CC BY-NC-ND
60
Сравнительное изучение литератур
П.П. Шкаренков
КАРТИНА МИРА И РИТОРИЧЕСКИЙ НАРРАТИВ В СОЧИНЕНИЯХ ЛАТИНСКИХ АВТОРОВ ПОЗДНЕЙ АНТИЧНОСТИ И РАННЕГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
В статье рассматриваются, на примере нескольких посланий из «Уапае» Кассиодора, некоторые элементы языковой картины мира - зафиксированной в языке, специфической для данного автора схемы восприятия действительности на рубеже античности и средневековья. Поставленная исследовательская задача решается на фоне широкого круга латинских источников IV - VI вв. при помощи соотнесения всех присущих для этой эпохи схем восприятия и осмысления своего культурного опыта, которые в свою очередь становятся основой того, что в современной науки принято называть образом или картиной мира.
Ключевые слова: античная риторика, Кассиодор, поздняя античность, раннее средневековье, Древний Рим, исторический нарратив.
При исследовании истории культуры на рубеже античности и средневековья одной из основных исследовательских задач является рассмотрение и соотнесение всех присущих для этой эпохи схем восприятия и осмысления своего культурного опыта, которые становятся основой того, что в современной науки принято называть образом или картиной мира. В данной работе мы рассмотрим, на примере нескольких посланий из «^апае» Кассиодора, некоторые элементы языковой картины мира - зафиксированной в языке, специфической для данного автора схемы восприятия действительности. Проблема изучения зафиксированного в языке, специфического для данного автора образа мира имеет давнюю историю1. Ее постановка восходит к Эммануилу Канту, выступая как проблема категорий сознания, в которых структурируется опыт субъекта познания. В той или иной мере различные аспекты этой проблемы затрагивались В. Гумбольтом, О. Шпенглером, Л.С. Выготским, А.Я. Гуревичем, Ю.М. Лотманом и многими другими исследователями2. «Картина мира представляет собой систему образов (представлений о мире и о месте человека в нем), связей между ними и порождаемые
ими жизненные позиции людей, из ценностные ориентации, принципы различных сфер деятельности. Она определяет своеобразие восприятия и интерпретации любых событий и явлений»3. Обращение к описанию языковой картины мира объясняется еще и тем, что язык не выражает только то, что называет, но именно моделирует описываемую автором действительность, задает свои отношения в рамках того «жизненного контекста», в который он включен.
Язык отражает определенный способ восприятия и организации мира. Эта организация складывается в некую единую систему взглядов, формирующую весь комплекс представлений о внутреннем мире автора и о окружающей действительности. Язык связывается с фактами действительности не непосредственно, а через отсылки к определенным деталям модели мира, как она представлена в языке.
«Через вербальные образы и языковые модели происходит дополнительное видение мира; эти модели выступают как побочные источники познания, осмысления реальности и дополняют нашу общую картину знания, корректируя ее. Словесный образ сочетается с понятийным, лингвистическое моделирование мира - с логическим его отображением, создавая предпосылки воспроизведения более полной и всесторонней картины окружающей действительности в сознании людей»4.
При рассмотрении образа мира, сложившегося в римской риторической литературе в V - VI веках, особое внимание привлекает к себе наследие одного из «последних римлян» - Флавия Кассиодора, творчество которого вобрало в себя античный духовный опыт и, придав ему совершенную пластическую форму, надолго определило пути дальнейшего художественного развития средневековой латинской литературы, оказав значительное влияние также и на складывание европейских национальных литератур. Для многих поколений писателей Кассиодор будет оставаться образцом для подражания, изощренным и непревзойденным мастером латинской стилистики. Долгое время именно его произведения, в которых нашли свое отражение основные тенденции духовной жизни эпохи перехода от античности к средним векам, особым способом воссоздавая историческую реальность, конструировали ее образ, определяющий восприятие исследователя и влияющий как на опыт читателя, так и на состояние современного ему общества.
Особой популярностью пользовались написанные Кассио-дором так называемые <^апае» сборник - актов и официаль-
ных посланий, составленных им в качестве квестора дворца и magister оГАеюшт от имени короля Теодориха и высших должностных лиц. В латинской литературе <^апае» завершают долгую традицию, начатую еще письмами Плиния Младшего. Сборник преследовал как литературные, так и политические цели, являясь образцом изысканного дипломатического и административного стиля. При этом изящество стиля Кассиодор считал чуть ли не важнейшим элементом официальной переписки. Эта элегантность достигалась автором виртуозным владением приемами и правилами риторического искусства. Произведения Кассиодора вобрали в себя духовный опыт многих поколений и, заключив его в совершенную литературную форму, надолго определили восприятие образа и роли античного наследия в позднейшие эпохи.
Учитывая риторическую форму сочинений Кассиодора, особое внимание при их рассмотрении должно быть уделено стилистическому анализу. «Стиль отражает устойчивую систему взглядов, «систему фраз», которая гораздо шире, чем то или иное произведение, созданное в данном стиле. Семантика стиля надежнее семантики слова, ибо вскрывает все мировоззрение целиком. Так, европейский романтизм связан с целым комплексом идей, но изучать их надо именно как комплекс идей, как единый стиль, а не фрагментарно. Многие идеи приверженцев классицизма и романтизма совпадали, если они принадлежали, например, к революционному направлению. Вильгельм Кюхельбекер, поэт и декабрист, даже называл себя «романтиком в классицизме». Но стиль, подход к жизни у классицистов и романтиков были совершенно разными»5.
Итак, целью стилистического анализа должна стать система взглядов, породившая систему фраз. Примером такого изучения может быть работа Ю.Н. Тынянова об архаистах и новаторах6, труды Л.Я. Гинзбург, Г.А. Белой, М.М. Бахтина, других литературоведов. Эти авторы много сделали для отделения психологии писателя от его идеологии. Действительно, если стиль устойчив, то чувства писателя стилизуются, проходят через призму идей, слагаются в привычные штампы. Целые потоки уверений в любви вовсе не всегда отражают любовные чувства, прославление труда еще не говорит о трудолюбии славящих. В 1922 г. Б.М. Эйхенбаум писал: «Всякое оформление своей душевной жизни, выражающееся в слове, есть уже акт духовный, содержание которого сильно отличается от непосредственно пережитого. Душевная жизнь подводится здесь уже под некоторые общие
представления о формах ее проявления, подчиняется некоторому замыслу, часто связанному с традиционными формами, и тем самым неизбежно принимает вид условный, не совпадающий с ее действительным, внесловесным, непосредственным содержанием. Фиксируются только некоторые ее стороны, выделенные и осознанные в процессе самонаблюдения, в результате чего душевная жизнь неизбежно подвергается некоторому искажению или стилизации. Вот почему для чисто психологического анализа таких документов, как письма и дневники, требуются особые методы, дающие возможность пробиться сквозь самонаблюдение, чтобы самостоятельно наблюдать душевные явления как таковые - вне словесной формы, вне условной стилистической оболочки.
