца с сыном о женской злобе», «Моление Даниила Заточника», «Домострой», которые изобилуют рассуждениями на данную тему, но и сформировали тип «злой жены» - героини многих древнерусских повестей XVII века. Безусловно, этот тип имеет древнейшие корни во всей мировой литературе. Особенность древнерусской словесности в том, что она воспринимает его через посредство византийских религиозных текстов, наполненных идеалом мужской аскезы.
© Дроздова М.А., 2015
9
Создавая образ «злой жены», древнерусские книжники XVII века используют клишированную модель: целомудренная древнерусская литература объясняет порочное поведение женщины вмешательством дьявола в ее судьбу. Это отличает подход древнерусского автора от ветхозаветного Писания, в текстах которого женщины злы по призванию, по их природе. Таковы, например, образы Иродиады, Далилы, Иезавели, безымянной жены Потифара, оклеветавшей Иосифа Прекрасного.
Отношение древнерусского автора к отрицательным женским персонажам обыкновенно лишено осуждения. В «Повести о Савве Грудцыне» читаем: «Ненавиде бо добра супостат диавол, виде мужа добродетельное житие, и хотя возмутити дом его, и уязвляет жену его ... к скверному смешению блуда» [5, с. 40]. «И тако лестию той жены, паче же рещи от зависти дьявольской. паде в сети к блудодеянию» [5, с. 40]. Таким образом, каждое наваждение героини сопровождается пояснением его причины, которая кроется в кознях дьявола: «диаволом подстрекама» [5, с. 41], «дьявольским жалом подстрекаема» [5, с. 44]. Тот же топос присутствует в «Сказании об убиении Даниила Суздальского и о начале Москвы», где автор интерпретирует грех прелюбодеяния женского персонажа, княгини Улиты, в том же контексте: «.Уязви дьяволъ ея блудною похотью, возлюби красоту лица их; и дьявольским возжелЪнием зжилися любезно» [5, с. 123].
Примечательны в этом ключе переработка и перевод с польского языка «Приклада о преступлении душевнем и о ранах, уязвляющих души че-ловеческия» неизвестным древнерусским книжником на рубеже XVII-XVIII веков. Автор «ввел более традиционную для древнерусской литературы характеристику жены, которая изменяет мужу «по действу диаволю», под влиянием «волхования», а не из-за склонности к «чужеложству», как говорилось в западном источнике» [8, с. 612]. «По действу диаволю без него впаде въ блуд с нЪкоимъ жидовиномъ. Той же жидовинъ, исполненъ въсякого волхования, сотвори, еже не любити ей мужа своего Григория не хотя и имени слышати» [5, с. 95]. Однако порой на это провиденциальное представление о влиянии высших сил на поступки человека накладывается клишированное мнение о женщинах из широко распространенных на Руси «Слов о добрых и злых женах». «И начат уловляти юношу лстивыми сло-весы к грехопадению, блудно втстъ бо женское естество, уловляет умы младых отроков к блудодтянию» (курсив здесь и далее в примерах наш. -М.Д.) [5, с. 40].
Итак, типический образ «злой жены» обыкновенно лишен характера, индивидуальных черт. Это нерассуждающее и бесчувственное существо, которое движимо единственной овладевшей им страстью. Ничто не может остановить «злую жену» в намерении добиться желаемой цели. В «Повести о Савве Грудцыне» героиня мстит своему любовнику, оговаривая его перед супругом: «Она же начат мужу своему клеветати и нелепо глаголати на него и изгнати его вон хотяше из дому своего» [5, с. 42].
10
Героиня склоняет именно к блуду, прелюбодеянию, но осуществление этого желания порой требует лжи, наговоров и даже убийства. Княгиня Улита в «Сказании об убиении Даниила Суздальского и о начале Москвы» посредством своих любовников жестоко убивает мужа, князя Даниила: «...Наполни ей дьявол в сердце злыи мысли на мужа своего... аки ярому змею яда лютаго, а дьявольским и сотониным навождением блудною похотью возлюбив милодобрЬх и наложников» [5, с. 124]. Ее сообщники, мужчины, трепещут, исполняя злой замысел. Дети боярина Кучка убивают князя «сами во ужастЬ» [5, с. 123]. Существенно, что сказание открывается похвалой этим юношам, которые именно после знакомства и прелюбодеяния с княгиней Улитой совершают убийство: «Сами же.злаго ума от тоя злоядницы княгины Улиты наполнились» [5, с. 125]. Но сама героиня непреклонна, она далека от раскаяния, ее лицемерие и безжалостность тотальны. Яркая антитеза верности пса и предательства жены, дополненная кровожадной хитростью героини (верный пес приводит убийц к жертве, к своему хозяину), усиливает негативное восприятие женского персонажа. Смекалка «злой жены» поражает жестокостью. В «Повести о купце Григории» супруга также является соучастницей покушения на мужа: «Вижу, что въ дому моемъ жидовинъ взя лукъ, жена же моя подаетъ ему стрЬлу» [5, с. 96].
