CC BY
75
Тимур Зульфикаров:
«Великий поэт становится когда над ним — великий
4 сентября в Музее Маяковского прошла презентация семитомника русского таджикского писателя Тимура Зульфикарова. Не только прозаик, но поэт, сценарист, драматург, автор изысканных песен, Тимур Касимович пришел в литературу еще в 60-х годах прошлого века. С тех пор издано 30 книг, по его сценариям снято 20 фильмов. Однако его полное собрание сочинений публикуется впервые.
— Свои книги вы называете «тихими». Что вы имеете в виду?
— Кричит, двигается только дьявол, потому что ему нужно соблазнить как можно больше людей. Сказано в молитве: «Избави меня от дьявольского поспешения». Высшее начало — красота, правда, любовь — статичны. Мой главный учитель в искусстве — Бах. У него музыка стоит, неподвижна. В ней нет суеты, нет бешеного движения. Экспрессия, ритм заключены внутри этого сосуда. Сам сосуд недвижен. Наверное, это я имел в виду, говоря о «тихих» книгах.
— Но современная культура кричит. Вы не боитесь, что вас не услышат?
— ХХ век и XXI — время великого шума и великого движения. Но одно дело крик — глас вопиющего в пустыне, глас пророка. Другое — вопли какой-нибудь полуголой девы или прыщавого отрока. Это не есть крик культуры. Как говорил Блок, не надо называть поэзией то, что называется иначе.
— Ваш отец таджик, а мать русская. Восточная культура и суфизм оказали влияние на ваше творчество, но пишите вы по-русски. Почему?
— Моя литература состоит из двух потоков. Из них главный, стремнина — русский, связанный с историческими судьбами России. Но второе, восточное начало тоже важно и, может быть, именно потому, что я не пишу по-таджикски. Недавно я был в Таджикистане. По прилете меня встретила толпа поклонников. Пораженный, я сказал: «Откуда такой почет? Я не поп-звезда, не актер!» На что мне ответили: «Не надо нас оскорблять. Вы великую нашу литературу продолжили на другом языке». Эту часть своего творчества я осознаю как миссию. В ней как бы произошла эмиграция Саади, Хафиза, Омара Хайяма из таджикского языка в русский. Один из моих любимых героев — Ходжа Насреддин. У меня он помещен в реальность российской истории: рассуждает о Сталине, о коллективизации, перестройке, Горбачеве. Меня спрашивают, где я все это нашел, полагая, что это фольклор. Нигде, отвечаю, я все придумал. Вот это для меня очень важно, что один из главных персонажей восточной культуры становится частью культуры русской.
— Вы учились вместе с Евтушенко и Ахмадули-ной, дружили со многими известными писателями-современниками и в то же время всегда оставались в стороне, не входя в литературные объединения 1960-х. Так получилось случайно, или это был ваш осознанный выбор?
— Скорее первое, чем второе. Московский салон меня не принимал, советская власть не любила. Мои книги стали издавать только тогда, когда я достиг такого уровня, что империя просто не могла меня замолчать. Это не мои слова. Годы спустя это сказала моя немецкая переводчица. Империя не только ценила профессиональные вещи, но и их рождала. И Бродский прав, говоря: «Империи творят культуру, а демократии —макулатуру». Империи создали пирамиды Хеопса, Рублева, храмы Ад-жанты, Великую китайскую стену. В империях художники творят ковры. При демократиях в лучшем случае полотенца, а в худшем — носовые платки для олигархов. Вот чем занимаются нынешние жрецы культуры.
— По вашей логике, с упадком империй культура должна умирать. Сейчас многие говорят о конце авторской литературы, авторской музыки и вообще искусства. Вы с этим согласны?
— Да ну, это ерунда! В «Отечественных записках», начиная с Писарева, все хоронили русскую литературу.
— Вам интересен современный герой?
— Вы все-таки не забывайте, что основные мои вещи были созданы в бетонных стенах империи. Отца моего в 1937-м расстреляли. Надо мной всю жизнь висела тень КГБ. Мне не давали писать то, что я хочу, и потому
Саша КАННОНЕ
известным, правитель»
Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ — автор 30 книг прозы и поэзии. Началом своего творчества писатель считает лирико-эпическое произведение «Смерть Амира Тимура», созданное в 1971 году. Наиболее известны его романы о Ходже Насреддине, Омаре Хайяме, Иване Грозном, Амире Тимуре и монументальное повествование о жизни и загробных хождениях современного поэта, которое так и называется: «Земные и небесные странствия поэта». Это сочинение было отмечено премией «Коллетс» (Англия) за «Лучший роман Европы — 93».