Совсем иные методы должны употребляться в анализе литературном. В этом случае форма и приемы самонаблюдения и оформления душевной жизни есть непосредственно важный материал, от которого не следует уходить в сторону. <...> Мы должны суметь воспользоваться именно этим «формальным», верхним слоем...»7.
Абсолютный разрыв между «психологическим» и «литературным» анализом вскоре вызвал сомнения среди филологов. Так, в 1927 г. Л.Я. Гинзбург возражала Б.М. Эйхенбауму: «Душевный строй - это особая организация, вернее, искусственное осмысление внутренней жизни, свойственное людям умствующим и литературствующим. Но самое литературно оформленное переживание есть все-таки факт не литературы, а внутренней биографии»8.
Иными словами, стиль не принадлежит целиком и полностью литературе. Как и сама литература, стиль высвечивает психологию автора, психологию эпохи. Психология же не есть просто система фраз, она - нечто большее. Поэтому при изучении, например, писем нельзя ни отбрасывать их специфический стиль, чтобы понять «духовную жизнь», ни изучать стиль вне «духовной жизни» как чистый элемент эпистолярного искусства. Через стиль, а не помимо него необходимо понять «душевную жизнь» автора.
В литературе всеобъемлющий, сознательно установленный стиль появился, по-видимому, во II в. н. э. Эту революцию совершила вторая софистика, которую в римской литературе обычно соединяют с третьей (IV в.). Деятели второй софистики - риторы, профессиональные ораторы, услаждавшие слух и зрение толпы. Их отличали от философов, учивших
правильно и добродетельно жить. Но каждый уважающий себя ритор претендовал и на роль учителя жизни, щеголяя идеями и фразами из Платона, Зенона, Аристотеля. Штампы и общие места философии сделались штампами и общими местами риторики. Слияние философии с ораторским искусством породило риторический стиль - стиль устойчивый и нарочитый, отражающий целый комплекс идей. Если добавить сюда подражание классической древности (своеобразный классицизм), то нарочитость стиля явится в полной мере. И именно этот стиль со II в. н. э. внедряется в письма, разительно меняя их облик. Ярким примером таких писем являются сборники переписки Симмаха и Сидония Аполлинария, «^апае» Кассиодора. При этом следует иметь в виду, что «... риторические фикции <...> не воспринимались как противоречащие нормальному порядку вещей. Больше того, риторическая обработка с ее заведомым произволом даже приближала предмет к существовавшему в общественном сознании "образу правдоподобности"»9.
Представление о том, что каждый текст ориентирован на некоторую определенную аудиторию и только в ее сознании может полностью реализоваться, не является новым. Всякий текст содержит в себе то, что мы предпочли бы называть образом аудитории и что этот образ аудитории активно воздействует на реальную аудиторию. Этот последний навязывается сознанию аудитории и становится нормой ее собственных представлений о себе, переносясь из области текста в среду реального поведения культурного коллектива. «Если такого рода текст расходится с очевидной и известной аудитории жизненной реальностью, то сомнению подвергается не он, а сама эта реальность, вплоть до объявления ее несуществующей»10. «Нравы служащих нам чиновников мы узнаем по их лицу и голосу. Если выражение лица спокойное, если дело излагается голосом сдержанным и ровным, то тогда мы полагаем, что сообщаемые факты заслуживают доверия, ибо все сказанное в состоянии смятения не может приниматься в расчет, так как, по нашему мнению, никогда не бывает правдивым...»11, - пишет в одном из посланий своих «^апае» Кассиодор.
Столь обычное для «^апае» внимание к внешней стороне дела, к ритуализованным формам проявления чувств является одной из основных примет времени, характерной чертой данного исторического периода. Во многом это объясняется полной оторванностью образования, основанного на изучении классических образцов, от какой бы то ни было социальной
реальности. Чрезвычайная любовь к стереотипам, привычка пользоваться готовыми штампами приводили к тому, что любой человек, независимо от его моральных качеств, представал перед нами образцом совершенства.
Единственный язык, который слышали вокруг себя высшие представители государственной власти и знатнейшие аристократы, был язык непрерывного славословия, постоянных восхвалений, на которые не скупилась позднеримская риторика, имеющая в своем распоряжении целый набор соответствующих слов, таких как: lux, splendor, jubar, decus, serenitas, claritas, radius, coruscare, rutilare, fulmen, aura, fax, lampas, lumen, gloria, laus, praeconia, tituli, insignia, micare, ornamentum. Их постоянное употребление является одной из характернейших черт как «Variae», так и всей поздней римской литературы.
В «Variae» мы находим следующее замечание: «Это знаменательное свидетельство жизни человека не может быть названо просто «славным» (clarum), но только «славнейшим» (claris-simum), поскольку считается, что практически все прекрасно в том, к кому обращаются столь блестящим именем в превосходной степени (tanti fulgoris superlativo nomine vocitatur)»12. Тот позднеантичный институционализированный мир, который предстает перед нами в «Variae», мы видим как преломленное под определенным углом зрения отражение в зеркале кассио-доровской риторики, где степень искажения напрямую зависит от положения героя в государственной иерархии13.
В латинском языке поздней античности пристрастие к гипотаксису (т.е. подчинительной конструкции), являвшемуся характернейшей чертой литературной прозы классического периода, постепенно ослабевало, уступая место конструкциям с более простым синтаксисом, где связи между простыми предложениями и между частями сложного поддерживались чередой частиц, из которых наиболее распространенными были «enim» и «nam» («ибо», «ведь»)14. Вместе с отходом от сложной, периодической структуры предложения главное внимание при передаче смысла начинает уделяться не глаголам, на которых, в сущности, и держался классический риторический период, а все в большей мере различным сочетаниям существительных.
