CC BY
41
5. Walter von der Vogelweide. Die Lieder. Mittelhochdeutsch und in neuhochdeutscher Prosa. München: Wilhelm Fink Verlag, 1972. (W.V.)
6. Das Nibelungenlied: Zweisprachig. Hrsg. u. übertr. von Helmut de Boor. Leipzig, 1992. (Nib.)
7. Hartmann von Aue. Der arme Heinrich: Mittelhochdt. Text und Übertragung. Frankfurt a. M.: Fischer Taschenbuch Verl., 1981. (A.H.)
8. Hartmann von Aue. Iwein. Anmerkungen von G.F. Benecke und K. Lachmann. Berlin, 1959. (Iw.)
9. Gottfrid von Straßburg. Tristan und Isolde. Leipzig, 1869. (Tr.)
10. Kunst H.: Till Eulenspiegel. Abdruck der Ausgabe vom Jahre 1515. Halle, 1884. (T.E.)
11. D. Martin Luthers Werke. Kritische Gesamtausgabe. Weimar, 1888. Bd. 6. (An den Adel)
12. Das Volksbuch vom Doktor Faust. Nach der um die Erfurter Geschichten vermehrten Fassung hrsg. und eingel. Von Josef Fritz. Halle a. S.:
Niemeyer, 1914. (Fst)
13. Martin Luther. Sendbrief vom Dolmetschen. Halle: Niemeyer, 1957. (Sedbrief)
14. Luther M. Werke: Kritische Gesamtausgabe. Bd. 1: Die deutsche Bibel, 1906. (Lut. Bib.)
В.А. Кобелев
МОРФОЛОГИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА И ПАРАДИГМА ДРЕВНЕГЕРМАНСКИХ Т-ОСНОВ КАК ОТРАЖЕНИЕ АКТИВНОГО СТРОЯ РАННЕИНДОЕВРОПЕЙСКОГО ЯЗЫКА
Томский государственный педагогический университет
1. В системе склонения в древнегерманских языках присутствует тип склонения, который является характерным только для этих языков и отсутствует в других индоевропейских языках. В так называемое корневое склонение «попадали различные образования, в силу действия различных фономорфологических факторов выпадавшие из той или иной парадигмы, или образования, вычленявшиеся из состава сложных слов на основе действия процессов морфологического опрощения и переразложения» [1, с. 252]. Среди слов, включившихся в данный тип, содержатся образования, которые в своей структуре имели элемент *-t. Сюда следует отнести, прежде всего, др.-англ. hæle^ «рыцарь, герой», др.-англ. ealu (род. п. мн. ч. ealo^) «пиво», др.-англ. шбпа^, гот. menons «месяц», а также др.-англ. niht «ночь» и гот. waihts «дело, вещь». Парадигма склонения и морфологическая структура перечисленных имен отражают такую эпоху развития индоевропейского языка, когда он характеризовался совершенно другой структурой и категории «активность/инактив-ность» «одушевленность/неодушевленность» определяли семантическую, морфологическую и синтаксическую стороны языка.
2. По мнению многих исследователей, основообразующий суффикс -t в этих словах, также как и другой согласный формант, мог служить маркером одушевленности [2, с. 345; 3, с. 116], и по своей функции и происхождению данные образования восходят к дономинативной эпохе развития индоевропейских языков, несмотря на то, что некоторые существительные не имеют четких параллелей в других индоевропейских языках.
Тот факт, что номинативному строю индоевропейских языков предшествовал активный строй,
сейчас после работ отечественных лингвистов уже не подлежит сомнению [4; 5; 6; 7; 8; 2].
Активные языки характеризуются бинарной оппозицией как в структуре имени, так и в структуре глагола. Все имена делились на два класса в зависимости от наличия/отсутствия у денотата признака активности. Категория «активность/инактивность» развилась из более древней категории «одушевленность/неодушевленность», так как последняя характеризовала активные языки на раннем этапе их развития. Более абстрактная категория «актив-ность/инактивность» зависит в большей степени не от обожествляемости или олицетворения предмета или явления, а от положения и роли этого предмета (явления) при совершаемом действии.
