CC BY
27
Станислав Жуков, кандидат экономических наук КИРГИЗИЯ И УЗБЕКИСТАН: ШОК ПРОТИВ ГРАДУАЛИЗМА
Более десяти лет назад пятерка вновь образовавшихся цен-тральноазиатских государств пополнила семейство стран, осуществляющих переход от плановой экономики к рынку. Промежуточные итоги этого перехода в разных странах оказались неодинаковыми. Сравнение опыта Киргизии и Узбекистана представляет особый интерес в силу многих обстоятельств. В начале перехода по уровню и типу своего развития эти бывшие советские республики были (или казались) очень схожими. В отличие от всех других наименее развитых республик бывшего СССР они развиваются в мирных условиях. Наконец, в силу различных внутренних и внешних причин они реализовали полярные подходы к трансформации. Хотя в постсоветской действительности стандартные клише становятся особенно бессодержательными, можно, сильно упрощая, сказать, что Киргизия избрала (или вынуждена была избрать) шоковый вариант реформирования, в то время как Узбекистан сделал выбор в пользу постепенных ("градуалистских") реформ.
В первую декаду независимого развития в обеих странах наблюдалось снижение валового внутреннего продукта на душу населения. В Киргизии в 1990—2002 гг. этот показатель сокращался со среднегодовым темпом 3,95%, в Узбекистане он снижался медленнее. Имеющиеся оценки позволяют составить более или менее достоверное представление о тенденциях экономического развития двух стран начиная с 1970 г. Оказывается, что до обретения независимости на протяжении двух десятилетий Киргизия развивалась быстрее Узбекистана. Относительно низкие темпы роста его среднедушевого ВВП во многом объясняются более весомой демографической нагрузкой на экономический рост из-за быстрого увеличения населения. При существенном падении в последнее десятилетие темпы его роста в Узбекистане по-прежнему остаются выше киргизских.
Производственный спад, вызванный шоком независимости и перехода к рынку, оказался столь глубоким, что перечеркнул итоги предыдущих десятилетий. В Киргизии в 1970—2002 гг. темпы роста среднедушевого ВВП были отрицательными. В Узбекистане этот показатель, хотя и остался положительным, но был близок к нулевой
отметке. В результате Узбекистан, изначально отстававший по уровню экономического развития, приблизился к Киргизии. Это подтверждается расчетами как по текущему обменному курсу, так и по паритетам покупательной способности национальных валют.
И Киргизия, и Узбекистан восстановили положительные темпы роста ВВП в 1996 г. В первом случае эти темпы в силу сравнительно большей глубины предшествующего спада оказываются, естественно, выше. В 2002 г. в Узбекистане ВВП превышал уровень 1990 г. на 6%, а в Киргизии был на 28% ниже этой планки. Киргизия развивается на фоне более низкой инфляции, но экономический рост остается здесь неустойчивым. В 2002 г. она оказалась единственный страной в СНГ, где были зафиксированы отрицательные темпы роста ВВП. Среднедушевой ВВП Узбекистана устойчиво растет со среднегодовым темпом чуть выше 3%, что, очевидно, отвечает объективным возможностям страны.
В основе модели экономического роста, которую пытается запустить Киргизия, лежит экспортный спрос. Либерализация валютной сферы и сектора внешней торговли, как и ускоренное вступление в ВТО, преследовала цель всемерного наращивания экспорта. Парадоксально, кстати, что тщательные эконометрические исследования влияния членства в ВТО на динамику экспорта были выполнены лишь во второй половине 90-х годов. Исследования показали — и это еще больший парадокс, — что членство в ГАТТ и ВТО не оказывает влияния на динамику внешнеторговых потоков. Без прорыва в этой области киргизская экономика обречена пребывать в подтопленном состоянии. Между тем динамика национального экспорта не дает оснований для оптимизма. Как и следовало ожидать, не оправдались расчеты Киргизии на приток в страну крупных прямых иностранных инвестиций. Местный внутренний рынок крайне узок, привлекательные для инвесторов месторождения полезных ископаемых отсутствуют, а в силу географического положения и особенностей местной рабочей силы страна не имеет шансов встроиться в международное промышленное разделение труда в качестве "экспортной платформы". Отсутствие прямых инвестиций из-за рубежа, кстати, объясняет и провал планов наращивания экспорта. Единственным относительно крупным проектом с участием иностранного капитала стало освоение золотоносного месторождения Кумторо. После завершения массовой приватизации и без того скудный приток иностранных инвестиций (значительная часть которых представляла собой капитал
киргизского же происхождения, возвращающийся из западной финансовой системы и офшорных зон) практически иссяк. Пример успешной работы совместного предприятия по добыче золота в узбекском Мурунтау наглядно показывает, что и Кумтор мог бы быть освоен иностранцами без общей либерализации национальной экономики. Сырьевых инвесторов, особенно в золотодобыче, мало заботит общий инвестиционный и экономический климат в принимающей стране.
