CC BY
203
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
Проблемы переводоведения Issues of Translation Studies
А.В. Бассель (Москва)
КУЛАК И ДЛАНЬ.
О переводах Осипа Мандельштама из Макса Бартеля
Аннотация. Статья посвящена анализу сборника переводов Осипа Мандельштама из немецкого пролетарского поэта Макса Бартеля «Завоюем мир!». При сопоставлении оригинальных и переводных стихотворений выделяется ряд тенденций, характерных для работы Мандельштама над этими текстами. Это обогащение и усложнение бартелевской образности, частичное устранение религиозной метафорики, усиление революционной символики, «русификация» переводного текста и насыщение переводных текстов собственной образностью.
Ключевые слова: О.Э. Мандельштам; Макс Бартель; стратегии перевода; русско-немецкие связи.
A.V Bassel (Moscow)
Fist and Palm
On Osip Mandelstam’s Translations of Max Barthel’s Poetry
Abstract. The article is devoted to the analysis of a collection of Osip Mandelstam’s translations “Let us Conquer the World" by a German proletarian poet Max Barthel. A comparison of the original poems and their translations allows the author to highlight a number of tendencies in Mandelstam’s work as a translator. Namely, enrichment and complication of Barthel’s imagery, partial elimination of religious metaphors, strengthening of the symbols of revolution, “domestication" of the translation and satiation of the translations with ingenious imagery.
Key words: Osip Mandelstam; Max Barthel; translation strategies; Russian-German relations.
Творчество О.Э. Мандельштама исследовано достаточно полно и равномерно. Исключение составляют некоторые его переводные тексты, в том числе сборник переводов из немецкого поэта Макса Бартеля «Завоюем мир!»1.
В своей статье мы при помощи сопоставления оригинала и переводного текста попытаемся выделить основные приемы и тенденции, намечающиеся в обращении Мандельштама с текстами Бартеля при их переводе. Стихотворения Бартеля полны революционного и коммунистического пафоса. Сам Бартель, практически ровесник Мандельштама, до 1923 г. состоял в коммунистической партии Германии, был знаком с видными деятелями немецкого коммунистического движения и находился под их
119
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
влиянием, участвовал в Ноябрьской революции 1918 г. Чтобы понять, насколько творчество Бартеля было близко Мандельштаму, перед анализом текстов мы обратимся к политическим и идеологическим взглядам Мандельштама периода первых пореволюционных лет, после чего обрисуем его отношение к переводу и понимание стоящей перед переводчиком задачи. Все это важно постольку, поскольку наложило сильный отпечаток на работу Мандельштама с бартелевскими текстами.
Размышляя об отношении Мандельштама к революции, уместным будет вспомнить характеристику, данную поэту С.С. Аверинцевым, который назвал поэта «виртуозом противочувствия». Наиболее емко отношение Мандельштама к происходящим в стране событиям отразил в своих воспоминаниях Рюрик Ивнев, встречавшийся с Мандельштамом в 1919 г. в Харькове: «С Мандельштамом творилось что-то невероятное... Революция ударила ему в голову, как крепкое вино ударяет в голову человеку, никогда не пившему. Я никогда не встречал человека, который бы так, как Осип Мандельштам, одновременно принимал бы революцию и отвергал ее»2. Колебания от приятия нового мира до отречения от него отражены в стихах и прозе первых пореволюционных лет.
В стихотворениях «Когда октябрьский нам готовил временщик ...» и «Кассандре» (1917), написанных сразу после октябрьской революции, перемены воспринимаются как нечто неизбежное и отвратительное. Интонационно в стихотворениях слышится не бунтарство, а горькое примирение с действительностью. О внутренних противоречиях-«противочувствиях», терзающих Мандельштама при восприятии и осмыслении происходящего в стране, свидетельствуют разночтения в вариантах «Кассандре», противоположным образом меняющие смысл текста. Строки «Лети, безрукая победа, // И зачумленная зима!» в более поздней редакции стихотворения звучат так: «Я полюбил тебя, безрукая победа // И зачумленная зима!». Приведенный последним вариант строк свидетельствует о том, что поэт, преодолевая себя, принимает происходящее и становится на сторону победившей, но чуждой ему своей грубостью силы. Главное ощущение в новом мире - чувство неуверенности и потерянности: «Кто знает, может быть, не хватит мне свечи // И среди бела дня останусь я в ночи.».
Стихотворение «Сумерки свободы» (1918) развивает ощущение смещенности ориентиров: с одной стороны, поэт становится на сторону неотвратимо приближающегося будущего, принимает и прославляет его таким, каково оно есть, не пытаясь изменить его или ему противостоять («Прославим роковое время, // Которое в слезах народный вождь берет. // Прославим власти сумрачное бремя, // Ее невыносимый гнет.»), с другой же, намеренно, каждой фразой дает понять, что наступающее время - время насилия над личностью, «глухое», «сумеречное». Рассуждая об этом стихотворении в конце 20-х гг., Мандельштам говорил своему знакомому И.С. Поступальскому, что при его написании у него возникли «...какие-то ассоциации с “Варягом”. Вот и решайте, чего в стихах больше - надежды или безнадежности. Но главное - это пафос воли»3.
120
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
Через два года Мандельштам напишет стихотворение «Где ночь бросает якоря...» (1920). Согласно интерпретации Н.Я. Мандельштам, из этого текста ясно, что Мандельштам воспринимает новый мир «не как начало “новой эры”, а лишь как завершение прошлого, которое не имеет никакого будущего»4. Об этом свидетельствует образный ряд, связанный с «бесполостью»-бесплодием, невозможностью оставить после себя духовное потомство.
Во взаимоотношениях с новым миром для Мандельштама особенно остро стоял вопрос о его гуманистических ценностях, о положении в нем культуры и о значимости в нем художественного слова. Н.Я. Мандельштам описывает настроения мужа первых революционных лет так: «В начале двадцатых годов, когда Мандельштама охватила мучительная тревога, и он понял, что очутился среди чужого племени, ему еще верилось, что чужой мир хоть и не сразу, но все же впитает гуманистические идеи. Он верил в людей, в доброе начало, вложенное в них свыше, в самоуничтожение зла»5.
С одной стороны, Мандельштам пытается уверить себя в том, что культура жива и обрела свое место в новом мире (см. «Актер и рабочий», «Революционер в театре»). С другой же, поэт чувствует, что эпоха «антифилологична» и что культура изживается как один из нежелательных атрибутов старого мира (см. «Слово и культура», «Государство и ритм»).
В целом отношения Мандельштама к новому миру в первые пореволюционные годы можно охарактеризовать как ряд попыток приблизиться к новой действительности, принять ее и оправдать перед собой.
Основные контуры внешней неустроенности жизни Мандельштама этих лет вполне соответствуют его внутренним метаниям и отчасти объясняют их.
Первое время после революции Мандельштам очевидно пытается «встроиться в систему»: найти себе место государственного служащего в одном из новообразованных учреждений. Так, в апреле 1918 г. он устраивается в Бюро печати Центральной коллегии по разгрузке и эвакуации Петрограда6 и работает там до мая. С июня Мандельштам уже числится в Наркомпросе в качестве заведующего подотделом художественного развития учащихся в Отделе реформы школы, куда он был рекомендован Луначарским. В феврале 1919 г. Мандельштам уезжает в Харьков и там получает должность заведующего политической секцией Всеукраинского литературного комитета при Совете искусств Временного рабоче-крестьянского правительства Украины. 1921 г. Мандельштам со своей женой проводит в разъездах по стране: Киев - Москва - Киев - Петроград - Ростов - Кисловодск - Баку - Тифлис - Батум - Новороссийск - Ростов -Харьков - Киев - Петроград - Москва. Очевидно, Мандельштамами двигала не столько тяга к перемене мест, сколько стремление зацепиться за жизнь, найти себя в бесповоротно меняющемся мире7.