Активность проявляется в случае, когда предмет оказывает какое-либо воздействие на другой предмет, т.е. когда он выступает субъектом активного действия. Инактивность предмета реализуется тогда, когда этот предмет оказывается неспособным занимать позицию субъекта активного действия, а может быть только объектом совершаемого действия или субъектом инактивного действия.
Существительные, будучи как активными, так и инактивными, должны были быть маркированы морфологически. Одним из маркеров активного имени был формант *-е8. Объект действия и субъект инактивного действия изначально морфологически никак не выражались, и форма на *-е8 противопоставлялась, таким образом, чистой основе. Позже, как можно увидеть из материала древнейших индоевропейских языков, появился новый суффикс *-т, ставший маркером инактивного имени наряду с -0, так как нулевой маркер в силу свое-
го универсального характера, видимо, не был достаточно отчетливым сигнификатом (о происхождении форманта *-m см. [9, с. 48-51]).
При изменении строя индоевропейского языка от активного к номинативному из-за утраты значимости противопоставления активного и инактивно-го действия формант *-es стал маркировать также субъект инактивного действия, а -m закрепилось только за падежом объекта. По мнению многих исследователей, суффикс *-es был не единственным в реализации данной функции. Были и другие суффиксы, выполняющие ту же самую функцию, при этом необходимо заметить, что эти суффиксы были также консонантными: -t, -th, -kh, -n [10, с. 16-17; 2, с. 273; 11, с. 60].
В период разложения активного строя инактивный падеж (с маркером *-m) развился в аккузатив в языках с номинативной структурой. Бывший активный падеж, маркированный *-es, -t и пр., развился в генитив. В рамках данной статьи невозможно рассмотреть общие доказательства более древнего происхождения генитива по отношению к номинативу, поэтому ограничимся лишь анализом древнегерманского материала. Приведем лишь мнение Вяч. Вс. Иванова, который утверждал, что «в языках с противопоставлением эргатива и неэргатива эргатив выступает в функции родительного падежа» [12, с. 132] (учитывая год выхода этой работы, можно поставить знак равенства между эргативом и активным падежом). Доказательства того, что генитив был падежом субъекта с семами «единственность», «партитивность» и т.д., см. в [12, с. 133; 13, с. 626; 14, с.120; 15, с. 48].
В данной статье принимается, таким образом, точка зрения, согласно которой в период формирования номинативного строя генитив более полно сохранил функции, характеризовавшие древний активный падеж, а номинатив, чуть позднее взявший на себя функцию субъекта действия, заимствовал ряд черт, не типичных для этого падежа, а именно из бывшего инактивного падежа, развившегося в аккузатив. Отражением этой эпохи являются германские существительные, имевшие в своей структуре элемент *-t, который, как было отмечено выше, был маркером активного падежа.
3. Наиболее ярким подтверждением вышеизложенного являются падежные формы двух бывших t-основ, в исторический период принадлежавших к корневому склонению. Парадигма др.-англ. ealu «пиво» выглядит следующим образом (только единственное число):
Им. п. ealu Род. п. ealo^
Дат. п. ealo^
Вин. п. ealu
Как можно увидеть, древний форматив ф (< и.е. *-t) сохранен только в родительном и дательном па-
дежах, а формы именительного и винительного падежей характеризуются нулем. Согласно точке зрения, обозначенной выше, парадигма этого строя отражает тот период становления номинативного строя языка, когда родительный падеж (т.е. бывший активный или эргативный падеж) маркировался согласным, а винительный падеж (< бывший инак-тивный падеж, или неэргатив) имел нулевую морфему в качестве маркера. Чистый корень представлен также в древнесаксонском композите alo-fat «сосуд для питья». Этот же корень без согласного широко представлен за пределами германской семьи языков: ст.-сл. олъ «брага, пиво, мед», словен.
ol, др.-прус. alu «мед (алкогольный напиток)» [16, с. 132; 17, с. 33]. Корень с согласным формантом встречается реже: лат. alümen, лит. alus «пиво, мед», [17, с. 33].