Потерпев фиаско в продвижении своей продукции на мировые рынки и в привлечении прямых инвестиций, Киргизия преуспела в наращивании внешнего долга. В рекордно короткие сроки нулевые внешние долговые обязательства были доведены до 134% ВВП. В 2002 г., признав неспособность страны обслуживать долги, Парижский клуб кредиторов пошел на реструктуризацию ее внешнего долга.
Достаточно напряженная ситуация с внешней задолженностью складывается и в Узбекистане, что стало особенно очевидно после глубокой девальвации национальной валюты — сума в 1999—2002 гг. Обостряющаяся проблема внешней задолженности послужила одной из основных причин, побудивших Узбекистан возобновить диалог с международными финансовыми институтами в 2001 г.
Масштабное сокращение производства привело к резкому падению жизненного уровня на постсоветском пространстве. В то же время во всех бывших республиках СССР образовалась тончайшая прослойка с высоким уровнем доходов (Киргизия и Узбекистан в этом плане не исключение). Приватизация немногих эффективных активов сломала прежний квазиэгалитарный характер распределения доходов, на смену которому пришло резко поляризованное общество. Подавляющая его часть погрузилась в абсолютную бедность, а 3—4% сказочно выиграли в процессе рыночного перехода. Понятно, что прослойка выигравших — это главным образом представители политической власти и их родственники.
Быстрота погружения центральноазиатских обществ в бедность и нищету не может не впечатлять. Анализ этой беспрецедентной гуманитарной катастрофы осложнен отсутствием надежной статистики. Несмотря на большое число специальных исследований (это касается почти исключительно Киргизии), имеющаяся исходная информация противоречива, данные разных источников слабо сопоставимы, а зачастую и противоречат друг другу. Тем не менее они дают достаточно ясную картину динамики бедности. Если ориентироваться на эту ди-
намику в национальном определении, то оказывается, что к середине 90-х годов доходы ниже официальной черты бедности имели 52—57% населения Киргизии. Всю вторую половину десятилетия этот показатель сохранялся, а по некоторым данным, даже повысился. Как правило, отсутствие реальных достижений на пути снижения бедности во второй половине 90-х годов принято объяснять негативным влиянием российского финансово-экономического кризиса 1998 г. Минимальные сдвиги к лучшему фиксируются статистикой лишь начиная с 2000 г. Специалисты считают, что возобновление роста ВВП во второй половине 90-х годов способствовало сокращению абсолютных и относительных масштабов бедности, особенно в сельской местности. Однако в бедности все еще прозябает около половины населения. К тому же есть опасения, что официально регистрируемое снижение уровня бедности представляет собой скорее статистический феномен. Следуя рекомендациям Всемирного банка, правительство Киргизии изменило состав минимальной потребительской корзины, увеличив в ее структуре долю продовольствия и исключив более дорогие товары и услуги. Расчетный минимальный потребительский бюджет был ужат с 40 долл. в 1997 г. до 30 долл. в 2002 г.
Узбекистан не проводит национальных обследований бедности. Однако, опираясь на сравнительное исследование Б.Милановича, можно утверждать, что по распространению бедности Узбекистан уступает Киргизии. В 1993 г., в зависимости от методики подсчетов, только 39—66,2% населения имели доходы ниже 120 долл. в месяц по покупательной способности национальной валюты, в Киргизии этот показатель достигал 86—88%. И это при том, что на закате существования СССР бедность в Узбекистане была распространена намного больше, чем в Киргизии. Из-за отсутствия информации очень трудно судить, каким образом Узбекистан позиционируется относительно Киргизии с середины 90-х годов. Последние исследования Всемирного банка показывают, что по критериям "продовольственной бедности" Узбекистан в среднем находится в лучшем положении, чем Киргизия. О том, что по уровню среднедушевого потребления Узбекистан в последнее десятилетие подтянулся к киргизским показателям, а в чем-то и превзошел их, свидетельствуют и данные статкомитета СНГ. По потреблению основных продуктов питания, а также базовых социальных услуг Узбекистан опережает, либо совсем немного уступает Киргизии.
