CC BY
644ЕВРАЗИЙСТВО
Лев Николаевич Гумилев: основатель этнологии?*
Виктор Шнирельман, Сергей Панарин
В современной российской историографии Л. Н. Гумилев является едва ли не самой популярной и в то же время едва ли не самой противоречивой фигурой. И это не случайно. Некоторые из высказанных им идей представляют известный научный интерес. Едва ли не первым в Советском Союзе он использовал наследие «классического» евразийства. Но главные причины популярности Гумилева не в этом. Он предложил собственное объяснение движущих пружин всемирно-исторического процесса. Его объяснение выглядело резко расходящимся с господствовавшей в СССР догматической ис-тматовской теорией. Выстраивая его, Гумилев апеллировал не к цитатам из классиков (хотя, когда это было ему удобно и выгодно, он вполне мог сослаться на Маркса) и не к каким-то неосязаемым «социальным отношениям» или абстрактным «производительным силам», а к «законам природы». Уже одним этим он покорил сердца тысяч «технарей», никогда внутренне не удовлетворявшихся диалектической казуистикой штатных советских философов и непроизвольно искавших в истории такие же стройные убедительные причинно-следственные связи, с которыми они по роду своей деятельности сталкивались в мире вещей, технологий и естественноприродных процессов.
Вдобавок Гумилев был яркой личностью с драматической биографией, обладал художественным даром, умел и любил писать за-
Виктор Александрович Шнирельман, ведущий научный сотрудник Института этнологии и антропологии Российской академии наук, Москва.
Сергей Алексеевич Панарин, заведующий отделом стран СНГ Института востоковедения РАН, Москва.
*Работа выполнена при финансовой поддержке, предоставленной в рамках конкурса индивидуальных исследовательских проектов Программы по глобальной безопасности и устойчивому развитию Фонда Джона Д. и Кэтрин Т. Макартуров.
Л. Н. Гумилев
нимательно. Неудивительно, что популярность его росла уже в советское время; ныне же его книгами завалены все книжные прилавки, имя его широко известно во всем постсоветском пространстве и даже присваивается университетам. Многие почитатели Гумилева убеждены в том, что он не просто выдающийся ученый, но и основоположник отечественной этнологии. В данном случае они следуют за своим учителем, который понимал под этнологией особую науку «об импульсах поведения этнических коллективов», рождающуюся якобы лишь во второй половине XX века и имеющую мало общего с традиционной заземленной этнографией \ Насколько все это оправданно, был ли Гумилев отцом-основателем новой отрасли знания, подходит ли он на место кумира исторической мысли, — об этом и хотелось бы поговорить.
Отдавая должное художественному таланту Гумилева, критики из собственно научной среды давно относятся к нему с изрядной долей скепсиса и даже иронии. Один называет его книги «научнофантастическими романами»2, другой считает его «лукавым мифо-творцем, рядящимся в халат естествоиспытателя»3, третий убежден, что методами естественных наук теория Гумилева просто недоказу-ема4, четвертый видит в ней «невообразимую смесь наукообразия, гигантомании и «патриотического» волюнтаризма», находящихся за
пределами науки5, а пятый вообще отказывает ей в элементарной логике, поскольку используемые в ней основные понятия («этническое поле», «пассионарность» и т. д.) в действительности «не существуют как объекты теории»6.
Уже из этого краткого перечисления видно, что критика построений Гумилева возможна с самых разных точек зрения: и с идеологической, и с методологической, и с формально логической. Участвуют в ней представители самых разных научных дисциплин, как гуманитарных, так и естественных. Отсылая читателя к указанным критическим работам, мы в своем разборе постараемся ответить на вопрос, вынесенный в заголовок статьи: можно ли считать Гумилева отцом особой науки этнологии или, по крайней мере, одним из ее столпов? При этом мы сосредоточимся на анализе методологии Гумилева. Что касается мировоззренческих аспектов его теории, то их мы будем затрагивать только попутно и выборочно, лишь постольку, поскольку они доказывают его зависимость от «классического» евразийского дискурса. В то же время нельзя не напомнить, какие политико-идеологические выводы могут быть сделаны из теории, творец которой не утруждает себя поиском корректных научных подходов к предмету исследования.
Гумилев и источники: «отслоение фактов» вместо научной критики
Давно известно, что настоящим ученым человека делает не столько знание многочисленных фактов, сколько понимание сути применяющихся наукой методических приемов и умение ими пользоваться. Историк основывает свои знания на свидетельствах письменных текстов, этнограф черпает информацию из устных опросов населения и личных наблюдений, для археолога главным источником служит древняя вещь, обнаруженная в земле. Дилетанту все эти источники кажутся самодостаточными: едва ознакомившись с ними, он уже спешит делать «сенсационные открытия». Для профессионала же первичное ознакомление с источником — лишь подступ к работе. Ведь прежде чем делать выводы на основе того или иного источника необходимо понять его смысл, установить его аутентичность, определить датировку, выяснить контекст и степень достоверности. Из жизненного опыта мы хорошо знаем: любая информация, исходящая от человека, имеет налет субъективности,
что связано и с его кругозором, и с образованностью, и со стремлением приукрасить факты личной биографии и... с мимолетным настроением. Но то же самое (и даже в большей степени) справедливо и по отношению к историческим и этнографическим источникам. Те, кто их оставил, были несвободны от стереотипов своего времени и нередко были политически ангажированы. Что это означает? Только одно: любой источник надо подвергнуть самой придирчивой критике. Если говорить, например, об истории, то с тех пор, как она стала наукой, критика источников, позволяющая с определенной (нередко высокой) степенью вероятности вычленить ту самую неискаженную информацию, которую и ищет историк, является непременным требованием для любых исторических изысканий.
Итак, сталкиваясь с противоречивостью сообщений древних авторов и с их политическими пристрастиями, профессиональный историк проводит тщательный анализ имеющихся текстов. В то же время он понимает, что при всех их недостатках, каждый из них является бесценным свидетельством, дошедшим до нас от древних эпох. Гумилев поступал иначе. Не вдаваясь в тонкости источниковедческой процедуры, он безапелляционно утверждал, что «историки лишь пересказывают чужие слова»7. Гуманитарная наука, по его мнению, основана на том, что сообщили люди, в отличие от естественной, которая якобы имеет дело только с тем, «что есть на самом деле»8. Не желая заниматься кропотливым трудом по критике источников, он заявлял, что «источниковедение... отвлекает от осмысления исторического процесса»9. Он видел преимущество естественных наук в том, что они «извлекают пользу из молчания источников». Тем самым, — утверждал он, — оказывается возможным «получать максимум информации из минимума фактов»10. Нет, он не призывал полностью отказаться от использования письменных источников, но был склонен брать из них лишь «голые, немые факты, ... отслоенные от текстов»11. Как можно было это делать, не проводя текстологического анализа, минуя процедуру критики источников, оставалось ведомым лишь ему самому. Впрочем, местами он проговаривался: «жаль расставаться с воззрениями, воспринятыми в детстве»12. Складывается впечатление, что «воззрения, воспринятые в детстве», и в самом деле руководили им, когда он «отслаивал» факты, и предопределяли многие его интерпретации. Но если даже было и не так или не совсем так, очевидно, что излюбленный Гумилевым метод «отслоения фактов» позволял ему игнорировать, а при необходимости и дискредитировать имеющиеся источники и от-
крывал дорогу к безграничному произволу в области исторического знания. Именно таким был излюбленный метод Гумилева, именно его он пропагандировал и, судя по писаниям его современных эпигонов типа Мурада Аджи, вполне в этом преуспел.
Своей главной задачей Гумилев считал выявление закономерностей во взаимоотношениях общества и природы. Теоретически это означало первоочередное внимание к хозяйственным системам. Нельзя не признать, что в данном случае здоровый скептицизм в отношении текстов может дать хорошие результаты. Гумилев совершенно справедливо отмечал, что сведения древних авторов о при-
13
родной среде малодостоверны и их всегда следует проверять13. Впрочем, ничего нового в этом предложении не было; такой подход давно уже используется мировой наукой. Куда важнее другое: собственно хозяйством, этим полем непосредственного соприкосновения силы человека и силы природы, Гумилев по существу не занимался. Оно было ему неинтересно. Гумилева волновала событийная история: битвы и походы, рождения и крушения государств, заговоры и интриги, ереси и расколы. И как раз при истолковании таких крупных событий он систематически действовал по принципу «чем меньше фактов, тем лучше — и вперед!» Любимый метод позволял ему выстраивать самые неожиданные, сенсационные, головокружительные конструкции. И попробуйте их опровергнуть! Вряд ли у вас это получится все по той же причине — за отсутствием «надежных» фактов.