Из произведения в произведение кочуют шаблонные метафоры и сравнения, описывающие отрицательный женский образ: «злую жену» называют ехидной [5, с. 42], львицей [5, с. 42]. В текстах часто используется топос сравнения «злой жены» со змеей [5, с. 41, 42]. Змея, соблазнившая Еву, есть символ искушения, прельщения. Древнерусские авторы метонимически переносят образ змеи на образ самой женщины. В «Казанской истории» один из царей восклицает о своей жене: «Аз же, поганый, токмо в суе тружахъся без ума, и нЬсть ми нынЬ ползы ни от жены-змии, прел-стившия мя, ни от множества силы моея, ни от братства моего - вся бо изчезоша, яко прахъ от вЬтра» [6, с. 340].
Образу «злой жены» сопутствуют эпитеты «лукавая», «проклятая» [5, с. 41], «лютая» [5, с. 42]. Склоняет к греху блудодеяния она с помощью «женской лести» [5, с. 40, 42]. Типичен мотив использования зелья, чародейства: героиня «Повести о Савве Грудцыне» «устроише волшебная зелия на юношу, яко лютая змия хотяше яд свой изблевати на него» [5, с. 41]. «Домострой» не однажды предостерегает добрых жен от подобного злодеяния, что говорит о распространенности обычая обращаться за помощью к «волхъвамъ, и кудесникам, и всяким чарованиям» [6, с. 164].
В мирской повести XVII века распространенным мотивом действий «злой жены» является похоть, страсть. Похотливость женщины книжники описывают, используя яркие формулы, как например: «Несытно распалилась похотию блуда» [5, с. 41], «возлюби скверность блудную, похоть чреву, несытость» [5, с. 126], «въ бесовскомъ возжделением, сотониным законом связавшися, удручая тЬло свое блудною любовною похотию,
11
скверня в прелюбодЬвствии» [5, с. 125]. Подобный мотив в единичных случаях присутствовал и в произведениях XVI века. К примеру, в «Казанской истории» автор пишет о влечении царицы Сююмбике к царевичу Ко-щаку. Царица готова была избавиться от своего сына ради романтической связи с Кощаком. «Еще же и злЬе того - мысляше с нею царевича младаго убити... Таково бо женское естество полско ко грЬху! И никий же бо лютый звЬрь убиваетъ щенцы свои, и ни лукавая змиа пожирает изчадий своих! Любляше бо его царица и зазираше добротЬ его, и разжиганми плотскими сердце уязвися к нему всегда, и не можаше ни мало быти без него и не видЬв лица его, огнеными похотми разпалаема» [6, с. 404].
Страстная натура «злой жены» обуславливает ее возраст. Обыкновенно это молодая и прекрасная собой женщина. Брак молодой жены и старого мужа, осложненный конфликтом неверности, - типичный мотив для переводной новеллистической литературы XVII века. Во втором рассказе мудреца «Повести о семи мудрецах» жена предала суду и казни своего престарелого супруга за то, что тот ее «утешати не можаше - стар бо бЬ» [5, с. 203], в третьей - жена по той же причине мужа «возненавидЬ... и приучи к себЬ, грЬховнаго ради падения, нЬкоего юношу лЬпа зЬло» [5, с. 208], в четвертой - «жена велми млада и прекрасна лицом» презрела своего мужа, «рыцаря стара», и решила «иного любити, дабы. дал утЬху тЬлу» [5, с. 213]. В условно переводной «Повести о купце Григории», дополненной и исправленной русским автором, встречается тот же мотив: «БЬ же у него жена красна, младостию цвЬтуще» [5, с. 95]. В оригинальной бытовой русской повести XVII века этот мотив также присутствует, хотя он далеко не столь распространен. Примером тому может послужить «Повесть о старом муже и молодой девице» и «Повесть о Савве Грудцыне». В последней героиня изображена в периоде цветущей юности: «Муж же Ба-жен стар бысть, имел у себя жену младу, третьим убо себе браком обру-ченну, и поят ея сущую девою» [5, с. 40].