По свидетельству Н.Я. Мандельштам, в 1923 г. Мандельштама сразу во всех журналах вычеркнули из списков сотрудников. «Это не могло быть
121
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
случайностью, иначе не было бы такой согласованности во всей периодике. Вероятно, летом провели какое-то идеологическое совещание, и в литературе началось расслоение на своих и чужих»8. В 1923 г. Бухарин, на тот момент редактор журнала «Прожектор», сказал Мандельштаму прямо, что напечатать его собственных стихов не может, только переводы. В ноябре 1923 г. Мандельштам пишет письмо отцу, в котором горестно сообщает о своих делах: «Что я делаю? Работаю ради денег. Кризис тяжелый. Гораздо хуже, чем в прошлом году. Но я уже выровнялся. Опять пошли переводы, статьи и пр. “Литература” мне омерзительна. Мечтаю бросить эту гадость. Последнюю работу для себя я сделал летом. В прошлом году работал для себя еще много. В этом - ни-ни.. ,»9.
Мандельштамовское душевное состояние этого времени его жена описывает так: «. я никогда не видела Мандельштама таким сосредоточенным, суровым и замкнутым, как в те годы ...»10. Мандельштам погружается в переводы: старофранцузский эпос «Сыновья Аймона», эпический сказ грузинского поэта В. Пшавела «Гоготур и Апшина», стихи революционного поэта О. Барбье, пьеса немецкого драматурга-спартакиста Э. Тол-лера «Человек массы», стихи немецкого пролетарского поэта М. Бартеля и др.
Большинство переводов были для Мандельштама поденщиной, «работой ради денег», которая только мешала «работе для себя», подлинному творчеству. Несмотря на это, к переводам Мандельштам относился серьезно, о чем свидетельствуют его размышления о природе перевода и его значении в современном мире в статьях конца двадцатых - начала тридцатых годов.
В статье «Потоки халтуры» (1929) Мандельштам осуждает современную политику издательств, которые изнуряют переводчиков работой, платя за их труд копейки, и тем самым вынуждая переводить небрежно и однотипно: «.(в современных переводах зарубежной беллетристики) все иностранные писатели - от Анатоля Франса до последнего бульварщика -говорят одним и тем же суконным языком.». Это порождает нездоровое восприятие литературы и вводит в заблуждение массового читателя. Между тем,
«перевод - один из трудных и ответственных видов литработы. По существу, это создание самостоятельного речевого строя на основе чужого материала. Переключение этого материала на русский строй требует громадного напряжения, внимания и воли, богатой изобретательности, умственной свежести, филологического чутья, большой словарной клавиатуры, умения вслушиваться в ритм, схватить рисунок фразы, передать ее - все это при строжайшем самообуздании. Иначе - отсебятина. В самом акте перевода - изнурительная нервная разрядка»11.
Эти рассуждения о природе перевода как типа деятельности для нас очень важны, т.к. обнажают понимание Мандельштамом задачи, стоящей перед переводчиком, во всей ее противоречивости. Это, с одной стороны,
122
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
отречение от себя как творческой личности, а с другой, напротив, крайняя степень личностной вовлеченности в произведение иноязычного поэта. Ведь перевод - это не прямолинейное калькирование, не примитивное зеркальное отображение иностранного текста средствами родного языка, это передача зашифрованных смыслов с тончайшими оттенками значений, замаскированными отсылками и аллюзиями, ритмическим рисунком и звуковыми особенностями.
Размышляя о Мандельштаме, нужно всегда помнить о том, что для поэта жизнь сложного образа и неоднозначного слова не ограничивается рамками одного произведения: что они, развиваясь, проясняясь и преображаясь, становясь более понятными не только читателю, но и самому поэту, перетекают из текста в текст. Для мандельштамовской поэтики переводов ключевым является понятие «словарной клавиатуры», появляющееся в «Разговоре о Данте»: речь идет не только о богатстве синонимического ряда, которым должен располагать переводчик, но и о разнообразии ассоциаций, отсылок к всплывающим в сознании носителя языка подтекстам и контекстам, связанным с переводимым словом.
Об этом же Мандельштам пишет в статье «О переводах» (1929): «Переводчик - могучий толкователь автора: по существу, он - бесконтролен. Его невольный комментарий просачивается в книгу сквозь тысячу щелей»12. Не владеющий иностранным языком читатель смотрит на оригинальный текст глазами переводчика и имеет возможность познакомиться с ним и осмыслить его только через призму восприятия переводчика.
Призма же восприятия переводчика обнажается при сравнении оригинального текста и переведенного. Проводя сопоставительный анализ и задумываясь о том, почему из всего синонимического ряда поэт избрал именно это, а не иное слово, можно попытаться проникнуть его в творческую лабораторию и вычленить те смыслы, образы и аналогии, которые поэт привнес в текст «от себя». Именно этим путем мы пойдем, разбирая переводы Мандельштама из Бартеля.
Сборник «Завоюем мир!» исследован мало. Русских литературоведов он в качестве объекта для изучения не привлекал, т.к. те не видели в нем особой художественной ценности. Считалось, что эти «темные главы» в творчестве Мандельштама корректнее «замолчать» и не вспоминать о них, поскольку переводы слабы, навязаны властью и сделаны исключительно ради денег. Подобное восприятие поддерживали слова Н.Я. Мандельштам: «Надо пощадить поэтов - переводная кабала страшное дело, и нечего всю дрянь, которую они переперли, печатать в книгах. У Мандельштама серьезная переводная работа только “Гоготур и Апшина” и Барбье»13. Во вступительной статье к собранию сочинений Мандельштама Г. Струве пишет о сборнике «Завоюем мир!» так: «Эта книга, переведенная поэтом только для заработка, не представляет никакого интереса - ни художественного, ни “документального”»14. Немецкие исследователи почти не касались этих текстов по идеологическим причинам. После перехода власти к национал-социалистам Бартель отошел от коммунистических идей
123
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
и стал членом нацистской партии (в немецких исследованиях творчества Бартеля поэта обвиняют в оппортунизме и приспособленчестве).
Сборник «Завоюем мир!» вышел в 1925 г. в Госиздате. В него вошли стихотворения из шести разных поэтических книг Бартеля: «Freiheit»15 («Свобода»), «Revolutionare Gedichte»16 («Революционные стихи»), «Utopia»17 («Утопия»), «Arbeiterseele»18 («Душа рабочего»), «Die Faust»19 («Кулак»), «Lasset uns die Welt gewinnen»20 («Завоюем мир»). Название для своей «антологии» бартелевской лирики Мандельштам заимствовал из последнего названного сборника Бартеля. Этот выбор, вероятно, был обусловлен явным коммунистическим звучанием призыва «Завоюем мир!», с одной стороны, и его энергичностью, с другой.
Насколько Мандельштам был свободен в выборе текстов для перевода, доподлинно неизвестно. Скорее всего, причиной обширных переводов 20-х гг. из немецкой литературы послужило германофильство А.В. Луначарского21. Творчество Бартеля Луначарский высоко ценил. Косвенным поводом для переводов, возможно, послужило личное знакомство Луначарского с Бартелем во время поездки в Россию последнего в 1920 г.22.
