CC BY
53
Е.Я. Режабек
КУЛЬТУРНЫЕ ГРАНИЦЫ ЯЗЫКОВОГО СОЗНАНИЯ
О ВПИСАННОСТИ ГРАММАТИЧЕСКИХ КАТЕГОРИЙ В ЭВОЛЮЦИЮ КУЛЬТУРЫ
В статье этапы развития грамматических категорий ставятся в связь со ступенями развертывания архаического типа культуры, при возникновении которой доминирует регулятив всесмешения и панактивизма. Прослеживается последовательность расщепления и дифференциации грамматической неартикулированности через разграничение существительных, глаголов и прилагательных.
Для современного языкознания нормой является выделение в языке таких частей речи, которые можно четко отграничить друг от друга. Их лексико-грамматическое содержание связывают с отражением определенных реалий в материальном мире. Так, акад. А.А. Шахматов различал в современном русском языке знаменательные и незнаменательные части речи.
А.А. Шахматов писал: «Различению частей речи соответствует различная природа наших представлений. Все наши представления... распадаются на представления о субстанциях (лицах или предметах), представления о качествах, свойствах, представления о действиях-состояниях и представления об отношениях» [Шахматов 1952: 36].
Согласно известному афоризму академика Л.В. Щербы: «.едва ли мы потому считаем стол, медведь за существительные, что они склоняются: скорее потому мы их склоняем, что они существительные» [Щерба 1957: 643]. Но вполне правомерен вопрос: а всегда ли язык содержал существительные как самостоятельную часть речи? Те представления, о которых пишет А.А. Шахматов, характеризуют современное состояние языкового сознания, но были ли они столь же универсальны для первобытного или средневекового человека? Очевидно, лексические и грамматические нормы современного языка недопустимо приписывать его отдаленному прошлому, иначе мы просто скатимся к докантовской методологии понимания сознания в духе Дж. Локка. Вот почему в нашей работе пойдет речь о стадиальности развития языкового сознания, о ее культурной обусловленности, об определенном изоморфизме между типом культуры и характером языкового сознания. Автор целиком разделяет методологическую установку А. Мейе, который писал: «Единственная классификация, имеющая ценность и практически пригодная, есть классификация генеалогическая, основанная на истории языков» [МеШй 1924: 1].
Под когнитивным строем культуры, как мы показали в предыдущей статье, следует понимать ментальную (и сознательную, и бессознательную) переработку информации, приходящей по сенсорным каналам, связывающим человека с окружающим миром. В разные исторические эпохи когнитивный строй одной и той же этнической культуры имеет различное когнитивное содержание.
Эту зависимость грамматического строя языка от изменений в культуре нам и предстоит рассмотреть.
Согласно современным научным представлениям, порядок и беспорядок, устойчивость и неустойчивость возникают и существуют одновременно, вот почему мир пронизан неопределенностью.
В нестабильном, хаосономном мире нет жестких границ между целым и его частью, между объектом и его признаками, между признаком устойчивым и изменяющимся. Эта размытость границ абсолютизировалась первобытным человеком и воспринималась как единственно сущая.
Первичной формацией в сознании человека, начинающего себя отграничивать от животного мира, было тотемное сознание. В тотемном сознании доминировало представление о родстве человека со своим тотемом, но сам тотем мыслился как Первопредок, поглощающий все и вся. Тотему присуща всеохватывающая ирреальная бы-тийственность, которая пропитывает собою весь мир. Так, тотем кенгуру - это и скала, и дерево, и звездное небо. К этой ирреальной бытийственно-сти принадлежит и человек, и его род.
В тотемном мире господствуют анонимные силы, действующие исподволь, но от этого действия никто не может уклониться или укрыться. Власть Тотема распространяется на все и вся. Индивид, принадлежащий к той или иной этнической группе, ощущал себя исполнителем действия, совершаемого помимо его воли в силу груп-
повой солидарности и ее неотвратимой императивности. Согласно такому представлению, безликие силы господствовали над человеком внутри общины и вне общины. Анонимная бытийствен-ность императива (нормы, обычая) представлена сознанию как вневременное начало, которое всегда остается одним и тем же.
Архетипом первобытной культуры было крайне смутное представление, что все активно.
По первобытным представлениям, в природе все происходит само собой, без участия человека. По сравнению с явлениями самой природы, человеку принадлежит лишь пассивная роль: действуют именно предметы, а не человек. Согласно такому взгляду, всеохватная безбрежная активность разлита во всем мире. Первобытному человеку еще нужно было додуматься, что не все предметы активны, что активность присуща предметам в разной степени. Одни предметы ближе к неизменному состоянию, другие - только к текучему. В каждой вещи «сидит» скрытая энергия - потенция к действию. Для первобытного (мифического) сознания отождествление физического с психическим было культурной установкой. Психические эффекты буквально отождествились с физическими. Поэтому для метонимического употребления звуковых комплексов не оставалось места. Переносный, аллегорический смысл слова еще предстояло открыть, изобрести. «Природа никогда не дается нам, - как подчеркивал П. Флоренский, - без культурной своей формы, служащей ей сдержкой и делающей ее доступной познанию ... она не входит в наш разум, не делается достоянием человека (творца культуры), не преображенная предварительно культурной формою» [Сенчина 2005: 172].
В тотемном сознании грамматика и лексика сформировались под эгидой всесмешения и па-нактивности. В этом сознании имя действия еще не отделилось от имени вещи и не превратилось в глагол. Если считать действие изменчивым признаком вещи, то все признаки осознавались как изменчивые и, значит, не было основания для отграничения глагола от прилагательного и глагола от существительного. Это для современного сознании предмет - нечто выделенное из пространства, нечто отдельное и целостное, но действию приписывалось столь же целостное, самостоятельное, т.е. субстантивное существование, как и вещи. Получалось, что действие столь же предметно, как и вещь.
Если вещь - это вместилище признаков, то в этом сознании все признаки были недифферен-
цированными, и эта размытость распространялась и на координаты пространства и на временную последовательность событий. Соответственно в языке действие не имело грамматической формы времени. Именные формы выступали как прото-существительные, протоглаголы, протоприлага-тельные. Тип дискурса был досубстантивный, до-адъективный, доглагольный. Размытость мысли накладывала свой отпечаток на размытость лексических значений. Если все предметы активны, то нет основания для разграничения субъекта и объекта действия: все предметы выделились и осознавались как акторы. Там, где нет переходных глаголов, нет и субъектно-объектной конструкции предложения. Получается, что «универсальный предметный код» (УПК) архаического сознания отнюдь не был похож на «универсальный предметный код» (Н.И. Жинкин) современного сознания. Вплоть до появления грамматики как науки расчленение частей речи (существительное - прилагательное - глагол) происходило спонтанно и дорефлексивно.
В монографии «Когнитивная семантика» Н.Н. Болдырев отмечал, что в обыденном сознании «восприятие и категоризация объектов осуществляется гештальтно, т.е. нерасчлененно: мы воспринимаем объекты и оперируем их концептами неосознанно, не задумываясь об их основных характеристиках и составляющих компонентах» [Болдырев 2000: 86]. Еще в большей степени такое состояние характеризует тотемное сознание.
Так, палеоазиатский инкорпорированный комплекс «волко-олене-убивание» - это когни-ция, но когниция холистского восприятия мира с размытой периферией. В языковом плане это фрейм с нерасчлененной морфологией. В свое время Н.Я. Марр считал, что техника звуковой речи начинается с синтаксиса: «главнейшей части всякой звуковой речи». Звуковая речь, указывал Н.Я. Марр, начинается с синтаксиса, «строя, из которого постепенно выделяются части речи предложения, определяющиеся по месту их нахождения в речи» [Марр 1936: 417].
Следующий этап формирования языка - это образование из членов предложения частей речи. С полной определенностью об этом писал В.М. Жирмунский: «С исторической точки зрения части речи возникли в результате морфологизации членов предложения: наречия из обстоятельственных слов, имена прилагательные из атрибутивного употребления имен, глагол и существительное из предиката и субъекта объекта» [Терещенко 1968: 297].
Итак, части речи являются морфологизиро-ванными членами предложения.