Можно выделить несколько взаимосвязанных факторов, обусловивших резкий количественный рост числа абстрактных существительных в поздней латыни. Во-первых, четкости и лаконичности латинского языка классического периода, который стремился к ясному формулированию рациональных доводов,
апеллируя к разуму в большей степени, чем к эмоциям, пришли на смену иные эстетические установки15. С определенной долей условности сложившуюся эстетическую концепцию можно было бы назвать «новой чувственностью». Несмотря на то, что многие новые слова и выражения находят смысловые аналоги в словарном составе языка «золотого века», они тем не менее стремятся создать вокруг себя некое барочное изобилие. Отказ от принципа словесной экономии в поздней латыни реализуется как выполнение центральной эстетической задачи - вновь осознанной необходимости отгородиться от реального мира. Отсюда появление и частое употребление таких слов, как: districtio («суровость»), interminatio («угроза»), nimietas («чрезмерность»), oblocutio, depraedatw, hostilitas, incivilitas, indisciplinatio etc., большинство из которых появляется в источниках не раньше III в. н. э., и все они наличествуют в «Variae». Автор бесконечно нагнетает синонимы, однако не для того, чтобы внести смысловые нюансы, не для того, чтобы создать наглядность, а скорее чтобы разрушить ее, что во многом объясняется вновь ощущаемой необходимостью в «спасительном изобилии слов»16, желанием дистанцироваться от реального мира, задрапировать его узорной тканью из абстрактных понятий, обтекаемых и утонченных выражений17. Многие из встречающихся у поздних авторов абстрактных существительных появились уже в «золотой» латыни, но только начиная с конца III века, мы находим их в таком изобилии; большинство из них образуются от прилагательных (например, carus/caritas), и писатели часто нанизывали их одно на другое, создавая длинные цепочки слов, состоящие из подобных существительных: их громоздкость, неудобопроизносимость представляли реальную сложность для чтения, письма, а тем более для произнесения вслух.
Принимая во внимание непременное требование эвфонии, нет ничего удивительного в том, что авторы этого периода очень часто используют различные слова со значение «сладостности» и «приятности». Для такого рассудительного традиционалиста как Квинт Аврелий Симмах слово mel («мед») было не более чем метафорой для обозначения стилистического великолепия18. У христианских писателей, особенно у авторов посланий, это слово становится одной из наиболее часто встречающихся метафор для обозначения духовного начала, особенно, когда оно заключается в письменном слове. К слову mel, в эпистолярном или ином контексте, можно добавить dulcedo («сладость»), suavitas («приятность»), favus («соты») и nectar19, или же слова,
связанные с освежающим отдыхом: fons, irrigare, refrigerare, с пищей: ubertas, cibus, pastus, lac, с удовольствиями20. Частота употребления этих слов сохраняется на века и их популярность самым непосредственным образом связана с важнейшими культурными процессами эпохи.
При чтении позднеримских и раннесредневековых авторов бросается в глаза необычайно частое упоминание различных драгоценных камней. Это обстоятельство в сочетании с любовью к внешним знакам отличия оказывается чрезвычайно показательным при рассмотрении всей совокупности представлений о человеке в эту эпоху. Нагляднейшей иллюстрацией данного положения является панегирик Кассиодора Витигису и Мата-сунте.
Позднеримское общество было очень высоко институционализированным не только в политической и правовой сферах, со множеством абстрактных существительных для обозначения и описания различных ритуалов, церемоний, судебных процессов, политических и административных функций, но также и в сфере общественной морали и религии. Император и высшие чиновники обладали теми же самыми добродетелями, описывались в тех же самых категориях, что и деятели церкви21. Только в том случае действия человека имели значение, если они находились в соответствии с санкционированной моделью поведения, связанной с исполнением определенной социальной роли22, в которой сами действующие лица могли добиться успеха только в той степени, в какой они воплощали в себе необходимые моральные идеалы23. При этом образ этого действующего лица выглядит отчужденным от конкретной эмпирической личности. Правда эта отчужденность осуществлялась в мире, который во многом был театрализованным, при том для описываемой эпохи это не метафора или «красивый» образ, но вполне адекватное выражение своего самоощущения. Сама сущность этого мира принуждает человека играть определенную роль. Личность становится сценой, на которой действуют пороки и добродетели. Иначе как надев некую маску человек не может быть самим собой, роль и маска оказываются сильнее его. Можно ждать лишь новой роли, нового поворота колеса фортуны, но не освобождения от роли.
При доминировании такого способа восприятия мира не удивительно, что мы все реже встречаем в текстах описания конкретных людей с только им присущими индивидуальными качествами. Личность человека скрывается за набором идеаль-
ных атрибутов, состав и количество которых зависит от места, занимаемого данным человеком в обществе. Господствующей тенденцией стала замена имени императора, должностного лица, аристократа, церковного иерарха абстрактными фразами типа «tua serenitas», «tua pietas» и т.п. Эти примеры наглядно показывают, как конкретные личности становятся воплощением исполняемых ими функций. Существует целое исследование, посвященное рассмотрению тех абстрактным терминов, которые встречаются в «Variae», их количественному составу, взаимозаменяемости, иерархии24.
Это пристрастие к изображению идеальных качеств, представленных в отрыве от конкретных действующих лиц, в форме абстрактных существительных тесно связано с чрезвычайной частотой употребления в произведениях поздней античности слова semper («всегда»). Если люди и их идеальные образы суть одно и то же, то тогда можно сказать, что все их поведение, существование определяются неким постоянством, некой неизбежностью, неизменностью25.
Мир идеальных образцов является и миром банальностей, общих мест26, обычно морализаторского толка, которыми часто злоупотребляли писатели рассматриваемого периода: при этом, правда, представлялось много возможностей для употребления слова semper27.
Не менее важным аспектом, следующим в русле общей намеченной тенденции, оказывается и процесс перенесения метафор непосредственно на людей. В своей эпитафии Сенарий, преданный слуга Теодориха, называет себя «голос королей, спасительная речь, защитник согласия, путь к миру, границы гнева, семя дружбы, полет войны, враг разлада...» и т.п.28 В подобных выражениях написаны и многие письма в «Variae», особенно письма, содержащие распоряжения о назначении на ту или иную должность: «...Итак, ты будешь защитой спящего, укреплением родного дома, защитой границ...». Связь вышеприведенных выражений с надписями на императорских монетах (например, «Общественная безопасность» и т.п.) кажется совершенно очевидной, тогда как язык (т.е. сказуемые) каждого из отрывков недвусмысленно показывает, что человек оказывается уже не служащим интересам pax или securitas, а их непосредственным воплощением, символом, эмблемой29. Эмблематика - одна из форм выражения, которую создает для себя риторическая культура. Риторическое слово заключает в себе некоторую вещность, а потому и зрительность, наглядность. Эмблема это
всегда сопряжение слова и образа, образ-схема, образ-смысл, за ней стоит целый мир, и она есть репрезентация этого мира. Суть эмблемы состоит в непосредственном сопряжении графического и словесного, зримого образа и моралистического содержания, мысли. Эмблематика творит апофеоз аллегорического: эмблематическое мышление находит в аллегорических образах своеобразную аксиоматику, набор вечно-истинных аргументов, оно оживляет традиционную топику и метафорику, видя за ней моральный, абстрактный смысл30. Эмблематический образ не подвергается рефлексии, а потому заключает в себе истину31.