Первая работа, в которой внимание исследователей сосредотачивается на переводах Мандельштама из Бартеля, - небольшая заметка А. Григорьева и Н. Петровой23. О значении изучения переводов, указывая на некоторую их маргинальность, Григорьев и Петрова пишут так:
«Обращение к указанным текстам не будет бесполезным. Некоторые высказывания поэта в них соотносятся с современными им высказываниями в статьях и стихах; дают оценки фактов, исторических событий, лиц - оценки, не выпадающие из ряда историософских представлений Мандельштама. Анализ этих соответствий, а главное - исторический и социальный фон, события эпохи в их хронографии - необходимое условие для понимания высказываний поэта.. .»24.
Исследователи, сводя в первый раз воедино библиографические сведения о переводе текстов, почти не касаются их анализа.
Единственная известная нам немецкоязычная работа, посвященная изучению переводов Мандельштама из Бартеля, принадлежит Х. Мейеру25. Мейер начинает свою статью с заявления о неприемлемости традиционного замалчивания переводов Мандельштама. Они имеют как минимум документальную, биографическую ценность. Мейер утверждает, что никакое письменное свидетельство, оставшееся после поэта, будь то письмо или записка, нельзя воспринимать как совершенно случайное. Особенно это относится к поэтам, одержимым сознанием собственной значимости, к которым Мейер в числе других причисляет и Мандельштама. Второе замечание Мейера касается положения поэта в Советском союзе в начале двадцатых годов. В это время давление государства на автора было еще не слишком велико, и, по всей вероятности, Мандельштам взялся за переводы, вопреки таинственным намекам исследователей, стремящихся их «замолчать», по своей воле. Более того, нельзя забывать о том, что в «Шуме
124
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
времени» поэт характеризует свои юношеские политические взгляды как марксистские. Известно также, что политические воззрения Мандельштама расходились с монархическими взглядами Ахматовой и Гумилева, и это порождало споры между ними. Поэтому у нас нет веских оснований полагать, что переводы из Бартеля были для Мандельштама тягостны своей идеологической составляющей.
Мейер провел колоссальную работу по поиску бартелевских оригиналов, с которых переводил Мандельштам, и нашел практически все тексты. Списком соответствий текстов Бартеля и переводов Мандельштама Мейер завершает статью.
Г. Киршбаум в главе, посвященной переводам из Бартеля, в своей книге о немецкой образности у Мандельштама отмечает, что работа Мейера оказала сильное воздействие на издательскую практику мандельштамове-дения: «если в двухтомнике 1990 года переводы из Бартеля полностью отсутствовали, то во 2-м томе четырехтомного издания (1993-1997), то есть спустя почти 70 лет после первопубликации, они были вновь опубликованы с указанием на бартелевские оригиналы»26.
Киршбаум, как и Мейер, пишет о тематическом наполнении переводов Мандельштама и делает несколько замечаний, касающихся «контекстов» и «подтекстов» отдельных стихотворений.
В нашей статье мы, вопреки сложившейся тенденции разбора отдельных текстов, наметившейся в работах о переводах Мандельштама из Бартеля, обозначим, не вдаваясь в подробный анализ конкретных стихотворений, несколько основных переводческих стратегий Мандельштама.
Рассматривая эти переводы, необходимо принимать во внимание следующие вещи (все они в какой-то степени отразились на качестве переводов). Во-первых, Мандельштам перевел книгу стихов Бартеля в довольно короткий срок (в апреле 1924 г. Мандельштам заключил с издательством договор о переводе, в августе того же года книга была уже сдана). Во-вторых, стихи Бартеля в качестве материала для перевода в той или иной мере были навязаны Мандельштаму современной исторической ситуацией и его положением в литературной среде (издательства не печатали его собственных текстов, только переводные). В-третьих, Бартель - поэт объективно менее талантливый, чем Мандельштам: его образность и язык беднее и проще. Эти факторы объясняют, с одной стороны, бросающуюся в глаза качественную разницу между мандельштамовскими переводами из Бартеля и его оригинальными текстами или же сделанными не на заказ переводами из Петрарки (поэта совершенно иного масштаба, чем Бартель), и, с другой стороны, явную тенденцию к усложнению и обогащению бар-телевской образности.
Тексты Бартеля по большей части прямолинейны, грамматически односложны и насыщены переходящими из одного стихотворения в другое незамысловатыми эпитетами. Мандельштам часто при переводе барте-левского текста на русский язык делает его более сложным и неоднозначным, умножая возможные при интерпретации смыслы. Приведем пример
125
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
из стихотворения «Если мы уж собрались...» («Erleuchtung»). Строки «Brennen wild und brennen kuhl // Durch den Irrtum auf zur Wahrheit, // Durch das dunkelste Gefuhl // Zur Erkenntnis und zur Klarheit» («Горим дико и горим прохладно // Через заблуждения к правде, // Через темное чувство // К постижению и к ясности») в мандельштамовском переводе звучат так: «Мы горим, а не живем, // Возле правды колобродим, // Бессознательным чутьем // В настоящее выходим...». Мандельштам «растушевывает» бар-телевскую прямоту. Если Бартель прозрачно описывает путь революционеров к постижению революционных целей как безусловно верный, то Мандельштам отмечает интуитивность и неопределенность этого пути. «Настоящее» может быть интерпретировано двояко: то ли подразумевается «истинное», то ли «современное». И это имеет решающее значение для осмысления всего четверостишия.
Часто Мандельштам «расцвечивает» бартелевские образы. В стихотворении «Петербург» («Petersburg») строки «Петербург. Морских орудий // Вдоль Невы пируют жерла.» родились из «Petrograd: die Schiffskanonen zielen scharf auf deine Turme.» («Петроград: корабельные пушки целятся четко в твои башни»). Бартелевскую прямую констатацию действия Мандельштам заменяет метафорическим намеком на него, делая образ объемнее и красочнее.
Мандельштам углубляет бартелевскую образность несколькими путями: не только заменяя прозрачные и однозначные описания событий метафорами, но и, сообразно своему творческому методу, выстраивая цепочки из образов, добавляя новые и связывая их между собой. Поэт вносит дополнения в уже существующий образный ряд, наделяя основную тему новыми оттенками звучания. Так, например, в стихотворении «Верден» («Verdun»), в котором живописуется кровопролитная битва при Вердене, Мандельштам с помощью подобной цепочки привносит мотив поруганного братства, отсутствующий в этом стихотворении, но неоднократно встречающийся у Бартеля при описании русско-немецких сражений. Два составляющих этот мотив образа находятся друг от друга на расстоянии одной строфы, что делает их взаимосвязь явной. Первый раз мотив поруганного братства проявляется напрямую: «Верден! Громит народов темя // Братоубийственный обух.». (У Бартеля: «Verdun, das seine Todeskeulen // Schwer auf die Volker fallen lasst» - «Верден, который своими убийственными булавами // Тяжело бьет по народам»). Второй раз - более завуалированно, вместе с ветхозаветным образом совершившего предательство брата: «Верден - кромешник. Хриплый Каин!». (У Бартеля: «Verdun, о Fulle der Geschichte...» - «Верден, о избыток истории»). Введенный Мандельштамом мотив обостряет основной эмоциональный посыл стихотворения - отчаяние и невозможность принять происходящее. Но почему Мандельштам решил именно таким образом оттенить звучание основной темы? Разгадку мы находим в мандельштамовском стихотворении «Реймс и Кельн» (1914). Поводом к его написанию послужило варварское разрушение немецкими войсками Реймского собора в начале Первой мировой
126
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
войны. В более полном черновом варианте стихотворение условно делится на две части, каждая из которых посвящена описанию одного из двух старейших европейских готических соборов: Реймского и Кельнского. Мандельштам описывает соборы нарочито зеркально, демонстрируя их схожесть и единообразие:
Реймский собор Кельнский собор
Шатались башни, колокол звучал. Немецкие поют колокола.