Тот факт, что пиво имело огромное значение в жизни древних германцев (и не только), а следовательно, должно было быть активным (одушевленным), не подлежит сомнению. Основным напитком могла быть вода, однако употребление сырой воды при несоблюдении элементарных санитарно-гигиенических условий приводило к болезням. А так как древние не знали кипячения, они использовали брожение. Такой слабоалкогольный напиток предотвращал возникновение кишечных инфекций, и древние германцы, в частности, отдавали предпочтение пиву не только из-за вкусовых качеств, но и в целях сохранения здоровья; такой напиток мог использоваться также в качестве антисептика. Это отмечает в своем труде Публий Корнелий Тацит: «Напитком им служит жидкость из ячменя или пшеницы, превращенная (посредством брожения) в некоторое подобие вина» [18, с. 68].
Дальнейшее развитие индоевропейского склонения можно проследить на примере парадигмы другого древнеанглийского слова. В винительном падеже др.-англ. hæle получило ф, куда оно было заимствовано из родительного падежа [19, с. 77; 20, с. 208]. Этот факт является очень важным, так как может свидетельствовать, во-первых, о редукции первоначальной функции генитива оформлять субъект, во-вторых, о формировании его противопоставления именительному падежу. Парадигма древнеанглийского существительного в единственном числе стала выглядеть следующим образом: Им. п. hæle Род. п. hæle^es Дат. п. hæle^e Вин. п. hæle^
(общегерманские формы именительного и родительного падежей могут быть реконструированы как *halo и halo^iz/az соответственно [1, с. 267]).
Процесс влияния родительного падежа на этом, однако, не остановился, и бывший форматив рас-
пространился на именительный падеж (возможно, посредством винительного падежа), в результате чего возникла форма hæle^, которая сосуществовала с более древней hæle. Позже произошло размежевание значений этих двух форм, образовалась также стилистическая дифференциация.
Этимологически др.-англ. hæle/hæle^, др.-исл. holdr/halr, др.-сакс. heli^ восходят к индоевропейскому корню *hal- «здоровый» [21, с. 91]. Вне германских языков от этого корня зарегистрированы только прилагательные: др.-инд. kalyah «здоровый», гр. (Гомер) yakóq «красивый» [22, с. 184], рус. целый. Такая связь с прилагательными вполне закономерна, если принять во внимание, что родительный падеж по происхождению и семантике имеет много общего с прилагательными [14, с.119;
23, с. 352].
4. Аналогичным образом развивалось другое германское образование. Готское mena «луна» и menons «месяц», также как и др.-англ. mona/ mona^, др.-исл. mâni/mânaôr, др.-в.-н. mano/ mâno^, восходят к индоевропейскому корню *me-«мерить, измерять, отмерять» [24, с. 23]. Т.В. Гам-крелидзе и Вяч. Вс. Иванов реконструируют два варианта корня с разными расширителями: *meH-s и *me(H)-n. Разные языки избрали тот или иной вариант корня, и только древнеиндийский и греческий сохранили оба варианта: др.-инд. mas «месяц, луна» и mamc-catu «луна» [19, с. 77], гр. цец и цф>. Варианты корня, видимо, не имели различий в семантике, так как оба форманта были согласным, и в большинстве засвидетельствованных языков оба значения слова совмещены, либо сохранено одно из двух. Древнеиндийский и греческий являются в этом смысле скорее исключениями.
В греческом языке также наблюдается процесс, по своей сущности похожий на то, что происходит в германских t-основах: вычленение из одной парадигмы двух разных слов. Греческое ^.qv «месяц» возникло из формы именительного падежа, в то время как цф’п «луна» - из родительного. Это явление имеет ту же природу, что и чередование 0/n (для именительного и родительного падежей соответственно); оно было впервые подробно описано
Э. Бенвенистом и до сих пор не получило должного толкования [25, с. 48].
Данная оппозиция хорошо иллюстрирует занимаемую позицию о происхождении индоевропейского склонения. Родительный падеж, будучи бывшим активным падежом, стал источником для обозначения луны, т.е. «мерила» времени - активного понятия, а роль луны в индоевропейской мифологии достаточно хорошо описана (ср., например, представление о Луне и Солнце как о божественной супружеской паре [2, с. 684]). Также важно, что в отношении времени луна играла даже большую
роль, чем солнце, так как древние германцы, например, еще не могли соотносить год со временем обращения солнца, значение которого для деления года на сезоны и месяцы они еще не осознавали [26, с. 59]. П.К. Тацит также свидетельствует, что для совершения религиозных обрядов «сходятся в определенные дни, а именно в новолуние и полнолуние, так как германцы верят, что эти дни являются самыми счастливыми для начала дела» [18, с. 61]. Особое почитание луны (также как огня и солнца) описывает Г.Ю. Цезарь в своих «Записках о Галльской войне», который отмечает, что германцы обожествляли только «те силы природы, которые видят собственными глазами и в благоприятном влиянии которых имеют возможность воочию убедиться» [27, с. 28].
