CC BY
19
Еремин В.Н. 100 великих литературных героев. М.: Вече, 2015. 320 с. (Популярная коллекция «100 великих»).
Россия, как известно, перестала читать. Хоть бы массовой литературы потребляла побольше. В 2000 г. М.Л. Гаспаров заметил: «Массовая культура - это все-таки лучше, чем массовое бескультурье»1. Но всякую литературу, в том числе классическую, надо объяснять. Через четыре года тот же выдающийся ученый заявил, что «насущная потребность в научно-популярной литературе виднее с каждым днем. Масса информации вокруг нас растет, школа с нею уже не справляется, и все большую часть ее берут на себя научно-популярные книги»2. Важно, однако, чтобы их авторы и издатели хотя бы стремились к объективности. Идеологизированные книги, как правило, далеки от научности. Вот издательство «Вече» выпускает «популярную коллекцию „100 великих"» с весьма определенными установками: антидемократическими, антиинтеллигентскими, однозначно антизападными (хотя существование веча в Киевской Руси было одним из раннедемократических признаков, сближавших ее с Западной Европой), ура-патриотическими, т.е. требующими восхваления России как за хорошее, так и за плохое3, нередко религиозными и вместе с тем коммунистическими4 вплоть до оголтело сталинистских5.
1 Гаспаров М. Л. Филология как нравственность. Статьи, интервью, заметки. М., 2012. С. 7.
2 Там же. С. 187.
3 По сути, это национализм - «детская болезнь в истории народа» (Там же. С. 121).
4 Еще в начале 1990-х гг. П. Л. Вайль обратил внимание на то, что теперь вместо «Слава КПСС!» звучит «Христос воскрес!» - даже не заметили, что это в рифму (Вайль П. Смерть героя // Знамя. 1992. № 11. С. 224).
5 Например, в книге Д. О. Чуракова «СССР при Брежневе. Правда великой эпохи» (2015) - на обложке подзаголовок напечатан даже в виде «Вся правда о великой эпохе» - к Брежневу и его окружению предъявляется (для «объективности») ряд претензий, но главными отрицательными персонажами выступают Хрущев, Андропов и Горбачев заодно с Ельциным, а главным положительным -Сталин. Апологетическими книгами о «вожде народов» завалены ларьки, обслуживающие книжные распродажи.
Книга В. Н. Еремина на первый взгляд безрелигиозна: ее открывает статья о самом раннем сохранившемся эпосе «Гильгамеш», герой которого не смог добиться бессмертия для себя - «не телесная оболочка, а память потомков даруют (так.- С. К.) смертному вечность. Таков и есть единственный верный ответ на вопрос о смерти и бессмертии человека» (с. 6). Но здесь просто не затрагивается вопрос о бессмертии души, а дальше практически весь Запад обвиняется в вероотступничестве. Дон Кихот (второй части романа о нем) - «главный положительный герой мировой литературы» (с. 128), с чем, пожалуй, еще можно согласиться, и «идеальный герой евангельского типа», появившийся «в годы вопиющего разложения европейского христианского общества, на закате эпохи пап-меценатов, скомпрометировавших римскую курию во всемирном масштабе <...> и спровоцировавших Реформацию, которая, в свою очередь, не только залила континент потоками крови, но и положила начало процветающим ныне всеобщим атеизму, индивидуализму и нигилизму» (с. 127). Виноваты в этом как папство и Реформация6, так и литература, причем не одна лишь ренессансная, пусть она и была гениальной: «<...> Рабле входит в то малое число гениальных мыслителей, кто изначально обосновал идеологию индивидуализма, безверия и атеизма под личиной
6 Самый плодовитый из современных беллетристов (см.: Чупринин С. Русская литература сегодня. Малая литературная энциклопедия. М., 2012. С. 137) А. А. Бушков в своих «исторических» изысканиях ничего не имеет против католицизма, но протестантизм резко осуждает как действительно заливший кровью Европу и не только. Для протестанта нет свободы воли, «еще до рождения человека вся его жизнь, равно как и судьба, железно предопределены Творцом». Значит, «если человек богат, богатство само по себе, автоматически делает его праведником. Если человек беден, он не заслуживает ни капли жалости, сочувствия, помощи - так ему „на роду написано". <. > Ну, а всевозможные „дикие туземцы" обречены на то, чтобы быть покорными слугами „белого праведника", одушевленными вещами - в силу того, что у белого есть божьей волею мушкет и кираса, а у голого негра ничего подобного нет.» (БушковА. Россия, которой не было - 3. Миражи и призраки. М., 2004. С. 114-115). Идеализировать протестантизм действительно не стоит, но не стоит и ставить вопрос внеисторично. «Когда усложнение общественной жизни потребовало большей дифференциации труда, почва для религиозного тоталитаризма исчезла, наступила реформационная и ренессансная секуляризация культуры. <. > Марксизм унаследовал традиции религиозного тоталитаризма, а русская обстановка его применения - традиции государственного тоталитаризма. Так сложилась советская культура. Этому соответствовала реанимация рабовладельческих и крепостнических отношений в нашем режиме - насильственное упрощение общественной жизни» (Гаспаров М. Л. Филология как нравственность. С. 124-125).