Епископ все молитвы прочитал. И хоть один священник беспристрастный.
Друг горожан, окрестностей отрада. Неконченный и все-таки прекрасный.
И в дивной цельности стрельчатый бор.
Здесь нужен Роланд, чтоб трубить из рога, Пока не разовьется Олифан Он потрясен чудовищным набатом.
Завершается стихотворение образом звенящих колоколов Кельнского собора, в которых слышится пение: «Что сотворили вы над реймским братом». Упрек, исходящий от главного германского собора, брошен немцам. А это значит, что культурное европейское братство сильнее политических раздоров. Варвары-германцы, «позабывшие Бога», разрушившие Рейнский собор, отлучаются от немецкой культуры (это подчеркнуто местоимением «вы» в обращении к ним).
В бартелевском стихотворении «Верден», как и в мандельштамовском «Реймс и Кельн» (важно отметить, что в названия обоих текстов вынесены топонимы: возможно, это послужило Мандельштаму дополнительным стимулом для введения в перевод мотива из собственного стихотворения), речь идет не просто о Первой мировой войне, а о немецко-французском противостоянии. Бартелевское описание кровопролитной и бессмысленной битвы напомнило Мандельштаму о собственном стихотворении с похожей тематикой, что и стало причиной проявления в тексте мотива братоубийства, которого нет в оригинале.
Примером появления в стихотворении образа, который образует единый мотив с образом, пришедшим из оригинала, служит стихотворение «Твоя рука тиха, легка, / Когда касается виска. // Как слово доброе она, / Не высказанное до дна. // И кровь течет в твоей руке / Спокойно, как волна в реке...» («Deine Hand»). У Бартеля вторая строфа звучит так: «Sie ist wie Gute, die man nicht // In ungefugen Worten spricht...» («Она, как добро, которое не высказать // В неуклюжих словах»). Мандельштам, желая укрепить «речной» мотив, переводит эти строки Бартеля устойчивым выражением 127
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
«высказать до конца», в котором замещает последний компонент синонимичным для данного контекста словом («до конца» - «до дна»), перекликающимся с образом реки из последней строфы.
Стихотворение «Твоя рука тиха, легка...» становится центрообразующим для составленного Мандельштамом сборника бартелевских переводов «Завоюем мир!». Большинство стихотворений сборника посвящены революционной теме, маркером которой служит образ сжимающейся в кулак руки, символизирующей революционную мощь и волю пролетарских рабочих. Наиболее ярко у Бартеля этот образ раскрывается в стихотворении «Der erste Traum» в строфе: «Er sah die Faust, in sich gespalten, // In die voll Wut die Sage biss, // Nun aufgelost in funf Gestalten. // Und dann war Rauch und Finsternis» («Он видел кулак, в себе расколовшийся, // В который он вгрызался с яростью пилы // Теперь он распался на пять частей // И потом стал дымом и темнотой»). Стихотворение это служит лейтмотивом его поэтический книги «Die Faust», из которой Мандельштам берет шесть из пятидесяти текстов для сборника переводов. Включая в свой сборник стихотворение «Твоя рука тиха, легка...», Мандельштам объединяет революционную тему с любовной: центральный образ революционной темы (рука-кулак) становится главным образом любовного стихотворения и предметом восхищения лирического героя. Подобную же функцию выполняет и появляющийся в последнем двустишии мотив крови.
Важно отметить, что образ руки Мандельштам добавляет и в ряд бар-телевских стихотворений, где он отсутствует, и таким образом делает его одной из скреп, объединяющих отдельные тексты в единый сборник. Например, в стихотворении «Ты сейчас блуждаешь где-то.» («Liebeslied») Мандельштам переводит строку «Wenn ich gleich dein Haupt nicht sehe...» («Когда я не вижу твоей головы.») как «Рук твоих не осязаю...». В «Призыве» («Der Aufruhr») образ появляется дважды: строки «So wie der Schopfung Schopfergeist, // Der sich aus purpurnen Vergessen // Gewaltig in den Werktag reisst!» («Так же, как творение творец, // Который из пурпурного забвения // Насильно рвется в рабочий день») превращаются в «Как дух творца-формовщика: // Ведь перед красною судьбою // Тверда литейщика рука.», а стихи «Das Massenherz schlug toll und trunken // Zu einer Massentat empor...» («Сердце масс бьется бешено и опьяненно // Вперед к массовому делу») Мандельштам переводит как «Дыханье масс. Сердцебиенье. // Рукопожатий переплет...». В стихотворении «Перед битвой» («Vor der Schlacht») образ руки возникает в следующем контексте: «Брат мой русский! Рука могучая // Рок, сильнее воли человеческой. // Друг на друга велел нам ринуться.», у Бартеля же он отсутствует: «Russischer Bruder, uns hat das Schicksal // Machtiger als unser Wille // ... gegenuberstellt» («Русский брат, судьба нас // Мощнее, чем наша воля // ... противопоставила»).
Анализируя стихотворения из сборника «Завоюем мир!», Мейер выделяет в качестве одной из главных тенденций перевода игнорирование или «переиначивание» религиозной образности27. Довольно красноречивый пример он приводит из стихотворения «Петербург». При перево-
128
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
де Мандельштам описывает католическую церковь с помощью эпитета «лицемерный», что не находит соответствия в оригинале: «Andre haben ihre Sehnsucht // Im Gebet nach Rom gerichtet...» («Другие свою тоску // В молитве к Риму устремили...»), «Пусть одних чарует купол // Лицемерной римской церкви.». Мейер объясняет это стремлением заострить коммунистическую атеистическую идеологию. Киршбаум возражает ему и видит в этом «преследование собственных культурософских целей» с использованием «конкретной интертекстуальной логики»28. Здесь происходит интерференция германской темы в лирике Мандельштама и его переводов из немецкого поэта Бартеля. В стихотворении «Здесь я стою - я не могу иначе.» (1913) Мандельштам с протестантских позиций сравнивает католическую церковь с «темной горой» и подчеркивает, что она не сможет приблизиться к Богу, не опростившись, не преодолев свое лицемерие и фальшь29. По-видимому, апеллируя к этим своим размышлениям, Мандельштам и вставляет в текст перевода эпитет «лицемерный».
Частичное устранение же религиозной образности из стихов Бартеля можно объяснить двумя причинами. Во-первых, Мандельштам отчасти проецирует на переводы собственную поэтику, а для его лирики высокая концентрация религиозных образов нехарактерна. Во-вторых, в середине 20-х гг., в период борьбы с церковью, привнесение христианской символики в советское искусство было нежелательно. Примеры игнорирования религиозной образности в сборнике встречаются не единожды. Например, в стихотворении «Кто я? Вольный бродяга я.» («Der Wind») Мандельштам переводит «Und erst und feierlich // Begann zu psalmen...» («И торжественно // Начали петь псалмы») как «Вольной мелодией // Созревали напевы...», в стихотворении «Жалоба девушки» («Madchenklage») «Millionen Herzen beten...» («Миллионы сердец молятся») - «Гул рыданий миллионных.».