Греховную любовь молодых героев «Повести о Савве Грудцыне» автор усугубляет деталью, в которой проявляется целомудрие и религиозная организация жизни самого книжника и человека древней Руси. Автор пеняет на то, что герои предались греху безраздельно. Они забыли о необходимости воздержания в дни воскресные и праздники Господни! Описывая поведение героев, книжник дважды использует сравнение: «яко свиния в кале валяшеся» [5, с. 41, 44], отсылающее к «Канону покаянному ко Господу нашему Иисусу Христу». Этим автор скрыто предвещает покаяние главного героя, Саввы. Символично, что центральный христианский праздник Воскресения Господня становится переломным моментом в отношениях героя со «злой женой». Отказ Саввы от блудодеяния в эту святую ночь, поскольку он «стрелою страха Божьего уязвлен бысть» [5, с. 41], -и ярость героини: «яко лютая змия востонавше» [5, с. 41], - разделяет их, давая тем самым герою надежду воскрешения.
12
Героиня «Повести о Савве Грудцыне» не является самостоятельным характером, она лишь олицетворяет собой грехопадение, соблазн героя. Обращает на себя внимание факт отсутствия у персонажа имени. Она безымянна. Автор представляет ее как супругу Бажена, обращаясь к ней указательными и личными (если говорить о классификации местоимений современного русского языка) местоимениями: «жену его», «той жены», «женою оною» [5, с. 40]. Книжник словно уберегает святую, имя которой носит отрицательный персонаж, от поругания. Жена купца Григория в «Повести о купце Григории» также не имеет имени. Занимательно, что супруга Потифара (Быт. 39:1-20), соблазнительница Иосифа, тоже безымянная ветхозаветная героиня. Автор не считает необходимым описывать последствия измены «злой жены». Героиня исчезает из поля зрения автора, когда Савва покидает ее. Таким образом, она лишь исполнила свою единственную функцию - внесла соблазн и грех в жизнь героя. В оригинальной древнерусской «Повести о Тимофее Владимирском» безымянная девица также выступает лишь объектом греха и соблазном для главного героя и устраняется из сюжета, выполнив свою функцию.
Однако некоторые повести XVII века рисуют заслуженные последствия злодеяний отрицательного персонажа. В «Повести о купце Григории» читатель узнает о печальном конце «злой жены», изменившей мужу с «жидовином», хотя и «по д'Ьйству диаволю» [5, с. 95]. Григорий, обличив ее измену и покушение на мужа, предал ее городскому суду, который «много мучиша ея и предаша горкой смерти» [5, с. 97]. Судьба княгини Улиты в «Сказании об убиении Даниила Суздальского и о начале Москвы», по мнению автора, является зеркальным отражением ее жестокого поведения: «И взяв княгиню Улиту, и казня всякими муками разноличными, и предаде ея смерти лютое, что она, злая, таковаго безпутства, дЪтеля Бога не убояшася и вельможь, и всяких людей не усрамишася, а от добрых жен укору и посмЪху не постыдЪшася, мужа своего злой смерти предала, и сама ту же злую смерть прия» [5, с. 126]. Разумеется, венчанные супруги воспринимаются древнерусским автором, вслед за евангельским текстом, как единое целое: «Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мф. 19:5-6). Именно поэтому кончина княгини преподносится как естественное следствие произошедшего. Убив мужа, она, тем самым, убивает и себя.
«Повесть о Савве Грудцыне» основана на идее грехопадения и воскресения героя при активном участии женских персонажей. Сюжет строится по архетипической модели Священного Писания: одна жена, искушенная дьяволом (безымянная героиня - первая Ева), погубила человека, другая (и здесь героини совпадают, это новая Ева - Богородица) -спасла его. В этом находят реализацию две противоположные модели поведения женщины. Поэтому образу героини-соблазнительницы противопоставляются положительные героини-помощницы, сочувствующие
13
злоключениям героя. Их сопровождают эпитеты «благоразумная», «благонравная». Это супруга гостинника, которая с мужем «не мало попечение по юноше им'Ьяху» [5, с. 42], и супруга сотника Якова Шилова, которая настояла на причастии героя, что явилось причиной избавления от смерти его души и тела.
Но главный положительный персонаж, хотя и эпизодический - образ матери, пытающейся спасти сына своей любовью. Не случайно она посылает сыну символическое количество писем - три письма (как надежда на возрождение, воскресение), в которых молит его одуматься и вернуться домой. Это моление матери было последней возможностью для героя вырваться из пут дьявола, ибо «молитва матери со дна моря достанет». Занимательно, что непосредственно после того, как Савва пренебрегает «матерним молением», присовокупив к этому насмешку: «Егда же прииде к нему писание, он же, прочет, посмеяся и ни во что же вменил» [5, с. 44],
- бес предлагает Савве знакомство с отцом и приводит его в саму преисподнюю. Так автор буквально осуществляет проклятие, которое герой заслуживает пренебрежением к матери и ненасытным блудом. Читаем в тексте «Книги Премудрости Иисуса, сына Сирахова»: «Оставляющий отца
- то же, что богохульник, и проклят от Господа раздражающий мать свою» [Сир.3:16]. Соломон в Притчах пишет о блуднице: «Дом ее - пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища смерти» [Притч. 7:27].