Когнитивная парадигма, установленная А.М. Пешковским, гласит, что «части речи есть... не что иное, как основные категории мышления в их примитивной общенародной стадии развития» [Пешковский 1956: 74].
Но все дело в том, что мышление аморфными категориями и концептами - это не мышление четко разграниченными категориями, классифицируемыми по логическому основанию: «вещь-свойство-отношение».
Как показано в работе А.Л. Шарандина, когнитивная сущность частей речи состоит в том, что «они концептуализируют структуру восприятия действительности посредством языковых структур расчлененного типа» [Шарандин 2003: 92].
В инкорпорированном комплексе все члены были насыщены предикативностью и потому имена действия отождествлялись с именами вещей. Лексические значения всех членов инкорпорированного комплекса перетекали друг в друга. Для инкорпорирующего сознания расползающаяся во все стороны аморфность была когнитивной нормой, а потому грамматический синкретизм тоже был аморфным. Так возникали языковые концепты, получающие корявое, нестрогое лекси-кограмматическое оформление.
Так, в алеутском языке мы встречаем сложный инкорпорированный комплекс: ик'я - си -г 'ута - сига - ка - ку - х' ('байдарку делать опять крепко может сейчас он'). В этом комплексе мы находим все члены распространенного предложения: подлежащее, сказуемое, дополнение, обстоятельственные слова. Члены предложения соединены друг с другом правилами размещения их во всем инкорпорированном целом без каких-либо морфологических показателей со специфирую-щими признаками.
В гиляцкой фразе tdvilagan veurd ('эта большесобака бегохороша') налицо два разделительных комплекса: tsvilagan - 'эта большесобака' и veurd - 'бегохороша'. А в предложении pila-tux-pdkzd - 'большетопор пропал', слово tux - 'топор' выступает в роли грамматического подлежащего. Во фразе тундреннего диалекта одульского языка kode-d-ilen-getil ('человеко-олене-принесение') разница между именем и глаголом неуловима. Аналогична по строю фраза чукотского языка ты-валя-мна-ркын ('я-ноже-точение-делание').
По представлениям Л.Я. Скорика, инкорпорированный комплекс - это самостоятельная языковая единица, занимающая промежуточное по-
ложение между словом и словосочетанием. От словосочетания инкорпорированный комплекс отличается своей морфологической цельностью. В таком словокомплексе закодировано нерасчле-ненно-размытое восприятие мира. Он репрезентирует состояние мысли, существенно расплывчато-смазанное. Вот почему словокомплекс не в состоянии отличить и обозначить действие вещи отдельно от самой вещи.
Тотемной когнитивности специальное внимание уделяли С.Д. Кацнельсон и А.П. Рифтин. В работе С.Д. Кацнельсона «Язык поэзии и первобытно-образная речь» [Кацнельсон 1947] представлена реконструкция языка аранта-австралийс-кого племени из Центральной Австралии. В лингвистическом анализе С.Д. Кацнельсон обращается не к живому языку аранта, а к его архаической версии, представленной в мифологических сказаниях, записанных Штреловым-отцом.
Одним из первых исследователей языка аранта был А. Соммерфельд. Он пришел к однозначному выводу, что аранта не создали еще подлинных грамматических форм и значений. В языке аранта вместо последних функционируют знаменательные слова в различных комбинациях. Здесь грамматические значения еще не отдиффе-ренцировались от лексических [Sommerfelt 1938]. В силу неразработанности технической стороны языка (его грамматики) язык аранта без сопровождения жестов и вне конкретной ситуации разговора практически непонятен. Со своей стороны А.П. Рифтин соглашается с Соммерфельдом: «Sommerfelt указывает, что части речи у аранта еще не выделились, и это положение правильно» [Рифтин 1946: 140].
А.П. Рифтин тотемную когнитивность репрезентирует следующим образом: «Аранта всюду встречает вещи, явления, людей, с которыми он тождественен. Но отсюда следует, что у аранта есть только «субъект», а «объекта» нет. Охотясь на кенгуру, он охотится за тем, что есть он сам, так как кенгуру - его тотем, и он сам кенгуру. С другой стороны, он встречается с вещами, явлениями, людьми, с которыми он не тождественен, но они тоже тотемы, тоже «субъекты», но только иные» [Рифтин 1946: 142-143]. Из знаменательных слов образуются инкорпорированные комплексы. Так, слово tji-ha 'друг, товарищ' образуется из знаменательных элементов 'принадлежать + сидеть'. Слово para-tja означает сахар на листьях дерева para (где tja - 'принадлежать к') и т.д.
В когнитивности инкорпорирующего сознания внимание рассредоточено между разными
элементами мысли, но нет главенствующего элемента, к которому стягивалось бы все ментальное содержание. В членах инкорпорированного комплекса нет доминирующего начала: у одной части комплекса нет грамматического преимущества перед соседней частью. Здесь внимание просто перемещается с одного элемента мысли на другой элемент: в рассосредоточенном внимании нет генерализирующего начала. Вместе с тем концентрация внимания на разных сторонах холистской картины мира приобретает все более важное жизненное значение. На более развитой ступени ког-нитивности происходит перемещение внимания с одного элемента мысли на другой с задержкой внимания на их отличиях друг от друга. Акцен-туализация внимания на референтных различиях приводит к дифференциации как строя мысли, так и строя языка. Язык вступает в ту зону культуры, в которой набирает силу императив дифференциации. Одновременно с акцентуализацией мысли на различных референтных содержаниях появляются первые генерализации в форме ассоциаций по сходству и смежности. Дифференциация элементов мысли потребовала выработки грамматических форм для разграничения референтных содержаний. В соответствии с настоятельностью этого требования происходит расщепление син-кретов (неразлепившихся образований) и когнитивного и языкового типа. На место референтной аморфности и когнитивному всесмешению приходит концентрация мысли на своеобразии ее элементов.
Так, в эскимосском языке любое имя, выступая в функции сказуемого, присоединяет гла-голообразующий суффикс и получает соответствующее глагольное оформление. Например, юк -'человек'; юг-у-к' - 'он есть человек'. В гиляцком языке сказуемое наделяется особым предикативным показателем с1, которым снабжается всякое слово, оказывающееся в позиции предиката: рИа-ёэ/ - 'большой дом'; 1э-йэ/рИй - 'этот дом велик' и т.д. Самостоятельность глагола лишь проглядывает из тумана всепоглощающей диффузности.
Акцентуализация мысли на различных референтных содержаниях обнаруживает себя прежде всего через полисемию в лексике соответствующего языка.
Тезаурус языка аранта переполнен омонимами со значениями, связанными с полем зрения. Сопоставление признаков вещей по их принадлежности к полю зрения, по размещению вещей на наиболее близком расстоянии приводит к совершенно произвольной агглютинации перцеп-
тивных содержаний (вслед за С. Д. Кацнельсоном мы применяем латинскую транскрипцию).
Так, 1аЫ]а означает 'серый, зеленый', но также 'мягкий, упругий', и еще 'незрелый, несъедобный' («серые глаза» буквально будет звучать 'несъедобные глаза'). ЛЪа1а значит не только 'перо птицы', но и 'крыло', 'плавник рыбы', 'овальный лист дерева', 'кусты чайного дерева, растущие на побережье рек', ИЦа значит 'пальцы' и 'кисть руки в целом', 'сноп лучей восходящего солнца', 'густой, медленно стекающий жир', тЪага значит 'колено', 'кривая кость', 'извилистая река' и 'мясные черви', ИЪа - 'ухо', 'чрево', 'пуповина' и 'песчаный холм'. РапЦа - 'длинные свисающие волосы', 'черная ночь', и 'пучина морская', ага^а -'прямые волосы торчком', 'прямая дорога'.
Границы омонимичности были крайне размыты. В ряду таких когниций трудно выделить «прототипический образ»: все члены омонимической категоризации равно прототипичны.
Подобным образом в языке аранта любая лексема становится пучком ассоциаций. Но в этом пучке ассоциаций уже проглядывает концепт предметности, концепт действия, концепт качества, но в каждом концепте присутствует ассоциативно-свободное членение. Номинация выводила из тьмы неразличимости все новые и новые вещи, явления, состояния. Это был несдерживаемый лавинообразный процесс, у которого не было внешних ограничений. Ограничением внутреннего порядка была акцентуализация сознанием объектов, попавших в поле зрения.