В свою очередь, именительный падеж в греческом слове в данном случае равен винительному падежу, т.е. бывшему инактивному падежу, и от этой формы происходит гр. «месяц» - отмеренное,
результат действия (инактивное понятие).
Процесс лексикализации двух форм парадигмы в германских языках имеет свои особенности: несмотря на одинаковую сущность данного процесса в греческом и германских, он приводит к различным и даже противоположным результатам. В германских языках от именительного падежа образовано «луна» (активное), а из форм косвенных падежей - «месяц» (характеризуется признаком инак-тивность). Данное, как может показаться на первый взгляд, противоречие достаточно легко объяснить, если учесть, что процесс лексикализации происходил в разное время. Принимая во внимание форму корня в греческом и архаичность самого языка, следует говорить о более раннем времени протекания этого размежевания в греческом, вероятнее всего в момент, когда именительный падеж еще не оформился как падеж субъекта. Структурная замкнутость германского корня (форматив -1 не обнаружен в этих образованиях вне германской семьи языков) позволяет заключить, что описываемый процесс происходил в германских языках гораздо позже, т.е., можно быть уверенным, после завершения формирования номинативного строя.
В качестве источника данного маркера можно предположить более древний суффикс *-е^ который, по мнению французского лингвиста Ж. Одри, также реализуется в таком иранском дативном инфинитиве, как *1-1-ау «чтобы идти» (ср. «луна» -«чтобы мерить») [28, с. 65].
5. Индоевропейские слова, обозначающие «ночь», вероятнее всего являются отражением той же эпохи, хотя и не иллюстрируют эти процессы так отчетливо, как предыдущие образования. В качестве древнейшей словоформы обычно реконструируется *пе/окМ [25, с. 34]. Большинство
лингвистов склонны возводить наименования «ночи» к атематическому глаголу, представленному хеттским neku- «вечереть, смеркаться» [15, с. 67;
12, с. 104]. Этот глагол зарегистрирован только в хеттском, однако образованные от него существительные присутствуют во всех индоевропейских языках. По мнению Вяч. Вс. Иванова, «именная форма *nekw-t > хетт, nekut и глагольная *nekw-t-i > хет. nekuzi различаются минимально, что может быть отражением эпохи, когда именные и глагольные формы еще не были дифференцированы [15, с. 67, 131]. Другой особенностью хеттского существительного является морфологическая вычлени-мость суффикса *-t в качестве самостоятельного элемента, так как в других языках этот суффикс можно считать частью корня [15, с. 48]. Видимо, из-за этого обстоятельства А. Мейе отмечал это слово как трудно поддающееся анализу [23, с. 279].
От основы *nok-t происходят, таким образом, рус. ночь (< ст-сл. ношть), др.-ирл. i-nnocht, лит. naktis, гот. nahts, др.-ан. niht. В некоторых языках последний согласный корня *-k выпал (алб. nats), однако здесь более важны случаи, в которых отсутствует бывший суффикс *-t. Данный тип склонения отражен в парадигме греческого и др.-инд. слова, обозначавшего «ночь». Противопоставление именительный-винительный падеж vs. родительный падеж (маркирован -t) можно увидеть в гр. vú^ / vuxTÓg и др.-инд. nak / nakta.
Участие этих слов в гетероклитическом склонении подтверждает, что все данные слова принадлежали к одушевленному роду. Об одушевленности/ активности наименований «ночи» свидетельствует также и их семантика. Высокая социально значимая роль, которую играла ночь в жизни древних народов, отражена в индоевропейских мифах. Так, описывая быт древних германцев, Тацит отмечает, что «они ведут отсчет не по дням, а по ночам, они думают, что ночь ведет за собой день» [18, с. 61].