Нельзя не заметить, что тяготение к эмблематике стимулировалось политическим режимом Поздней империи. Общеизвестно, что придворная жизнь и придворная эстетика римских императоров IV - V вв. (явившие собой норму и образец для всего, что в средние века будет считать себя «имперским») требовали небывало прочувственного отношения к инсигниям, регалиям, а также к униформам32. Эстетика униформы принципиально схематизирует образ человека. Монета с отчеканенным ликом монарха и его именем или какой-нибудь другой надписью -очень важная сфера политической символики тех времен. Сама «персона» монарха мыслится как знак - знак имперсонального. Как и другие личности, и даже еще в большей степени, личность государя должна быть «схематизирована», безлична. При этом все бытие монарха становится церемониалом33. Аммиан Мар-целлин описывает ритуализированное поведение императора Констанция то в образах трагической сцены, так что Констанций оказывается актером, представляющим самого себя34, то в образах искусства скульптуры, так что Констанций оказывается своим собственным скульптурным портретом35. Как и подобает знаку, символу, изваянию Констанций тщательно освобождает и очищает свое явление людям от всех случайностей телесно-естественного. «Словно изваяние человека, он не вздрагивал, когда от колеса исходил толчок, не сплевывал слюну, не почесывал нос, не сморкался, и никто не видел, чтобы он пошевелил хоть одной рукой»36. Говоря о процессе усвоения классической культуры на Западе церковью, Э. Ауэрбах отмечает: «Начиналась эпоха, которой суждено было долго продлиться, когда высшие слои общества не обладали ни образованием, ни книгами, ни даже языком, на котором бы они могли описать культурную ситуацию, сложившуюся в реальных жизненных условиях. Был усвоенный в процессе обучения язык, ... но это был язык общей культуры»37. Поэтому неудивительно, что, когда в начале
IX в. Эйнхард задумал написать биографию такой колоссальной фигуры, как Карл Великий, чье значение выходило далеко за пределы категорий, связанных со сферой святости и благочестия, ему пришлось соединять в единое целое мозаику цитат из «Жизнеописания двенадцати Цезарей» Светония, написанного во втором веке38.
Все рассмотренные выше стилевые и языковые особенности поздней риторики указывают, кажется, в одном направлении: на уход личности на задний план, на замещение конкретного индивидуума его образом, идеальным образцом, основанном на тщательном исполнении своей роли, ориентированной на норму, в основном социальную. Индивиды - прежде всего носители определенных качеств, которые в институционализированном, упорядоченном мире представляются статичными и неизменными, достойными внимания были не индивидуальные черты, а необходимые атрибуты. В живописи и в скульптуре изображение человека строилось прежде всего на точной фиксации его социального статуса, его tituli и insignia, без учета индивидуальных физических или психологических черт, к портретному сходству не стремились. В литературе средних веков практически нет произведений, в которых бы действовали конкретные люди, а не персонифицированные моральные ценности, рассматривался бы внутренний мир героев, а не типизированная действитель-ность39. Все это формирует ту систему ценностей, которая лежит в основе представлений о человеке в эпоху перехода от античности к средним векам.
Рассмотрим описанные выше процессы на примере нескольких отрывков из «Variae» Кассиодора.
I. Variae III, 48, 2-5.
(A) Итак, в середине равнины лежит скалистый холм, округлой формы, с высокими голыми склонами, на которых нет ни деревца. Этот холм представляет собой некое подобие одиноко стоящей башни с основанием более узким, чем ее вершина, расходящаяся в разные стороны и нависающая над основанием, как мягкая шляпка гриба нависает над его ножкой. Естественный вал, которому не страшны никакие атаки, крепость, в которой можно переждать любую осаду, где врагу никогда не добиться успеха, а осажденному не надо ничего бояться. Там славный среди рек Атес несет мимо него свои чистые воды, являя собой прекрасное единение красоты и защиты. Крепость, чуть ли не единственная во всем мире, запирающая ворота провинции, и
потому тем более важная, что стоит на пути диких орд. (В) Кто не мечтал бы, наслаждаясь полной безопасностью, жить в этой идеальной крепости, которую даже иностранцы посещали бы с удовольствием? И хотя... мы полагаем, что в наши дни провинции не угрожает никакая опасность, тем не менее благоразумный человек должен быть готов даже к тому, что в данный момент нельзя предвидеть. (С) Даже чайки, водяные птицы, живущие рядом с рыбами, предвидя грядущие бури покидают морские просторы и, сообразно с законом природы, стремятся на берег. Боящиеся бурного моря дельфины стараются остаться на изобилующим отмелями взморье. Морские ежи - со сладким, как мед, бескостным мясом, изысканный деликатес обильного моря -как только предчувствуют приближение шторма, крепко хватаются за камни и, используя их в качестве якорей и балласта, направляются к утесам, которые, как они полагают, защитят их от ярости волн. Даже птицы с приближением зимы покидают родные места. Дикие звери ищут себе логова, сообразуясь со временем года. Так разве не должны и люди предусмотрительно заботиться о том, что может им понадобиться в несчастии? Нет ничего постоянного в этом мире: жизнь человека и дела его подвержены превратностям судьбы. Затем и говорится о предусмотрительности, чтобы подготовиться к тому, что может готовить будущее.