По свидетельству А. Гэтчета, индейцы-кламаты не имеют родового термина для понятия лисицы, белки, бабочки и т.д., но каждая порода лисиц, белок и т.д. имеет у них свое особое имя. Предметные имена в языке кламатов почти неисчислимы. На аналогичное положение указывает А. Кеан у лопарей.
У лопарей есть множество выражений для северного оленя: у них есть специальные слова для обозначения однолетнего, . шестилетнего оленя. У них есть 20 слов для льда, 11 для холода, 41 для снега во всех его видах, 26 глаголов для выражения мороза и таяния. В таком сознании господствовала чувственно-предметная дробность в видении мира. Вместе с тем когнитивной и языковой аморфности приходит конец, но недостаток генерализующего начала обнаруживается как в лексике, так и в грамматике. В работе «Отношение грамматики к познанию» Л. Талми отмечает, что в классе морфем языка ацугеви предложные формы маркируют такие различия в состояниях вещества,
как «в твердую среду», «в жидкость», «в огонь», «в пустое пространство» [Талми 1999: 105].
Грамматика языка индейцев нутка (о. Ванкувер) требует, чтобы в случае, если говорят о ком-либо, в речи говорящего непременно заключались сведения о том, является ли лицо, о котором идет речь, левшой, лысым, невысоким, обладает ли он астигматическим зрением, хорошим аппетитом, или нет. В силу особенностей грамматики языка эти данные неизбежно должны передаваться в речи, независимо от того, имеют ли они в данном коммуникационном контексте значение или нет. Вместе с тем возникают вербально нефиксируемые концепты в виде «узла» ассоциаций, за которыми стоит инвариант разнородных перцепций. Так, за образами «кривой кости», «колена», «извилистой реки» проглядывает концепт кривизны, хотя сама лексема кривизны отсутствует (также обстоит дело с концептами «снега», «таяния», «тьмы» и проч.). Лишь на следующем этапе когнитивного развития выработается инвариант визуальных образов - представление о «кривизне» и соответствующая лексема станет культурным (когнитивным) маркером.
Довербальную когнитивную потенцию еще предстоит перевести в общеупотребительную лексему. В ментальности и в языке господствует россыпь видовых номинаций при отсутствии родового обобщающего слова. Происходит непрерывное усложнение способов, которыми сознание расчленяет чувственные элементы мысли, относящиеся к одному и тому же референту. Множатся и усложняются формы «представливания» (С.Д. Кацнельсон) вещей, явлений, состояний. Избыточная морфологическая дробность обнаруживается и в грамматике глаголов и в грамматике существительных.
Так, в юкагирском языке существуют особые разряды качественных, количественных и предметных глаголов. В ненецком, энецком и нганасанском языках имеется 19 падежных, 81 лично-предназначительный, 189 лично-притяжательных суффиксов, каждый из которых употребляется только в одном значении. Как писал Т.В. Симашко, становление «языкового сознания осуществляется посредством процессов дискретизации и концептуализации. Процесс дискретизации состоит в выделении отдельных объектов безграничного целого, каким предстает окружающий мир, и в формировании денотатов. Каждый из них предстает как целостная идеальная сущность, разные стороны которой могут быть
зафиксированы во множестве языковых единиц...» [Симашко 2002: 53].
«Когда язык дифференцируется, - подчеркивал А. Мейе, - как это произошло, например, в историческую эпоху с латинским или арабским, результаты дифференциации бесконечно варьируют в материальных деталях фактов, но общие линии развития в большинстве случаев одинаковы. Поэтому, если частично сходство между современным новолатинским и новоарабскими происходит от того, что эти языки в ряде случаев сохранили особенности древней латыни или арабского, то частично черты сходства объясняются одинаковым направлением развития от состояния первоначальной общности» [Meillet 1921: 61].
Поэтапность расщепления и дифференциации грамматической неартикулированности наиболее ярко выступает в отграничении от существительных глаголов и прилагательных.
Для начала заметим, что акцентуализация референтного внимания может сделать когнитивным ядром словокомплекса и вырастающего из него предложения не существительное со значением предметности, а глагол со значением про-цессуальности (изменчивости). Так обстоит дело в языках хопи и ацугеви.
По Л. Талми, в языке ацугеви (ацугеви-хокальтекский язык Северной Калифорнии) номинация глагольного корня h'wu, который обозначает 'описать дугу на фоне неба', приводит к образованию лексемы cneh 'wu - (солнце, луна).
Л. Талми считает, что такие языки, как хопи и ацугеви, - это языки с акциональной доминантой (action = dominant languages), а поэтому они отдают предпочтение глаголу. Но в большинстве языков предпочтение отдается не глаголу, а существительному со значением предметности (субстантив-ности). Таковы индоевропейские языки, некоторые палеоазиатские и австралийские языки.
Слово imba у аранта обозначало 'покинутую, оставленную неповрежденной оболочку куколки', из этой именной основы возникает глагол imbuma - 'покидать', 'оставлять'. Глагол indama или intama 'лежать' образован от имени inta, nta, 'скала', 'гора'. Глагол jirama 'рябить в глазах', 'терять из виду', 'исчезать' возник из имени jera -'расползающихся муравьев, кишащих перед глазами'.
В индоевропейских и аналогичных языках за глаголами стоят моторные программы их осуществления и соответственно глаголу (в отличие от существительного и прилагательного) приписывается решающий вклад в действие. Референт-
ная акцентуализация сознания на моторной программе приводит к выработке прототипического концепта. Так, русские слова «действие», «дело», «деяние» генетически соотносятся с глаголом деть. (Ср. индоевропейский корень *dhë -'ставить, класть'. В др.-инд. ёаёШт! - 'кладу', тохарское АШ - 'класть', греч. - 'кладу'.) Иначе говоря, прототипическим образцом для всех сложных видов действий и процессов оказывается простое перемещение тела, когда изменение есть изменение в соотносительном положении некоторых объектов.
Характеризуя глоттогенетические представления А.А. Потебни, С. Кацнельсон указывал, что А. А. Потебня связывал общее направление развития древнего строя индоевропейских языков к новому строю с увеличением противоположности между именем и глаголом. По Потебне, предикативное начало, первоначально равномерно присутствующее в этих частях речи, с течением времени концентрируется в глаголе за счет имени. Предикативность имени в древнем языке превращала это имя в такой же самостоятельный центр предложения, как и глагол, и как бы намечала разделение предложения на две отдельные части. В новом языке предикативность уже полностью сосредоточена в глаголе. Та же мысль разделялась и академиком В.В. Виноградовым: «В русском языке. по направлению к нашему времени увеличивается противоположность имени и глагола». И далее: «Ярче всего антитеза глаголу выражена в именах существительных» [Виноградов 1972: 49].
К сожалению, именно история грамматических категорий хуже всего разработана в отечественной литературе, да и за рубежом монографические работы исторического плана насчитывают единицы.
Следует согласиться с И.С. Шевченко, что диахронический пласт бытия концепта способен дать более полное представление о его содержании и структуре: он «остается пока лишь намеченным и нуждается в разработке» [Шевченко 2005: 479].
Большое внимание этой проблематике российское языкознание уделяло в середине прошлого века, рассматривая стадиальные пути глоттогенеза.
Так, К.Е. Майтинская в статье «К вопросу о роли словообразования в развитии частей речи» указывала, что разграничение имени и глагола на ранних стадиях развития языков было нечетким, и только в течение продолжительного развития имя и глагол приобретают все более определенные индивидуальные признаки [Майтинская 1968].
Реликтовые окаменелости соответствующего рода сохраняются в современных языках. Так, по данным Э. Беке, в современном венгерском языке в ряде случаев мы не находим обособления глагольных форм от именных. Скажем, по-венгерски fady - 'мороз' и 'морозит'; les - 'засада' и 'находиться в засаде'. В то же время современная система словоизменения втягивает в свою орбиту указанные слова, и поэтому словоизменительная именная и словоизменительная глагольная парадигмы распространяются на приведенные ранее слова: ср. faguban - 'в мороз' и fagyna - 'морозило бы'. Э. Беке находит свыше двадцати таких венгерских слов, которые и в современном языке и ранее могли выражать как именные, так и глагольные концепты [Beke 1960: 369-373].