ОЛЕГ ВЛАСОВ
я обращался к легендарным фигурам. Только с их помо- «Моя литера-щью я мог давать выход своей фантазии. тура состоит
— Если бы все-таки вы обратились к современни- из двух потоков. кам, кем были бы ваши герои? Из них главный —
— Героем бы стал Путин, как глава государства. русский, второй -И какая-нибудь старуха из деревни, с тремя козами. восточный». Или крестьянин, которому не дают работать. Я соотнес
бы человека, облеченного высшей властью и человека, который находится в самом низу. И еще, может быть, я взял бы какого-нибудь гуляющего олигарха, который только что был кандидатом наук, сидел в лаборатории,
а теперь живет «полной» жизнью, покупает яхты, газеты, клубы. Если бы я был молодым автором, об этом бы писал. У меня есть новелла, которая называется «Туман». Она вошла в пятый том собрания сочинений. В ней я хотел показать, что собой представляет нынешняя Россия. Это туман.
— Ваш первый роман, «Поэма странствий», вышел в 1980-м. Литинститут вы окончили в 1961-м. 20 лет вы писали в стол. Чем вы все это время жили?
— Я жил кино. Как говорил Ролан Быков, самый авангардный советский драматург пробавлялся на самой
отсталой студии «Таджикфильм». Я писал музыкальные комедии со своими песнями. Они, правда, никогда не проходили — проходили песни других. В 1972 году вышла картина Алика Хамраева «Человек уходит за птицами», снятая по моей повести «Книга детства Мушфики».
— На Западе вас именуют «Данте русской литературы». Как думаете, почему именно Данте?
— Хождение в загробный мир — высший порыв человеческого духа. Мой роман «Земные и загробные странствия поэта» описывает такое хождение.
— Мне кажется, еще и потому, что, как и у Данте, у вас реальность духа прорастает реальностью актуальной. Они сплетены, перетекают одна в другую. Исторические персонажи легко входят в сегодняшний день, современники проваливаются в прошлое, временные границы стираются. Так написаны не только «Странствия поэта», но и все прочие ваши романы, включая «Коралловую Эфу». Ее обвиняют в чрезмерной публицистичности, и она действительно выделяется среди других ваших вещей. Как она появилась?
— В 1989 году я читал лекции в колумбийском университете в Нью-Йорке. Ко мне подошла одна американская профессорша и сказала, что в России есть два поэта — Бродский и я. Но Бродского знают, так как у него биография тяжелая, а моя литература, чтобы привлечь к себе внимание, нуждается в скандальном романе типа набо-ковской «Лолиты». «Если бы Набоков не написал «Лолиту», он так и остался бы любимцем профессуры. Вам нужен паровоз, который потащит вашу литературу, — заключила она. — Скандалезный, безумный детективный роман». Я сказал: «Что за гнусность вы мне предлагаете?» Но мысль эта осела в моей голове. Прошло какое-то время, и вдруг мне является сюжет. Я звоню своей наставнице-монахине и спрашиваю благословения его писать...
— Вы христианин?
— Я не говорю, кто я. У меня есть наставники и из еврейского мира, и из мусульманского. Я всем внимаю и всех слушаю. Монахиня сказала: «Ни в коем случае. Это сатанинский сюжет, дорога в ад». Тем не менее история эта меня захватила, я сам стал ее раскручивать и в конце концов взял машинку, сел у себя на даче под цветущей яблоней, а когда она породила яблоки, у меня на столе лежал готовый роман.
В 1972 году по повести Тимура Зульфикарова «Книга детства Мушфики» был снят фильм «Человек уходит за птицами».
— Вы говорите, что ваши книги не для лукавых и умников, а для простецов. А в целом, по природе своей, искусство элитарно или должно быть доступно для миллионов?
— Все-таки людей надо учить. Посмотрите, какими тиражами выходили в советское время Фолкнер, Хемингуэй, Пруст. Да и сейчас их издают и читают. Так что те, кто сейчас чирикает, что литература никому не нужна, заблуждаются. Духовный голод — это самое страшное.
— Какой же у нас голод? В России книгами все завалено!
— Конечно, литература есть. Но ее постепенно вытесняют блеф-писатели, которые никакого отношения к литературе не имеют. Особенно пишущие дамы. Это чудовищно!
— Вам все пишущие дамы не нравятся? Скажем, Улицкая, по-вашему, хорошая писательница?
— Неплохая. Но это то, что в Америке называют «новой журналистикой». Она и ей подобные — это очень талантливые журналистки. Но великой поэзии, которая открывает писателю ворота в Вечность, ее в них нет.
— А Владимир Сорокин?
— Ну, это вообще кошмар. Он и Пелевин — это мистификаторы, а не писатели. Я сторонник иерархии в литературе. Есть первый поэт России, первый прозаик, первый драматург, первый поэт-песенник, первый публицист. Как Эверест — первый в жанре гор. А есть писатель последний. Но у него свой регион, своя география, свой язык, свои герои, и он всю жизнь сидит и работает. Он плохой писатель, но он Писатель. Так вот, те люди, которых вы назвали, вообще не имеют отношения к писательству. Это претенциозная наглая журналистика. Активная, стремящаяся подменить собой литературу. Они сами понимают, что они никакие не писатели, и потому кликушествуют, что литература умерла. Умерла в них! Но она жива в Распутине, в Шукшине, в раннем Аксенове, в талантливой Белле Ахмадулиной, у которой я учился. Ее, кстати, заметила еще Ахматова. И благословила.