Можно выделить две основные группы случаев устранения религиозности при переводе. Первая - это тексты, из которых Мандельштам убирает образы, связанные с дьяволом и адом. Это стихотворения «Каторжный май» («Die Revolte»): «Als in der steinernen Tretmuhle stehn, // Gequalt von Teufel und Gott...» («Как в каменном колесе стоять, // Измученными дьяволом и Богом») - «Чем кругом мельничным идти, // Гуськом из года в год.», «Любы мне глыбы больших достижений.» («Ewiges Ziel»): «Hoch musst du fliegen, tief musst du fallen, // Eh dir Erfullen wird und ein Sieg...» («Высоко ты должен лететь, глубоко ты должен упасть, // Прежде чем придет исполнение и победа» - здесь очевидна отсылка к Люциферу -любимому ангелу Господа, который почти возвысился до него, но пожелал быть равным ему и был низвергнут с небес) - «Нужно подъем пережить и паденье, // Прежде чем хлынет победа в глаза...», «Неизвестному солдату» («Alles Schwere, was auf meinen Handen lastet.»): «Unsre Sonnenpferde jagen... // Hollensturz durch Rauch und Staub...» («Наши солнечные кони охотятся... // Падшие ангелы через дым и пыль...») - «Рвутся наши солнечные кони, // Тучи огнепалые плывут.».
129
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
Вторая группа - это тексты, в которых есть намек или прямое указание на проявление в житейском божественных черт. Например, в стихотворении «Семь Златоустовских скрипачей...» («Die sieben Geiger...») Бартель уподобляет главного скрипача Богу, Мандельштам же при переводе это игнорирует: «Als sei er der Sieben Vater...» («Как будто был он отцом семерым») - «У него голова большая.», «Der alte mit trotzigem Schopfungsgesicht» («Старик с упрямым лицом, исполненным творения») - «Старик с упрямым и творческим лбом.». Другим примером служат выше процитированные строки из стихотворения «Призыв». Мандельштам заземляет бартелевский образ «духа творца», метафорически сопоставляя его с рабочим, формирующим изделия на литейном заводе, и тем самым придавая стихотворению отчетливо пролетарский оттенок.
Можно заметить, что в целом при переводе Мандельштам старается усилить коммунистическую символику, но делает это в большинстве случаев неприметно. Основной метод преумножения коммунистической образности - это многократное внедрение в текст эпитета «красный» и других эпитетов, обозначающих цветовые оттенки, близкие к нему. Красный цвет революционеры трактовали как цвет крови, пролитой народом в борьбе против эксплуататоров. В переводах Мандельштама появление красного цвета часто не мотивировано оригиналом. В качестве примера можно привести стихотворения «Завоюем мир!» («Hinter den Toren»): «Brennt ein Spruch auf unsern Fahnen: // “Lasset uns die Welt gewinnen!”» («Горит надпись на наших флагах: // “Завоюем мир!”») - «Буквы надписи червленой // “Завоюем мир” струятся.», «Колосья» («Gras»): «Sonne, ergluhe!» («Солнце, пылай!») - «Солнце багровое встань!», «Верден» («Verdun») «Das Abendshimmels letzte Ziel // Was bald verloschen und versunken...» («Последняя цель вечернего неба, // Которое только что погасло и утопло...») - «Земля в пурпурной нищете // Чуть освеженная тонула.», «Каторжный май»: «Sie wollten nicht langer in Ketten gehen, // Lieber den Weg zum Schafott...» («Они не хотели дольше идти в цепях, // Лучше уж дорога на эшафот») - «Уж лучше по полю ползти, // Как красноглазый крот.» и др. Неоднократно красный цвет появляется как обыгрывание при переводе немецких сложных составных слов, имеющих в себе компонент «rot» («красный»), но лишенных его семантического значения. Это происходит в стихотворениях «Кто я? Вольный бродяга я.»: «Abendrot -Morgenrot...“ («Вечерняя заря - утренняя заря») - «Вечер красен, заря красна.», «Пробуждение города» («Erwachen der Stadt»): «О Morgenschrei! O erstes Glanzen! // Ergluhe, selig Morgenrot...» («О утренний крик! О первое сверкание! // Пылай, священная утренняя заря!») - «Крик первый. Рдеющее пламя. // Блаженный утренник окреп.», «Жалоба девушки»: «Ach, die Jugend und die Liebe, // sie verwehn wie Abendrote // in der abgrundtiefer Nacht...» («Ах, молодость и любовь, // Они развеиваются, как вечерние зори // В бездонное небо») - «Значит, молодость и радость, // Как краснеющее небо, // В ночь безлюбую ползут...» и др. Напрямую привнесение коммунистической образности проявляется только один раз в стихотворении
130
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
«Кто я? Вольный бродяга я...». Строки «Ich beug mich und sang // Ihnen das Lied vom Felde...» («Я нагнусь и свою // Вам песню о поле») Мандельштам переводит как «Я нагнусь, спою песню вам // O серпе и цепи.». Образ «серпа и цепи» своей первой составляющей и двусложностью отсылает к символу серпа и молота, олицетворяющему единство рабочих и крестьян. Серп и молот появились на флаге Советского союза в 1923 г., т.е. за год до того, как Мандельштам начал работать над книгой переводов. Символ уже в то время пользовался большой популярностью, и отсылка к нему явно читалась в мандельштамовском переводе.
Коммунистическая символика интернациональна. В переводах Мандельштама из Бартеля заметно не только желание усилить и преобразовать идеологический интернациональный компонент, но и стремление немецкие тексты русифицировать при переводе. Т.е. изменить не только язык, но и привнести образы и символы, интуитивно понятные читателю - носителю русской культуры, насытить текст отсылками к произведениям русской литературы. Подобная русификация проявляется на нескольких уровнях: лексическом, образном и аллюзивном. Разберем каждый из них.
Стихотворение «Песня девушки» («Madchenlied») написано от лица девушки, потерявшей своего возлюбленного в Верденской битве. Прежде чем сообщить, что милый убит «в аргонском краснолесье», девушка перечисляет страны, в которых происходили кровопролитные сражения с участием немецких войск во времена Первой мировой, где мог бы погибнуть ее возлюбленный, но не погиб: «Nicht in Russland, // Nicht in Flandem // Nicht in Polen // steht mein Schatz...» («Не в России, // Не во Фландрии, // Не в Польше // стоит мое сокровище»). Мандельштам преобразует этот топонимический ряд в близкий для русского читателя: он заменяет фронтовые точки, значимые для немцев, на значимые для русских: «Не в России, // Не в Полесьи, // Не на Рейне // Милый спит.».
При переводе некоторых стихотворений Мандельштам использует лексемы с маркированной принадлежностью к русской культуре. В текстах Бартеля они или отсутствуют, или выглядят нейтрально. Например, в стихотворении «Верден» появляется не мотивированный оригиналом образ птичьей «заплачки», а «заплачка» - это древнерусский фольклорный жанр причитания в свадебном или похоронном обрядах: «Ein Mensch zerschlagen und zerrissen // Wie vor dem Marsch der Vogelschrei...» («Человек разбит и растерзан, // Как перед маршем крик птицы») - «Как птицы темная заплачка, // Когда готовится набег...». Возможно, здесь содержится отсылка к «Слову о полку Игореве», проникнутому мотивами славянской народной поэзии. Ярославна, плачущая о своем муже и его войске, сравнивается с кукушкой: «На Дунаи Ярославнынъ гласъ ся слышитъ, зегзицею (кукушкой - А.Б.) незнаема рано кычеть: “Полечю - рече - зегзицею по Дунаеви, омочю бебрянъ рукавъ въ Каяле реце.”». Это может быть ассоциировано с «птичьей» заплачкой. Кроме того, предвещающие беду птичьи крики являются лейтмотивом слова: птицы кричат, когда князь Игорь с войском уходят в поход, вороны «граят» по небу, когда князь терпит по-
131
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
ражение.