По мысли К.Е. Майтинской, постепенное отграничение имени от глагола хорошо прослеживается на материале истории словообразования уральских языков. Так, по данным Т. Лехтисало из 18 древнеуральских суффиксов 14 использовались в словообразовании как имен, так и глаголов. При этом и в венгерском и в других финно-угорских языках разрыв между именем и глаголом постепенно увеличивался.
По В.В. Виноградову, богатство значений глагола обусловлено «многообразием его синтаксических возможностей, его конструктивной, организующей силой» [Виноградов 1972: 341]. Но вот в лезгинском языке глагол не изменяется ни по грамматическим классам, ни по лицам, ни по числам и тем не менее воспринимается как обладающий значением действия или состояния. А в таком высокоразвитом современном языке, как китайский, имя и глагол морфологически не дифференцированы или почти не дифференцированы.
Особую глоттогеническую проблему образует разграничение прилагательных и существительных.
В большинстве языков можно проследить общность происхождения, а также общность исходного когнитивного содержания как для существительных, так и для прилагательных. На первоначальную неразличимость когнитивного содержания как в существительных, так и в прилагательных указывает (1) общность корневых основ и словообразовательных элементов, (2) кон-версивность и (3) амбивалентность синтаксического употребления.
Так, В.М. Жирмунский указывает для языков индоевропейской системы на такую стадию развития, когда существительные и прилагательные еще не были дифференцированы. На древнейшую стадию
языкового состояния указывает общность именных основ и падежных окончаний. В латинском языке к таким совпадениям относится bonus, -a, -um, hortus, rosa, templum и др. На той же ступени развития мы находим большое число двойственной по своей принадлежности слов и в других языках: нем. laut 'громкий' - der Laut 'звук', wert 'достойный' - der Wert 'достоинство' recht 'правый' - das Recht 'право' и т.д.; лат. victor ('победитель' и 'победоносный'), слав.
CSC i) дъ ('сосед' и 'соседний'), друг ('друг' и 'другой'), зло ('злое' и 'зло'), лихо ('лихое' и 'лихо') и мн. др. [Жирмунский 1940: 59].
На генетическое родство существительных и прилагательных с полной определенностью указывал А. А. Потебня: «Различие между существительным и прилагательным не исконно. Прилагательные возникли из существительных, т.е. было время, оставившее в разных индоевропейских языках более или менее явственные следы и данные, когда свойство мыслилось только конкретно, только как вещь» [Потебня 1958: 73].
Согласно В.М. Жирмунскому, на первоначальное единство категории имен (существительных и прилагательных) указывает отсутствие общеиндоевропейских суффиксов для специального оформления категории прилагательных. Еще Карл Бругман (1849-1919) писал, что «суффиксы, выступающие в прилагательных, начиная с индоевропейской эпохи, все встречаются также в существительных» [Жирмунский 1946: 187].
В.М. Жирмунский отмечает, что специфические оформители прилагательных начинают оформляться на более поздней стадии. Здесь же В. М. Жирмунский приводит многочисленные примеры совпадений в латинских прилагательных с основой (о-а), прилагательных с основой (io-iä) и существительных, греческих прилагательных с основой (о-а) и существительных, отмечая аналогичную позицию в готском языке.
Так, в древневерхненемецком начинают оформляться с помощью суффикса -ig прилагательные rihtig, sculdig, heilag, а в новонемецком суффикс -lich широко конкурирует с -ig как универсальный суффикс прилагательных. Очевидно, общеименная суффиксация без дифференциации на существительные и прилагательные как раз и говорила о двойственной принадлежности соответствующих общеиндоевропейских слов как к существительным, так и к прилагательным.
О недифференцированности референтных значений в наиболее древних пластах глоттогене-за говорит и амбивалентность употребления од-
них и тех же слов то ли в качестве существительных, то ли в качестве прилагательных.
Рассматривая материалы языка аранта, легко заметить, что слово Ша значит в этом языке 'камень' и одновременно 'лежачий', аШга - 'небо' и 'ясный, голубой', ¡рИа - 'яма' и 'глубокий', а в некоторых случаях и 'высокий', ап1ра -'наконечник копья', 'острие' и 'острый', ¡пка -'ступня, след ноги', и 'крутой' (об утесе или горной тропе), кпага - 'отец' и 'большой' и т.д.
При этом аранта в предметах окружающей действительности выделяют тончайшие нюансы качеств и имеют весьма богатый и разработанный словарь для обозначения предметов, отличающихся друг от друга лишь незначительными и малозаметными (для современного человека) признаками. При этом во всех дистинкциях присутствует некоторое абстрагирующее начало. Очень хорошо об этом написал сам С.Д. Кацнельсон: «Если первобытный человек называет овальный и остроконечный лист дерева тем же словом, что и птичье перо, то тем самым он отвлекается от зеленого цвета листа и некоторых других признаков, и выделяет сходство формы как основу для отнесения предмета к определенному классу вещей. В другом случае, например, называя соляное озеро и белую ящерицу одним словом, он отвлекается от конфигурации предметов, величины и т.д. и выделяет сходство цвета в качестве основы обобщения» [Кацнельсон 1947: 309].
Для древнейшего периода характерно параллельное употребление именных форм и в качестве прилагательных и в качестве существительных.
На отсутствие дифференциации между существительными и прилагательными указывала и широкая конверсионность в грамматическом употреблении соответствующих имен.
В тюркских, монгольских и тунгусо-маньчжурских языках существует массовый конвертив-ный переход имен существительных, прилагательных и наречий. Тюркские слова дам, демир, олтин вне контекста не выражают признака предметов.
В сложных словах тюркских языков недифференцированное имя выступает в качестве неоформленного определения другого имени. Здесь определение + определяемое образуют прочное лексическое значение с новым значением. Так, в узбекском языке сув-илон - 'уж' (буквально 'водо-змея'), киз-бола - 'девочка' (буквально девушка-ребенок). Узбекское слово олтин означает
'золотой' и 'золото', слово тош - 'камень' и 'каменный' [Жирмунский 1945].
В тюркских языках прилагательные являются неизменяемыми, не имеют склонения и родовых признаков. Аналогично обстоит дело в английском языке, но здесь неизменяемость прилагательных - продукт аналитического развития, т.е. представляет довольно позднее образование.
Применительно к латинскому языку Г. Ост-хофф (1847-1909) специально рассматривал двойственность категории имени. Он писал: «Хотя словоупотребление и делает одно слово существительным, другое прилагательным, однако не представляет никакой трудности снять это разграничение. То, что до сих пор стояло в зависимом положении, легко может быть представлено в независимом, благодаря чему нередки переходы из класса прилагательных в класс существительных без какого-либо изменения внешней формы» [Жирмунский 1946:197]. Например: victor - 'победитель' и victor exercitus - 'победоносное войско', victor quus -'победивший конь', vector - седок и vector asellus -'вьючный осленок', homo servus - 'раб-человек', anus sacerdos - 'старик-жрец' и др.
По мнению Германа Остхоффа, греческий язык и в особенности санскрит еще менее четко дифференцируют категории существительных и прилагательных, чем латынь и языки германские.
Так, «розоперстая Эос» - эпитет зари в гомеровском эпосе: родода%гоЛод Hag,
буквально: «Эос - розовый палец». Аналогична значительная группа постоянных эпитетов в поэтическом языке: Mvxrfvtf evpv - ayvia, буквально: «Микены - широкие улицы». Ср. англосакс. flota famiheals, буквально: «корабль пенистая шея». В русском фольклоре архаический характер имени с неизменяемым существительным постоянно присутствует в речевых оборотах эпического жанра: жар-птица, бой-баба, козырь-девка, царь-колокол, ворон-конь и т.д. Если определяющее слово стоит после определяемого, оно согласуется с ним в числе и падеже: девица-краса, рать-сила. Ср. разговорные: гриб-боровик, голубь-сизяк, корова-нетель и др.