гуманизма и самоценности человеческой личности, преклонения перед беспредельными возможностями науки и воспитания, свободы человека и общества в целом от чьей бы то ни было власти и фикции подчиненности властей свободному обществу и т. д. Таким образом, французское „Гаргантюа и Пантагрюэль" является произведением идеологическим, стоящим в одном ряду с итальянской „Божественной комедией" Данте, немецким „Фаустом" Гете и английским „Гамлетом" Шекспира, и демонстрирует нам подлинную духовную сущность западноевропейской цивилизации» (с. 164)7. У Гете отрицательным героем оказывается не только Фауст (ну зачем ему нужно все больше и больше познавать?), но и несчастный Вертер: «<...> в названии романа автор использовал библейские мотивы, фактически сопоставив эротические страдания Вертера с вселенскими спасительными страданиями Иисуса Христа, поскольку оба якобы являются носителями любви к людям. Это немыслимое для верующего человека сопоставление вполне характерно для общества атеистического мракобесия, каковой являлась Европа ХУШ-Х1Х вв.» (с. 145-146). «Благочестивое» перечеркивание высших достижений мировой литературы - уже, стало быть, не мракобесие.
Отрицая национальное своеобразие восточнославянских народов («Никогда Бульба не был ни украинцем, ни белорусом, ни великороссом. Он был русским казаком, и этим сказано все. Никогда Гоголь не был украинским, белорусским или великоросским писателем. Он был русским писателем и иным быть не мог!!!», с. 234), В. Н. Еремин вместе с тем противопоставляет себя националистам и развенчивает немало персонажей отечественной классики, часто вместе с писателями, создавшими их. Конечно же, Чацкого («болтуна и лоботряса», с. 222), Онегина, Печорина, Базарова, по сути, в одном ряду с Чичиковым, Фомой Описки-ным и Иудушкой Головлевым (в возможность предсмертного просветления которого не верит, споря со Щедриным8). Среди исторических лиц
7 Автор, видимо, не читал Бахтина, доказывавшего, что народная культура средневековья и Ренессанса, усвоенная Рабле, не противостояла официальной церковной культуре, а чередовалась с ней, прежде всего в качестве карнавальной «разрядки».
8 Более убедителен представитель откровенно религиозного литературоведения И. А. Есаулов: «Внезапное „пробуждение совести" у героя (сама неожиданность которого проистекает именно из-за отсутствия „промежуточного" состояния между Иудушкой Головлевым и Порфирием Владимирычем Головлевым) совершается в духе православного представления о человеке» (Есаулов И. А. Русская классика: новое понимание. СПб., 2013. С. 205).
достается П. П. (с. 223) - а не П. Я. - Чаадаеву и декабристам. Без всяких доказательств о «Евгении Онегине» сказано: «В восьмой главе Пушкин открыто (хотя только для посвященных, среди которых, однако, был и Николай I) связал Онегина с декабристами» (с. 229). А дворянскую революцию, оказывается, разоблачил еще раньше, во сне Татьяны, «где ветряная мельница - символ революции - сидит за одним столом с якобы чудовищами, а на самом деле - с русскими императорами, начиная с Петра I, ибо Пушкин последовательно перечислил придворные прозвища венценосцев и лиц их ближайшего окружения. Интересно, что в хижину Татьяну притащил Медведь - прозвище Николая I <...>. Татьяну можно рассматривать как народ-жертву, которому Медведь пытается открыть глаза на истину» (с. 227-228). Впрочем, царей и их окружение В. Н. Еремин тоже осуждает, особенно в статье о «Левше» Лескова: они паразитируют на патриотизме народа, «который не бесконечен и в конце концов вынужден искать выход в поиске более разумных властителей» (с. 277). Ленин и Сталин здесь не называются и все же, безусловно, подразумеваются. Признается, что «возрастала оппозиционность Александра Сергеевича российской власти, но не монархии, а конкретно династии Романовых, которую Пушкин справедливо полагал главной виновницей европеизации России, что влекло страну к национальной катастрофе и делало революцию, подобную Великой буржуазной во Франции, неизбежной» (с. 230).