Что получается в результате, хорошо показывает гумилевская трактовка истории хазар. «Поскольку до XX в. любая история основывалась на сборе и критике источников, то история Хазарии на основе традиционной методики и не могла быть написана» 14. А Гумилев, не обремененный «традиционной методикой», ее написал, можно сказать, в красках. Пользуясь пропусками или недомолвками в летописях, он изобразил жуткую картину хазарской гегемонии в Восточной Европе конца IX — первой половины X века. Тогда хазары будто бы сделали варягов вассалами, а славян и вовсе поработили, заставив воевать ради своих, хазарских, корыстных интересов15. «Повесть временных лет», рассказывает о том, как хазары начали брать дань с полян: те дали им «от дыма» (то есть от домохозяйства) по мечу, и хазары увидели в этом угрозу, намек на сопротивление. Так к этому и относились все русские историки, понимая ответ полян как демонстрацию силы и знак непокорности. Гумилев же посчитал, что возглавлявшие полян варяги этим поступком фактически разоружились сами и разоружили славян, вручив их судьбу в руки хищ-
ных и коварных хазар16. На чем основана эта версия, неясно, никаких фактических подтверждений ей нет. Напротив, надежно установлено, что варяжский князь Олег, захватив власть в Киеве, подчинил себе полян и начал брать дань с северян и радимичей, которые ранее платили ее хазарам. Это не могло не сделать варягов недругами хазар. Победитель хазар, князь Святослав, тоже был варягом. Но в концепцию Гумилева ни то, ни другое не вписывается, он отбрасывает противоречащие ей факты как не доказуемые и настаивает на крепкой дружбе между хазарами и варягами.
В черных красках расписывает Гумилев ужасы «иудейско-хазарского ига», установившегося на Руси. Почему же об «иге» единодушно молчат все ранние авторы — от Константина Багрянородного до создателя «Повести временных лет»? Потому, объясняет Гумилев, что «грустно писать о разгроме своей страны»17. Но для Константина Русь не была родной страной; почему, если «иго» все-таки было, такой внимательный внешний наблюдатель, как византийский император, не обмолвился о нем ни словом? И почему пресловутая «грусть» не помешала позднейшим русским летописцам во всех деталях живописать разгром Руси монголо-татарами? Кстати, именно в этом случае Гумилев наотрез отказывается верить свидетелям событий и изображает поход монголов на Русь как увеселительную прогулку, которая не причинила никакого ущерба русским людям18. Быть может, все дело в том, что монголы симпатичны Гумилеву как создатели первой всеевразийской державы, впоследствии «перенятой» у Джучидов московскими царями?
Я. С. Лурье, один из лучших российских специалистов по древнему летописанию, уже отмечал, что принципиальное пренебрежение источниками позволяло Гумилеву домысливать и искажать реальную историческую ситуацию. Вопреки утверждениям Гумилева, не было восьмидесятилетнего (с конца IX до середины X века) перерыва в русских летописях. Варяги не вступали в союз с хазарами, а у ру-сов никогда не было каких-либо «хазарских инструкторов», будто бы обучавших их особой жестокости по отношению к врагам. Нет в источниках и намека на «хазарское иго». Вполне произвольна трактовка Гумилевым истории Золотой Орды и нашествия Мамая19. Столь же не обосновано утверждение Гумилева о многочисленности христиан-несториан среди монголов-кочевников и в Золотой Орде20. А между тем с легкой руки Гумилева утверждение это уже гуляет по российской историографии.
Если ранним письменным источникам Гумилев не верит и без всякой критики их свидетельства отбрасывает, то на чем тогда он основывает свои умозаключения? Ведь совершенно очевидно, что с помощью его «естественнонаучного метода», каким бы изощренным тот ни был, невозможно дать убедительные ответы на такие, например, вопросы: кем был по происхождению Рюрик? За чьи интересы русы воевали с Византией? Почему Иван Грозный истреблял бояр? Тут как раз и нужен кропотливый критический анализ имеющихся свидетельств, обстоятельств места и времени. Метод Гумилева не допускают такую «мелкую» фокусировку исследовательского внимания. Субъектами истории для Гумилева являются исключительно народы-этносы, к борьбе между ними или дружбе и взаимопомощи сводит он суть исторического процесса. Такой подход неизбежно толкает его к оценке исторических событий с позиций «патриотизма»21. Он не оговорился, когда сказал: «простите, но я не понимаю, как можно изучать русскую историю и не видеть, где свои и где чужие»22. И вовсе не случайно многие войны, кровавые столкновения и жестокие преследования он объясняет «местью» за страдания, причиненные предкам. Не на «естественнонаучный метод», а на крайний субъективизм, питаемый априорными представлениями и этническими стереотипами, опирается Гумилев при объяснении исторических событий и при построении своих гипотез. Других причин — политических, социальных, экономических и т. д. — он попросту не замечает, не хочет замечать. В его логику они не укладываются.
Естественно, что этот крайний субъективизм всего заметнее тогда, когда Гумилев обращается к конкретным историческим эпизодам, дабы проиллюстрировать правомерность своих теоретических построений23. Но и сама теория у него страдает, пусть не столь явно, тем же недугом. Стоит только рассмотреть в совокупности его умозаключения, претендующие на звание законов истории, — и сразу видишь, как стискивает его им же установленная этническая рамка. Так, положив в основу интерпретации истории этнические, а не социальные факторы, Гумилев просто вынужден был прийти к выводу, будто внутри каждой этнической системы войны велись только для победы над противником, тогда как войны между системами — ради хладнокровного истребления побежденных24. Заметьте — речь идет о любой этнической системе, независимо от фазы ее развития! А ведь сколько сил положил сам Гумилев, выясняя различия между такими фазами! В результате же не только вступал в противоречие со
своей собственной теорией, но и на время «забывал» хорошо ему известные факты. Вот молодой Темучин, словно руководствуясь рассуждением Гумилева о значении былых «обид», ставит целью полностью истребить племя татар в отместку за смерть своего отца. Что это такое, как не столкновение между родственными племенами внутри одной системы, то есть внутрисистемная борьба ради победы? Напротив, арабы, вторгшиеся в Северную Африку и Испанию, отнюдь не стремятся истребить местное население. Между тем в данном случае мы явно наблюдаем противоборство разных систем. И таких примеров, когда факты, не отрицаемые и комментируемые Гумилевым, не укладываются в прокрустово ложе его теории, можно привести множество. Ими буквально пестрят страницы его книг.
Этнос и этногенез «по Гумилеву»
Итак, главным предметом исследований Гумилева является этнос («народность»). Все, что происходит в истории на уровне ниже этнического, его либо не интересует, либо дедуктивным образом выводится им из результатов анализа, проведенного на этническом уровне. Соответственно, категория «этнос» занимает у Гумилева центральное, даже самодовлеющее положение. Естественно ожидать, что определению этой категории Гумилев уделил особое внимание, что оно должно быть филигранно точным и абсолютно непротиворечивым. Иначе основывающаяся на нем теория этногенеза вряд ли может претендовать на объяснительную силу.
Между тем определения этноса, густо рассыпанные по основным произведениям Гумилева, вызывают лишь недоумение. И не потому, что иному читателю заключенное в них понимание этноса может показаться небесспорным, а потому, что слишком часто одно из них совершенно не согласуется с другим. Точнее, они легко могут быть сгруппированы в два класса или блока определений, взаимоисключающие по своей сути. С одной стороны, этнос — это популяция25; «феномен биосферы или системная целостность дискретного типа»26; «феномен природный»27; «явление не социальное»28; «биофизическая реальность»29; «специфическая форма существования вида Homo sapiens». Соответственно, «этногенез — локальный вариант внутривидового формообразования»30; процесс «взаимодействия человеческого общества с природой»31; «процесс природный, следовательно, независимый от ситуации, сложившейся в результате становления
культуры»32. С другой стороны, этнос — «явление, лежащее на границе биосферы и социосферы»33; группировка по принципу «мы/они»34; коллектив людей, противопоставляющий себя всем другим коллективам35, не тождественный биологическим таксонам и популяциям36; «этносфера» же должна иметь закономерности, «отличные и от биологических, и от социальных»37.
В первом блоке определений этнос представлен как биологическая целостность. Судя по ним, Гумилев, взвешивая соотношение биологического и социального начал в феномене этнического, однозначно высказался в пользу первого начала. Какой же шок должен испытать поверивший ему на слово читатель, натыкаясь затем на дефиниции второго блока! Ведь они сближают понимание Гумилевым природы этноса с трактовкой Эрика Эриксона, который, делая акцент на субъективный фактор, самосознание индивидов, видел в этничности псевдовидообразование 38. Гумилев признавал, что этническая общность могла складываться на основе идеологии и религии или даже вырасти из социальной или политической группы 39. Можно найти в его работах и признание того, что человек усваивает традицию и идеалы этноса в младенчестве путем воспитания. В какую этническую среду попадет младенец, так и пойдет у него усвоение этнических качеств40. Как это примирить с его же утверждением о строгой «принадлежности к своему этносу с младенчества»41? И о том, что «этническая принадлежность... не есть продукт самого сознания»42? О какой биологии вообще можно говорить, если человек обретает этническое посредством воспитания?
Разумеется, этническая идентичность опирается на определенные внешние факторы, такие как языковая принадлежность, физический облик, религиозные и политические ориентации и т. д. Но исходя в своем этническом самоопределении из перечисленных факторов, человек их переосмысливает, переоценивает, выстраивает в иерархический ряд. В конечном итоге этническая принадлежность есть продукт сознания, поэтому имеется возможность ее изменять, чем люди и пользуются. Занимаясь Востоком, Гумилев хорошо знал многочисленные там случаи переосмысления и перемены идентичности43. Знал он и о том, как в 1920-е годы часть ираноязычного населения Средней Азии была записана в узбеки, а часть — в таджики44. Но это не мешало ему жестко придерживаться априорного постулата о том, что этнос — природное явление. Его окончательный вывод звучит как приговор: «Этнический феномен материален, он существует вне и помимо нашего сознания...»45.