6. Реализация категории «одушевленность/неодушевленность» («активность/инактивность») в истории готского waihts и его параллелей проявляется особенным образом. В германских существительных (гот. waihts «дело», др.-англ. wiht «вещь, существо») дентальный элемент имеет, видимо, ту же природу, что и индоевропейские слова, обозначающие «ночь». Наиболее вероятной является точка зрения М. Фасмера, который полагает, что все данные германские имена, также как и рус. вещь < о.-сл. *vekte (или * vestí, по мнению С. Файста [19, с. 127]), являются производными с помощью суффикса *-t от индоевропейского глагола *ueku- «говорить» [16, с. 309]. Ю. Покорный в своем «Этимологическом словаре индоевропейских языков» не отрицает трактовку, предложенную М. Фасмером, однако помещает германские и славянские сущест-
вительные в отдельную словарную статью [17, с. 1136]. Все индоевропейские имена, образованные от этого корня, имеют o-ступень: др.-инд. vak, ав. vaxs, лат. vox «речь, слово, голос». Их германо-славянские параллели сохранили ступень е, которая изначально характеризовала индоевропейский глагол.
Дентальный суффикс *-t в этих словах достаточно раннего происхождения, так как «не может быть выведен на основании только древнегерманского материала» [29, с. 166-167] и типологически эти слова можно сравнить с русскими ласкать - лесть.
Морфологическая дифференциация o/t и семантическая дифференциация «слово»/«вещь» произошли, видимо, достаточно рано, учитывая ареальную распространенность данных явлений. Индоевропейское *ueku- + суффикс *-t, как можно предположить, могло обозначать «названное, сказанное», т.е.
«говорить, сказать»
«слово, речь» «вещь»
Семантика германо-славянских слов («вещь») еще не позволяет сделать вывод об их инактивнос-ти, а скорее, наоборот, они могли называть предмет или явление, исконное слово для обозначения которого по тем или иным причинам древние предпочитали не употреблять. Роль табу в первобытных обществах и его влияние на язык гораздо значительнее, чем это можно представить. Так, во многих первобытных племенах «произнести вслух имя недавно умершего человека значит совершить важное преступление» [30, с. 117]. Для первобытных людей «... употребление слов не является безразличной вещью... В речи есть магическая сила, поэтому в отношении нее необходима осторожность» [30, с. 117]. Германо-славянское «вещь» изначально обозначало «то, о чем говорят; названное» и по своей структуре очень напоминает древнеиндийское причастие ukta от того же глагола «говорить, сказать». Германский материал даже позволяет предположить, что именно оно подверглось табуизированию, так как германские существительные, кроме указанных выше значений, также имели следующие: др.-в.-н. wiht «существо (особенно домовой)», др.-исл. vettr, v«tr «сказочное женское существо», др.-с. wiht (во мн. ч.) «демоны», др.-англ. wiht «существо».
Соотношение значений «слово» - «вещь» не является редкостью и находит типологические параллели, например, в хет. uttar «слово, вещь, дело» [12, с. 204], рус. речь и т.д. Другим подтверждением может служить др.-англ word, в котором присутствует вариант того же дентального суффикса и которое восходит к и.-е. *uer- «произносить, издавать звуки».
7. Суффикс *-1, таким образом, первоначально выступал в качестве одного из членов бинарной оппозиции (1/0) как маркер генитива и соответственно маркер одушевленности. Данная оппозиция далеко не исчерпывалась проанализированными примерами, но данные слова подлежали рассмотрению лишь потому, что в историческую эпоху германских языков они вошли в корневое склонение.
Далеко не многие языки сохранили оба члена противопоставления одушевленность/неодушевленность (т.е. маркированные с помощью 1/0). В большинстве из них лексикализовалась одна из форм парадигмы. Так, вероятнее всего, отражением той же эпохи активного строя индоевропейского
языка-основы являются такие пары слов, как: др.-инд. yakr-t / лат. iecur «печень»; гр. x^snxnç, гот. hliftus / гр. х^шф «вор»; арм. sirt, рус. сердце / хетт, kir « сердце»; гр. оиоцатод « имени» / др.-англ. name «имя»; др.-инд. napat, лат. (род. п.) nepotis / лат. ne-pos «внук».