Правда, В. Н. Еремин упоминает о горькой судьбе Харлампия Ермакова (прототипа Григория Мелехова), расстрелянного в 1927 г., но ради разоблачения «высших слоев», которые ввергли народ «в пучину кровавых войн». Шолоховский «Тихий Дон» оценивается очень высоко, но за счет принижения «Войны и мира» графа Толстого. «Так, Григорий Мелехов советского гражданина, в прошлом мещанина Шолохова, подлинный казак, живущий полнокровной, страстной человеческой жизнью, стал антитезой Платону Каратаеву, в образе которого аристократ Лев Толстой попытался воплотить собственные абстрактные представления о русском народе и о том, каковым он должен быть, но никогда на самом деле не был. Аксинью же можно рассматривать куда более пронзительной (в отличие от Мелехова - Каратаева) народной антитезой офранцуженной графинечке Наташе Ростовой» (с. 295). В статье о романе Г. Гарсиа Маркеса «Осень патриарха» автор книги готов «с известной долей оговорок утверждать, что прототипом президента стал Иосиф Виссарионович Сталин» («а его подручного Хосе Игнасио Саенс де Ла Бара - Лаврентий
Павлович Берия»), но только «в представлении западных демократий» (с. 138). Завершает книгу очерк «Незнайка», где о детской повести всерьез говорится: «Ответом советским интеллигентам-ницшеанцам стал „Незнайка на Луне", произведение <.. .> сатирическое, только сатира эта была направлена не против капиталистического мира, а против пресмыкавшихся перед ним отечественных словоблудов. Более того, „Незнайка на Луне" - это жестокая, справедливая и неопровержимая сатира гениального предка-прозорливца на современную Россию и на все то, что творилось и творится в ней весь постсоветской период» (с. 313-314). Выходит, далеко наивному Л. Н. Толстому до гениального прозорливца Н. Н. Носова. А кто такие пресмыкавшиеся ницшеанцы? Оказывается, шестидесятники. Они «сформулировали основные идеи диссидентского движения прозападного толка, которые впоследствии были использованы нашей внутренней криминальной бюрократией для опорочивания идей социализма, развала СССР и реставрации капитализма в пользу этой самой бюрократии» (с. 313). Идеи социализма сами по себе, конечно, хороши, да слишком много в реальной советской истории им противоречило, а экономика так и не пожелала подчиниться идеям.
Совсем по-советски В. Н. Еремин в статье «Мегрэ» клеймит буржуазный правопорядок: «<...> в мире капитала закон, каким бы справедливым он ни казался на бумаге, на деле чаще оказывается безнравственным по своей сути. Не может быть равенства между богатым и бедным, а следовательно, не должно быть равной их ответственности перед законом» (с. 213). Это отчасти справедливо, для такого вывода дают основания романы Ж. Сименона, создавшего, конечно, не «направление», а новую жанровую разновидность - «социально-психологический детектив» (с. 211). Но не лучше же совсем без законов или с ленинско-сталинским беззаконием.
В. Н. Еремин, конечно, не марксист, для него не важно деление общества на конкретно-исторические социально-экономические классы. В статье «Жюльен Сорель» он абсолютизирует «закон Сореля», открытый Стендалем: «<...> с преодолением сословности по рождению общество неизбежно переходит к сословности по богатству. <.> Что бы ни происходило, в мире людей неизменно сохраняются два сословия - сословие властителей и сословие рабов» (с. 178). Маркс таким пессимистом не был. Благородно выставлять себя защитником «рабов», но, похоже, Еремин не верит в их способность выйти из своего «сословия» и не хочет, чтобы они постарались стать побогаче.
