CC BY
32
М.В. Сидоренко
Сидоренко Мария Васильевна — кандидат юридических наук, консультант
Московский институт государственного управления и права
Коллизии источников российского уголовно-процессуального права в контексте определенности их иерархии
Практический срез проблем определения системы источников российского уголовно-процессуального права и, особенно, выверенной их иерархии в правовом регулировании достаточно часто объективирует себя в коллизиях текущего правотворческого и правоприменительного процесса. Для того чтобы понять суть этой проблемы и ее негативные следствия обратимся к анализу наиболее устоявшихся позиций российской уголовно-процессуальной доктрины относительно системы источников исследуемой отрасли права и их иерархии.
Наиболее часто указанная система дифференцируется на следующие относительно самостоятельные подгруппы: (1) общепризнанные принципы и нормы международного права; (2) законы РФ1. Последние, в свою очередь, как правило, иерархически выстроены через следующие формы явления права: Конституция РФ, федеральные конституционные законы, нормы международного договора, кодифицированные нормативные правовые акты, иные федеральные законы2.
Отдельные авторы включают в эту систему подзаконные нормативные акты, постановления Пленума Верховного суда РФ; отчасти, судебные прецеденты, в том числе акты конституционного правосудия. Последнюю подгруппу, конвенциально оставим без обсуждения; первые две — непосредственный предмет избранного анализа.
Казалось бы, в принципе не должны быть предметом дискуссий непререкаемый авторитет и роль в правовом регулировании общепризнанных принципов и норм международного права, как императивной формы выражения воли большинства государств — членов мирового сообщества. Тем не менее, в юридических публикациях все «громче» ставятся вопросы о явной надуманности таких юридических фактов как общепризнанные принципы и нормы международного права. В частности, профессор В.Т. Томин давно и последовательно пишет о том, что в современной межгосударственной и правовой реальности нет, и не может быть ни общепризнанных принципов, ни норм международного права; указанное не более чем блеф XX века, который объективно отвергается рядом стран мирового сообщества3.
Сомнения по вышеуказанному вопросу высказываются и практикующими юристами. К примеру, адвокат А.А. Куприянов однозначно пишет о том, что акты ЕСПЧ для России — ложный ориентир, а «общемировые ценности» — миф, насаждаемый очередной в исторической ретроспективе страной-гегемоном для вовлечения остальных стран в свою парадигму4. Соответственно, констатирован и вывод о том, что «допущение мультикультурализма в правовом пространстве есть вредная иллюзия, ведущая к неизбежному краху всей правовой системы, действующей в определенной стране. А добровольное признание Россией практики ЕСПЧ — просто нонсенс»5.
Известны также позиции Ю.К. Якимовича, по сути которых высказано недоумение, как относительно роли в правовом регулировании, так и необходимого перечня общепризнанных принципов и норм международного права. Указанным автором резюмирован и вывод о том, что в каждом конкретном случае суть подобного принципа, как общепризнанного, должна определяться Конституционным Судом РФ6. Насколько Генеральная Ассамблея ООН и в целом мировое сообщество согласятся с указанными императивами российского органа конституционного правосудия, при этом не обсуждается. Между тем, и российской доктрине и юридической практике достаточно известна дискуссия о
1 Уголовный процесс России: учебник / А.С. Александров, Н.Н. Ковтун, М.П. Поляков, С.П. Сереброва; научн. ред. В.Т. Томин. М.: Юрайт-Издат, 2003.
2 Россинский С.Б. Уголовный процесс: учебник. М.: ЭКСМО, 2009; Уголовный процесс Российской Федерации: учебник / отв. ред. А.П. Кругликов. М.: Проспект, 2009.
3 Томин В.Т. «Права и свободы человека» — большой блеф ХХ века. (Уголовный процесс России: аспекты взаимодействия с международным правом). Омск, 2004.
4 Куприянов А.А. Новые правила апелляции: восстановление практики поворота к худшему // Уголовный процесс. 2012. № 11. С. 34—38.
5 Там же.
6 Уголовно-процессуальное право Российской Федерации / отв. ред. Ю.К. Якимович. СПб.: Издательство Р. Асланова «Юридический центр Пресс». 2007. С. 39.