Киргизия отличается от Узбекистана и заметно более неравномерным распределением доходов. Наряду с некоторыми латиноамериканскими и наименее развитыми африканскими странами Киргизия принадлежит к группе стран с наиболее неравномерным распределением доходов. Узбекистан по этому показателю относится к типичным развивающимся странам со средним уровнем дохода на душу населения.
Для подавляющей массы населения постсоветских государств главным источником доходов остается заработная плата. Соответственно динамика личных доходов критически зависит от динамики заработной платы.
Согласно имеющимся расчетам, в Киргизии реальная заработная плата упала в 1994 г. в зависимости от используемых дефляторов до 20—46% уровня 1989 г. На наш взгляд, наиболее адекватно киргизскую ситуацию отражают оценки, использующие базу данных Экономической комиссии для Европы. В 1995—2002 гг. заработная плата увеличивалась среднегодовым темпом в 5,65%. При сохранении этих темпов (вероятность чего, прямо говоря, невелика) Киргизии к 2023 г. удастся выйти на уровень заработной платы 1989 г. Если опираться на базу данных МВФ, то ситуация выглядит заметно лучше, но, по-видимому, Фонд существенно занижает уровень инфляции в стране в 1993-1994 гг.
Оценки динамики реальной заработной платы в Узбекистане крайне противоречивы. На наш взгляд, ближе к истине в данном случае МВФ, хотя и он, по-видимому, занижает истинные масштабы потребительской инфляции. Исходя из этих оценок, можно заключить, что, во-первых, реальная заработная плата в Узбекистане сократилась заметно меньше, чем в Киргизии, а во-вторых, возобновление экономического роста здесь сопровождалось ускоренным ростом заработной платы. Именно последнее обстоятельство и позволяет предполагать, что по распространению бедности Узбекистан находится в лучшем положении по сравнению с соседом.
Сведение к минимуму прямого и косвенного государственного участия в экономике составляет сердцевину стандартных программ стабилизации, предложенных Киргизии международными донорами. Неоортодоксия исходит из того, что вмешательство государства в экономическую жизнь имманентно порождает многочисленные, порой непреодолимые искажения, мешающие раскрыться созидательным силам раскрепощенного рынка. Одним из главных методов де-
этатизации является приватизация госпредприятий. Уже к 1997 г. подавляющая масса предприятий в Киргизии, исключая естественные монополии, перешла в частные руки. Государственный бюджет утратил важнейшие источники доходов. В постсоветском контексте, где все новые страны и без того страдали от неэффективности государства, приватизация стала дополнительным фактором государственного коллапса, лишив этот институт возможности выполнять важнейшие социально-экономические функции. Налоговые доходы бюджета в Киргизии упали с 27,1% ВВП в 1990 г. до (в среднем) 16,1% в 1991— 1995 гг. и всего 13,5% в 1996—2000 гг. В силу социально-политических причин государственные расходы сократились не так глубоко. Они сжались с 32% ВВП в 1992 г. до менее 20% в 1996—2000 гг. В результате в 1994—1995 гг. бюджетный дефицит в Киргизии превышал 7% ВВП, что, в свою очередь, разогнало инфляционную волну.
Распад единой советской экономики сопровождался сокращением дотаций Киргизии из общесоюзного бюджета, а также потерей традиционных рынков сбыта для местных предприятий. И то, и другое нанесло сокрушительный удар по спросу. Приватизация прибыльных сфер (например, рынков алкоголя и табачной продукции) продавила совокупный спрос еще глубже вниз, так как доходы, которые прежде поддерживали государственное потребление, перешли в частные руки и через механизмы конвертации и бегство капитала начали растворяться в каналах мировой финансовой системы. Только внешняя помощь позволила правительству поддерживать уровень расходов и избежать социально-политического взрыва. Относительно ВВП Киргизия получила самую значительную помощь среди беднейших постсоветских экономик. Как только экономика будет снята с иглы внешней помощи, Киргизии предстоит пережить новый шок подавления спроса из-за существенного сокращения государственных расходов, которые в настоящее время финансируются из внешних источников.