Сочинитель книги прежде всего морализирует, подражая позднему Гоголю. Он целиком принимает «Развязку „Ревизора"» с ее отказом от социальной трактовки комедии - будто это действительно только аллегория скверного душевного состояния автора; не соглашается признать в «Селе Степанчикове и его обитателях» элементы пародии на Гоголя-моралиста и интерпретирует образ Опискина в духе «Развязки „Ревизора"»: «Бесспорно, единственным прототипом Фомы Фомича Опискина является сам Федор Михайлович Достоевский! Та темная, мрачная часть Достоевского, которую он осознал в себе на каторге <...>» (с. 249) и, видимо, не преодолел в своих великих романах. Тут моралист вдруг солидаризируется с критиком-нигилистом: «Не зря Писарев заметил, что именно Соня, даже не зная его, подтолкнула Раскольникова на убийство. Все будет списано на нищету, несчастье и плачущих голодных детей, все будет оправдано верой в Бога! <...> Убийца гораздо менее преступен перед Богом и людьми, чем падшая девка, ибо Раскольников загубил всего две души, а Мармеладова - сотни, если не тысячи» (с. 255). Конечно, такая же «девка» - Настасья Филипповна в «Идиоте». Теперь главный герой - мужчина еще хуже, и насколько хуже! Нельзя было писателю сближать человека со Христом. Князь Мышкин - не богочеловек, а чело-векобог, т.е. бес (бесом называл Еремин и гоголевского Чичикова; ну и родство!). «Достоевский первым привел в мир идеально „доброго" и „справедливого" беса - беса искушения прощением, то есть интеллигентского беса. <.> Гораздо позже, обретаясь в мире порушенных мышкин-ской цивилизацией мозгов, М. А. Булгаков окончательно поставил сатану на место Бога, изобразив его в „Мастере и Маргарите" единственным справедливым и всевластным вершителем суда над грешниками» (с. 258). Такое вот сближение. Совершенно не учитывается то, что биографически для Булгакова, и не его одного, был лучше «сатана» Сталин, чем «мелкие бесы» из числа «пролетарской» писательской братии: у кого была власть, тот действительно мог их поставить на место, да и уничтожить. И в романе все-таки «свет» - в ведении Иешуа, а не Воланда, мастер же с Маргаритой, обязанные последнему, заслужили только «покой».
Понятно, что В. Н. Еремин бичует и Манон Леско, и Кармен, и Эмму Бовари, и прочих развратниц и развратников. Конечно, автор «порнографического» романа «Лолита» оценивается довольно пренебрежительно. Но содержание художественных произведений и позицию автора нельзя сводить к сюжету и поведению тех или иных персонажей. Надо бы, например, иметь в виду, что почти всегда в мировой литературе показыва-
ется взаимная любовь (часто несчастная, претерпевающая тяжелые испытания, даже с трагическим финалом, но взаимная), а выдающихся романов о безответной любви всего четыре: «История кавалера де Грие и Манон Леско» аббата Прево (В. Н. Еремин приводит полное название, но не понимает, что главный герой - он, а не она, и все гнет свою мораль: «Именно с Манон Леско начинается интеллектуальное оправдание зла демагогическим словом и мыслью», с.168), «Страдания юного Вертера» Гете, «Евгений Онегин» Пушкина и «Лолита» Набокова. И все они отнюдь не ограничиваются показом личных отношений между мужчиной и женщиной. Говоря об «Истории кавалера де Грие...», сам Еремин скрепя сердце признает, что она «считается чуть ли не первым психологическим произведением мировой литературы» (с. 171). И «Лолита» в этом ряду - далеко не последнее по художественному качеству9.
Отбор «великих героев» (почему они великие, если среди них едва ли не преобладают резко отрицательные?) в книге В. Н. Еремина произволен и никак не мотивирован. В первом разделе - «Литература древнего мира» - кроме Гильгамеша представлены лишь персонажи греко-римской античности, не всегда самые видные (Медея, Одиссей, Тримальхи-он, Антигона, Филемон и Бавкида), нет ни китайцев, ни индийцев; во втором разделе - «Литература народов Азии» - всего два персонажа, Ша-херезада и Ходжа Насреддин, оба фольклорные, а не собственно литературные. Зачем разоблачителю европейской культуры, особенно английской и французской, зарываться в Азию? Вот английской литературе посвящено 19 статей, французской - 20, а итальянской да испанской хватило и по две («Беатриче» и «Турандот», «Дон Жуан» и «Дон Кихот»), датской или норвежской - по одной («Дюймовочка» и «Пер Гюнт»). Отечественную литературу патриот вниманием не обошел, 20 статей (но каких!) посвятил русской литературе и 10 - отдельно советской, причем не
9 «Глубокая психологическая метаморфоза <. > с героем „Лолиты" В. Набокова - чудо, возникающее из чудовищного. С самого начала чудовищное в герое -его извращенное эротическое вожделение - соединяется у Гумберта с чем-то иным - с утонченным чувством красоты, „наследием поэтов", выраженным разветвленной сетью литературных реминисценций и ассоциаций - с Катуллом, Шекспиром, „Жан-Жаком" (Руссо.- Л. К.), Достоевским и др. В „Лолите" автор дает своего рода „развязку мифа" (по его собственному слову)» (Колобаева Л.А. От А. Блока до И. Бродского. О русской литературе ХХ века. М., 2015. С. 15). Душе Гумберта «(когда он потерял Лолиту) открывается чудо чистой любви. И это „чудо" становится для читателя психологически непреложным и несомненным» (Там же. С. 16). Конечно, только для непредвзятого читателя.