Другим следствием вышеизложенного анализа является то, что древнегерманские языки, наряду с хеттским, греческим, латинским и древнеиндийским, сохранили гораздо больше архаических черт индоевропейского языка-основы, чем другие индоевропейские языки, и склонение древнегерманских корневых основ является ярким отражением той эпохи.
Литература
1. Сравнительная грамматика германских языков. Т. 3. / М. Гухман, Э.А. Макаев. М., 1963.
2. Гамкрелидзе Т.В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейские языки и индоевропейцы: реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Благовещенск, 1998.
3. Осипова О.А. Древнегерманские существительные с основами на -s и ф и их функциональная значимость // Функциональный анализ значимых единиц в парадигматике и синтагматике. Новосибирск, 1991.
4. Кацнельсон С.Д. К генезису номинативного предложения. М.-Л., 1936.
5. Савченко А.Н. Эргативная конструкция предложения в праиндоевропейском языке // Эргативная конструкция предложения в языках различных типов (исследования и материалы). Л., 1967.
6. Тронский И.М. О дономинативном прошлом индоевропейских языков // Эргативная конструкция предложения в языках различных типов (исследования и материалы). Л., 1967.
7. Климов Г.А. Типология языков активного строя. М., 1977.
8. Климов Г.А. Типология языков активного строя и реконструкция праиндоевропейского // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. М., 1973. Т. XXII. Вып. 5.
9. Иллич-Свитыч В.М. Опыт сравнения ностратических языков. Т. 2. М., 1976.
10. Леман В.П. Новое в индоевропеическом исследовании // Вопросы языкознания. 1991. № 5.
11. Осипова О.А. О двойственной природе индоевропейских основообразующих консонантных формантов // Вопросы слово- и формообразования в индоевропейских языках. Томск, 1988.
12. Иванов Вяч. Вс. Хеттский язык. М., 1963.
13. Brugmann K. Kurze vergleichende Grammatik der indogermanischen Sprachen. Ber.-Leipzig, 1922.
14. Красухин К.Г. Введение в индоевропейское языкознание: курс лекций: учебное пособие для студ. филол. и лингв. фак. высш. учеб. за-
ведений. М., 2004.
15. Иванов Вяч. Вс. Общеиндоевропейские праславянские и анатолийские языковые системы. М., 1965.
16. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3. СПб., 1996.
17. Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. Bern, 1951-1959.
18. Тацит Публий Корнелий. Германия // Древние германцы: сборник документов / Сост. Б.Н. Граков, С.П. Моравский, А.И. Неусыхин. М., 1937.
19. Feist S. Etymologisches Wörterbuch der gotischen Sprache. Halle, 1920.
20. Wright J., Wright E. M. Old English Grammar. 3rd ed. Lnd., 1950.
21. Морфологическая структура слова в индоевропейских языках. М., 1970.
22. Mayerhofer M. R Kurzgefaßtes etymologisches Wörterbuch der Altindischen . Heidelberg, 1956.
23. Мейе А. Введение в сравнительное изучение индоевропейских языков. М.-Л., 1938.
24. Джуакян Г.Б. Взаимоотношения индоевропейских, хуррито-урартских и кавказских языков. Ереван, 1967.
25. Бенвеннист Э. Индоевропейское именное словообразование. М., 1955.
26. Шрадер О. Сравнительное языковедение и первобытная история. М., 2003.
27. Цезарь Гай Юлий. Записки о галльской войне // Древние германцы: сборник документов / Сост. Б.Н. Граков, С.П. Моравский, А.И. Не-
усыхин. М., 1937.
28. Одри Ж. Индоевропейский язык // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XXI. Новое в современной индоевропеистике. М., 1988.
29. Осипова О.А. Отражение категории одушевленности/неодушевленности в парадигме склонения в древнегерманских языках: Дис. ... док. филол. наук. Томск, 1986.
30. Леви-Брюль Л. Первобытное мышление / Пер. с фр. под ред. В.К. Никольского и А.В. Киссена. М., 1930.