Узбекистан не только отказался от обвальной приватизации, но и избрал иную тактику противодействия обвалу спроса. На пике распада единой советской экономики, компенсируя потерю традиционных рынков и сокращение субсидий из союзного бюджета, правительство поддерживало спрос путем инфляционного финансирования. В дальнейшем государство начало постепенно сокращать расходы, но главное — сумело повысить планку налоговых изъятий. Это во многом удалось благодаря отказу от непродуманной обвальной при-
ватизации. В результате уровень бюджетного дефицита в Узбекистане заметно ниже, чем в Киргизии. По масштабам перераспределения ресурсов через госбюджет Узбекистан близок европейским постсоциалистическим странам. Примечательно, что в экономиках Восточной Европы в процессе рыночного перехода налоговые доходы хотя и сжались, но за редкими исключениями не опустились ниже трети ВВП.
Парадоксально, что обвальное сокращение государственного участия в экономике сопровождалось в Киргизии параллельным разбуханием госаппарата. В 1991-2001 гг. численность занятых в органах управления выросла в 2,1 раза — с 36,6 до 75,8 тыс. человек. Если в начале перехода на тысячу жителей страны приходилось восемь управленцев, то в 2001 г. их было уже 15. В Узбекистане за тот же период численность управленцев выросла в 1,32 раза, а в расчете на тысячу жителей осталась на уровне пяти.
Таким образом, спустя более десяти лет после начала самостоятельного плавания по большинству ключевых экономических и социальных характеристик Киргизия и Узбекистан по-прежнему оказываются близки. При этом две бывшие советские республики опирались на принципиально различные идеологии развития и разный инструментарий экономической политики. Киргизия воспользовалась (хотя и не до конца последовательно) рекомендациями МВФ и Всемирного банка. Узбекистан же демонстративно отказался от советов Бреттон-Вудского тандема и избрал свой путь, в практике которого смешались элементы советского хозяйствования, импортза-мещения и активной политики развития.
Парадоксально схожие результаты двух столь разных моделей развития позволяют говорить о том, что в долговременном плане динамика и уровень экономического развития зависят не столько от инструментария экономической политики, сколько от таких факторов структурного и институционального порядка, как географическое положение, уровень внутренних сбережений, характер государственной власти, зрелость частного сектора и т.п. В то же время, если оценивать промежуточные итоги развития двух стран, вполне уместен следующий, пусть даже гипотетический вопрос. На какие результаты мог бы рассчитывать Узбекистан в случае принятия идеологии и практики "Вашингтонского консенсуса", а Киргизия — в случае выбора более активного государственного вмешательства в экономическую жизнь? Ответ предельно очевиден. Социально-экономическая
ситуация в Киргизии вряд ли оказалась бы существенно хуже нынешней. Более того, вполне вероятно, что действительное положение дел было бы даже несколько лучше нынешней социально-экономической катастрофы. Узбекистан же, почти наверняка, повторил бы драму Киргизии.
Может быть, однако, Киргизия выиграла в долгосрочном плане, выстроив за счет неизбежных жертв и лишений предпосылки для будущего рывка? А Узбекистан, напротив, растратил дефицитные ресурсы и время на поддержание заведомо нежизнеспособных социально-экономических структур и лишь оттянул их неизбежный коллапс? Адекватный ответ на эти вопросы можно дать лишь на основе всесторонней оценки итогов развития двух стран за первое десятилетие независимого развития.
1. Динамика и устойчивость экономического роста. Последнее десятилетие Киргизия проедала доставшееся ей советское наследство. Глубочайший производственный спад первой половины 90-х годов перечеркнул усилия нескольких предшествующих поколений. В 2002 г. среднедушевой ВВП страны был ниже уровня 1970 г. После трех лет относительно бурного восстановительного подъема 1996— 1998 гг. темпы роста пошли вниз, а в 2002 г. стали отрицательными. При том, что в 2002 г. инвестиции составляли всего 54% уровня 1991 г., не вполне ясно, каким образом Киргизия рассчитывает поддерживать положительные темпы роста в ближайшей перспективе. Сокращение добычи золота на месторождении Кумтор делает среднесрочные перспективы роста еще более неопредбЕкишниипережил первые шоки независимости и рыночного перехода с меньшими потерями. Хотя рост среднедушевого ВВП в 1970—2002 гг. составил всего 0,15% в год (а учитывая ненадежность узбекской статистики, возможно, и меньше), Узбекистан не промотал, а в чем-то даже и приумножил советское наследство.