* * *
В представленном отрывке перед нами предстает изысканное описание холма, в котором подчеркивается как необычность его формы (первые два предложения), так и его красота и местоположение. Удачное расположение передается посредством краткого изложения, напоминающего статью из туристического путеводителя, с использованием большого количества абстрактных существительных (rotunditate... obsessio... puritate... muniminis et decoris... munimen... securitatem...). Затем следует сдержанное замечание о его стратегическом значении и о целесообразности постоянной военной готовности, которое непринужденно переходит в пространное рассуждение о повадках диких животных, как если бы угрозы с севера не существовало вовсе, и она не могла в один момент изменить все положение дел в провинции. Этот заключительный раздел полон «эпикурейской» латыни, которая очень витиевата, напыщенна и цветиста: «cohabilitatores piscium, aquatiles volucres... mella carnalia, costatilis teneritudo, croceae deliciae divitis maris»40 - парадоксальная вереница мало
совместимых по значению слов, что, однако, является типичной чертой как «^апае»41, так и поздней риторики в целом. При помощи этого лексического и стилистического приема весь тон повествования становится легким, уравновешенным и непринужденным. Истинная зловещая причина написания декрета -необходимость налаживания обороны провинции перед лицом грозящего с севера вторжения - затушевывается, отходит на второй план, становится как бы второстепенной. Рассмотренный нами пример не единичен, в «Уапае» мы находим десятки подобных декретов, создающих единое полотно, изображающее государство Теодориха беспечным, благополучным и процветающим, управляемым мудрым и честным правительством. От начала и до конца декрет де-драматизирует те обстоятельства, которые послужили реальной причиной его издания и - как везде в «^апае» - создает образ идеального государства, отвлекая внимание от нависшей над ним угрозы42.
II. Variae XI, 40:
(А) Хвала тебе, Снисходительность ... покровительнице рода человеческого, единственной целительнице и утешительнице в бедствиях... Пока с тремя другими сестрами ты наслаждаешься небесной благосклонностью, заключив друг друга в теплых объятиях, все они, хотя и сами являются добродетелями, почтительно уступают тебе первенство... Благочестие правит даже самими небесами. Но, если бы это было только возможно, именно с тобой пребывать всегда! Любое преступление можно предотвратить и может случить так, что, однажды помиловав, в дальнейшем в помиловании уже не будет необходимости... (В) Поэтому, палач, отложи на время свой смертоносный топор, пусть приятен тебе будет блеск лезвия, не обагренного кровью. Пусть твои цепи, обильно орошенные слезами, покрываются более счастливой ржавчиной... Почему ты все время стремишься служить низшим силам? Послужи хоть раз и высшим... (С) И пусть это прибежище стонов, этот дом скорби, эта земная обитель Плутона, место, окутанное вечной ночью, наконец засияет, и наполнится ярким светом тюрьма, где на долю заключенных выпали неисчислимые страдания... Зловонье, неизменный спутник оков, причиняет ужасные мучения; стоны и рыдания несчастных терзают слух; из-за непрерывного голода перестаешь ощущать вкус пищи; под бременем невыносимых страданий притупляется осязание; от постоянной темноты ухудшается зрение, тускнеют, теряя свою силу, глаза... Узника, измученного мерзостями тюрьмы, со всех
сторон подстерегает смерть... (D) Пусть опустеют твои казематы, пусть это место неиссякаемых слез лишится своих обитателей, еще недавно убитых горем... Выходите, заключенные, вечно бледные от близости смерти... Вернитесь к свету дня те, кто уже был добычей мрачных теней... Вам не нужно больше скрываться, ступайте открыто смело на форум. Вы вправе держаться в стороне от всего, что принесло вам столько страданий... (Е) Щука зарывается в мягкий песок, чтобы избежать засады свинцового бредня. Как только натянутая сеть проходит над ней, не причинив никакого вреда, она стремительно бросается в волны и, свободная, ликует, радуясь избавлению от смертельной опасности. Когда губан, соблазнившись приманкой, лезет в ивовую западню и вдруг понимает, что действует себе на погибель, он поворачивает назад, потихоньку удаляясь от опасной ловушки. Если же кто-нибудь из этой породы видит, что один из его собратьев запутался в сетях, то он хватает несчастного зубами за хвост и тянет изо всех сил. Так животное, которое не может спастись самостоятельно, избавляется от опасности при помощи своих близких. Также и когда кто-нибудь из sauri - умнейшего рода рыб - попадается в западню, то его спутники, сцепившись друг с другом в какое-то подобие веревки, тянут со всей силы назад, стараясь освободить попавшегося сородича... (F) А сейчас к тебе, начальник тюрьмы, я обращаю свои слова... Ты, конечно, раздражен, что никого не наказывают; мрачный, ты избегаешь всеобщего веселья..., являя собой настоящее воплощение жгучей злобы... , ты находил удовольствие в скорби многих. Но мы можем утешить и тебя, положив конец твоим стонам. Требуй для себя только тех, кого этот милостивый закон не амнистировал, чтобы под прикрытием этого акта не избежали бы наказания
преступники, совершившие тяжелые злодеяния... .
* * *
Приведенный выше эдикт об амнистии был издан от имени самого Кассиодора, когда он был префектом претория, возможно в честь праздника Пасхи. Уже при первом прочтении данного документа становится ясно, что перед нами образец риторической прозы высочайшего уровня (Var. Praefatio, 16-18: «tertium genus... summum»); не только официальный законодательный акт, но и литературное произведение со строго выдержанной композицией, с лирическими отступлениями, фактически хвалебный гимн одной из добродетелей. Заглавие этого сочинения - Indulgentia - может быть рассмотрено сразу в двух этих аспек-
тах. В преамбуле длинное риторическое обращение к Снисходительности, затем традиционный литературный мотив четырех сестер - добродетелей, заключающих друг друга в объятия (А), длинный период, содержащий описание тюрьмы «прибежище стонов... , дом скорби... , земная обитель Плутона... , место, окутанное вечной ночью», характеристика условий содержания в заключении, призванная вызвать сострадание и ужас (В - D), все указывает в одном направлении. Высокий риторический стиль очень часто употреблялся в правительственных декретах в эпоху поздней античности, и Кассиодор, постоянно используя его, не считал это чем-то особенным43.
К счастью до нашего времени сохранился один из эдиктов об амнистии, приуроченной к пасхальным праздникам, датируемый концом четвертого века44. Сравнение этих двух текстов позволяет предположить, что этот документ служил образцом для Кассиодора, по крайней мере при создании основной части эдикта (разделы В - D):
«Ибо было бы совершенно неправильным, если бы во время праздничных церемоний... продолжали бы слышаться скорбные голоса страданий, и виновный с нечесаными волосами и раздувшейся от мучений головой, был бы скрыт от милостивого взгляда, а стоны, исторгаемые их самой глубины души, были бы не услышаны... Таким образом... мы не сдерживаем нашего милосердия, мы открываем тюрьмы, мы откладываем в сторону цепи, мы разрешаем состричь спутанные волосы, впитавшие в себя весь смрад гнетущего заключения. Мы освобождаем всех осужденных на наказание, за исключением тех, которые не заслужили помилования из-за жестокости совершенных преступлений».