Н. С. Жукова
МЕЖУРОВНЕВЫЕ СВЯЗИ И ТИПОЛОГИЧЕСКАЯ ОТМЕЧЕННОСТЬ ЯВЛЕНИЯ СИНКРЕТИЗМА В СОВРЕМЕННОМ НЕМЕЦКОМ ЯЗЫКЕ
Томский государственный педагогический университет
«Язык сможет принадлежать к одному и тому же типу до тех пор, пока сохраняются одни и те же отношения между единицами разных уровней» [1, с. 38]. Поэтому для адекватного описания языковой системы, особенно в типологических исследованиях, необходимо различать те явления1, которые на синхронном срезе отражают произошедшие и происходящие изменения межуровневых отношений в системе языка и свидетельствуют о перестройке его типа.
Представляется не случайным, что именно синкретизм как явление морфологического уровня относится к такого рода явлениям, так как «в морфологическом развитии языка проявляется взаимодействие всех его аспектов» [3, с. 175]. Именно на морфологическом уровне в первую очередь обнаруживаются следы пройденного состояния языковой системы и выявляются явления различной хронологической давности, обусловленные либо лексическими, либо синтаксическими процессами, происходящими в системе языка2.
Тезис о подчиненном положении морфологии по отношению к синтаксису для лингвистов не нов. В отечественной науке эта мысль о решающей роли синтаксиса в сфере грамматического строя языка идет от А.А. Потебни. Характеризуя положение лингвистической науки в нашей стране в 20-х - 40-х годах (в частности, останавливаясь на типологических исследованиях), Г.А. Климов отмечает, что особое развитие в работах того времени приобрел тезис
о примате синтаксиса над морфологией в грамматическом строе языка [5, с. 4]. На аналогичных позициях стоял и И.И. Мещанинов, в трудах которого это положение получило дальнейшее развитие.
В наше время не все исследователи придерживаются этой точки зрения, хотя это положение, как отмечает Г.А. Климов, разделявшееся едва ли не
всеми советскими типологами 20-х - 40-х годов, к 70-м годам завоевало себе подлинную популярность в мировом языкознании3 [5, с. 45]. Ср. в этой связи противоположную точку зрения, согласно которой взаимодействие слова как морфологического явления (граммемы) и более сложных образований - словосочетания и предложения - подчиняется в диахронии той же закономерности влияния низших единиц на высшие, но не наоборот [6, с. 84]. Подобное мнение разделяет Б.А. Серебренников, утверждая, например, что отпадение конечного s и m в поздней латыни привело к нарушению морфологического типа именительного и винительного падежей единственного числа. Вместо прежних форм именительного и винительного падежей (например, «lupus» - волк и «lupum» - волка) возникла омонимичная форма «lupu» или «lupe». Это изменение вызвало, в свою очередь, существенные изменения в области синтаксиса. Прежний свободный порядок слов сменился фиксированным порядком [7, с. 9-10]. Аналогично принципом экономии и только фонетическими процессами пытается объяснить изменения в глагольной системе французского языка Л.М. Скрелина: «В связи с потерей формальных различительных морфем ряд глагольных образований стал постепенно заменяться в системе описательными оборотами» [8, с. 30]. Сама по себе тенденция к ослаблению флексии в связи с редукцией неударных слогов на основе определенного сдвига в ударении характерна и для германских языков. В связи с этим высказывается мысль, что «... именно сдвиги в фонетической системе ... в ряде случаев вызывают к жизни существенные сдвиги в морфологии, в этой наиболее «непроницаемой» области языка» [9, с. 40]. Однако уже Н. Хорн обосновал положение, изучив обширный языковой материал, что фонетическая реакция всегда являет-
1 Показателен в этом плане факт неразграничения большинством исследователей явления синкретизма и омонимии при интерпретации тождественных форм в макро- и микропарадигме. Ср.: «Синкретичная форма в морфологии есть укрупненная граммема. Как таковая она воспринимается на фоне дискретизма - различения соответствующих однородных граммем в другой части морфологической системы описываемого языка в соответствующий период его развития» [2, с. 21].
2 Ср.: «... нет ничего в морфологии, чего нет или прежде не было в синтаксисе и лексике» [4, с. 34].
3 О зарубежных лингвистах, разделяющих это положение, см. [5, с. 45].