2. Уровень жизни населения. Уровень и особенно качество жизни резко упали в обеих странах То, что узбекские показатели несколько подтянулись и даже сравнялись с киргизскими, стало возможно благодаря не столько успехам самого Узбекистана, сколько в результате обвального сокращения доходов и потребления в Киргизии. В обеих странах структура личного потребления сужается в пользу удовлетворения первичных потребностей, главным образом в продовольствии. Из-за сравнительно большего распространения бедности потребление продовольствия в Киргизии в среднем находится на
более низком уровне, чем в Узбекистане. В фазе восстановительного подъема реальная заработная плата в Узбекистане растет намного быстрее, чем в Киргизии. Правда, такой вывод не подтверждается динамикой заработной платы, выраженной в номинальных долларах. Как бы то ни было, экономический рост в Киргизии не сопровождается более быстрым, чем в Узбекистане, повышением заработной платы (а значит, и личных доходов подавляющей массы населения).
3. Эффективность роста. По таким важным критериям эффективности, как производительность живого труда и электроемкость производства, Узбекистан заметно приблизился к уровню Киргизии. Производительность труда в узбекском сельском хозяйстве устойчиво росла достаточно высокими темпами, между тем как в Киргизии она стагнировала. По урожайности зерновых в 2001—2002 гг. Узбекистан впервые за последнее столетие заметно оторвался от Киргизии. Насколько устойчивой окажется эта тенденция, покажут уже ближайшие два—три года.
4. Развитие внешнего сектора. Ни в какой другой области нищета неоклассических догматов не проявилась в Киргизии столь очевидно, как в динамике показателей внешнего сектора. Страна последовательно либерализовала трансакции по текущему, а затем и капитальному счету платежного баланса, подчинилась жестким требованиям ВТО, обязавшись поддерживать одинаковый хозяйственно-правовой режим для национальных и иностранных компаний. Операции на валютном рынке страны осуществляются свободно, у инвесторов нет проблем с репатриацией прибыли, а экспортеры не подвергаются дискриминации. Однако, несмотря на сравнительно благоприятный в неоклассическом понимании общеэкономический и инвестиционный климат, Киргизии не удалось привлечь сколько-нибудь значимые прямые иностранные инвестиции. Более чем скромны и успехи экспортного сектора. В силу необычайно высокой продуктовой и географической концентрации киргизского экспорта его динамика целиком и полностью определяется состоянием спроса на узких внешних рынках и ценой на золото. По уровню же внешней задолженности и возможностям обслуживать свои внешние обязательства Киргизия наряду с Грузией оказалась самой проблемной среди семерки беднейших стран СНГ.
Узбекистан также не добился заметных успехов в продвижении своей продукции на мировые рынки, прямые иностранные инвести-
ции обходят его стороной. В то же время следует иметь в виду, что, во-первых, экспортный прорыв, как и привлечение прямых инвестиций из-за рубежа, вплоть до настоящего времени не относился к приоритетным целям национальной экономической политики. Во-вторых, по таким критериям внешней сбалансированности, как сальдо торгового и платежного баланса, способность обслуживать внешние долговые обязательства и поддерживать критический импорт, ситуация в Узбекистане выглядит не хуже, а существенно лучше, чем в Киргизии.
5. Качество государственного вмешательства. В различных международных рейтингах, характеризующих состояние местной деловой и институциональной среды, Киргизия, как правило, выглядит предпочтительнее Узбекистана. Однако эти формальные показатели имеют слабое отношение к экономическому росту. Лидерство Киргизии в проведении рыночных реформ не позволило ей выйти на траекторию устойчивого развития за счет внешних факторов не потому, что для этого предпринимались недостаточные усилия. Напротив, усилий в этом направлении затрачено более чем достаточно. Дело в том, что возможности Киргизии достичь устойчивого развития за счет иностранных инвестиций и экспортного спроса объективно ограничены. Постановку и практическую реализацию заведомо трудноосуществимых задач вряд ли можно считать сильной стороной государственной политики. Еще хуже, что воплощение очевидно ошибочной идеологии развития, подкрепленное массированной внешней помощью, способствовало становлению бюрократии особого рода. Регулярные реорганизации и перетряхивания правительства вкупе с бесконечными реорганизациями и чистками аппарата создают картину хаотичного броуновского движения. Однако впечатление обманчиво. В действительности в этом бюрократическо-политическом хаосе четко просматривается главная направляющая, которая задана стремлением местных правящих и господствующих группировок "освоить" иностранные кредиты и помощь в собственных интересах. Международная помощь Киргизии в первой половине 90-х годов достигала 15—20% ВВП, но была использована предельно неэффективно не только вследствие неадекватности экономической политики, предложенной стране внешними донорами. Большой вклад в разбазаривание ресурсов внесла местная бюрократия.