Обращая свой взгляд в сторону Запада, Гумилев опять-таки отбрасывал целые пласты данных о «парадоксах» этнического самосознания, упорно не замечал, как здесь социальная среда и политические воздействия способствовали выработке у людей устойчивых представлений о своей этнической общности. Соответственно он и в современных «французах», и в древних «римлянах» видел прежде всего «этносы»46, хотя на самом-то деле типологическое сближение первых со вторыми возможно лишь потому, что в обоих случаях можно уверенно говорить об осознании гражданской, а не этнической принадлежности! Равным образом, «отец этнологии» свидетельствовал против собственной теории, когда для доказательства всемогущей силы этнического начала приводил в пример объединение Италии47. Как раз этот пример прекрасно показывает огромную роль социально-политического фактора. Неслучайно, оценивая итоги объединения, Массимо д’Азельо заявил: «Мы создали Италию, теперь мы будем создавать итальянцев». Можно напомнить и слова Ю. Пилсудского: «Государство создает нацию, а не нация государство». Правда, оба они были действующими политиками и уж никак не претендовали на открытие законов этногенеза. Зато, в отличие от кабинетных ученых, они хорошо знали, о чем говорили.
По существу, Гумилев и здесь верен себе в том смысле, что попадает в противоречие с самим собой. Подобно тому, как он то утверждает, что основой для возникновения этноса является популяция, состоящая из пассионарных особей48, то яростно открещивается от обвинений в отождествлении этноса с популяцией49, то склонен считать племя «этносом ранних эпох»50, то вдруг заявляет, что племя нельзя считать первичной стадией этноса51, он, с одной стороны, категорически отвергает какую-либо связь процесса этногенеза с политическим единством, с государственностью52, а с другой, любит ссылаться на опыт французов и турков-османов, которые сложились в общность прежде всего в силу политического единства53. Мало того, можно у него встретить и такие рассуждения, что, мол, если бы гугеноты создали свое отдельное государство, то и они стали бы особым этносом54!
Объективности ради следует отметить: приводя эти и другие примеры этнообразующей силы политического процесса55, сам Гумилев искренне верил, что они вовсе не противоречат сути его теории, делают ее более стройной и убедительной. Ибо он полагал, что нет различия между государством и этносом: родилось государство — родился этнос (и наоборот). А поскольку государства рождаются
разными путями, то и эти «пути» автоматически превращаются в простые составляющие процесса этногенеза. Александр Янов правильно заметил, что «этнические» критерии Гумилева фактически применимы к любой революции, к любой реформации. И при желании их вполне достаточно, чтобы квалифицировать соответствующие события как рождение нового этноса56.
Взгляды Гумилева оказываются гораздо более цельными не тогда, когда он сознательно строит «большую теорию» с помощью научного (или как бы научного) инструментария, а когда незаметно для себя руководствуется «воззрениями, воспринятыми в детстве». Так, Гумилев по всем признакам — последовательный примордиа-лист. Поначалу кажется, что его примордиализм прямо проистекает из понимания им этноса как биологической целостности. Раз он отождествляет этническую принадлежность с видовой, то вполне последователен и следующий его шаг — считать этничность имманентно присущей человеку едва ли не с палеолита и уж, безусловно, с эпох позднего неолита и бронзы57. «Вне этноса нет ни одного человека на земле»; «этническая принадлежность в сознании — явление всеобщее»58; «этносы существовали всегда после того, как на Земле появился неоантроп»59. Но чем больше вчитываешься в тексты Гумилева, тем сильнее становится сомнение в том, что он осознанно выбрал примордиалистскую парадигму среди других возможных парадигм, с помощью которых мировая наука интерпретирует этнические процессы.
Гумилев был убежден, что каждый человек на вопрос «кто ты?» ответит: «русский», «француз», «перс» и т. д.60 Но, вопреки Гумилеву, для того же француза термин «француз» означает обычно не этническую, а государственную (национальную) принадлежность. Еще интереснее ведет себя американец; не раз лично приходилось убеждаться в том, что на вопрос о «национальности» он отвечает: «я — американец немецкого происхождения», или «я — американец ирландского происхождения», или «я — американец итальянского происхождения». Это уже совсем иной способ самоидентификации, сочетающий гражданское самоопределение с указанием на этнические корни.
Складывается впечатление, что Гумилев просто не был знаком с иными моделями самоидентификации, кроме тех, что были распространены в СССР. Для советского человека (а сейчас — для обитателя СНГ) этническая принадлежность важнее государственной (исключающий или эксклюзивный подход). Для людей Запада пер-
востепенное значение имеет гражданство (включающий или инклюзивный подход). Вот почему для них этноним «русский» (Russian) всегда ассоциировался с политонимом — обозначением не этнической, а государственной принадлежности (советской или российской). Если же говорить о прошлом, более всего занимавшем Гумилева, то в древности и по большей части в средневековье этносов как сознающих себя культурных и языковых общностей, лояльность которым и определяет идентичность, мы на удивление часто не обнаружим. Тогда идентичность определялась принадлежностью либо к небольшим общинам, которые были много мельче культурных и языковых общностей, либо к мировым религиям и их ответвлениям, покрывавшим гораздо более крупные ареалы61.
(Если столь неоднородная картина обнаруживается историками и этнографами, то еще сложнее ситуация с археологическими источниками. Гумилев то безапелляционно отождествлял археологическую культуру с этносом62, то категорически противился такому отождествлению 63. Впрочем, в своих конкретных интерпретациях он исходил именно из того, что древний этнос можно обнаружить по керами-ке64. Между тем, это одна из самых спорных точек зрения в современной археологии, есть веские причины от нее воздерживаться65.)
В нашей стране жесткость этнической принадлежности была задана паспортной системой. В большинстве стран мира ничего подобного не наблюдалось, и там нетрудно обнаружить «плавающую этничность», «альтернативную этничность» и даже «безэтничность». Человек — существо в высшей мере пластичное; он способен сменить культуру, язык и даже стереотип поведения, хотя, разумеется, это и требует от него значительных психологических усилий. Так, например, поступают добровольные мигранты, стремящиеся интегрироваться в принимающую среду. Все это носит в науке название этнических процессов, и в течение последних десятилетий их изучение является одним из самых популярных направлений в мировой этнологии и социокультурной антропологии.
Гумилева же из всех этнических процессов интересует лишь происхождение этноса, фазы его развития и его «затухание». При этом, говоря о взаимодействии этносов, он, как уже отмечалось, имеет в виду лишь дружбу или вражду между фактически закрытыми целостностями. Самое большее, что допускал его подход, это создание типологии межэтнических взаимоотношений66. Как и почему так складывались межэтнические взаимоотношения, Гумилева не интересовало. Здесь он ограничился априорными утверждениями, поза-
имствованными у евразийцев67. Конечно, он не мог полностью обойти процессы этнического смешения, культурных влияний и заимствований. Но для него они были второстепенными и, что еще существеннее, негативными процессами, посягающими на чистоту этноса, вводящими в его состав «авантюристов», которые его разлагают68.
В частности, Гумилев отрицательно относился к межэтническим бракам: дескать, они нарушают этническую пестроту и в конечном итоге ведут к гибели ландшафтов и этносов. «Природу и культуру губят свободное общение и свободная любовь!» — патетически восклицал он69. Предложил он и якобы научное объяснение своей максимы: «...для сохранения этнических традиций необходима эндогамия, потому что эндогамная семья передает ребенку отработанный стереотип поведения, а экзогамная семья передает ему два стереотипа, взаимно погашающие друг друга»70. Звучит веско и как будто бы убедительно. На самом же деле перед нами типичный образчик веры или, в лучшем случае, ничем не подкрепленного, произвольного умозаключения. Ибо Гумилев никогда не занимался системами традиционного воспитания, не изучал, как в действительности передаются этнические традиции подрастающему поколению. Наверное, его бы крайне удивили данные о том, что, скажем, у народов Камчатки (как, впрочем, и у многих других этнических групп, типологически родственных ительменам и корякам) межэтнические браки считались предпочтительными: они не только «освежали кровь», но позволяли расширять сеть социальных контактов, которые имели первостепенную важность для выживания группы71.
Фактически отказавшись от учета фактора самоидентификации как критерия этничности, Гумилев сделал упор на этнический стереотип поведения (ЭСП), в котором он и видел самую суть этнического феномена. В принципе с этим трудно спорить. Действительно, этничность ярче всего проявляется именно в ЭСП. Другое дело, что ЭСП не является вечным и неизменным и в разных контекстах проявляется по-разному. Гумилев признавал, что под влиянием исторических обстоятельств ЭСП может меняться и что «национальный характер» является мифом72. Признавать-то признавал, но в то же время видел в этносе строго очерченный коллектив людей с «оригинальной структурой, неповторимым стереотипом поведения и своеобразным ритмом, имеющим в пределе гомеостаз»73. Иными словами, признание им изменчивости ЭСП было формальным, не играло существенной роли в его теории.
Специалисты давно уже разрабатывают особые методы, призванные улавливать и изучать ЭСП, что оказывается далеко не простым делом. Гумилев представлял, какую роль в этом может сыграть этнопсихология74. Но сам он ею никогда не занимался, ее методик не знал и не применял. Поэтому его этнопсихологические «штудии» сводились к анекдоту на уровне «трамвайного поведения», основывались не на научных исследованиях, а на бытовых наблюдениях. Иными словами, они лишь демонстрировали свойственные ему этнические стереотипы восприятия «других», к науке же никакого отношения не имели.