всегда содержание соответствует названию статьи («Полиграф Полигра-фович Шариков» - разоблачение эгоистичных врачей-интеллигентов, «Незнайка» - тоже в основном не о главном персонаже повестей Носова). Так нередко и в других разделах. Например, «Д'Артаньян и мушкетеры» -по преимуществу о прототипах и о том, как работал над своими (своими ли?) произведениями А. Дюма, «Беатриче» и «Дюймовочка» - о биографических истоках образов, созданных Данте и Андерсеном, «Джейн Эйр» - просто биографии всего семейства Бронте.
Разбираться в мировой литературе взялся далеко не эрудит. Добросовестностью он тоже не отличается. «Айвенго» назвал «Легендой о доблестном рыцаре Айвенго» (с. 49), перепутав роман Вальтера Скотта и советский фильм «Баллада о» том самом «доблестном рыцаре». В статье «Козьма Прутков» «Пробирная палатка» дважды именуется «палатой» (с. 262), Шура Балаганов стал Пашей (с. 293), доктор Борменталь - Бро-менталем (с. 297), наверно, как использующий бром, В. П. Боткин получил инициалы В. И. (с. 312), Твардовского в 1954 г. будто бы сняли с поста главного редактора «Нового мира» за поэму «Теркин на том свете» (с. 305), а не за публикацию ряда статей четырех критиков, направленных против официозной лакировочной литературы. В статье «Тимур» сочинитель запутался в хронологии, сообщив, что, когда А. Гайдар в 1925 г. женился, у его жены, по некоторым источникам, уже был сын, родившийся в 1926 г. (с. 299). Нелепость объясняется далее: сообщается, что по другим источникам Тимур родился через год и был «законным ребенком писателя» (с. 300).
Как ни странно, в книге иногда верно говорится, что нового привнес тот или иной писатель в литературу (это необязательно поощряется). Например, Берроуз, автор Тарзана, «писал чисто развлекательные книги, чем и закладывал основы масскультуры - культуры пустопорожней развлекаловки. <...> Именно трудами Берроуза окончательно оформилось целое направление фантастической беллетристики - приключенческое» (с. 39, 40). Или в статье о герое Агаты Кристи: «До „Восточного экспресса" преступник в обязательном порядке должен был действовать в одиночку, а здесь их оказалось сразу несколько. Зато Эркюль Пуаро остался неизменным гением дедукции и умозаключений» (с. 105). Даже о высокой классике В. Н. Еремин может непроизвольно сказать нечто небезосновательное, направленное против модернизирующих интерпретаций (хотя сам до них большой охотник), например в статье «Гамлет»: «<...> гениальность Шекспира-драматурга <...> заключается в том, что он ни-
когда преднамеренно и не создавал конкретные человеческие образы. Шекспир лишь набрасывал канву сюжета, в которую вводил мертвые манекены-контуры с набором риторических и характерных фраз и монологов. <.. .> Сколько бы мы ни обсуждали какую-то постановку „Гамлета", на самом деле мы будем обсуждать понимание режиссером и исполнителем главной роли философии Монтеня в свете понимания ее именно (и только) нами» (с. 54). Об этом не столь вызывающе говорил и настоящий ученый: «Каждая эпоха предлагала свое толкование „Гамлета", каждая вычитывала в нем ответы на свои собственные проблемы, даже не задумываясь о том, как это понимал Шекспир»10.
Но в целом перед нами - отнюдь не «научно-популярное издание» (с. 320), как сказано в выходных данных, а антинаучно-популистское. Да сочинитель и пробалтывается (буквально!) в статье о героине Б. Брехта: «<...> мамаша Кураж - символ ничтожного мятущегося человечка в исторических обстоятельствах, созданных властителями своего века по их жадности и гордыне. А человечку и надо-то немного - выжить. Он и выживает, как умеет. За то и подлежит беспощадному суду сторонних болтунов из иных времен, вроде нас с вами» (с. 154). Под «вами» все-таки подразумеваются единомышленники (если тут можно говорить о мысли) В. Н. Еремина, количество которых постоянно увеличивается не без влияния многочисленных подобных книжек.
С. И. Кормилов
Сведения об авторе: Кормилов Сергей Иванович, доктор филол. наук, профессор кафедры истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса филологического факультета МГУ имени М.В.Ломоносова. E-mail: profkormilov@mail.ru
10 ГаспаровМ. Л. Филология как нравственность. С. 140. Было даже порезче: «<...> Шекспир не вкладывал в „Гамлета" и сотой доли того, что вкладываем мы» (ГаспаровМ. Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 85).