праве национального органа конституционного правосудия к проверке (на «предмет конституционности») ратифицированных международных договоров Российской Федерации и итоговых актов Европейского суда по правам человека. Известны и итоги этой дискуссии, весьма одобрительно воспринятые, как в целом российским законодателем и высшей исполнительной властью государства, так и определенной частью юридического сообщества России.
Не менее двусмысленно в этом вопросе выглядят позиции российского законодателя. Казалось бы, нормы ч. 4 ст. 15 Конституции РФ содержат исчерпывающий императив относительно исследуемых форм выражения права в национальном правовом регулировании. Однако приведем, для примера, ст. 3 Федерального конституционного закона от 31 декабря 1996 г. №1-ФКЗ «О судебной системе Российской Федерации», определяющую основные начала, обеспечивающие единство судебной системы Российской Федерации. По буквальному смыслу предписаний этой статьи указанное единство, в том числе, обеспечивается посредством «...применения всеми судами Конституции РФ, федеральных конституционных законов, федеральных законов, общепризнанных принципов и норм международного права и международных договоров Российской Федерации, а также конституций (уставов) и других законов субъектов Российской Федерации». Как видим, в законодательной иерархии этого акта роль общепризнанных принципов и норм международного права определена явно ниже актов федерального законодательства; фактически, на низшей ступени, регулирующей вертикали. Еще более «лаконично» этот вопрос решен в Федеральном конституционном законе от 23 июня 1999 г. №1-ФКЗ «О военных судах Российской Федерации». В соответствии с буквальными предписаниями ч. 1 ст. 5 указанного закона: «Военные суды осуществляют правосудие самостоятельно, подчиняясь только Конституции Российской Федерации, федеральным конституционным законам и федеральным законам».
Комментарии к столь декларируемой ценности «общепризнанных» нормативных правовых предписаний в этом контексте, представляется, в целом излишни. Как следствие, двойственность публично провозглашаемых деклараций и реальных актов объективации права, в том числе в правосознании представителей российской уголовно- процессуальной доктрины, явно нивелирует закрепленные конституционные констатации относительно приоритетного значения указанных форм выражения права для российского правоприменения.
Есть сомнения и в оптимальности второй подгруппы источников в избранной для анализа дифференциации. И, прежде всего, теоретически и практически спорно закрепление в «подгруппе законов» Конституции РФ. По идее, для постановки этой проблемы в принципе нет оснований, так как подавляющее большинство исследователей однозначно признают и высшую юридическую силу норм этого акта в правовом регулировании, и безусловный приоритет Конституции в иерархии источников российского права, и прямое действие конституционных норм.
Указанное, бесспорно. Тем не менее, возразим: изначально «порочен» сам исходный посыл, согласно которому Конституция РФ «возглавляет» внутреннюю систему источников права федерального уровня (законы РФ)1. Ошибочность и потенциальная угроза такого подхода видится в том, что, будучи включенной в систему внутреннего законодательства государства и являясь, по сути, Основным Законом в национальной системе права, Конституция неизбежно «проигрывает» в регулирующей конкуренции с ратифицированными международными договорами. Последние, как известно, имеют безусловный приоритет по отношению к внутреннему законодательству суверенного государства (ч. 4 ст. 15 Конституции РФ).
Между тем, для подобного «построения» иерархии изначально нет оснований. Действующая Конституция РФ в принципе не содержит ни ссылок, ни содержательных или смысловых апелляций к категории «основной закон». Указанной категории (в отличие от Конституции РСФСР 1918, 1925, 1937, 1978 гг.) — нет в тексте этого акта. И это не упущение, не дефект законодательной техники, а изначально определяющая константа. Во-вторых, текст и контекст Конституции объективно дают основания для разграничения собственно внутреннего законодательства Российской Федерации и Конституции, как источника права; свидетельством тому однозначные нормативные посылы этого акта: «Конституция Российской Федерации и федеральные законы», «Конституция и законы». В каждой из этих конструкций Конституция изначально отграничена от иных нормативных правовых актов, не совпадая с ними ни по сути, ни по «месту» в правовой иерархии. Отсюда, остается разделить, методически верное, суждение А.В. Безрукова, согласно которому: понятие «законы», использованное в ч. 4 ст. 15 Конституции РФ, охватывает группу самостоятельных законодательных актов и на Конституцию РФ не распространяется (чч. 1, 2, 4 ст. 15, ч. 1 ст. 72 Конституции РФ)2.