Таким образом, главное противоречие, разрывающее изнутри теорию этногенеза Гумилева, — это противоречие между замыслом и средствами его реализации. Гумилев, видимо, искренне хотел создать цельную научную теорию. Для этого он обладал обширными, хотя подчас и поверхностными, познаниями и великолепной интуицией. Но он не смог удержаться в сфере научного сознания: слишком многие элементы выстроенной им конструкции уходят как в сферу идеологического, так и в сферу ценностей, предрассудков и стереотипов обыденного сознания. Слишком сильной оказалась зависимость Гумилева-ученого от представлений о должном Гумиле-ва-человека. В результате не «как было», а «как должно было быть», если бы человечество приняло разделяемые Гумилевым ценности, — вот что составило скрытый, самим Гумилевым не отрефлекси-рованный пафос его сочинений.
Производным от этого противоречия как раз и является тот очевидный конфликт между двумя классами определений этничности, о котором речь шла выше. Труднее объяснить некоторые другие «нестыковки», встречающиеся в его работах. Например, он объявляет австралийских аборигенов, бушменов и эскимосов старыми этносами75. Но, по его теории, старые этносы находятся в «фазе цивилизации», «инерционной фазе»76, на которой им свойственны накопительство, расцвет материальной культуры и хищническое отношение к природе. Ничего подобного у австралийцев, бушменов и эскимосов не наблюдается сейчас и не наблюдалось в прошлом. Сам Гумилев признает, что их материальная культура бедна77. В его схему эти и им подобные общества никак не укладываются, так что неясно, чем он руководствовался, приводя их в качестве доказательного примера.
Зато совершенно ясно, что во многих случаях Гумилева подводит слабое знание предмета. Ему кажется, что те или иные факты подтверждают какой-то его важный тезис. На поверку же оказыва-
ется другое: привлекая их в качестве доказательств, он, что говорится, лишь «подставляется». Скажем, он безоговорочно отождествляет хапиру XV века до н. э. с евреями78. Однако вопрос о том, кем были хапиру, до сих пор остается спорным. С такой же обескураживающей легкостью Гумилев помещает гиксосов в Иорданию и Северную Аравию, выводит индоевропейцев-хеттов из неиндоевропейского хатто-хурритского массива, объявляет кушитов этносом79. По мнению Гумилева, «маори легко инкорпорируются в английский этнос»80. Жаль, что не его слышали сами «инкорпорируемые», ведущие борьбу за свою самобытную культуру, язык, политические права и территорию! А чего стоит утверждение, будто индейцы-пуэбло не использовали ирригацию81! Еще как использовали, причем самые разнообразные ирригационные сооружения начали возводиться и на плато Колорадо, и на засушливой равнине Аризоны более тысячи лет назад82. Неверно, что жившие по соседству охотники и земледельцы никогда ничего не заимствовали друг у друга83. На самом деле заимствовали, но творчески, производя определенный отбор84. Неверно и то, что современные охотничьи народы в прошлом практиковали строгий контроль за рождаемостью85. Нет достаточных оснований считать, что превращение Сахары в пустыню было делом рук земледельцев86. И т. д.
Смелое заявление Гумилева о том, что ацтеки якобы ассимилировали испанцев, затем свергли испанское господство и основали Мексику87, не менее смело можно отнести к области мифотворчества, не науки. Или вот еще «замечательная» мысль: полинезийцы и индейцы оказались бессильны перед натиском колонизаторов будто бы потому, что их социальная структура упрощалась, и это снижало их сопротивляемость88. Полинезийцы в момент встречи с европейцами находились на подъеме, у них происходили процессы сложения государственности, а их культура существенно усложнялась89. Кого имел в виду Гумилев под «индейцами», остается только гадать. В Америке было множество самых различных индейских обществ, и от колонизации пострадали все, независимо от их внутреннего состояния. Некорректны и примеры, которые Гумилев приводит в доказательство того, что «доклассовые общества» могли создавать мощную политическую организацию90. Ибо все названные им общества (кельты, индоарии, ацтеки, зулу, древние тюрки) находились на предклассовой стадии, имевшей свою специфику и существенно отличавшейся от классической первобытности, то есть от «доклассовых обществ».
Бравируя псевдоэрудицией и походя рассыпая такого рода перлы, Гумилев добивался лишь внешнего эффекта. Вырванными из контекста и оставленными без должного анализа примерами доказать ничего нельзя. Зато можно поразить неискушенного читателя полетом фантазии и широтой обобщений. Янов был недалек от истины, когда назвал эрудицию Гумилева «ужасающей»91.
Рождение этносов. Ландшафты, «пассионарии» и «химеры»
Как, по мнению Гумилева, возникает этнос? Либо путем смешения двух или более «старых» этносов, либо в результате отпочкования, отселения92. Лишь первый способ он отождествлял с «истинным этногенезом», так как при втором культура существенно не меняется. «Нет этноса, который бы не произошел от разных предков»93; этнос возникает из «скрещения разных этносов»94; «смешанное происхождение — не помеха для создания монолитных этносов» 95; общность происхождения — «миф, унаследованный от первобытности»96. Все правильно. и все противоречит убеждению автора этих высказываний в гибельности межэтнических смешений. Сам Гумилев это хорошо понимал. Потому-то и искал с увлечением «фактор икс», якобы «уравновешивающий деструктивное влияние естественного отбора»97. И находил его в человеческой психике, в способности к групповой жертвенности98.
В то же время, отказываясь видеть в эволюции переселенцев, отколовшихся от материнского массива, процесс истинного этногенеза 99, Гумилев утверждал, что переселение в новый ландшафт требует изменения стереотипа поведения, что неизбежно ведет к формированию нового этноса100. Читатель опять в недоумении — так этногенез это или нет? Мало того, Гумилев и переселения со всеми сопутствующими им событиями трактует как природные процессы, не зависящие от воли человека101. То есть все-таки этногенез?
Гумилев настаивал и на том, что столкновение столь излюбленных им суперэтносов неизбежно ведет к «демографической аннигиляции» 102, что в регионах контактов между суперэтносами остаются лишь «этнические руины»103. Тут он либо искренне заблуждался, либо сознательно грешил против истины. Достаточно вспомнить китайские общины в Вест-Индии, пакистанско-полинезийскую общину, возникшую недавно в Калифорнии, синтетическую порту-
гальско-африканскую культуру Бразилии и т. д. Где там «руины»? И не доказывают ли эти «лаборатории контактов», что взаимоотношения между разными этносами диктуются не какими-либо имманентными силами притяжения или отталкивания, а их настроенностью на общение, а та определяется самыми разными внеэтническими факторами? Классические евразийцы, чьими работами Гумилев широко пользовался, об этом не знали; сам же он такими «лабораториями» попросту не интересовался, так как они портили его «складную схему».
Черпая из евразийского наследия, Гумилев поступал, однако, как типичный редукционист. Он обеднял, спрямлял, делал крайне жесткими идеи предшественников. Так, для евразийцев очень важное значение имела категория «месторазвития». Разъясняя ее, П. Н. Савицкий не только повторял вслед за В. В. Докучаевым и Г. Ф. Морозовым, что «Россия-Евразия есть “месторазвитие”... одновременно географический, этнический, хозяйственный, исторический и т. д. и т. п. “ландшафт”.104», но и специально подчеркивал — категория эта «нейтральна по отношению к возможным метафизическим научным разногласиям о том, что логически и причинно-следственно обладает первенством: социально-историческая среда или географическая обстановка»105. Сравните с приговором Гумилева: «на этнические процессы ландшафт влияет принудительно» 106.
Кстати, если приговор верен, как объяснить ситуации, когда этнос занимает множество разных ландшафтов и от этого не теряет своего единства (русские), или когда одна ландшафтная зона дает приют нескольким этносам (народы Среднего Поволжья, горцы Кавказа)? Гумилев не мог игнорировать эти исключения из сформулированного им правила, все-таки был вынужден прибегать к помощи исторических факторов. Однако и в этих случаях он настаивал на том, что в исторической ретроспективе видно, как в рамках единой физико-географической среды происходит этническое сближение 107. Но в приводимых им примерах такого рода сближения ключевую роль играл не ландшафтный, а политический фактор, что существенно ослабляет аргументацию Гумилева.
Разбирая соотношение между ландшафтом и этногенезом, Гумилев делает очень ответственный вывод: монотонные ландшафты стабилизируют этносы, а разнородные стимулируют интенсивные процессы этногенеза 108. Мысль, безусловно, интересная. Только вот произвольное обращение ее автора с фактическим материалом вынуждает относиться к ней с большой осторожностью. Ибо, как
обычно, одни его доказательные примеры весьма условны и с равным основанием могут интерпретироваться иначе, чем это делает Гумилев, другие же — просто ошибочны.