Не следует питать никаких иллюзий относительно масштабов и уровня коррупции и в Узбекистане. В то же время, если отбросить
немногочисленную высшую прослойку местной бюрократии, коррупция здесь в большей степени связана с производством в реальном секторе. Соответственно и возможности личного обогащения местных правящих и господствующих группировок тесно увязаны с динамикой производства. Ни в коей мере не оправдывая коррупцию, нельзя вместе с тем не признать, что в узбекских условиях коррупция, образно говоря, носит "производственный характер". В нашем неидеальном мире это — меньшее зло в сравнении с паразитированием на притоке внешних ресурсов. "Производственная" коррупция в меньшей степени блокирует и экономический рост. Другая черта, которая выгодно отличает узбекскую бюрократию от киргизской, — ее дисциплинированность. За прошедшее десятилетие в стране фактически сменились три режима экономической политики: достраивание основ национальной экономики путем устранения структурных перекосов, унаследованных от советского прошлого (1992—1995); импорт-замещение путем централизованного перераспределения ресурсов, извлекаемых из аграрного сектора (1995—2000); относительная внутренняя либерализация экономики (с 2000 г. по настоящее время). Во всех случаях власти достаточно легко переключали исполнительный аппарат с одного режима на другой. В общем же плане способность быстро переформулировать цели и задачи экономической политики свидетельствует о гибкости и мобильности узбекской бюрократии и высоком уровне исполнительской дисциплины. Все вышесказанное отнюдь не означает, что современное развитие Узбекистана свободно от серьезных просчетов.
Гипотетически Киргизия могла бы извлечь из опыта Узбекистана следующие основные уроки:
— активное вмешательство государства не мешает экономическому росту. В конкретных условиях Киргизии магия неограниченного рынка оказывается столь же разрушительной, как и тотальное централизованное вмешательство в экономический процесс;
— главные усилия правительства должны быть сосредоточены на реальном, а не финансовом секторе;
— необходимость поддерживать социальную устойчивость предполагает достаточно высокий уровень централизованных расходов, в первую очередь на образование и здравоохранение, развитие инфраструктуры, поддержание незащищенных слоев населения. Соответственно наращивание доходной базы, в том числе и путем пря-
мого участия государства в производственной деятельности, является императивом;
— государственные и гарантированные государством инвестиции не вытесняют, а наоборот, стимулируют инвестиционную активность частного сектора;
— невысокая инфляция не служит препятствием для экономического роста. В условиях Узбекистана и Киргизии стимулирующая спрос контролируемая инфляция является одним из действенных рычагов вывода экономики из застойного равновесия на очень низком уровне производства и потребления.
Однако способна ли Киргизия воспользоваться положительным опытом своего соседа? Столь прямо поставленный вопрос незамедлительно подводит к парадигме "зависимости пути", согласно которой, текущие действия экономических и политических акторов предопределены всем предшествующим развитием. Эта парадигма, приобретшая популярность в различных направлениях экономической науки и социологии, является эвфемизмом давнего марксистского тезиса — вектор исторического развития представляет собой результирующую разнонаправленных интересов, проявляющихся в специфических социально -классовых и социокультурных контекстах.
С учетом "зависимости пути" очевидно, что выбор различных моделей развития Киргизией и Узбекистаном был не просто субъективным выбором местных правящих и господствующих групп. Этот выбор предопределила предшествующая история двух республик. Точкой бифуркации, в которой траектории движения Узбекистана и Киргизии принципиально разошлись, стала горбачёвская перестройка. Утверждавшая свою власть горбачёвская команда, с одной стороны, старалась разбить сопротивление консервативной части советской номенклатуры, с другой — расширить круг своих союзников. В силу теснейшей встроенности узбекского хлопкового комплекса в систему номенклатурно-клановых отношений периода "развитого социализма" Узбекистан логично оказался в лагере консерваторов. Нынешнее киргизское руководство, корнями уходящее в более либеральную научную и литературную среду, органично позиционировалось в группе коммунистов-реформаторов.