Ср. готские: skauda-raips, буквально «башмак-ремень», auga+dauro, буквально «глаз + дверь» в значении «глазница», «окно», figga-guld, буквально «палец + золото» со значением «кольцо».
Наиболее отчетливой формой конверсион-ности является субстантивация, т. е. возможность самостоятельного употребления прилагательных в функции существительных.
А.А. Потебня приводит целый ряд примеров из церковно-славянского и древнерусского, указывающих на большую древность названного явления.
Целый ряд слов выступают то как существительное, то как прилагательное. Например: старъ - и 'старый' и 'старик', хоробръ - 'храбрый' и 'удалец', лъжь (сущ. 'лживый человек') и 'лживый' - прилагательное. Субстантивированные формы часто присущи пословицам «богат шел на пир, а убог брел в мир», «и глуп молвит слово в лад», «глуп да ленив одно дважды делает», «стар борозды не портит», «сужено-ряжено не объедешь в кузове» и т. д.
С точки зрения современного языка как субстантивацию рассматривают существительные среднего рода: зло, добро, лихо, тепло и др.
В готском и древненемецком языках существительные со значением действующего лица могли быть образованы от глаголов. Например, гот. skula - должник (от глаг. skulan), niuta - ловец (от глаг. niutan - ловить), в древненем: gebo -деятель (от глаг. geban), scepfo - создатель (от глаг. scepfan) и др.
Но нас интересует исконная связь между именами существительными и прилагательными, которая разрывается лишь постепенно.
Для этого разграничения языку еще нужно было выработать особые словообразовательные элементы. Согласно гипотезе Г. Хирта, образование сложных имен в протоиндоевропейском языке свидетельствует о дофлективной ступени древнего имени [Hirt 1927].
Словообразование существительных в большинстве языков началось с выделения классных основ. В силу неразвитости рационального мышления выделение классных основ происходило по большей части исходя из случайных, «вылезших на глаза» признаков, отсюда множественность классных основ, не опирающаяся на единое основание. Такая множественность может простираться на все новые и новые единицы. Мир в таком сознании представляется все более и более дробным, дискретным, и эта дискретность закрепляется в языке. Так, в языках банту начитывается 21 классная основа.
Предметное значение имени существительного фиксируется в грамматических категориях рода, числа и падежа, но все это довольно поздние образования.
Специально эта проблема рассматривается А.В. Десницкой [Десницкая 1941]. А.В. Десниц-кая отмечает, что в индоевропейских языках в за-
висимости от основы один и тот же падеж существительного может иметь самые различные окончания. В латинском языке родительный падеж от основ на -о- имеет окончание -i: puer, pue ri -'мальчик, мальчика', от основ на -а- имеет окончание -ae: aqua, aquae - 'вода, воды', scriba, -ae -'писарь, писаря', от основ на -u- имеет окончание -us: früctus, früctüs - 'плод, плода', от согласных основ окончания is flös, floris - 'цветок, цветка', rex, regis - 'царь, царя'.
Мысль о том, что индоевропейские именные основы представляют собой пережиток древней классификационной системы была впервые высказана В. Вундтом (1832-1920). Согласно таким представлениям, одни основы расширяли свое употребление независимо от прежней роли в системе древней именной классификации. Таково происхождение ряда суффиксов абстрактных имен в греческом: -es- tö bäthos ('глубина'), -i в составе суффикса -ti (e henesîs - 'происхождение'), суффиксов nomina agentis греческого и санскритского -r- в ödoter, dätä - податель, герм. -n- в готск. arbija - наследник.
В греческом названия животных частей тела связаны с самой древней классификационной системой. Древняя именная классификация по основам обусловила многообразие типов склонения внутри каждого отдельного языка.
В период, предшествовавший оформлению системы склонения, в индоевропейских языках глагольные основы с чередованием е/о совпадали с показателями именных основ на -о. Совпадение древнейших именных показателей с соответствующими глагольными суффиксами (например, е/о, je/jo, ue/uo) может рассматриваться как свидетельство такой древней системы, в которой еще не сложилась сама противоположность имени и глагола, с другой стороны, деление по родам, характерное для индоевропейских языков, является более новым типом классификации: большинство именных показателей не различается по родам (ср. осн. -и: sunus 'сын' м. - handus 'рука' ж., осн. -i: лат. hostis 'враг' м., -piscis 'рыба' ж.); там же, где такое различие существует, оно может не считаться исконным. Самый суффикс женского рода -a, совпадающий во всех индоевропейских языках с множ. им. вин. среднего рода (ср. лат rosa ж. -juga мн. ср.), по-видимому имел первоначальное значение собирательного (ср. греч. (ppOCipOC братство, русск. братва). Пассивный класс первоначально не имел падежа субъекта либо он равен чистой основе без падежного окончания (casus in-definitus), например в основах i, u, и на согласные:
ср. гот. faihu, греч. JUS3l), лат. mare; греч. ХПр, лат. cor (-rd-) и др.
Даже мужской род на а (ср. лат. scriba
'писец', греч. S VSOCViŒS 'юноша', русск. слуга
и др.) в ряде случаев, по-видимому, имеет вторичный характер, восходя к исконному собирательному значению этого суффикса. Двойственное родовое значение могут также иметь основы на о, обозначающие самца и самку животного: греч. ö-ц innoç ('конь-кобыла'), архтод медведь-медведица'), ßoüg ('бык-корова', а также лат. bös, санскр. gaüs) еХафод ('олень-лань'), а также
Sso'ç ('бог-богиня').
Согласно А.В. Десницкой, в противопоставлении нерасчлененному классу субъектов (акторов) выделился объектный падеж, что нашло выражение в категории так называемого среднего рода. В силу противопоставления активному классу средний род во всех случаях являлся абсолютным объектом. Поэтому не было надобности в создании для него особых падежных форм. Пережитки такого состояния мы имеем в греческих словах типа tö önar 'сон', tö ëtor 'сердце', tö pîar 'жир' и т.д., не имеющих вообще косвенных падежей.
В свое время Ф. Бопп (1791-1867) выдвинул объяснение окончания именительного падежа -s как указательного местоимения (ср. санскр. да, гот. sa и т.д.), а также окончания среднего рода и винительного падежа других родов -m, с помощью элемента -m, выступающего в косвенных падежах санскритского местоимения asau 'тот' (род. amùçya, творит. amünä и т.д.). Показатель -m становится в определенном склонении особым показателем объекта (пассивного класса). Эту характеристику получает также часть слов так называемого среднего рода (прототипического среднего рода) как «абсолютных объектов по природе» (скажем, плодов в отличие от плодоносящего (производящего плоды) дерева). В более поздний период, включаясь в общую систему падежных отношений, средний род заимствует у мужского рода все косвенные падежи. Это умножение падежных форм как раз и служит показателем нарастающей грамматической дифференциации, отражающей более тонкую дискретизацию мира [Курилович 1962].
Общеевропейским признаком прилагательных как грамматически оформленной категории является только согласование с существительным и изменение по родам.
По представлениям В.М. Жирмунского, широкое распространение а как формы женского рода произошло в силу согласования прилага-
тельных с одушевленными именами мужского и женского рода на о-а для обозначения активного класса, а также указательное местоимение so 'тот' и sa 'та', которое стало рано функционировать как личное местоимение с различием естественного пола ('он-она'). В дальнейшем при наличии такого согласования большое число имен на а оказалось словами женского рода уже по формально грамматической аналогии с одушевленными.
Особые формы склонения прилагательных (местоименные) представляют новообразования, специфичные для германских, балтийских и славянских языков; связанные с формированием прилагательных как особой грамматической категории, они в каждой из этих групп образовались самостоятельно.
Суффиксы -ig, -ag, -üg стали в германских языках универсальными и наиболее продуктивным средством образования относительных прилагательных: готское существительное maht-s 'мощь' - прилагательное maht-eig-s 'могучий' (немецкий Macht-mächtig), гот. сущ. möp-s 'гнев', 'смелость' - прилагательное mod-ag-s 'гневный' (немецкий Mut-mutig).
В ряде случаев с помощью -ig в древневерхненемецком начинают оформляться и такие прилагательные, которые первоначально по своей форме ничем не отличались от соответствующих существительных: ср. прил. rihtig от reht (прил., сущ.), прилаг. sculdig от sculd (прил., сущ.), прил. heilag от heil (прил., сущ.).