Как и в эдикте Кассиодора, в приведенном выше отрывке говорится о подземной тюрьме. Употребление высокого риторического стиля в сочетании с эмоционально накаленной лексикой должны, с одной стороны, вызвать у читателя и слушателя ощущение неминуемого и страшного возмездия за нарушение закона, а, с другой стороны, продемонстрировать всю безмерность императорского милосердия. Для достижения этих целей оба автора используют стиль, который современному человеку показался бы велеречивым и напыщенным.
В предисловии к «Уапае» Кассиодор не раз упоминает о том, насколько зависит восприятие написанного от того, правильно ли использован язык: «Всегда будет грубой та речь, которая не отделывается долго и тщательно, и в которой используются
неподходящие слова»45. Именно в правильном подборе подходящих слов Кассиодор видит основную обязанность автора: «Следует говорить так, чтобы тебе удалось убедить слушателя выполнить то, что тобой предписано...»46. О себе не без ложной скромности Кассиодор пишет, что так и не смог достичь высочайших образцов красноречия47.
Обратимся теперь к рассмотрению пассажа о рыбах. На первый взгляд кажется, что это отступление, иллюстрируя банальную мысль (не только люди любят свободу), неинтересно и примитивно само по себе, мало связано с остальным текстом, а для современного читателя уж вовсе выглядит откровенно смешным. Вопрос заключается в следующем: казалось ли это отступление, да и сам эдикт в целом, смехотворным образованному читателю современнику Кассиодора, а более глобально, в расчете на кого составлялся эдикт, кто должен был его читать, и кто мог его читать. В позднеримском обществе VI века линии раздела были обусловлены уже не только приобщенностью или не приобщенностью к классическому наследию, экономическими и правовыми реалиями, но и религиозными факторами. Церковь поддерживала и формулировала эти различия. Таким образом, одни могли увидеть в эдикте еще один произведение этого суетного мира; другие, менее отдаленные от реальной жизненной практики, могли его «читать, не читая». Присутствие реальной государственной власти, которое еще очень хорошо ощущается в тексте эдикта четвертого века, практически незаметно в сочинении Кассиодора. Возможно, это объясняется тем, что аудитория, в расчете на которую и составлялся данный документ, стала к этому времени еще более ограниченной.
В то же время, данный текст является интересным свидетельством того, как представление и, возможно, восприятие окружающего мира едва уловимо, но изменилось в сравнении с предыдущей эпохой. В параграфе (Р) изображен начальник тюрьмы, сильно опечаленный потерей своих заключенных, страдающий из-за этого и разражающийся по этому поводу душераздирающими жалобами. Роль выдержана и сыграна до конца, хотя и в несколько экстравагантной, а часто почти карикатурной манере. Это напоминает спектакль: он начальник тюрьмы, со своими четко очерченными обязанностями, а его вынуждают отпустить заключенных, что должно свести на нет его собственную деятельность. Если римские императоры со времен установления режима тетрархии и устраивали нечто похожее на подобные театрализованные представления48, то все
же кажется сомнительным, чтобы начальник тюрьмы мог бы демонстрировать подобные чувства и играть ведущую партию в спектакле-moralitй, напрямую затрагивающем его должностные обязанности. Если же это так, то перед нами еще одно свидетельство того, как постепенно формируется новый тип культуры, культуры средних веков49.
В разделах B - D эксплицитно заключается неоднократно проведенное сравнение между жизнью в тюрьме и преисподней. Ад по своей сути инстанция вечная, поэтому неудивительно, что ему присущи такие неизменные характеристики, как «semper... laboras», «locus perpetua nocte caecatus», «locus ille perennium lacrimarum» и «vicina semper morte pallentes». В языке, которым описывается преисподняя, вряд ли можно найти какие-либо неклассические элементы. Сама возможность провести подобное сравнение, по-видимому, очень сильно привлекала ^ссиодора, недаром оно проводится так настойчиво и последовательно. Это объясняется также и концепцией, господствовавшей в эту эпоху, согласно которой человеческая судьба определялась и управлялась, в конечном счете, именно взаимодействием вечных и неизменных инстанций.
Приведенные в разделах B и D образы топора палача, то блестящего, то обагренного кровью, цепей, покрытых ржавчиной от слез закованных в них преступников, оксюморон «vacuitatibus impleantur» заслуживают сравнения с Variae VII, 7. Эти разделы характеризуются целой серией выразительных деталей, которые, несколько парадоксальным образом, усиливают для современного читателя общую атмосферу нереальности, оторванности от жизни50. Возможно, особенности всех трех отрывков наиболее наглядно демонстрируют одну из характерных черт большей части литературы поздней античности - сочетание оригинальности, таланта и общих мест, готовых штампов и формул.
III. Variae VII, 7, 2 - 3.
Итак, ты будешь безопасностью спящих, стражем домов, защитой замков, тайным контролером, безмолвным судьей, которому следует обманывать воров и отнять у них славу. Твое дело - ночная охота, которая удивительным образом только тогда бывает удачной, если остается незаметной. Ты заманиваешь в засаду воров... Мы полагаем, что легче было отгадать загадки сфинкса, чем обнаружить мимолетное присутствие грабителя. ^к может вор - находящийся всегда настороже, вечно неуверенный в своем будущем, неизменно боящийся угодить в ловушку - как
может он быть пойман, если подобно ветру он никогда не задерживается на одном месте? Бодрствуй, неутомимый, с ночными
птицами, пусть ночь откроет твои глаза...
* * *
Вышеприведенный отрывок представляет собой выдержку из формулы назначения ргаеГесШз vigilum (префекта ночной стражи). Очень интересен тот факт, что первое предложение из этого документа сохранилось в надписи, найденной в Северной Африки51. Как эти слова попали в Африку неизвестно. Наиболее вероятным может считаться предположение, согласно которому списки <^апае» распространялись за пределами Италии и пользовались авторитетом как образец официальной протокольной документации (на что, собственно, рассчитывал и сам Кассио-дор, прямо говоря об этом в предисловии к <^апае»52). Боэций, бывший префектом претория Африки при Юстиниане около 560 г. возможно знал <^апае»53. Некий местный чиновник был назначен, как можно это предположить, на какую-то должность, предполагающую исполнение некоторых полицейских функций, в частности, по охране общественного порядка. Сохранившаяся надпись представляет собой либо само письмо с известием о назначении, либо текст похвальной речи, традиционно произносимой местным ритором в честь вновь назначенного должностного лица от имени обрадованных граждан.