И заключительным положительным персонажем выступает чудесно явившая себя Богородица. Появление Богоматери знаменуется описанием ее образа, воссиявшего после мучительных истязаний героя бесами. Пройдя эту ночь, претерпев до конца от великого множества нечистой силы, «дурной бесконечности», «легиона», герой «видех...жену святолепну, светлостию сияющу» [5, с. 53], «в белых ризах одеяну, всякими лепотами сияющу» [5, с. 54]. Ее сопровождают Иоанн Богослов и митрополит Киевский и всея Руси Петр, то есть благостное число Троицы, противопоставленное именно тьме бесов, и она «избави его от тмы греховныя» в прямом и метафорическом смыслах.
Как видим, в «Повести о Савве Грудцыне» представлены положительные женские образы в противовес образу «злой жены». В «Сказании об убиении Даниила Суздальского и о начале Москвы» отрицательному персонажу, княгине Улите, противопоставляется только условный образ добрых жен: «От добрых жен укору и посмЪху не постыд'Ьшася» [5, с. 126]. В «Повести о купце Григории» от смерти героя избавляет не женщина, а «добрый приятель» [5, с. 96], «человекъ незнаемый» [5, с. 95], женщина является лишь причиной покушения на жизнь героя.
Лицемерие как один из женских способов заманить жертву - типологическая черта образа «злой жены». «Книга Екклесиаста», «Книга притчей Соломоновых» исполнена описаний лести блудниц: «Она схватила его, целовала его, и с бесстыдным лицом говорила ему: «.зайди, будем упиваться нежностями до утра, насладимся любовью, потому что мужа нет дома:
14
он отправился в дальнюю дорогу»... Множеством ласковых слов она увлекла его, мягкостью уст своих овладела им. Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой» (Притч. 7:13, 19, 21-22).
В переводной «Повести о купце Григории» лицемерная попытка героини скрыть свою вину перед мужем вместо искреннего покаяния определяет ее печальную судьбу. Прелюбодейка, побуждавшая «жидовина» убить мужа «волхованием», при встрече преданного ею супруга восклицает: «Откуду мнЬ солнце возсия и от печалныя зимы обогрело?» и разыгрывает искреннюю любовь: «И слезивши много, потомъ нача радоватися о здравии его, что в добромъ здравии от пути Богъ принесъ» [5, с. 96]. Переводная «Повесть о семи мудрецах» построена на конфликте немыслимого коварства, жестокости и предательства главной героини, прикрытого приятнейшими льстивыми разговорами. «Уста их мягче масла, а в сердце их вражда; слова их нежнее елея, но они суть обнаженные мечи» [Пс. 54:22]. Однако древнерусской словесности не присуще детальное описание женского коварства. Ни в одной из рассмотренных нами повестей XVII века автор не вложил в уста «злой жене» прельстительные речи. Указания на козни дьявола, действующего через женщину, было достаточно для продвижения сюжета.
Так проявляется в мирской повести XVII века приобретающий все большую популярность образ «злой жены». Он имеет самобытный вектор развития в древнерусской оригинальной словесности, хотя, без сомнения, отрицательные женские персонажи переводной литературы влияют на него.
Список литературы
1. Бычков В.В. Эстетика в России XVII века. - М., 1989. - 64 с.
2. Демин А.С. Русская литература второй половины XVII - начала XVIII века. Новые художественные представления о мире, природе, человеке. - М.: Наука, 1977. -296 с.
3. Живов В. М. Особенности рецепции византийской культуры в Древней Руси // Из истории русской культуры. - М., 2000. - Т. 1. Древняя Русь. - С. 73-108.
4. Лихачев Д. С. Развитие русской литературы XI—XVII веков. Эпохи и стили. -Л.: Наука, 1973. - 204 с.
5. Памятники литературы древней Руси. XVII век. Книга первая. - М.: Художественная литература, 1988. - 704 с.
6. Памятники литературы Древней Руси. Середина XVI века. - М.: Художественная литература, 1989. - 638 с.
7. Ромодановская Е. К. Комментарий к Повести о купце Григории // Памятники литературы древней Руси. XVII век. Кн. первая. - М.: Художественная литература, 1988. - 612 с.
8. Ужанков А. Н. Историческая поэтика древнерусской словесности. Генезис литературных формаций. - М.: Изд-во Литературного института им. А. М. Горького, 2011. - 511 с.
15