Суффикс германский -in имеет параллели во всех индоевропейских языках в формате -ino (Ina), ino (Ina) с значением принадлежности происхождения от какого-нибудь предмета (типа bovines, laurinus). В новонемецком суффикс -lich широко конкурирует с -ig как универсальный суффикс прилагательных.
Как указывает А.А. Потебня, путь «от существительного к прилагательному есть атрибутивное употребление существительного» [Потебня 1968: 77].
Германская «аналогия» указывает, что категория атрибутивного подчинения ранее всего оформилась особыми окончаниями у местоименных прилагательных (указательных местоимений). Параллельное развитие в сторону местоименного склонения, оформление особыми (хотя различными в разных языках) «атрибутными» окончаниями обнаруживают в латинском unus (готск. ains, санскр. ekas), латинский uten, (готск. hvthan, санскр. Kataras) латинский alius (готск. al-jis, санскр. anjas). При этом вытеснение новыми
местоименными окончаниями старых именных происходит в разных германских языках неравномерно и частично независимо друг от друга, захватывая при этом различное число падежей.
Согласование прилагательных, так же как и развитие у них местоименного склонения, теснейшим образом связано с их атрибутивным употреблением. Семантическую сторону этого явления осветил А.А. Потебня: «Согласование прилагательного есть представление его чем-то подобным существительному, представление свойства вещи подобием (хотя и неполным) (курсив наш. - Е.Р.) самой вещи» [Потебня 1968: 77].
Итак, «согласование» и «управление» дифференцируют прилагательное и существительное как особые части речи, выделившиеся в самостоятельные грамматические категории.
С нашей точки зрения, противопоставление пассивного класса имен активному - наиболее позднее историческое образование. В рамках господства архетипа панактивизма оно было просто невозможно.
Наследием и пережитком панактивистского архетипа являлась концептуализация качества или признака предмета как чего-то «перебегающего» с предмета на предмет, как чего-то «заражающего» соседствующие предметы.
В архаическом сознании вещи благодаря тайной симпатии воздействуют друг на друга на расстоянии, и импульс передается от одной к другой посредством чего-то похожего на невидимый эфир. Отсюда попытки нанести вред врагу или погубить его путем нанесения увечий его изображению. К примеру, оджибей изготовляет деревянное изображение своего врага и вгоняет в его голову (сердце) иглу (стрелу). Так формируется примитивная каузальность, ничего не имеющая общего с естественнонаучной каузальностью. Действенность ритуала полностью определяется темными особыми сакральными силами, которые вводятся в действие самим ритуалом.
Как мы помним, А. А. Потебня считал: на определенной ступени древней когнитивности свойство вещи представлялось подобием самой вещи. Но если признак вещи способен свободно перемещаться с предмета на предмет, если такое перемещение носит пространственный характер, то подобие свойства вещи как таковой становится почти полным. И с установками такого сознания мы сталкиваемся очень долго вплоть до поздней античности.
В «Естественной истории» Плиния, написанной в I в. до н.э., мы находим рассуждения о
том, что тела «впитывают» белизну лунного света и инея, подобно тому, как губка «впитывает воду» («Естественная история», 47). В другом месте Плиний пишет о том, что змеи и ящерицы сбрасывают старую кожу, они молодеют, старость выходит из них вместе с «линовищем», и это ли-новище и есть старость. Признаки вещи (белизна, старость) здесь мыслятся чисто субстанциально.
В гомеопатической магии предметы одного цвета, одной формы считаются родственниками по причине их цвета, формы, пола.
В этой ментальности наличие одинакового цвета объясняет предполагаемую родственную связь между головой ящерицы, свинцом, пеной реки и вредоносными колдовскими субстанциями.
Архаическому сознанию нужно было научиться выделять инактивные предметы и выработать соответствующие таким референтам пассивные имена.
Только выделение сознанием класса инак-тивных предметов позволило отказаться от идеи магической каузации всего и вся. Оказалось, что инактивные предметы могут быть приведены в движение лишь естественными причинами (трудом, к примеру). Отказаться от идеи магической каузации в пользу идеи естественной каузации было очень сложно, и соответственно очень сложно было перейти к более развитому номинативному типу языка.
В первобытном обществе архетип культуры -господство над поступками и поведением человека внешней силы - вырабатывался и функционировал как переживание, а не как вербальноозначающий регулятив. Лишь через многие тысячелетия он трансформировался в мировоззренческую установку. У тех же аранта архетип культуры лишь переживался, не будучи вербально отрефлексирован.
В архаическом обществе человек интересовался не объективными признаками и свойствами, а явленной в мифе мистической силой, проводником которой являлась данная вещь. Эта мистическая сила является не исключительным свойством какой-либо одной вещи, а чем-то общим для необозримого ряда вещей. Распространяясь, мистическая сила существует и в вещах, и в животных, и в людях. Такое «родство», такая общность мистических свойств у самых различных вещей создает феномен сопричастия: сопричастными друг другу оказываются явления, не имеющие между собой никакой естественной связи. Феномен со-причастия обнаруживается в формах сумбурной несуразицы: соположенности всего, что попадает в поле зрения.
Человек, животное, вещь мыслились лишь как моменты повсеместной разлитости ирреального бытия. Они мыслились как проводники не ими возбужденной энергии, и иначе не могли быть помыслены. Связь между человеком как агентом действия и самим действием осознавалась как связь инструментальная: на этой ступени мифовидения способностью производить действие наделяют человека высшие силы: энергийная настойчивость и целенаправленность усилий вложены в человека извне. Человек чувствовал себя реализатором чужой воли и субъектная позиция такому человеку была совершенно чужда.
Культурный императив подчинения поведения и действий человека внешним силам в первую голову обнаружил себя в грамматических конструкциях, а именно, в грамматическом строе эргативного предложения.
В этой когнитивности не различались: продукт усилий самого человека и результат, вызванный к жизни действием независимых от человека сил природы. Семантически отождествлялись самостоятельная активность явлений природы и действия, произведенные человеком. Запрограммированность поведения человека сверхъестественными силами перевешивала личный опыт. Вера в действие мистических сил порождала в сознании своеобразное «слепое пятно», куда не могло пробиться естественное объяснение событий. Авторы пионерских исследований предложений эргативного строя К.К. Уленбек, И.И. Мещанинов, А.Ф. Лосев были убеждены, что для примитивного мышления (как считали указанные языковеды) высшей причиной является не тот, кто фактически совершает действие, а действующие помимо человека тайные силы, для которых человек служит только послушным и пассивным орудием.
Идея каузации всего ирреальными силами в полной мере была присуща языку аранта. Так, у аранта часть тела, с помощью которой осуществляется действие, приравнивается к орудию, а оружие (например, копье) уподобляется деятелю, мыслится как носитель активного начала. Например, Егща кыпа!а егта ^а1а1а Матака. В русском переводе: «Злой дух эриня сразил его копьем», но в оригинале именно копье выступает действующим началом, рассматривается как одушевленный активный предмет, а потому стоит в эрга-тивном падеже.
В языках раннеэргативного строя активный глагол выражает переходное действие, но в этой переходности активная роль принадлежит скорее объекту, чем субъекту. В то же время направлен-
ность действия следует от орудия к полученному посредством него результату.
Вот примеры переходных конструкций в языке аранта: Atula garra intanata 'Мужчиной зверь убит', где atula - эргативный падеж от atua -'мужчина, охотник', а garra (абсолютный падеж) -'зверь, добыча охотника'. Era matja tiebakaka 'им собран хворост', где era - эргативная форма местоимения 3-го лица, а matja (абсолютный падеж) -'хворост, щепки для костра, огонь'.
Сравним эти переходные конструкции с непереходными. Atua lama - 'мужчина идет', где atua - абсолютный падеж в функции субъекта непереходного глагола. Matja alknanta rataka -'костер огонь вышел', где matja - абсолютный падеж субъекта, а alknanta (также абсолютный падеж) - приложение к нему. В языке аранта абсолютный падеж совмещает в себе значения и субъекта и объекта. Эргативный падеж занимает синтаксическую позицию грамматического подлежащего, но это синтаксическое подлежащее стоит не в именительном, а в квазикосвенном падеже.