Попытки Кремля взломать систему "хлопкового социализма" способствовали консолидации узбекской номенклатуры для отражения угрозы со стороны Москвы. В противостоянии союзному центру она могла опираться только на местные силы и ресурсы, что застави-
ло ее всеми способами защищать унаследованную социально-экономическую структуру от любых попыток перекройки. К моменту распада СССР узбекская номенклатура подошла сцементированной на платформе строительства национального государства. Втянутая в мощный процесс национального строительства она, мягко говоря, настороженно отнеслась к идеям экономической и политической либерализации, охватившим большую часть бывшего СССР в конце 80-х — начале 90-х годов прошлого века. К тому времени она уже сумела утвердиться в качестве держателя власти и собственности путем замены формально коммунистической идеологии идеологией строительства национального государства. В отличие от номенклатур в других советских республиках, нашедших идеологическую платформу, позволившую им сохранить власть и собственность в магии "рынка и демократии", узбекская элита в новой идеологической метаморфозе уже не нуждалась. Более того, идея создания независимого Узбекистана на рубеже 80—90-х годов была столь сильно укоренена в обществе, что отказ от курса на национальную самобытность и возрождение в пользу шоковой либерализации был бы политически крайне опасен.
На первых порах Узбекистан, как и все постсоветские страны, начал сотрудничество с МВФ и Всемирным банком. Однако узбекская элита быстро разобралась, что предлагаемые ими стандартные программы стабилизации направлены на ликвидацию сложившейся социально-экономической структуры, но взамен не гарантируют создания эффективной в рыночном смысле экономики. Осознание этого и предопределило разрыв с международными финансовыми организациями, затянувшийся до начала нового тысячелетия.
Социальные группы, пришедшие к власти в Киргизии, были менее тесно интегрированы в местную структуру власти и собственности, а значит, сравнительно автономны от местного расклада сил и интересов. Реформаторская команда действовала скорее в режиме копирования политики Москвы. Не имея столь прочных связей с местным социумом, как в Узбекистане, новая политическая надстройка окончательно закрепилась у власти на гребне экономической либерализации и политической демократизации первой половины 90-х годов. Масштабная международная помощь снабдила ее ресурсами для проведения реформ и обеспечила ей личное благосостояние.
Современная социальная матрица независимой Киргизии принципиально отличается от узбекской. Поэтому она просто неспо-
собна перейти к режиму более активного централизованного вмешательства в процесс социально-экономического развития, если только не будет стимулирована к тому международными донорами. Вовлеченные в постсоветскую трансформацию международные финансовые организации на словах признали провал своей стратегии помощи 90-х годов, но к существенным изменениям в их практической политике это не привело. Более того, они продолжают исходить из того, что в Киргизии все в основном было сделано правильно и страна нуждается лишь в дальнейшем углублении и даже радикализации рыночных преобразований.
Скрупулезный анализ, в том числе и экспертов МВФ и Всемирного банка, показывает, что экономическое развитие постсоветских экономик в значительной мере блокируется институциональной средой, сложившейся в годы перехода. В качестве первого шага на пути к здоровому росту следует признать, что блокирующая рост институциональная матрица не является продуктом только внутренних сил, но едва ли не в большей степени выкристаллизовалась при участии внешних доноров. Без ее реформатирования ожидать положительных сдвигов не имеет смысла. В качестве второго, более трудного шага следует отбросить ложную идею о необходимости сжать государство до минимума. Дело не в масштабах его вовлеченности в экономическую жизнь, а в качестве такого вмешательства. Осмысленное возвращение государства в социально-экономическую жизнь представляет собой главный вызов для Киргизии и ее доноров на ближайшую историческую перспективу. Без активизации государства рассчитывать на устойчивое социально-экономическое развитие здесь не приходится.
"Мировая экономика и международные отношения ",
М., 2004 г., № 6, с. 96-108.
А.Шевяков,
историк
РОССИЯ, ТУРЦИЯ И СТРАНЫ СНГ
Центральная Азия (ЦА) и Кавказ — две региональные системы, расположенные в глубине евразийского континента, — привлекают в последнее время все большее внимание турецких политиков, рассматривающих эти регионы как зону своих разносторонних интере-