Сторонники включения Конституции в группу источников федерального уровня (законы РФ) не принимают во внимание и определяющий посыл, смысл которого в том, что в отличие от ос-
1 Уголовный процесс России: учебник / А.С. Александров, Н.Н. Ковтун, М.П. Поляков, С.П. Сереброва; научн. ред. В.Т. Томин. М.: Юрайт-Издат, 2003; Уголовный процесс Российской Федерации: учебник / отв. ред. А.П. Крутиков. М.: Проспект, 2009.
2 Безруков А.В. Федеральная конституция и конституционные законы в системе конституционного законодательства и обеспечения правопорядка в России // Российская юстиция. 2015. № 10. С. 2—5.
новного закона, Конституция обладает не только высшей юридической силой в системе национального права, но и акцентирующим признаком верховенства. В итоге, именно указанный признак дает основание для константы, суть которой в том, что Конституция занимает доминирующее место не только в национальной системе права, но и в целом в государстве и обществе. Основной закон, напротив, подобного верховенства не имеет, доминируя лишь в системе национальных законов. Отсюда, соотношение между законами и Конституцией, с одной стороны, и международными договорами и Конституцией РФ, с другой, как отмечается рядом исследователей1, определяется принципиально различно. Законы a priori не должны противоречить Конституции РФ (ч. 1 ст. 15, чч. 2-4 ст. 125); международные договоры — должны лишь соответствовать этому акту (ч. 1 ст. 15, п. «г» чч. 2 и 6 ст. 125).
Как следствие, есть основания заключить, что в иерархии источников российского уголовно-процессуального права Конституция РФ должна быть выведена за рамки подгруппы, объединенной общим родовым понятием — «федеральные законы». Очевиден и факт, что этот источник не может быть «определен» ни в какую иную подгруппу; он доминирует над иными формами выражения права, так как самодостаточен в своей юридической и социально-политической сути. В итоге, проблема лишь в методологически точном определении соотношения предписаний Конституции РФ с таким же «обособленным» источником права, как «общепризнанные принципы и нормы международного права». Теория, законодатель и практика применения права обязаны однозначно определиться в вопросе
0 том: могут ли нормативные предписания, воспринимаемые как общепризнанные принципы и нормы международного права, вступать в конкуренцию с нормами Конституции РФ или суверенная сила и верховенство последней в принципе не предмет для «выстраивания» различного рода иерархий и конкуренций.
Как следствие, «первое» место в иерархии федеральных источников российского уголовно-процессуального права, по идее, уже «принадлежит» федеральным конституционным законам. Юридическая сила последних и предмет их ведения, a priori предопределяют их приоритет перед иными актами федерального уровня. Тот же приоритет федеральных конституционных законов перед нормами, например, УПК РФ, констатирует высший орган конституционного правосудия2. Последнее, казалось бы, окончательно снимает споры в вопросах о конкуренции, гарантируя искомую определенность теории, правосознания и правовых отношений. Однако, как выяснилось, позиции Конституционного Суда РФ в этом вопросе не столь однозначны. В ряде решений этот же орган не «усмотрел» принципиальной разницы между федеральными конституционными законами и иными федеральными законами, признав первые лишь разновидностью федерального законодательства Российской Федерации; соответственно, проверка федерального конституционного закона, как резюмировано по итогам проверки, — вполне в ведении высшего органа конституционного правосудия.
При указанном понимании юридической сути исследуемых актов, особых оснований для их приоритета в иерархии «внутренних» источников права, как бы, уже не имеется. Кроме того, по смыслу ч. 4 ст. 15 Конституции РФ в случае противоречий между предписаниями федерального конституционного закона и нормами международного договора, ратифицированного Российской Федерацией, приоритет в правовом регулировании должен быть отдан международному договору.