Впрочем, при всем значении ландшафта коренная причина этногенеза лежит, по Гумилеву, не здесь109. Она — в некоей энергии, которая распространяется в отдельных регионах Земли и дает импульс этногенетическим процессам110. По Гумилеву, процесс этногенеза идет не постоянно, не равномерно, а волнами, всплесками, имеет взрывной характер. Он внезапно просыпается в одних регионах, тогда как в соседних царит тишина. «Вспышки этногенеза связаны не с культурой и бытом народов, находящихся в развитии или застое, не с их расовым составом, не с уровнем экономики и техники, не с колебаниями климата, меняющими экологию этноса, а со специальными условиями пространства и времени»111. Вывод в высшей степени столь же ответственный, сколь и загадочный. Нужны веские доказательства, четкая синхронизация процессов, протекавших параллельно в различных местах Земли.
Здесь-то и проявляется в полную силу привычка Гумилева манипулировать с источниками: приписывать им то, чего они не содержат, произвольно интерпретировать их в точности так, как это ему удобно. Скажем, ранних христиан надо считать особым этносом112, ибо того требует концепция. А вот когда Персия восприняла мусульманскую культуру, ее население осталось «персидским этносом», несмотря на то, что от древнего стереотипа поведения почти ничего не сохранилось. Почему такая избирательность? Почему можно назвать отдельным этносом одних людей, принявших христианство, но непозволительно то же самое сделать в отношении других, обратившихся в ислам? Благо известно, что вторые считали себя прежде всего мусульманами? Но Гумилев не называет их частью «мусульманского этноса», снова вступая в явное противоречие с самим собой.
Большие сомнения вызывают и те даты, которые Гумилев дает для начала и конца отдельных этногенезов. Можно ли вообще датировать этногенез с точностью до одного года? Сам Гумилев понимает, что «для изучения взаимоотношений общества и природы точнее плюс-минус 50—60 лет не нужно и вредно»113. Тем не менее, он отваживается утверждать, что история хунну (гуннов) началась в 209 г. до н. э.114. Почему? Да по одной простой причине: в этом году они впервые упоминаются в китайских источниках. Получается, что их до знакомства с китайцами как бы и не было на свете. Трудно при таком способе расчета начальной даты поверить Гумилеву в том, что
примерная продолжительность существования этноса составляет 1200—1500 лет115. На деле эту цифру Гумилев заимствовал у Константина Леонтьева — равно как и саму идею эволюционных фаз, которые будто бы с железной последовательностью проходит любой этнос в своем развитии116. Леонтьев же ученым не был и никаких серьезных оснований для таких исчислений не имел.
Рождение этноса Гумилев объясняет появлением небольшой группы людей, объединенных взаимной симпатией, наделенных большим чувством патриотизма117 и готовых пожертвовать личным благополучием и самой жизнью для достижения намеченной цели. Во имя ее они готовы сломать общепринятые нормы поведения, то есть этнический стереотип. Их страсть к кардинальным переменам Гумилев назвал пассионарностью118.
Отвлечемся от стремления Гумилева связать это явление именно с этногенезом и попытаемся взглянуть на вещи объективно, со стороны. Тогда нетрудно заметить, что те выдающиеся люди, которых Гумилев объявляет пассионариями, — а это и Наполеон, и Александр Македонский, и Ян Гус, и Жанна д’Арк, и протопоп Аввакум 119 — были участниками социальных и религиозных движений и военно-политических событий, не имевших прямого отношения к этногенезу. К ним можно было бы добавить якобинцев или большевиков, но при чем тут этнос? Предшественники Гумилева, евразийцы, это хорошо понимали и писали о «правящем отборе» или «государственном активе», способном вдохновить народ на социально-политические преобразования120. Этот компонент политической платформы евразийцев явно перекликается с «теорией элит» итальянского экономиста и социолога В. Парето. Последняя в XX веке не раз бралась на вооружение ультраправыми идеологами, мечтавшими об учреждении единой партии, которая установит тоталитарный режим. Вот где надо искать корни теории пассионарности. Не случайно Гумилев противопоставлял пассионариев субпассионариям, элиту плебсу121. Как следствие, хотел Гумилев того или нет, но основная масса народа предстает у него покорным стадом, требующим пастыря и поводыря.
«Пассионарии» Гумилева поразительно напоминают также «идеалистов» Кристофа Гюнцля. Этот современный австрийский мыслитель пытается оправдать германский национал-социализм ссылками на требования эволюции, подчеркивает роль «коллективного подсознания» в действиях «идеалистов»122. Оба автора писали совершенно независимо друг от друга, но свои идеи черпали из
одного источника — европейской националистической мысли 1920—1930-х годов. Что же касается самого термина, который, по признанию Гумилева123, пришел ему в голову в 1939 году, то тот был, скорее всего, навеян образом Долорес Ибаррури. Ведь в то время пламенная «Пассионария» была у всех на устах.
Гумилев настаивал на том, что явление пассионарности отражает «эффект воздействия природы на поведение этнических сообществ» 124. Пассионариев рождает этногенетическая вспышка, а их волевое усилие в исторически кратчайшие сроки создает новый этнос с новым именем. На самом деле появление конкретного этнонима лишь косвенно соотносится с длительным процессом сложения этноса. Гумилев совсем не различал внешний (этный) и внутренний (эмный) подходы к этничности125. Самоидентификация человека и то, как его определяют другие, — вовсе не одно и то же, хотя между тем и другим бывает некоторая связь. Многие известные ныне этнонимы — это определения, данные общности извне: в одних случаях она их воспринимает и делает самоназванием (например, этноним «осетин»)126, в других — с негодованием отбрасывает (обидные, оскорбительные названия). Некоторые названия этнических групп, представляющиеся нам «извечными» этнонимами, определяли первоначально социальную или политическую группу, то есть были соционимами. Лишь позднее они приобрели этнический смысл. В других случаях название прилагается к человеческой массе, которую можно выделить по каким-либо формальным (например, хозяйственным) признакам, но которая фактически никакой общности не составляла, а разбивалась на множество разнородных групп.
Кроме того, как уже отмечалось, первое упоминание данной группы в историческом источнике говорит лишь о том, когда о ней узнал автор этого источника, а вовсе не о том, когда она реально появилась на исторической сцене. Иначе говоря, здесь мы возвращаемся к теме критики источников, за которую Гумилев подчас даже ратовал, — но сводил ее лишь к «отслоению фактов», не противоречащих схеме, заранее им сконструированной.
Что же касается предлагаемой Гумилевым методики подсчета «уровня пассионарности», то, красивая на бумаге, она абсолютно непригодна для решения конкретных задач. Спрашивается, как можно точно подсчитать число событий в истории этноса, если, во-первых, четко не установлено, что считать событием и что считать этносом, а во-вторых, далеко не все события надежно фиксируются источниками? И каким образом Гумилев намеревался подсчитывать
«пассионарное напряжение», то есть «количество имеющейся в этнической системе пассионарности, поделенной на число персон, составляющих этнос»127? Неясно, в каких единицах измерять «количество пассионарности», по какой методике устанавливать численность древних этносов. Да и сам Гумилев предупреждал о том, что иной раз упадок пассионарности можно принять за подъем128 и признавал, что объективные методы измерения пассионарности отсутст-вуют129. На что же он тогда полагался? Исключительно на интуицию, следовательно, на свои субъективные оценки. Так Гумилев открыл шлюзы для вала субъективизма — и тот хлынул в историческую или, правильнее, псевдоисторическую науку, в последние 10—15 лет расцветшую в России пышным цветом.
Пассионарная теория Гумилева, быть может, наиболее ярко демонстрирует его убежденность в биологической сущности этноса. Жизнеспособность этноса он прямо связывает с плодовитостью пассионариев, с их способностью передавать свои таланты и настроения генетическим путем. «Пассионарность — важный наследственный признак», «биологический признак», «врожденная способность организма абсорбировать энергию внешней среды и выдавать ее в виде работы»130. Мало того, «пассионарность задерживается в популяции, благодаря наличию «незаконных детей», наследующих биологические, а не социальные особенности родителей»131. Все очень просто: биохимические процессы создают мутации и влияют на эмоции, эмоции толкают к поступкам и... «возникает пассионарное поколение»132.
Остается ответить на последний вопрос: где источник той энергии, которая заряжает «пассионариев»? Ответ и раскрывает истинную подоплеку всей сложной конструкции, созданной Гумилевым. На Земле он такой источник даже не ищет, приписывая ему «внеземное происхождение». Суть своей концепции Гумилев выразил весьма лаконично: «Космос принимает участие в охране природы... Ради этого тезиса и был написан трактат»133. Некоторые поклонники Гумилева не удержались от соблазна развить «этот тезис». На страницах научно-популярного журнала они утверждают, что начало человеческому роду положили космические пришельцы134. Еще дальше пошел другой восторженный последователь Гумилева, В. Д. Захаров. Он до конца сказал то, о чем не решился или не захотел сказать его кумир: первотолчок исходит от Бога135. Но тогда ответы на поставленные Гумилевым вопросы надо искать не в науке, а в сфере трансцендентального.
В парадигме христианской религии человек имеет определенную степень свободы. В теории Гумилева действия человека жестко регулируются объемом «спустившейся» на него пассионарной энергии. Согласно древнекитайским представлениям люди от рождения наделены жизненной энергией тси. У одних ее больше, у других — меньше. Количеством тси определяется статус человека, его карьера, жизненный путь, и изменить что-либо в этом человек не в состоянии. Похоже, что древние китайцы опередили «отца этнологии» в некоторых его основополагающих постулатах. Оживляя древние предрассудки и выдавая их восхищенной публике в наукообразной оболочке, Гумилев фактически возвращает нас к средневековой телеологии. И при этом еще гневно обвиняет в том же самом грехе «западную теорию прогресса»136.