Отрывок служит образцом широко распространенного в поздней античности типа письма, характеризующегося в первую очередь большой любовью к парадоксам и оксюморонам. Примеры такого стиля во множестве можно найти в <^апае», но одним из самых ярких текстов подобного рода является письмо Сидония Аполлинария с описанием Равенны54:
«В этой топи не прекращают нарушаться все законы природы: стены рушатся, уровень воды поднимается; башни плывут, а корабли сидят на мели; болезни бродят вокруг, все врачи обессилены... Живые мучаются от жажды, а мертвые плавают вокруг них; воры не дремлют, власти бездействуют... Клирики занимаются ростовщичеством, сирийцы поют псалмы; торговцы стали солдатами, монахи занялись коммерцией... евнухи учатся владеть оружием, а варварские федераты считаются образованными людьми...».
Каким бы бессмысленным ни казался сейчас употребление подобного стиля - из процитированного выше текста совершенно нельзя понять существа дела - он все же еще умеет описывать
реальность в ее сложности и многообразии, глядя на предмет описания с разных сторон. Сложность образной трактовки, всеобъемлющий символизм и аллегоризм, пафос устного слова и риторический эстетизм, когда главным становится не содержание речи, а сама эстетическая обработка темы - таковы основные характеристики словесного искусства и эстетики этого периода55.
Уже первое предложение из рассматриваемого отрывка дает нам целый набор символических образов, выраженных абстрактными существительными (securitas..., munimen..., tutela..., discussor...), наглядно демонстрируя развитие того процесса, связанного с переходом от позднеантичного к раннесредневе-ковому миру, описанию которого мы посвятили начало нашей работы. Примеры этого можно множить и множить56.
«Символизм» представляется довольно удачным термином, для описания этой особенности поздней латыни - языка ярких метафор и символов. Словесный символизм этого периода пользуется нарочито образно-визуальными средствами выражения, включая постоянное использование разнообразных метафор, описывающих человека или вещь через соответствующие им функции и атрибуты.
Аналогию непременно статичному, неизменному характеру восприятия и представления действительности можно увидеть в изображениях на витражах соборов. Отсутствие движения в них часто компенсируется совершенной, доведенной до предела симметрией, богатством и разнообразием тщательно выписанных деталей.
Variae XII, 11, 1.
... как чистота источника загрязняется илом, так и щедрость милостивого короля компрометируется алчными распорядителями. Ведь даже золото, когда оно плавится, если только плавление не происходит в чистейшем сосуде, смешивается с различными примесями, поскольку только те сохраняют в неприкосновенности свою чистоту, кого нельзя замарать никакой грязью. Как приятно видеть потоки, текущие по белоснежной гальке, и сама природа, кажется, улыбается этой свободной чистоте, так как
она не испачкана никакими пятнами.
* * *
Данный отрывок приведен здесь для того, чтобы проиллюстрировать только одну тему - любовь к яркому свету во всем
его многообразии и во всех его проявлениях - центральную тему для эстетики этого периода57. И очарование небесного свода и прелесть драгоценных камней объясняется, возможно, стремлением к некой трансцендентности, божественному совершенству, в ущерб тому, что сегодня некоторые назвали бы реализмом58.
Яркий белый цвет пользуется особой популярностью, идет ли речь об ослепительном блеске солнца или о холодном мерцании снега. Один поэт - современник Кассиодора - так описывает мраморную отделку одно из залов дворца короля вандалов59: «Кажется, что само солнце получает отсюда свои лучи... Эти мраморные плиты излучают свой собственный, присущий только им дневной свет, это сверкающий небесный свод, никогда не знающий облаков... поверишь ли, но, ступая по этому залу, тебе постоянно будет казаться, что твои ноги должны провалиться в снег...».
Один из наиболее часто встречающихся топосов в V -VI веках - описание храма, где дневной свет как бы собирается, фокусируется, многократно отражаясь в драгоценных металлических украшениях пышного убранства60. Примеров любви к яркому свету несть числа, например, великолепное изображение светящейся церкви, в которой крестился Хлодвиг, с бесчисленным количеством свечей, или сцена процессии новообращенных, одетых в чистейшие белоснежные туники, испускающие неземное сияние61. Символическое значение подобных картин очевидно. Они символизируют сохранение нравственной чистоты и духовной незапятнанности. В полярном мире, где вечно борются Добро и Зло, яркий свет рассеивает зловещий мрак62.
Папа Римский Григорий I рассказывает видение Бенедикта: «Глубокой ночью он (Бенедикт. - П.Ш.) внезапно увидел столб ярчайшего света, идущий сверху вниз, сверкающий сильнее, чем солнце. Тьма тут же рассеялась, от нее не осталось и следа... . По его словам, весь мир собрался воедино и прошел перед его взором в едином луче света. Он смотрел не отрываясь, пристально вглядываясь в развернувшуюся перед ним ослепительную картину. Он увидел душу Германа, епископа Капуи, возносимую ангелами на небеса в огненном шаре...»63.
Огненная стихия легко приобретает символическое значение. Так, набожная римская аристократка, возможно связанная с Кассиодором, постоянно по ночам ставила в ногах кровати горящие свечи, «потому что она ненавидела тьму и была другом света, как физического, так и духовного»64.
Сидоний Аполлинарий написал эпиграмму, которая была выгравирована на сосуде, предназначенном в подарок вестготской королеве: «Благословенны воды, которые заключаются в свете металла только для того, чтобы ласкать еще более светлый лик вашей хозяйки... Безупречная белизна (candor) ее лица отражается в серебре...»65.
Ничто не может сильнее пленить воображение современников, ничто не вызывает большего восхищения, чем белый и свежий цвет лица. Эта деталь будет играть очень большое значение и в средневековом искусстве. Белизна лица как характерный признак чаще всего имел место либо в описании германцев, либо тех, кого считали символами непорочности и чистоты: святые, девственницы и целомудренные женщины: «Также как лилии чистым и сверкающим светом лучезарно сияют в окружении горящих роз, так и сияние совершенной белизны (candor) вашего лица украшается нежным розовым румянцем...»66.
Это было неземное, лучезарное сияние, способное заворожить каждого, кто его увидит, как, например, сделанное Кассиодором описание портрета Матасунты в ее дворце, или образ Мартина Тур-ского, явившейся в видении Сульпицию Северу:67 «Он был облачен в белую тогу, от его лица исходило лучезарное сияние, его глаза были подобны звездам, а волосы, казалось, горели как пурпур», или изображение ангела у Авита: «сверкающие одежды мерцали на его божественном теле, а лицо его светилось красноватым светом...»68.