Мандельштам вводит в бартелевские переводы пласт устойчивых для русского фольклора эпитетов и сравнений. В качестве примера приведем стихотворения «Хоть во сне - да с тобой побуду...» («Lied in die Schweiz»): «Und tief um die Augen blicken...» («И глубоко в глаза смотреть») - «Нагляжусь в глаза-озера»; «На заре румяной...» («In der Morgenfruhe»). В стихотворении «Верден» строки «Und feines, das sich klar erkennt...» («И тонкое, что себя понятно объясняет») вне всякого соответствия с оригиналом переведены как «Колючий стыд! Ползучий газ». «Ползучий газ» - с одной стороны, указание на химическое оружие, которое было применено в Первой мировой войне (распылявшийся газ иприт был тяжелее воздуха и «полз» по земле). С другой, это отсылка к устойчивому русскому фольклорному сочетанию «ползучий гад».
Помимо фольклорных эпитетов, Мандельштам вводит в текст устаревшие слова и церковнославянизмы. Так, в том же стихотворении «Верден» Мандельштам, подчеркивая жестокость битвы, сравнивает Верден с «кромешником». Кромешник - устаревшее слово, обозначающее опричника и отсылающее к эпохе Ивана Грозного. Ср. в пушкинском «Борисе Годунове»: «Кромешники в тафьях и власяницах // Послушными являлись чернецам, // А грозный царь - игумном богомольным...». В стихотворении «Деятель» («Der erste Traum») Мандельштам переводит слово «кулак» (как мы помним, центральный для сборника образ) церковнославянизмом «длань», тем самым делая образ частью старорусской культуры.
Часто Мандельштам вводит в бартелевские тексты образ хоровода, старинного танца славянских народов. Иногда он возникает в составе образа, понятного лишь носителю русской культуры. Например, в стихотворении «Если мы уж собрались.» «горящий хоровод» появляется в связке с образом румяной девушки, которая не хочет к нему подходить, что напоминает русскому читателю сказку о Снегурочке: «Kernes Madchen, jung und heiss, // Mit erflammendem Gesichte, // Tritt in unsern Flammenkreis: // Wir sind lodernde Gedichte...» («Никакая девочка, юная и горячая, // С пылающим лицом, // Не вступит в наш горящий круг: // Мы полыхающие стихи») - «В наш горящий хоровод // С нежным личиком румяным // Девушка не подойдет: // Мы горячий эпос пьяный.». В стихотворении «Верден» строки «Verdun, voll dumpfer Sucht und Schreie! // Verdun, verarscht, verschluckt, vergast.» («Верден, полный тупых страстей и криков, // Верден, одураченный, проглоченный, отравленный газом») переведены как «И в сетке молний хороводом // Несутся года времена.». Мандельштам отсылает к старорусскому обряду: в качестве драматического сопровождения к хороводу часто изображалась смена времен года.
Аллюзивный план бартелевских стихотворений Мандельштам также наполняет отсылками к русской культуре. Центральное место в нем занимает стихотворение М.Ю. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу.», на связь с которым своим общим колоритом и идейным наполнением указывают несколько стихотворений. Это происходит, во-первых, из-за формаль-
132
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
ной схожести общих контуров типичной для Бартеля образности (небо, путь, звезды - параллель с красной коммунистической звездой, размышления о свободе и смерти) с образностью Лермонтова, а во-вторых, из-за известности этого текста и той ключевой роли, которую он играет в русской литературе. В стихотворениях «Мой шаг звучит...» («Der junge Arbeiter») и «Проснулся день, враждебный музыке и снам.» («Uberschlag») Мандельштам усиливает лермонтовскую образность, при переводе добавляя в уже существующие образы новые оттенки. Сюжетные ситуации в обоих стихотворениях схожи между собой и своими очертаниями напоминают «Выхожу один я на дорогу.»: герой-рабочий рано утром идет на фабрику, смотрит на звезды и размышляет о свободе. В «Проснулся день.» Мандельштам «Sternen» («звезды») переводит как «млечный путь» («Ich gehe hin, und in den Sternen hangt mein Blick...» («Я прохожу, и в звездах висит мой взгляд» - «Иду. По Млечному пути еще скользит мой взгляд.»), добавляет космический оттенок, чтобы связь с образом земли, спящей в сиянье голубом, была более очевидной («Ich sehe, wie aus meinen Handen Gold und Silber springt // Und sich im Rhythmus um die Ende schlingt...» («Я вижу, как из моих рук золото и серебро выскакивают // И обвиваются в ритме вокруг земли») - «И серебро, и золото, рожденные моей рукой // Ритмичной лентой обвивают шар земной.»). Образный ряд стихотворения «Мой шаг звучит.» Мандельштам обогащает туманом, возникающим дважды: прямо - «Горит звезда // В ночном тумане.» («Ein Stern strahlt noch, // In Grau verloren.» («Одна звезда еще светит, // В серости потерянная») и завуалировано - «Звезда как пух // В седое утро.» («Der Stern verspuht, // Der Morgen dammert.» («Звезда чувствуется, // Утро проясняется»). Показательно, что в обоих случаях образы тумана и звезды находятся в плотной связи друг с другом, как и у Лермонтова: «Сквозь туман кремнистый путь блестит.».
В сборнике «Завоюем мир!» также есть отсылка к Пушкину: строку «Sei kuhl und stolz! O seid vermessen...» («Будьте прохладными и гордыми! О, будьте самонадеянными») из стихотворения «Призыв» Мандельштам переводит цитатой из отповеди Онегина Татьяне: «Учитесь властвовать собою.», в рамках русской культуры ставшей уже крылатым выражением, и в данном контексте существенной как маркер русификации.
Стихотворение «Ты сейчас блуждаешь где-то.» наполнено аллюзиями на пастернаковский поэтический сборник «Сестра моя жизнь». Мейер в своей статье подробно разбирает содержащиеся в стихотворении отсылки: эпиграф к сборнику Пастернака из Н. Ленау тематически сходен с бартелевским стихотворением, строка «Жизнь моя, сестра моя.» перекликается с названием сборника, образ «майской подруги», по всей вероятности, навеян образами из стихотворения «Сестра моя - жизнь.»30.
Мандельштам не только связывает стихотворения Бартеля с разными узловыми для русской литературы текстами, но и наполняет их собственной символикой и метафорикой. Для некоторых возникающих в переводах не мотивированных оригиналом образов источником служат более ранние
133
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
тексты Мандельштама. Таков, например, образ звезд-булавок из стихотворения «Март» («Marzsturm»): «Das ist Marz, der tolle Marz, // Durchstickt von roten Sternen...» («Это март, безумный март, // Вышитый красными звездами») - «Вонзились в март, в горячий март, // Звезд красные булавки...». Он восходит к стихотворению «Мне холодно. Прозрачная весна...» (1916): «Мерцают звезд булавки золотые.». Бартелевский текст о революционном марте в Петрограде (согласно григорианскому календарю, события Февральской революции происходили в марте), вероятно, вызвал у Мандельштама ассоциацию с собственным тревожным стихотворением, написанным о петроградской весне, и это послужило причиной перехода образа булавок-звезд из своего текста в переводной.