Дополнительный импульс к дискуссии придают и заявления о том, что федеральный конституционный закон — есть органическая часть Конституции, ее логическое продолжение3. Официальная констатация этих суждений на законодательном уровне «автоматически» исключит федеральные конституционные законы из системы внутреннего национального законодательства, так как они уже должны оцениваться либо как непосредственно конституционные нормы, либо как нормы аналогичной конституции юридической силы. И в том, и в другом случае система источников российского уголовно-процессуального права вновь оказывается в состоянии неопределенности. Последнее, может, и допустимо с позиций доктрины, но неприемлемо в практической сфере применения права.
Между тем, для указанных «констатаций», полагаем, нет оснований. Нормы федерального конституционного закона не могут быть признаны «органической частью» Конституции РФ или «логическим ее продолжением». Во-первых, в силу различного порядка принятия и предмета ведения указанных актов. Во-вторых, в силу их различной юридической сути, в силу которой, к примеру, федеральные конституционные законы могут быть проверены Конституционным Судом РФ на предмет конституционности, а для норм конституции — это абсурд. В итоге, «место» федеральных конституционных законов — в системе внутреннего законодательства государства.
1 Безруков А.В. Федеральная конституция и конституционные законы в системе конституционного законодательства и обеспечения правопорядка в России // Российская юстиция. 2015. № 10. С. 2—5; Гюлумян В.Г. Принципы толкования Европейской Конвенции прав человека (критика и защита) // Журнал конституционного правосудия. 2015. № 3. С. 9.
2 Постановление Конституционного Суда РФ от 29 июня 2004 г. № 13-П // СПС «КонсультантПлюс».
3 Малько А.В., Гайворонская Я.В. О роли Федерального закона «О нормативных правовых актах в Российской Федерации» в правотворческой политике // Государство и право. 2015. № 11. С. 26.
В последние годы объективирована также проблема, связанная с внутренней иерархией федеральных конституционных законов. Предметом дискуссии оказался вопрос о том: обладают ли равной юридической силой нормы, содержащиеся в различных федеральных конституционных законах? По идее, основания для этой дискуссии явно надуманны. Тем не менее, практика российского правотворчества «сформировала» эту проблему. Статьей 1 Федерального конституционного закона (далее — ФКЗ) «О Верховном Суде Российской Федерации» устанавливается предмет его регулирования, который, прежде всего, опосредуется, как данным ФКЗ, принятым в соответствии с Конституцией РФ, так и Федеральным конституционным законом от 31 декабря 1996 года «О судебной системе Российской Федерации». В итоге, нормы ФКЗ «О Верховном Суде Российской Федерации» не должны противоречить, как собственно Конституции Российской Федерации, так и «базовому» ФКЗ «О судебной системе Российской Федерации», который (в силу указанной законодательной оговорки) уже имеет приоритет как правовой акт, устанавливающий более общие параметры судебной системы России1.
Таким образом, явочным порядком к проблемам определения изначально точной иерархии источников российского уголовно-процессуального права «по вертикали» субъективно сформирована проблема определения их иерархии — «по горизонтали»2.
Между тем, на наш взгляд, нет, и не может быть конкуренции между нормативными правовыми актами внутри их одного вида. Конституционный Суд РФ, принимая, в том числе, во внимание предписания ст. 76 Конституции РФ, по идее, однозначно высказался по этой проблеме3: «самопровозглашение» приоритета одного закона над иным (однородным) законом — в принципе недопустимо, ибо порождает неопределенность в правовом регулировании, является (скрытым) коррупциогенным фактором практического правоприменения. В данной связи, подобные «технико- юридические дефекты» и ведомственные подходы к закреплению «доминирования» в определенной сфере правовых отношений должны быть в принципе исключены из процесса российского правотворчества, правосознания законодателя и членов юридического сообщества.
Правовые следствия указанных «новаций» явно выходят за пределы отраслевых научных дискуссий, объективируя себя в качестве негативного фактора, подрывающего, в том числе, исходное состояние правовой определенности.