Для языка аранта характерна особенность, благодаря которой в именах активных предметов (лиц, крупных животных, орудий) часто появляется особый падеж на -na. Например: Era arena in Kalela labilaka 'Им рыжий кенгуру ногами затопчен' (ara-na от ara 'рыжий кенгуру', а затоптать - букв. 'долго ходить'), здесь ara-na - падеж объекта действия, выступающего в псевдокаузативной функции.
Косвенный падеж на -na можно определить как винительно-дательный (в отличие от совпадения винительного с именительным в абсолютном падеже). В абсолютном падеже проглядывает идея каузации, т.е. действия, управляемого естественными причинами. Такое действие (идти, гореть) отличается активностью и принадлежит активному началу по преимуществу. Активное начало может быть противопоставлено инактивному объекту или инактивному состоянию и тогда глагол становится переходным.
К грамматическим характеристикам языка аранта очень близки грамматические характеристики чукотского языка. Так, В.Г. Богораз-Тан указывал, что в чукотском языке творительный падеж подлежащего означает как орудие действия, так и действующее лицо, а абсолютный падеж является подлежащим (каузатором) для глаголов непереходных и дополнением (объектом действия) для глаголов непереходных. В последнем случае подлежащее становится в творительном падеже [Богораз 1934: 18, 20]. В языках с эр-
гативной конструкцией объект и его грамматические показатели в переходном глаголе совпадают с субъектом и его показателями в непереходном.
В эргативной конструкции от глагола зависит и глаголом определяется падеж субъекта (кау-затора) в той же мере, что и падеж объекта действия. Сама грамматическая конструкция обнаруживает, что там, где нет «настоящего» субъекта, нет и «настоящего» объекта каузативная направленность действия и ее результат грамматически не различаются. Вслед за А.Ф. Лосевым мы считаем, что полнозначная форма субъектно-объект-ной грамматической конструкции возникает лишь в номинативном предложении.
В языке аранта переходные и непереходные предикаты еще не обособились, не разлепились. Они представляют собой не самостоятельные в грамматическом отношении слова, а формы единого, семантически многозначного слова.
Архаическому сознанию нужно было убедиться, что хоть что-то может совершаться без вызова и вмешательства высшей силы: по воле самого человека. Нужно было понять, что состояние 'сидеть', 'лежать' - инактивно, а состояние 'идти' - активно. Уловить это различие было совсем не просто. Так, во фразе atuа lama 'мужчина идет' у говорящего нет сомнения, что мужчина идет по собственной воле, для него это вполне самостоятельное действие, с уверенностью в самостоятельности действия коррелирует абсолютный падеж. Чтобы встать и пойти не нужно распоряжения свыше. Чтобы идти, нужно привести себя в движение и затратить собственные силы на выход из сидячего положения.
Только с расширением класса инактивных предметов, только с включением в этот класс все новых и новых элементов могла сформироваться идея естественной каузации, которая обходится без вмешательства невидимой и неведомой силы.
Только там, где инактивность начинает противостоять активности переходность начинает отличаться от непереходности. Грамматически это различение появляется с разграничением эр-гативного падежа и абсолютного падежа.
Представление о вмешательстве в жизнь невидимых и неведомых сил дольше всего сохраняется в сфере рефлексии личности над своими психическими переживаниями: в сфере глаголов чувственного восприятия (verba sentiendi).
Так, в нахско-дагестанских языках в предложениях с глаголами чувственного восприятия каузатор-субъект мыслится пассивно и оформляется дательно-направительным падежом. На дар-
гинском языке нельзя сказать: «Я его люблю» -можно выразиться лишь таким образом Нам чьит игулла ('мне он люблю я'). Здесь действие воспринимается как действие аффекта и тогда складывается особая грамматическая конструкция предложения, которую иногда называют аффективной. Грузинский и чанский языки объединяет с горскими языками наличие глаголов восприятия, при которых субъект ставится в косвенном (дательном) падеже. Например, чанский язык: ma-шдипп-п 'он - страх - напал - на меня', грузинский язык mama-s-u-kvar-s mvil - ('отцу ему - любим - он сын') (Ср. mama-s а-qv-s tign - 'отцу ему -имеется - она книга'). «...mach - kurinu значило не я испугался», а «страх вселился в меня», причем реальным субъектом мыслился «страх», «я» же представлял объект воздействия «страха» [Чи-кобава 1936: 220].
Один из первых русских кавказоведов -П.К. Услар - считал, что в чеченском языке вовсе нет глаголов действительных, транзитивных, а одни лишь глаголы средние (между переходными и непереходными) и страдательные. В русском мы можем сказать «Я люблю брата», но можем дать и другой оборот, а именно: «брат любим мною». Этот последний оборот, - указывал П.К. Услар, - есть единственно возможный в чеченском языке. Еще ближе подойдем мы к строению чеченского предложения, если переведем фразу так: «мне любится брат».
Фаталистическая установка сознания вполне отчетливо обнаружила себя в мировоззренческих концептах на этапе перехода к цивилизаци-онному развития общества.
Уже в «Илиаде» Агамемнон, вспоминая неразумность своих поступков, может сказать: «Не я виновен, но Зевс».
Феогнид (VI-V вв. до н.э.) напишет: «.Никогда не сбывается то, что смертный желает // Жалко-беспомощен он, силы ничтожны его // Тщетно мы, люди, гадаем и ждем. Ничего мы не знаем // Все совершится так, как порешит божество. « [Античная литература 1989: 101].
Аналогичную мысль мы находим у Софокла (Ув. до н.э.): «Бди, борись - все тщетно; // В уделе земном все под Бедой ходит» [Софокл 1990: 144].
О вмешательстве в жизнь людей сверхчеловеческих сил неоднократно писал Платон (V-IV вв. до н.э.). В «Законах» устами Афинянина он утверждал: человек - «это какая-то выдуманная игрушка бога» [Платон 1972: 803] и далее: «ведь люди в большей своей части куклы и лишь немного причастны истине» [Платон 1972: 804].
Люди, словно стадо овец, не способны управлять собой. С полной определенностью свое отношение к жизни людей Платон сформулировал в следующих словах: «.Все, что возникло, возникает ради всего в целом, с тем, чтобы осуществилось присущее жизни целого блаженное бытие, и бытие это возникает не ради тебя, а, наоборот, ты -ради него» [Платон 1972: 283, 401].
Любая религия провозглашала ничтожество человека перед лицом бога, отсюда и идея человеческой несостоятельности. Только на путях зарождающегося греческого свободомыслия пробивает себе дорогу гордость за человеческие дела и человеческий разум. Представления о самостоятельности человека вступили в конфликт с идеей его постоянной зависимости от сверхъестественного и, наконец, переросли в хорошо упрочившуюся традицию.
В результирующей части статьи мы должны сказать: только на базе уже перестроенной системы культурных регулятивов открывается дорога к использования качественно новой информации, накопленной поколениями людей, вступающими в жизнь. Для этого утратившие свое значение старые регулятивы должны распасться и уступить место новым регулятивам. Мы видели, что культурная установка панактивизма предопределяла грамматическую размытость имен и глаголов. По визуально-осязательным основаниям происходило разрушение культурного регулятива всесмешения.
Спонтанный отход от идеи человеческой несостоятельности, а затем ее философская дискредитация подготовили и, в конечном счете, обеспечили победу номинативного грамматического строя над эргативным строем грамматических конструкций.
Смена культурных регулятивов означает переход как когнитивного, так и грамматического строя языка на новую ступень эволюции.
Так, ранней ступени архаической культуры было присуще оперирование аморфными грамматическими категориями, в которых осуществлялось произвольное склеивание семантических содержаний разных референтов.
В таком сознании происходило отождествление свойства и вещи, части и целого, единичного и общего, случайного и необходимого. В грамматически аморфном сознании действие принадлежит каузатору (вещи, лицу) так же, как может ему принадлежать белый цвет, большой рост, действие принадлежит любому референту вполне
предметно и составляет неотъемлемую его особенность: ё1//вгвНа specifica.