То, как Гумилев описывает момент возникновения этноса, разительно напоминает еще и некое мистическое действо. Мало того, что этнос появляется чуть ли не моментально — едва родившись, он «должен немедленно организоваться в систему с определенным разделением функций между своими членами», «установить социальные институты, которые запрограммированы местом и временем»137. В своих работах Гумилев нигде не предложил сколько-нибудь детального анализа социальных структур описываемых им этносов. Он явно не чувствовал себя уверенно в этой области. Но вовсе и не надо быть специалистом по социальной структуре и особенностям ее формирования, чтобы усомниться в возможности «немедленного» социального самоструктурирования этнической группы, только-только народившейся на свет Божий. Каждодневный опыт убеждает каждого здравомыслящего человека в том, что социальная структура — одна из наиболее консервативных общественных сфер, что ее изменения происходят медленно и никакая революция не способна их мгновенно преобразовать. Можно, конечно, допустить, что вооб-ще-то социальная структура консервативна, но таинство этногенеза преображает ее во всех отношениях. Что ж, объяснение вполне подходящее, сродни пресловутому «первотолчку»; оно успешно подменяет предмет анализа предметом веры.
Одной из излюбленных концепций Гумилева является его концепция «этносов-паразитов», «химер», которые якобы живут за счет других138. «Химерные этнические композиции» создаются на стыках суперэтносов, они не связаны с ландшафтами, не могут к ним нормально приспособиться и потому паразитируют за счет других этносов, эксплуатируя, таким образом, не природную, а социальную
среду. Гумилев сравнивал такие «этносы-паразиты» с глистами, живущими в органах животных139, с «бактериями, пожирающими внутренности этноса»140, с «раковой опухолью»141 и не жалел черных красок, изображая последствия их возникновения и паразитирования: «все какие-либо ужасы суперэтнических столкновений при симбиозе меркнут перед ядром химеры на уровне суперэтноса»142.
Читаешь, как «химера» разъедает тот или иной несчастных этнос, и прямо мороз по коже. Впечатляет. Но все-таки хочется доказательств. Присмотревшись же к доказательствам Гумилева, взятым не порознь, а в их совокупности, видишь, что химеры были химе-ричны настолько, что кроме как в сознании «отца этнологии» и не существовали.
Как уже было не один раз, конкретные доказательные примеры Гумилева изобилуют разительными противоречиями и взаимными неувязками143. Почему тюрко-славянский симбиоз в Болгарии времен хана Аспаруха породил «химеру»144, а аналогичный симбиоз русских с татарами пошел Руси лишь на пользу145? Почему Гумилев одновременно писал и о тесных дружеских симбиотических отношениях русских с печенегами и половцами146, и о том, что смешение с половцами, ятвягами и волжскими финнами грозило русичам превращением в «этническую химеру»147? Наконец, почему гибельное воздействие «иудео-хазарской химеры» достигало в писаниях Гумилева едва ли не космического размаха, а вот контакты с «химерической» Золотой Ордой изображались им как благотворно влиявшие на развитие Руси? Элементом «этнопаразитизма» Гумилев называет и рабство148. Это же какие размеры принял некогда «этнопаразитизм»! Ведь рабство было широко распространено практически во всех пред-классовых и раннеклассовых обществах. В том числе и у восточных славян149, которых иные современные авторы, вслед за Гумилевым, пытаются изображать исключительно в виде страдающей стороны...
Вместо заключения. Наследие Гумилева
Гумилева, вероятно, можно считать основателем некоего учения, сотканного из противоречий, недоказуемых постулатов и мифологем, но уж никак не «отцом» какой-то особой науки, тем паче науки этнологии. О новой науке или новом научном направлении можно говорить только в том случае, когда она (оно) прочно стоит на фун-
даменте знаний и методов, накопленных до ее появления. Между тем, Гумилев, при всей его «устрашающей эрудиции», продемонстрировал разительные пробелы в своем образовании. Да, он хранил в памяти массу исторических и естественнонаучных фактов. Он, несомненно, обладал даром ставить эти факты в непривычные, будоражащие воображения сочетания. Он также неплохо знал основы евразийства, хотя он же и первым вступил на путь такого «творческого освоения» евразийской теории, которое в дальнейшем, и особенно благодаря его бездарным последователям, привело к ослаблению в ней научного, эвристического начала и к усилению элементов спекулятивной метафизики и мифотворчества. Но он, похоже, даже не слышал об американской этнологической школе Ф. Боаса, о К. Уисслере, Дж. Стюарде, Л. Уайте, равно как и об английских, французских, немецких и иных этнологах, немало сделавших как раз в тех областях, где Гумилев чувствовал себя «первооткрывателем». Оно и немудрено, ибо, как честно признавался Гумилев150, английский язык он знал плохо и не читал даже те книги, которые ему присылали. Но он не давал себе труда ознакомиться и с работами многих отечественных этнологов (пусть они назывались «этнографами»), в том числе с работами своих современников. Так что целый пласт мировой науки прошел мимо него, многие этнологические проблемы просто выпали из его поля зрения. Потому-то он и судил так поверхностно, легковесно о социальной структуре и процессах социальных изменений, не замечал роли систем воспитания и передачи знаний и опыта подрастающему поколению, а, рассуждая об этнической идентичности и этнических стереотипах, фактическим этим стереотипам следовал.
Зато Гумилев преуспел в другом. Объявляя этнический фактор ключевым в истории и делая это в рамках системы рассуждений, претендующей на строгую научность, он тем самым подводил научную базу под этнонационализм.
Можно спорить о том, поступал ли он так намеренно. Недавно вдова Гумилева назвала его «русским патриотом»151, давний последователь, философ Ю. Бородай, — «великодержавным российским патриотом»152. Политическая позиция Гумилева в их изображении вырисовывается довольно отчетливо. Так, он выступал против национально-территориальных образований153 и в этом отношении стоял на позициях, разделяемых современными русскими национал-патриотами. Однако вовсе необязательно, что те же позиции сознательно и последовательно были проведены Гумилевым в его
работах. В конце концов, теория этногенеза, оперирующая тысячелетиями, по определению должна быть избавлена от политической злобы дня. Почему же тогда многие националисты считают Гумилева «своим», а тот же Янов усмотрел в теории Гумилева зримые «коричневые» очертания? 154
Ответ надо искать в сочинениях Гумилева, показывающих, что вне зависимости от осознанных целей, он действительно дал этно-национализму квазитеоретическое оружие. Прежде всего, хотя Гумилев возражал против следования аксиологическому принципу, сам он различал «добрые» и «злые» этносы155. Этим теория Гумилева оказалась близкой самым разным этнонационалистам: она позволяет интерпретировать исторические события с точки зрения именно своего этноса, разумеется, «доброго» и «хорошего». Так логика построений Гумилева, помноженная на большую популярность его работ, способствовала тому, что в историческую науку был введен этнонационалистический дискурс, который создает идеологическое напряжение в отношениях между различными народами, возрождает старые предрассудки и обиды.
Среди «злых» этносов самыми «злыми» оказались у Гумилева евреи. Он повторял традиционное утверждение о том, что «страсть к прибыли» является будто бы наследственным качеством евреев, причислял евреев к «народам-торгашам»156, видел в них наиболее типическую «химерическую общность», наделенную вечным, неизменным этническим стереотипом поведения, который обрекает их на гнусные поступки по отношению ко всем остальным народам. Тем самым Гумилев внес свой «вклад» в квазинаучное обоснование антисемитизма.
Гумилев делил этносы не только на «добрые» и «злые», но и на «персистентные» и «динамические»157. Первые лишены каких-либо эволюционных перспектив, расцвет их остался далеко в прошлом158, у вторых есть будущее. «Персистентные» этносы — это не только обитающие за тридевять земель полинезийцы или бушмены, но и северные народы России. Никогда ими Гумилев не занимался специально, этнографических материалов о них практически не знал. Но это не помешало ему объяснять их нынешнее положение исключительно ссылкой на фазу внутреннего этнического развития. Даже «принудительное» воздействие ландшафта отошло у него в данном случае куда-то на задний план, что уж говорить о последствиях колониализма! Естественно напрашивается вывод: целому ряду этнических групп застой буквально предписан, социальный и куль-
турный прогресс неминуемо обойдет их стороной. И он был по существу сделан некоторыми сторонниками цивилизационного подхода, даже попал в учебники 159. Какое отношение к несчастным «персистентам» вырабатывают такие учебники у школьников и студентов? А если учебник попадет в руки к выходцам из народов Севера? С каким чувством они будут его читать? И как будут расценивать подобные «научные достижения»?