Сравним, для примера, правовые предписания более «общего» ФКЗ от 31 декабря 1996 г. «О судебной системе Российской Федерации» и ФКЗ от 23 июня 1999 г. «О военных судах Российской Федерации». По смыслу ч. 2 ст. 22 ФКЗ «О судебной системе Российской Федерации»: военные суды рассматривают дела «.в качестве суда первой и второй инстанции, в порядке надзора и по вновь открывшимся обстоятельствам». Подчеркнем, указание на возможность кассационного рассмотрения дел этими судами в указанной норме отсутствует. Принципиально иные нормативные предписания содержатся в ч. 5 ст. 9, ч. 3 ст. 14 ФКЗ «О военных судах Российской Федерации», где полномочия указанных судов на кассационное рассмотрение судебных решений законодателем не только закреплены, но и в целом раскрыты. Спорить с последним, очевидно, нет оснований. Если, конечно, не принимать во внимание «более высокую» юридическую силу «базового» ФКЗ «О судебной системе Российской Федерации». Практика, отправления правосудия в военных судах, естественно, и не воспринимает, восполняя наличествующую неопределенность закона, как правильным правосознанием публичных участников правовых отношений, так и достаточно наработанной практикой в этом вопросе.
Аналогичная «определенность» в понимании сути закона возникает при анализе ч. 2 ст. 1 ФКЗ от 7 февраля 2011 года №1-ФКЗ «О судах общей юрисдикции Российской Федерации», в соответствии с буквальными предписаниями которого Верховный Суд РФ более не является судом общей юрисдикции. Оговоримся, предписания о том, что указанный суд осуществляет правосудие посредством уголовного, гражданского или административного судопроизводства в законе остались; однако, насколько последнее относится к сути «. общей юрисдикции» — уже остается гадать. Тем более что указание ч. 1 ст. 19 ФКЗ «О судебной системе Российской Федерации», согласно которому Верховный Суд РФ является высшим судебным органом, не компенсирует отмеченной спорной новеллы.
Отдельным предметом дискуссии и серьезных коллизий выступает такой источник российского уголовно-процессуального права как международные договоры. По идее, «место» этой формы выражения права в правовой иерархии в целом известно, ибо вытекает из нормативных предписаний ч. 3 ст. 1 УПК РФ. В итоге, приоритет ратифицированного международного договора признается безусловным, по сути, как в отношении федерального закона, так и кодифицированного уголовно-процессуального акта (УПК РФ).
1 Безруков А.В. Федеральная конституция и конституционные законы в системе конституционного законодательства и обеспечения правопорядка в России // Российская юстиция. 2015. № 10. С. 2—5.
2 Ковтун Н.Н. Правовая определенность российского уголовно-процессуального права // Государство и право. 2015. № 8. С. 32—42.
3 Постановление Конституционного Суда РФ от 16 июня 1998 г. № 19-П // СПС «КонсультантПлюс».
Однако доктриной неоднократно резюмирован иной императивный посыл: его суть в том, что нормы ратифицированного международного договора имеют безусловный приоритет в целом над нормами внутреннего национального законодательства. Отсюда, закономерен и вывод о том, что именно международные договоры должны быть определены в качестве «доминанты» системы источников федерального уровня (законы РФ).
Вместе с тем, ценность этой константы несколько нивелируется тем обстоятельством, что ратификация международного договора, как правило, осуществляется в форме федерального закона. Отсюда, перманентные посылы российской уголовно-процессуальной доктрины к определению этой формы выражения права на одной из «низших» ступеней в правовой иерархии. Имеется и практическая объективация данных подходов в публичных актах применения права. Косвенно в том же ряду нарабатываемые правовые позиции Конституционного Суда РФ и Пленума Верховного Суда РФ, по сути, нивелировавшие приоритет этой формы выражения права в национальном правовом механизме. Утверждать в данной связи о действительно реальном и существенном воздействии этой формы выражения права на статику и динамику российского уголовно- процессуального права, становится все сложнее. Тем более что доктрина, законодатель и практика, как видим, несколько иначе расставляют акценты в определении доминант текущего правового регулирования.