Другой пример заимствования образа из собственного стихотворения в перевод из Бартеля был замечен Мейером. Процитированное выше описание творческого процесса из бартелевского стихотворения «Кто я? Вольный бродяга я.» Мандельштам переводит, используя образы своего раннего текста «Звук осторожный и глухой // Плода, сорвавшегося с древа, // Среди немолчного напева // Глубокой тишины лесной.» (1908), так: «Величавой мелодией // Созревали напевы.». Между стихотворением 1908 г. и переводом проступает ряд соответствий: звук-мелодия, созревать-плод, напев-напев31.
Киршбаум заметил обусловивший отступление от оригинального текста перенос метафоры «власти бремя» из «Сумерек свободы» в переводном стихотворении «Петербург»: «Lenin spricht, der kuhle Sturmer: “Auf, es ist die Zeit gekommen!” // Wie ein Held aus alten Zeiten // Hast du, Volk, die Macht genommen.» («Говорит Ленин, расчетливый бунтарь, // “Вставайте, время пришло!” // Как герой прежних времен, // Ты, народ, захватил власть) - «Говорит Владимир Ленин: // Начинать поспело время - // И народ, как вождь старинный, // Поднимает власти бремя...». В «Сумерках свободы» с процитированным текстом перекликается не только метафора «власти бремя», но и рифма время-бремя, и образ вождя (по мнению некоторых мандельштамоведов, прототипом народного вождя в «Сумерках свободы» является Ленин): «Прославим роковое бремя, // Которое в слезах народный вождь берет. // Прославим власти сумрачное бремя, // Ее невыносимый гнет. // В ком сердце есть - тот должен слышать время.». Как мы помним, «Сумерки свободы» - переломный текст, отразивший изменение в отношении Мандельштама к советской власти: «от гневного неприятия . к болезненно-тревожному, но необходимому признанию.»32.
Переводя немецкие стихотворения, Мандельштам инкрустирует туда образы, устойчиво связанные для него с немецкой темой в рамках собственного творчества. Для Мандельштама, проучившегося семестр в германском городе Гейдельберге и крестившегося по лютеранскому обряду, одним из маркеров принадлежности к немецкой культуре стал образ органа. Он присутствует в текстах с немецкой тематикой, уже написанных к 1924 г.: «Бах» (1913): «Органа многосложный лик.», «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа.» (1918), в предисловии к переводу пье-
134
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
сы «Человек массы» (1922): «Недаром слово действие звучит у него, как орган, и покрывает весь шум голосов...». Образ органа абсолютно вне всякой связи с оригиналом появляется в бартелевских переводах: «Люблю внимать средь грохота и теми.» («Utopia»): «Dann Ton an Ton zu Lied verschlugen // Zur Millionenharmonie...» («Потом звук переплетается со звуком в песню // В гармонию миллионов») - «И звуки песни, прежде мимолетной // В органный голос масс воплощены.», «Передышка» («Die Befreiung“): «Verdonnert der Schrei der stohnenden Walder!» («Испуганный крик стонущих лесов») - «Грянут рощ органные хоры.», «Призыв» («Die Aufruhr»): «Die starksten Baume aber brechen // Die eh sie ganzlich ausgerauscht...» («Сильнейшие деревья ломаются, // Прежде чем вышеле-стеть до конца») - «Крепчайший ствол гудит органом, // Но прежде всех он рухнет сам.». Как можно заметить, для Мандельшама орган - всегда метафора общего начала, мощи множества голосов, сливающихся в едином порыве. Неудивительно, что в переводах революционной лирики у Мандельштама несколько раз возникает этот образ.
Итак, мы выделили пять основных тенденций, намечающихся в обращении Мандельштама с текстами Бартеля при их переводе. Это обогащение и усложнение бартелевской образности, частичное устранение религиозной метафорики, усиление революционной символики, «русификация» переводного текста (на лексическом, образном и аллюзивном уровнях) и насыщение переводных текстов собственной образностью.
Немецкие тексты подвергаются творческому переосмыслению главным образом в силу двух причин. С одной стороны, Мандельштам проецирует на них собственную творческую манеру (отсюда появление в русском тексте сложных неординарных метафор, не находящих соответствия в немецком оригинале, и образов из ранних мандельштамовских стихотворений). Фактор личности переводчика исключить невозможно, хотя его максимальная минимизация, согласно Мандельштаму, и является главным залогом хорошего перевода (см. статью «Потоки халтуры»). С другой стороны, Мандельштам «адаптирует» тексты для русского читателя, вживляет их в ткань русской литературы и русского дискурса, наполняет образами и символами, понятными носителю русской культуры. Такая манера обращения с текстом соответствует мандельштамовским теоретическим размышлениям о природе перевода. Как было сказано выше, главную задачу переводчика Мандельштам видит в сохранении палитры смыслов, заложенной автором в оригинальный текст. Прямолинейное калькирование не приведет к нужному результату, поскольку при переводе должны быть задействованы не только язык, но и культурные коды, а они для каждого языка свои. Находя для бартелевских стихотворений соответствующие русские культурные коды, Мандельштам вводит отсылки к Лермонтову, Пастернаку, Пушкину и др., лексику, маркирующую для русского уха принадлежность к русской культуре, фольклорные образы. Идеологическую составляющую переводов Мандельштам формирует, с одной стороны, преследуя собственные культурософские цели, а с другой - отталкиваясь
135
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
от идеологии новой советской действительности. Отсюда и неброская революционная символика, и неприятие католичества, и частичное исключение религиозной образности, и метафоры, связанные с пробуждением коллективного сознания.
Таким образом, переведенные Мандельштамом бартелевские стихотворения получают новую жизнь в рамках русской культуры, советской эпохи и творчества Мандельштама.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Мандельштам О.Э. Завоюем мир! М., 1925.
2 Осип Мандельштам в «Мемуарах» Рюрика Ивнева // «Сохрани мою речь...». Мандельштамовский сборник. М., 1991. C. 43.
3 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: в 3 т. Т 1. М., 2009. C. 565.
4 Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М., 1990. C. 528.
5 Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М., 1990. C. 528.
6 Нерлер П. Осип Мандельштам в наркомпросе в 1918-1919 годах // Вопросы литературы. 1989. № 9. C. 275.
7 Лекманов О.А. Осип Мандельштам. М., 2009. C. 118-119.
8 Мандельштам Н.Я. Собрание сочинений: в 2 т. Т 1. Екатеринбург, 2014. C. 103.
9 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений в 3 т. Т 3. М., 2011. С. 385.
10 Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М., 1990. C. 123.
11 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 2. М., 1993. С. 511.
12 Мандельштам О.Э. Собрание сочинений: в 4 т. Т 2. М., 1993. С. 516.
13 Мандельштам Н.Я. Вторая книга. М., 1990. C. 124.
14 Maндельштам О.Э. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 1. Париж, 1967. C. 516.
15 BarthelM. Freiheit! Neue Gedichte aus dem Kriege. Jena, 1917.
16 BarthelM. Revolutionare Gedichte. Stuttgart, 1919.
17 Barthel M. Utopia. Jena,1920.
18 BarthelM. Arbeiterseele. Jena, 1920.
19 ВarthelM. Die Faust. Potsdam, 1920.
20 Barthel M. Lasset uns die Welt gewinnen! Hamburg; Berlin, 1920.
21 Киршбаум Г. «Валгаллы белое вино.» Немецкая тема в поэзии О. Мандельштама. М., 2010. С. 131.
22 Angres D. Die Beziehungen Lunacarskijs zur deutschen Literatur. Berlin, 1976. P. 131.
23 Григорьев А., Петрова Н.О. Мандельштам. Материалы к биографии // Russian Literature. 1984. Vol. XV. P. 1-28.