— Вы были знакомы с Ахматовой?
— Я виделся с ней всего один день. Мы с мои другом Давидом Маркишем поехали к ней, чтобы пригласить ее на вечер памяти его отца, еврейского поэта Переца Маркиша. В итоге мы с ней провели целый день. Это было в Москве. Нам было по 20 лет. Я учился в Литературном институте, кажется на третьем курсе.
— А сейчас, поди, сунься к тому же Пелевину!
— Это и есть подмена писателя мифом о писателе. «Где он живет! Его никто не видит!» А Толстого все видели, и Данте. Когда он шел по Флоренции, все стояли вокруг и говорили: «Посмотрите, он был в аду».
— Вы и с Пастернаком встречались. Как это произошло?
— Со мной училась Ирочка Емельянова, дочь Ивинс-кой, и я знавал хорошо Ольгу Всеволодовну, божественную женщину, благодаря которой Борис Леонидович создал последний роман, и последние стихи ей посвящены. Есть мнение, что это слабая вещь. Ерунда! Это настоящий большой классический русский роман, последний в русской литературе, дивно написанный, с дивными нежными героями. Я видел еще его черновик с правками. Мой учитель, Анатолий Васильевич Старостин, его редактировал, и он мне дал рукопись, у меня дома два дня был
этот роман с правками Бориса Леонидовича. Я дрожал от ужаса, когда держал его у себя.
— Вы автор замечательных песен. Они входят во все современные антологии русской песни, участвуют и побеждают на фестивалях. Как получилось, что вы начали их писать?
— Песни я начал сочинять, когда мне было лет 25-30, и сам их пел а капелла. Через одного из своих друзей я был знаком с Высоцким, с Окуджавой встречался несколько раз. И эти живые ручейки песенные, через бетон империи текущие, конечно, подействовали на меня. Как-то я даже осмелился петь при Высоцком, исполнил десять песен. Высоцкий сказал, что я третий русский бард. Есть Окуджава, он и я. Именно Высоцкий предложил мне научиться играть на гитаре. Я попытался, но у меня ничего не получилось. И хорошо, потому что в противном случае меня судьба потащила бы в другую сторону. Песни — это компании. Я мог бы, например, спиться.
— Признание поэту необходимо?
— Как сказал Козьма Прутков, признание поэту необходимо так же, как канифоль смычку. Что касается меня, то госпожа Слава не постучалась в мой дом. Однако вряд ли об этом стоит жалеть. Сегодня она стала гулящей бабой, которая продается за деньги. Это не настоящая слава. Вообще, я полагаю, что у великого писателя есть крайне небольшой круг людей, которые его понимают. И у Пушкина таких ценителей было немного. Но его сам царь понимал, вот в чем дело. Великий поэт становится известным, когда над ним есть великий правитель. Когда поэт велик, а правитель совсем другого класса, поэту подняться непросто. Великий поэт рождается там, где есть великое государство, великая государственная идея. Гоголь говорил: «Почему Пушкин стремился к царю? Неважно, каков царь, — с трона видна вся Русь».
«Писатель не может не видеть судьбы своей страны».
— В 2000 году вы обратились к президенту Путину с открытым письмом, которое называлось «Идея России». Почему вы решили его написать?
— Это письмо я написал, когда Путин пришел к власти. И что меня самого поразило, это то, что программа, которую я в нем начертил, реализовалась почти полностью. Писатель не может не видеть судьбы своей страны, тем более что сегодня мы находимся в самой нижней точке российской истории. За всю свою историю Россия никогда так низко не падала. И дело не в 70 годах советской власти. Мой Ходжа Насреддин сказал, что Россия — это тысячелетняя медведица с обезьяньей головой. Русская элита всегда была франкоманкой, англоманкой, германофилкой и вечно стремилась променять русскую избу на западный сортир.
— Какие из своих романов вы бы определили как главные?
— Мне нравится описывать книги, как горы. Высота Эвереста — 8900 м. По сравнению с ним «Коралловая эфа» — это роман-пятитысячник. Я хотел показать, что могу написать самый скандальный, безумный, извращенный роман, и я его написал.
Есть у меня две вещи, которые я называю девятиты-сячниками. Это «Книга смерти вазира Тимура» и «Исповедь Ивана Грозного». И только одно свое сочинение я считаю десятитысячником. Это «Книга детства Иисуса Христа».
— Этот роман — рассказ о детстве Спасителя. Как вы осмелились взять такую тему?
— Не хочу об этом рассуждать. Об этом я и писал, и высказывался достаточно, и в какой-то момент одна монахиня мне сказала: «Не надо об этом говорить. Вы написали, случилось это — и замолкните. Господь решит, как вам быть дальше».
ОЛЕГ ВЛАСОВ