На этом примере видно, что тотальная «биологизация» исторического процесса, осуществленная Гумилевым, дает опять-таки квазинаучное обоснование для культивирования этнического снобизма с примесью расизма. Однако это еще, так сказать, цветочки, произрастающие из гумилевской теории, ягодки-то будут куда как поядовитее. Как бы ни противоречил Гумилев сам себе, мы помним его окончательный вывод: этнос — природный феномен, он подчинен обстоятельствам места и времени, которые, в свою очередь, не зависят ни от каких человеческих установлений, значит, и от морали. Природа не знает вины; следовательно, и этнос не несет ответственности за любые, самые страшные злодеяния. Как нельзя вызвать на человеческий суд землетрясение или чуму, так и не подлежат осуждению субъекты «этнической аннигиляции», которую люди, Гумилева не читавшие, назвали бы просто геноцидом. Ведь «аннигиляция», — тоже «естественный», вполне природный процесс! Возникает, правда, вопрос: если этнос не виновен по определению, то почему Гумилев закономерность многих исторических событий объясняет местью за злодеяния, совершенные далекими предками? Образ такой мести постоянно присутствует в его книгах; только он вот как-то забывает подчеркнуть, что с точки зрения выведенных им законов этногенеза она по существу беззаконна и является потому абсолютным заблуждением людей, которые, практикуя ее, руководствуются какими-то своими соображениями о должном, то есть — все-таки моралью.
Принципиальный исторический аморализм Гумилева, позволяющий использовать его теорию сторонникам крайних политических взглядов и течений, сочетается у него с глубоко консервативными взглядами, воспринятыми от евразийцев. Как и они, Гумилев преувеличивал значение ландшафта в истории, исходил из убежденности в вечности крестьянских культур и полностью игнорировал процессы модернизации и урбанизации. Недаром он с негодованием смотрел на формирование городского общества 160. В этом плане его теория зовет назад, а не вперед, и потому по меньшей мере странным
выглядит оптимизм ее современных адептов, выискивающих в ней бесспорные доказательства великого будущего России-Евразии.
Евразийские пристрастия предопределили, с одной стороны, глубокую неприязнь Гумилева к Западу, с другой, не менее глубокую симпатию по отношению к монголам. Любыми способами он стремился обелить Чингис-Хана и его воинов. Оказывается, «дальнейшие походы наследников Чингиса вызывались исключительно враждебными актами со стороны китайской национальной империи Сун, «осколков» разбитых хорезмийцев Джелял ад-Дина, русских князей, принявших сторону кыпчаков (половцев) и венгров, истребивших монгольское посольство...»161. Знакомая риторика, типичная для любого завоевателя, стремящегося оправдать свои деяния потребностями обороны. В свое время ее хорошо высмеял Карел Чапек в рассказе «Александр Македонский»: его герой тоже выдвинул «разумный и трезвый план» завоевать для Греции «естественную границу на китайском побережье» «для обеспечения мощи и безопасности своей Македонии»162. Только при чем тут теория этногенеза? Ведь она заранее оправдывает любые действия сгустков «космической энергии» — завоевателей-пассионариев. Зачем же понадобилось Гумилеву прибегать к аргументации, лежащей за пределами его теории? Не потому ли, что он, подобно своим учителям-евразий-цам, споря с Западом и даже демонстративно отвергая методологию западной науки, подсознательно оставался в зависимости от ее критериев и оценок?
И все же главное, что делает подход Гумилева к истории востребованным и актуальным — это его ярко выраженный этноцентризм. Именно эта особенность сочинений Гумилева обеспечила ему большую популярность, в том числе и в среде людей, тесно связанных со сферой образования. В частности, влиятельная в педагогических кругах России газета «История» посвятила в 1996 году целый номер дискуссии о «теории этногенеза». В нем была напечатана биография Гумилева, написанная в панегирических тонах и включающая весьма благожелательное изложение его историософских взглядов163. В том же номере можно прочитать статью С. Смирнова; автор ее объявляет теорию Гумилева основой для научного прогноза о будущей судьбе и взаимоотношениях народов России164. Газета поместила также более критические и настороженные отзывы165; однако в целом ее симпатии остались на стороне Гумилева. Что и выразилось в публикации развернутой программы факультативного курса по теории
этногенеза, который читается в одном из московских педагогических училищ166.
Гипотезы, концепции и методологические приемы Гумилева проникают и в школьные учебники. Например, в качестве пособия для учащихся старших классов общеобразовательной школы недавно был выпущен курс истории России Л. Н. Гумилева. Тираж его — 25 тыс. экземпляров. Он содержит облегченную схему теории этногенеза в приложении к России. Правда, в нем отсутствует концепция «этнических химер»; однако Хазария здесь по-прежнему представлена главным врагом Древней Руси в период ее становления. Причем, как сообщается в учебнике, злым гением Руси ее делали именно евреи с их корыстолюбием и вероломной внешней политикой167. Евреи изображаются в учебнике в неприглядном свете: они и изменники, открывавшие ворота византийских городов арабам; и жестокие работорговцы; и спесивая знать, сознательно изолировавшая себя от хазарских аборигенов; и изуверы, мучившие христиан; и сребролюбцы-купцы, втягивавшие Русь в войны с мирными половцами ради развития работорговли и т. д.168. Поэтому походы Святослава на Хазарию рисуются как истинно благое дело: пагубное влияние евреев на юге Восточной Европы было ими подорвано, Русь обрела полную независимость169. С большой долей уверенности можно предположить, что некоторая часть школьников, прочитавших это пособие, пополнит ряды если не откровенных антисемитов, то, по меньшей мере, людей, склонных к негативному восприятию евреев.
Главное же заключается в том, что чем больше сочинения Гумилева привлекают читателей к истории Евразии, тем дальше они уводят от ее осмысленного понимания. Гумилев стал не «отцом этнологии», а пророком дилетантов и ксенофобов-недоучек, одержимых яростным желанием осчастливить человечество новыми версиями всемирной истории. Вряд ли он сам к этому стремился. Но факт остается фактом: Гумилев, по существу, подготовил и почву для бурного произрастания разнообразных творцов псевдоисторического бреда (типа Анатолия Фоменко, Мурада Аджи и иже с ними), и необходимую аудиторию потребителей их продукции. Без него ни первые не были бы столь самоуверенны, ни вторые столь многочисленны. Ибо Гумилев своим авторитетом как бы санкционировал произвольное обращение с историей. Ныне каждый может делать с ней все, что ему заблагорассудится: перелицовывать факты на потребу собственным этническим пристрастиям; ссылаться на сомнительные источники как на абсолютные доказательства; вообще ни на что не ссы-
латься; придумывать недостающие свидетельства и даже сочинять за предков целые хроники, якобы чудом обнаруженные в дедушкином сарае. Конечны, эпигоны всегда мельче учителей, и Гумилев, скорее всего, просто бы открестился от своих не по разуму усердных последователей. Но его самозванные ученики, начисто лишенные и интуиции, и эрудиции, и поэтического дара Гумилева, потому и представляют собой совсем уж запредельную карикатуру на обожаемого учителя, что паразитируют на других сторонах его многогранной личности: все они «святее папы» и в этнонационализме, и в субъективизме, и в неуважении к исторической критике.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1989. С. 18, 32.
2 Итс Р. Ф. Несколько слов о книге Л. Н. Гумилева «Этногенез и биосфера Земли» // Л. Н. Гумилев. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1989. С. 3. На ум приходит еще одно выражение, «астролог истории». Так когда-то Э. Кассирер назвал О. Шпенглера. См.: Cassirer E. The myth of the state. New Haven, 1946. P. 291.
3 Клейн Л. С. Горькие мысли «привередливого рецензента» об учении Л. Н. Гумилева // Нева, 1992. № 4. С. 231.
4 См. Маклаков К. Теория этногенеза с точки зрения биолога // Урал, 1996. № 10.
5 Янов А. Учение Льва Гумилева // Свободная мысль, 1992. № 17. С. 111—112.
6 Белков П. Л. О методе построения теории этноса // Этносы и этнические процессы. Памяти Р. Ф. Итса. М., 1993. С. 51—56.
7 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 30.
8 Там же. С. 19.
9 Там же. С. 160.
10 Там же. С. 30.
11 Там же. С. 160.
12 Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая Степь. М., 1989. С. 160. Лучшим свидетельством приверженности Гумилева к «воззрениям, воспринятым в детстве», является другая его книга «От Руси к России». Она на поверку оказывается точным слепком с известного дореволюционного учебника Д. И. Иловайского.
13 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 43.
14 Гумилев Л. Н. Князь Святослав Игоревич // Наш современник, 1991. № 7. С. 149.
15 Гумилев Л. Н. Древняя Русь... С. 171—200.
16 Там же. С. 200. Кстати, в данном случае Гумилев вопреки собственной позиции «пересказывает чужие слова» — воспроизводит версию летописца. Историк, владеющий методом исторической критики, наверняка бы задумался, следует ли понимать слова летописи буквально.
17 Там же. С. 194.
18 Подробнее см.: Шнирельман В. А. Евразийцы и евреи // Вестник Еврейского Университета в Москве, 1996. № 1 (11).
19 Лурье Я. С. Россия древняя и Россия новая. СПб., 1997. С. 95—97, 124 сл., 163 сл.
20 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 356. Ср.: Лурье Я. С. К истории одной дискуссии // История СССР, 1990. № 4. С. 130.
21 См сноску 5.
22 Гумилев Л. Н. «Меня называют евразийцем» // Наш современник, 1991. № 1. С. 137.
23 См., например: Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 331—333.
24 Там же. С. 103.
25 Там же. С. 227.
26 Там же. С. 15.
27 Там же. С. 20, 27, 62.
28 Там же. С. 35.
29 Там же. С. 220.
30 Там же. С. 35-36.