24 Григорьев А., Петрова Н.О. Мандельштам. Материалы к биографии // Russian Literature. 1984. Vol. XV. P. 1.
25 Meyer H. Eine Episode aus Mandel’stams ‘Stummen Jahren’: Die Max-Barthel-Ubersetzungen // Welt der Slaven. 1991. Vol. XXXVI, № 1-2. P. 72-98.
26 Киршбаум Г. «Валгаллы белое вино.» Немецкая тема в поэзии О. Мандельштама. М., 2010. С. 191.
136
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
27 Meyer H. Eine Episode aus Mandel’stams ‘Stummen Jahren’: Die Max-Barthel-Ubersetzungen // Welt der Slaven. 1991. Vol. XXXVI, № 1-2. P. 86.
28 Киршбаум Г «Валгаллы белое вино...» Немецкая тема в поэзии О. Мандельштама. М., 2010. C. 203.
29 Киршбаум Г. «Валгаллы белое вино.» Немецкая тема в поэзии О. Мандельштама. М., 2010. С. 46-49.
30 Meyer H. Eine Episode aus Mandel’stams ‘Stummen Jahren’: Die Max-Barthel-Ubersetzungen // Welt der Slaven. 1991. Vol. XXXVI, № 1-2. P. 92-93.
31 Meyer H. Eine Episode aus Mandel’stams ‘Stummen Jahren’: Die Max-Barthel-Ubersetzungen // Welt der Slaven. 1991. Vol. XXXVI, № 1-2. P. 87.
32 Киршбаум Г. «Валгаллы белое вино.» Немецкая тема в поэзии О. Мандельштама. М., 2010. C. 201.
References
1. Mandel’shtam O.E. Zavoyuem mir! [Let Os Conquer The World]. Moscow, 1925.
2. Osip Mandel’shtam v “Memuarakh” Ryurika Ivneva [Osip Mandelstam in “Memoirs” by Ryurik Ivnev]. “Sokhrani moyu rech’...”. Mandel’shtamovskiy sbornik [“Keep my Words”. Mandelstam Collection]. Moscow, 1991, p. 43.
3. Mandel’shtam O.E. Sobranie sochineniy: v 3 t. T. 1 [Collected Works: in 3 vols. Vol. 1]. Moscow, 2009, p. 565.
4. Mandel’shtam N.Ya. Vtoraya kniga [Second Book]. Moscow, 1990, p. 528.
5. Mandel’shtam N.Ya. Vtoraya kniga [Second Book]. Moscow, 1990, p. 528.
6. Nerler P. Osip Mandel’shtam v Narkomprose v 1918-1919 godakh [Osip Mandelstam in Narkompros in 1918-1919]. Voprosy literatury, 1989, no. 9, p. 275.
7. Lekmanov O.A. Osip Mandel’shtam [Osip Mandelstam]. Moscow, 2009, pp. 118-119.
8. Mandel’shtam N.Ya. Sobranie sochineniy: v 21. T. 1 [Collected Works: in 2 vols. Vol. 1]. Yekaterinburg, 2014, p. 103.
9. Mandel’shtam O.E. Sobranie sochineniy v 3 t. T. 3 [Collected Works: in 3 vols. Vol. 3]. Moscow, 2011, p. 385.
10. Mandel’shtam N.Ya. Vtoraya kniga [Second Book]. Moscow, 1990, p. 123.
11. Mandel’shtam O.E. Sobranie sochineniy: v 41. T. 2 [Collected Works: in 4 vols. Vol. 2]. Moscow, 1993, p. 511.
12. Mandel’shtam O.E. Sobranie sochineniy: v 41. T. 2 [Collected Works: in 4 vols. Vol. 2]. Moscow, 1993, p. 516.
13. Mandel’shtam N.Ya. Vtoraya kniga [Second Book]. Moscow, 1990, p. 124.
14. Mandel’shtam O.E. Sobranie sochineniy: v 3 t. T. 1 [Collected Works: in 3 vols. Vol. 1]. Paris, 1967, p. 516.
15. Barthel M. Freiheit! Neue Gedichte aus dem Kriege. Jena, 1917.
16. Barthel M. Revolutionare Gedichte. Stuttgart,1919.
17. Barthel M. Utopia. Jena, 1920.
18. Barthel M. Arbeiterseele. Jena, 1920.
19. Barthel M. Die Faust. Potsdam, 1920.
20. Barthel M. Lassetuns die Welt gewinnen! Hamburg; Berlin, 1920.
137
Новый филологический вестник. 2015. №3(34).
21. Kirshbaum G. “Valgally beloe vino...” Nemetskayatema v poezii O. Mandel’shtama [“Valhalla, white wine ...” The German Theme in the Poetry of Osip Mandelstam]. Moscow, 2010, p. 131.
22. Angres D. Die Beziehungen Lunacarskijs zur deutschen Literatur. Berlin, 1976, p. 131.
23. Grigor’ev A., Petrova N.O. Mandel’shtam. Materialy k biografii [O. Mandelstam. Materials for a Biography]. Russian Literature, 1984, vol. XV, pp. 1-28.
24. Grigor’ev A., Petrova N.O. Mandel’shtam. Materialy k biografii [O. Mandelstam. Materials for a Biography]. Russian Literature, 1984, vol. XV, p. 1.
25. Meyer H. Eine Episodeaus Mandel’stams ‘Stummen Jahren’: Die Max-Barthel-Ubersetzungen. Welt der Slaven, 1991, vol. XXXVI, no. 1-2, pp. 72-98.
26. Kirshbaum G. “Valgally beloe vino...” Nemetskayatema v poezii O. Mandel’shtama [“Valhalla, white wine ...” The German Theme in the Poetry of Osip Mandelstam]. Moscow, 2010, p. 191.
27. Meyer H. Eine Episodeaus Mandel’stams ‘Stummen Jahren’: Die Max-Barthel-Ubersetzungen. Welt der Slaven, 1991, vol. XXXVI, no. 1-2, p. 86.
28. Kirshbaum G. “Valgally beloe vino...” Nemetskaya tema v poezii O. Mandel’shtama [“Valhalla, white wine ...” The German Theme in the Poetry of Osip Mandelstam]. Moscow, 2010, p. 203.
29. Kirshbaum G. “Valgally beloe vino...” Nemetskaya tema v poezii O. Mandel’shtama [“Valhalla, white wine ...” The German Theme in the Poetry of Osip Mandelstam]. Moscow, 2010, pp. 46-49.
30. Meyer H. Eine Episodeaus Mandel’stams ‘Stummen Jahren’: Die Max-Barthel-Ubersetzungen. Welt der Slaven, 1991, vol. XXXVI, no. 1-2, pp. 92-93.
31. Meyer H. Eine Episodeaus Mandel’stams ‘Stummen Jahren’: Die Max-Barthel-Ubersetzungen. Welt der Slaven, 1991, vol. XXXVI, no. 1-2, p. 87.
32. Kirshbaum G. “Valgally beloe vino...” Nemetskayatema v poezii O. Mandel’shtama [“Valhalla, white wine ...” The German Theme in the Poetry of Osip Mandelstam]. Moscow, 2010, p. 201.
Бассель Александра Викторовна- аспирант школы филологии Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ).
Научные интересы: литература первой трети XX в., творчество О.Э. Мандельштама, стратегии перевода.
E-mail: [email protected]
Bassel Alexandra V. - postgraduate student of School of Philology, National Research University Higher School of Economics (HSE).
Research area: literature of the first third of XX century, works of O. Mandelstam, translation strategies.
E-mail: [email protected]
138