Пограничным рубежом, с которого начинается переход на среднюю ступень архаической культуры и языкового сознания, стало расчленение грамматической аморфности, возрастающая полисемия, выработка дискретных расчленений существительного и глагола, существительного и прилагательного. При этом расчленение по грамматическим показателям существительных и прилагательных было крайне затяжным процессом и растянулось на всю эпоху поздней архаики, в ряде пунктов захватило эпоху античной культуры классического периода. Рубежом перехода от среднего периода архаической культуры к ее завершающему состоянию стал отказ от панакти-визма, осознание инактивности некоторых предметов и выработка в глагольном формате категории переходности. На средней ступени архаической культуры в языковом сознании реализуется не концепт естественной причинности, а концепт «вины» перед невидимыми силами. В магическом мировосприятии требуется ответить на вопрос: кто повинен в событии, кто за него ответственен.
Магически нагруженному сознанию особенно трудно было разобраться в разграничении субъекта (каузатора) и объекта действия. Человек схватывался и обозначался сознанием лишь как восприниматель действия, которое разворачивалось само по себе в силу вмешательства невидимых и неведомых сил. Языковые конструкции подчеркивали невиновность субъекта в своем состоянии. Такова эргативная логика, когда упор делается на предопределенность поведения человека (вплоть до самых мельчайших деталей последнего). Поразительную, бьющую в глаза вложенность в человека всех его мыслей и поступков А.Ф. Лосев прослеживает в «Илиаде» Гомера на протяжении всего эпического повествования [Лосев 1982]. В силу «вложенности» поступков в поведение человека, в ткань его жизни в эргативных конструкциях актив и пассив постоянно подменяют друг друга: объект выступает в роли псевдокаузатора.
Отказ от панактивизма был для человеческой мысли большим шагом вперед. Там, где допускалось вмешательство самого человека в жизнь вещей и явлений природы, сам человек стал осознаваться как каузатор, т.е. мыслиться в субъектной, а не объектной функции. Стали складываться представления о естественной, а не о магической каузации, и только на этой основе стали возможны подлинная рациональность и рациональные обобщения. Этому сдвигу сознания в полной мере стала отвечать номинативная конструкция предложения (с именитель-
ным самостоятельным - nominativus absolutus), в которой реальный каузатор и грамматически оформленный каузатор совпали. Понятно, что на исторически магистральном пути всегда встречается много осложняющихся обстоятельств.
А.А. Потебня указывал на внешне незаметные и потому трудно улавливаемые случаи изменения грамматической формы, когда ее значение меняется единственно от изменения окружающих ее элементов общей системы, или, как говорил По-тебня, «единственно от присутствия нового» [По-тебня 1888: 125]. Эти соображения заставили нашего великого соотечественника признать, что «поверхность языка всегда более-менее пестреет оставшимися наружи образцами разнохарактерных пластов» [Потебня 1888: 128].
Как мы уже могли убедиться, одни языковые формы моделируют более диффузный, другие -распавшийся на дискретные элементы образ мира. Эволюция когнитивных режимов одного и другого типа - крайне сложный, взаимнопереплетающийся процесс, в котором чередуются победы и поражения стратегий как одной, так и другой направленности.
Достаточно распространенной может быть такая ситуация. Под воздействием настоятельных требований жизни потребность в линейных, цепочечных режимах уже востребована, а вербально-грамматические апперцепции играют сдерживающую роль, притормаживая переход на новые когнитивные режимы. Словесные обороты мысли творят свое «черное дело», угнетая способность мысли к линейно-дискретным построениям.
Иначе говоря, формально-грамматические показатели в ряде случаев характеризуются инерционностью, и тогда устаревающие грамматические формы способны задерживать желательные для культуры перестройки сознания. Грамматический строй языка может быть и ускорителем, и тормозом когнитивных процессов.
Список литературы
Античная литература. Греция. Антология. М., 1989. Ч. I.
Болдырев Н.Н. Когнитивная семантика. Тамбов, 2000.
Виноградов В.В. Русский язык. Грамматическое учение о слове. М, 1972.
Десницкая А.В. Именные классификации и проблема индоевропейского склонения // Известия АН СССР. ОЛЯ. 1941. №3.
Жирмунский В.М. Происхождение категории прилагательных в индоевропейских языках // Известия АН СССР ОЛЯ. М, 1946. Т. V. Вып. 3.
Кацнельсон С.Д. Развитие речевого мышления // Категории языка и мышления. Из научного наследия. М, 2001.
Кацнельсон С.Д. Язык поэзии и первобытно-образная речь // Известия вузов АН СССР. Отд. лит. и языка. 1947. Т. 6. Вып. 4.
Курилович Е. Проблема классификации падежей // Очерки по лингвистике. М., 1962.
Лосев А. Ф. Гесиод и мифология // Учен. зап. МГПИ им В.И. Ленина. М., 1954. Т. LXXXIII. Вып. 4.
Лосев А. Ф. О типах грамматического предложения в связи с историей мышления // Знак. Символ. Миф. М., 1982.
Майтинская К.Е. К вопросу о роли словообразования в развитии частей речи // Вопросы теории частей речи на материале языков различных типов. Л., 1968.
Марр Н.Я. Основные вопросы языкознания // Изб. работы. М-Л., 1936. Т. II.
Пешковский А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М., 1956.
Платон. Законы. Соч.: В 3-х т. М., 1972. Т. 3.Ч. 2.
Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. М., 1968. Т. III.
Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. Харьков, 1888. Т. I-II.
Потебня А.А.. Из записок по русской грамматике. М., 1958. Т. II.
Рифтин А.П. Категории видимого и невидимого мира в языке // Ученые записки ЛГУ. Сер. Филологические науки. Л., 1946. Вып. 10.
Сенчина Ю.Н. Лингвосемиотика как методология познания и истолкования мироустройства // Реальность, язык и сознание. Вып. 3. Тамбов, 2005.
Симашко Т. В. К вопросу фрагментации языковой картины мира // Проблемы концептуализации действительности и моделирование языковой картины мира. Архангельск, 2002.
Софокл. Антигона // Драмы. М., 1990.
Терещенко Н.М. К генезису частей речи (на материале самодийских языков) // Вопросы теории частей речи на материале языков различных типов. Л., 1968.
Шарандин А.Л. Глагол в истории отечественного языкознания. Тамбов, 2003.
Шахматов А.А. Из трудов А.А. Шахматова по современному русскому языку: Учение о частях речи. М., 1952.
Шевченко И.С. Проблемы исторического анализа концепта // Филология и культура. Мат-лы V междунар. науч. конф. Тамбов, 2005.
Щерба Л.В. О частях речи в русском языке // Избранные работы по русскому языку. М., 1957. Примеч.
Meillet A. Les langues du Monde. Paris, 1924.
Meillet. Linguistique historique et linguistique générale. Paris, 1921.
Sommerfelt A. La langue et la société. 1938.
Список источников примеров
Богораз В.Г. Луораветланский (чукотский) язык. // Языки и письменность народов Севера. 1934. Т. III.
Жирмунский В.М. Развитие категории частей речи в тюркских языках по сравнению с языками индоевропейскими // Известия АН СССР. ОЛЯ. М., 1945. Вып. 3-4.
Жирмунский В.М. Сравнительная грамматика и новое учение о языке // Известия АН СССР. ОЛЯ. 1940. № 3.
Талми Л. Отношение грамматики к познанию // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 1999. № 1.
Чикобава А. Грамматический анализ чан-ского (лазского) диалекта. 1936.
Beke O. Nomen und Verbum. Acta Linguistica Academiae Scientiarum Hungaricae. T.X, fasc. 3-4. Budapest, 1960.
Hirt H. Indogermanische Grammatik. Heidelberg, 1927. T. III.
E.J. Rejabek
CULTURE LIMITS OF LANGUAGE CONSCIOUSNESS THE INCLUSIVENESS OF GRAMMATIC CATEGORIES IN EVOLUTION OF CULTURE
In the article the stages of grammar categories development are regarded in connection with steps of archaic type of culture development in the origin of which the regulative of all mixing and panactivism dominate. The sequence of splitting and differentiation of grammatic non articulatority is traced through differentiation of nouns, verbs and adjectives.