31 Там же. С. 167. В своих публичных выступлениях Гумилев избегал мудреных умозаключений и прямо отождествлял этносы с «природными явлениями». См. Гумилев Л. Н. Мифы и реальность этносферы // Дружба народов, 1989. № 11. С. 196.
32 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 164.
33 Там же. С. 24.
34 Там же. С. 41. Впрочем, в другом месте он утверждал, что оппозиция «мы/они» отражает биологическую реальность (см.: Гумилев Л. Н. Этногенез. С. 94). Между тем происходящие вокруг нас процессы говорят о том, что эта оппозиция не наследуется подобно цвету кожи, а конструируется и переосмысливается (хотя и не без труда) в зависимости от изменения окружающих условий. О том, как это происходит в новой русской диаспоре см.: Laitin D. D. Identity in formation. The Russian-speaking populations in the Near Abroad. Ithaca and London, 1998.
35 Гумилев Л. Н. Этногенез. С. 48, 93-94.
36 Там же. С. 56, 217.
37 Там же. С. 42.
38 Erikson E. H. Ontogeny of ritualization in man // Philosophical of the
Royal Society. Series B. London, 1966. Vol. 251. No. 772.
39 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 53-54.
40 Там же. С. 121-122, 295.
41 Там же. С. 49.
42 Там же. С. 60.
43 Там же. С. 62-69, 74-79.
44 Там же. С. 59.
45 Там же. С. 121.
46 См., напр.: Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 74-75.
47 Там же. С. 173.
48 Там же. С. 325.
49 Там же. С. 217-218.
50 Там же. С. 109, 226.
51 Там же. С. 79.
52 Там же. С. 50-51.
53 Там же. С. 51-53.
54 Там же. С. 83.
55 Там же. С. 331-333.
56 См.: Янов А. Учение Льва Гумилева.
57 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 33.
58 Там же. С. 21-22, 48.
59 Там же. С. 121.
60 Там же. С. 22.
61 Дьяконов И. М. Все мы — люди. Размышления историка об этническом самосознании // Знание — сила, 1989. № 4.
62 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 31, 167, 288.
63 Гумилев Л. Н. Древняя Русь... С. 43.
64 Там же. С. 48.
65 См. в этой связи: Шнирельман В. А. Археологическая культура и социальная реальность. Екатеринбург, 1993.
66 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 132-135.
67 О евразийской концепции культуры, ее сильных и слабых моментах см.: Шнирельман В. А. Евразийцы и евреи.; его же. Евразийская идея и теория культуры // Этнографическое обозрение, 1996. № 4.
68 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 49, 87-88.
69 Там же. С. 88.
70 Там же. С. 90.
71 Полевые записи, сделанные В. Шнирельманом на Камчатке в 1992 году.
72 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 93-94, 344-345.
73 Там же. С. 50.
74 Там же. С. 251.
75 Там же. С. 348.
76 Там же. С. 353, 409.
77 Там же. С. 348.
78 Там же. С. 119-120.
79 Там же. С. 331-333.
80 Там же. С. 120.
81 Там же. С. 191.
82 Шнирельман В. А. Возникновение производящего хозяйства. М., 1989. С. 286-291.
83 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 203.
84 Шнирельман В. А. Инновации и культурная преемственность // Народы Азии и Африки, 1982. № 5.
85 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 290.
86 Там же. С. 410. Подробно о том, как в действительности протекал исторический процесс в Сахаре, см.: Шнирельман В. А. Возникновение... С. 213-231.
87 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 203.
88 Там же. С. 130.
89 Шнирельман В. А. Классообразование и дифференциация культуры // Этнографические исследования развития культуры. М., 1985. С. 98-108.
90 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 212.
91 Янов А. Учение Льва Гумилева.
92 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 132-133.
93 Там же. С. 57.
94 Там же. С. 59, 142.
95 Там же. С. 144.
96 Там же. С. 59.
97 Там же. С. 144.
98 Там же. С. 245.
99 Там же. С. 132-133.
100 Там же. С. 172.
101 Там же. С. 232-233.
102 Там же. С. 297.
103 Там же.
104 Савицкий П. Н. Географический обзор России-Евразии // Петр Савицкий. Континент Евразия. М., 1997. С. 283.
105 Там же. С. 293-294.
106 Гумилев Л. Н. Этногенез. С. 173. См. также с. 35, 58.
107 Там же. С. 176-179.
108 Там же. С. 183-185.
109 Там же. С. 186.
110 Там же. С. 215, 220, 300, 311.
111 Там же. С. 221, 240.
112 Там же. С. 331-333.
113 Там же. С. 32.
114 Там же. С. 211.
115 Там же. С. 72.
116 Леонтьев К Н. Собр. соч. М., 1912. Т. 5. С. 190-192; Т. 6. С. 67.
117 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 224-225.
118 Там же. С. 252-253. Эта идея тоже заимствована у К. Леонтьева. См.: Леонтьев К. Н. Указ. соч. Т. 5. С. 420; Т. 6. С. 316.
119 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 255-262, 268.
120 См., например: Карсавин Л. П. Основы геополитики // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М. 1993. С. 203-204.
121 Гумилев Л. Н. Этногенез. С. 274-276.
122 См.: Гюнцль К Новое мышление в преодолении прошлого и созидании будущего. М., 1993. С. 25-29.
123 Гумилев Л. Н. «Повода для ареста не давал» // Аврора, 1990. № 11. С. 19-20.
124 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 263.
125 Там же. С. 49
126 Кстати, такие случаи Гумилеву были известны. См. Гумилев Л. Н. Этногенез. С. 76.
127 Там же. С. 265.
128 Там же. С. 267.
129 Там же. С. 326.
130 Там же. С. 271-272, 308.
131 Там же. С. 310.
132 Там же. С. 292, 329.
133 Там же. С. 313, 468-469. См. также Гумилев Л. Н. Мифы... С. 198.
134 Чудакова М., Динабургский В. Чьи же мы дети // Свет. Природа и человек, 1995. № 3.
135 Захаров В. Д. Этнос и космос // Человек, 1995. № 1.
136 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 404.
137 Там же. С. 326.
138 Там же. С. 302 сл.
139 Там же. С. 302.
140 Там же. С. 409.
141 Там же. С. 455.
142 Там же. С. 303.
143 Подробно см.: Шнирельман В. А. Евразийцы и евреи...
144 Гумилев Л. Н. Этногенез. С. 303.
145 Гумилев Л. Н. Древняя Русь... С. 537—538; его же. «Меня называют евразийцем». С. 139.
146 Гумилев Л. Н. Древняя Русь... С. 487—488.
147 Там же. С. 546.
148 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 303.
149 Литаврин Г. Г. Свидетельство патриарха Никифора о рабах-византийцах у славян // Славяноведение, 1996. № 6.
150 Гумилев Л. Н. «...Если Россия будет спасена, то только через евразийство» // Начала, 1992. № 4. С. 15.
151 Гумилева Н, Воронцов А. «Пассионарии не обязательно бывают вождями» // Московский журнал, 1994. № 12. С. 5.
152 Бородай Ю. Пути становления национального единства // Наш современник, 1995. № 1. С. 112.
153 Гумилева Н, Воронцов А. Указ. соч. С. 4.
154 См.: Янов А. Веймарская Россия // Нева, 1994. № 5. С. 263—267, а также указанную выше работу Янова. Ср.: Дилигенский Г. Г. Старый и новый облик фашизма // Полис, 1995. № 2. С. 37; Даниэль А, Митрохин Н. Диссидентские корни «новых крайне правых» в России // Нужен ли Гитлер России? М., 1996. С. 26; Раскин Д. Об одной исторической теории, унаследованной русскими фашистами // Там же; Новиков А. В. Брак в коммуналке. Заметки о современном евразийстве // Звезда. 1998, № 2. С. 236.
155 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 449.
156 Там же. С. 406—407. Подробно об этом см.: Шнирельман В. А. Евразийцы и евреи.
157 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 117, 122, 284, 290, 348.
158 Там же. С. 348.
159 См., напр., Семенникова Л. И. Россия в мировом сообществе цивилизаций. М., 1994. О том, что цивилизационный подход в изложении некоторых его приверженцев сближается с расизмом, пишут и на Западе. См., например: Laitin D. D. Identity in formation. P. 126—127.
160 Гумилев Л. Н. Этногенез... С. 413.
161 Там же... С. 357.
162 Чапек К. Александр Македонский // К. Чапек. Война с саламандрами. Мать. Рассказы и очерки. М., 1976. С. 455.
163 Аманжолова Д. А. Лев Николаевич Гумилев // История. Приложение к газете «Первое сентября», 1996, № 13 (апрель). С. 1—3.
164 Смирнов С. Идеи Льва Гумилева в школьных курсах: прогностические возможности и ограничения // Там же. С. 10—11.
165 Гольдфаин И. Теоретические изыскания, практические выводы и рискованные сближения // Там же. С. 9; Данилевский И. Читая Льва Гумилева // Там же. С. 8—9.
166 Капустина Г. Ю. и др. История людей и история природы: теория этногенеза Льва Гумилева. Программа факультативного курса // Там же.
167 Гумилев Л. Н. От Руси до России. Очерки по русской истории. 8—11 классы. Пособие для учащихся общеобразовательных учебных заведений. М., 1996. С. 37—43.
168 Там же. С. 35, 36, 38, 87-88.
169 Там же. С. 45-46.