Наибольшей популярностью пользовались разнообразные сочетания белого или очень светлого цвета с различными вариантами красного или пурпурного, при этом неважно, шла ли речь о цветах, цвете лица, изысканной одежде, или, как, например, в «Variae» об окрашивании шелка в пурпурный цвет или об отборном красном вине, подаваемом в кубках из слоновой кости69. Почему именно такое сочетание оказалось самым предпочтительным до конца не ясно, но насколько широко семантическое поле purpureus/porphyreos, иногда близкое по смыслу к «сверкающий, блестящий», хорошо известно.
Кажется вполне обоснованным предположение, что люди той эпохи различали гораздо больше различных цветовых оттенков, чем мы различаем сейчас70. Для их передачи существовал целый спектр различных обозначений. Необычайно подробное, детальное описание кольца с печаткой, которое мы видим у Авита, чрезвычайно трудно понять и еще труднее перевести. Это было кольцо, украшенное с двух сторон камнями с резными печатями. Одним из камней был изумруд (vernantis lapilli), а другим - электрон
«того самого цвета, в котором в равных небольших долях присутствует и красный блеск золота, и белое мерцание серебра ... и еще он слегка отливает нежным зеленым цветом...»71.
Variae XI, 6.
(А) Твоя преданность вознаграждена теми, о ком известно, что они занимают более высокое положение, чем ты... Эта неравная справедливость, этот особый декрет, это исключительное благодеяние могут быть использованы тобой под контролем судьи, и ничто из того, что могло бы показаться нарушением надлежащего порядка, не может быть осуждено под предлогом здравого смысла. Никто не предписывает тебе никакого расписания. Тебе позволены некоторые вольности по службе, и ты один можешь смело пренебрегать тем, что других заставляешь соблюдать. Такие привилегии предоставлены тебе в награду за исключительные заслуги... Ты цвет чиновничества, краса и гордость канцелярии, и за это ты заранее удостоился такого славного положения, благосклонного мнения о тебе и приближенного положения. (В) Репутация магистрата зависит от всего того, что ты делаешь, ведь как интерьер дома можно представить себе по его дверям, так и об уме начальника судят по тебе... Даже одежда, которой прикрываются наши тела, разве не может нас обезобразить, если она покрыта какой-нибудь грязью? Но, кажется, какую привлекательность она может придать нашей внешности, когда сверкает достойной похвалы чистотой! Так и доверенный служащий магистрата либо прославляет, либо позорит доброе имя руководителя. (С) ... Среди решеток нельзя скрыть то, что ты делаешь. Ибо порталы у тебя ярко освещены, засовы открыты, на дверях есть окна... (Б) Твердо держи в памяти все наши распоряжения, пусть сказанное не проходить через тебя как через пустую трубу... Будь надежным вместилищем информации, что
услышишь, храни, о чем узнаешь, не болтай...
* * *
Приведенное выше письмо Кассиодор написал от своего имени, будучи префектом претория. В нем он сообщает некоему Иоанну о назначении его на одну из высший должностей в своем аппарате. Наиболее интересной и показательной особенностью данного текста являются разработанные в нем образы дома и одежды. Как внешний вид человека и его жилища должны содержаться в безукоризненной чистоте, так и образ действий сапсеПагшз'а должен быть безукоризненным, его поступки
неизбежно отражаются на репутации начальника. Это еще одно доказательство уже отмеченного нами ранее стремления к поверхностности, к внешнему, показному, приводившему к разрыву между формой и содержанием, между словом и делом. Нравственное совершенство символизируют изысканность в одежде, опрятный внешний вид и даже красота и чистота дома. Стилистическая симметрия, нагнетание сравнений, синтаксические параллелизмы, ритмические повторы являются не просто художественными приемами, но средствами деконкретизации, превращения человеческой индивидуальности в безликого члена толпы. Автор видит не конкретных людей, а добродетели и пороки, постановка вопроса - моральная, независимо от того, идет ли речь о духовном или материальном. Манерность, напыщенность, высокопарность служат прежде всего целям чувственной очевидности, картинности. Особое значение, придаваемое внешности, непременное стремление, по крайней мере, к формальному совершенству так сильны, что тем более низко и достойно порицания все то, что хоть как-нибудь портит эту идеальную картину, чувственная наглядность которой достигается омертвение всего индивидуально-человеческого.
Кроме того, письмо служит примером столь характерной для поздней риторики любви к парадоксам, манерности, пышным и изысканным словам и фразам (inaequabilem aequitatem..., laudabile praejudicium..., lucidas fores, claustra patentia, fenestra-tas januas...). Примеры подобного рода очень многочисленны и характерны как для Кассиодора, так и для многих других позднеантичных авторов.
Наконец, в разделе D мы видим небольшую иллюстрацию того процесса символизации и аллегоризации стиля, который является одним из наиболее показательных для эпохи перехода от поздней античности к средним векам: conceptaculum («вместилище», «хранилище») - это не просто сравнение, но метафора, описывающая Иоанна исключительно на функциональном уровне, как будто бы он не более чем безжизненная схема, внутренний мир которой, абсолютно не интересующий Кассиодора, остается для нас закрытым.
Примечания
1 См. литературу вопроса: Апресян Ю.Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная модель мира // Апресян Ю.Д. Избранные труды: Т. II. М., 1995. С. 629-650.
2 Петренко В.Ф. Личность человека - основа его картины мира // Модели мира. М., 1997. С. 9.
3 Ениколопов С.Н. Три образующие картины мира // Там же. С. 35-36.
4 Брутян Г.А. Гипотеза Сепира-Уорфа. Ереван, 1968. С. 57; Он же. Лингвистическое моделирование действительности и его роль в познании // ВФ. 1972. № 10. С. 87.
5 Ковельман А.Б. Риторика в тени пирамид. М.: Наука. Восточная литература, 1988. С. 9.
6 Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М.: Наука, 1969. С. 23-121.
7 Эйхенбаум Б.М. Молодой Толстой. Петербург; Берлин, 1922. С. 11-12.
8 Гинзбург Л.Я. О старом и новом: Статьи и очерки. Л.: Сов. писатель, 1982. С. 378.
9 Смирин В.М. Римская школьная риторика Августова века как исторический источник (По «Kонтроверсиям» Сенеки Старшего) // ВДИ. 1977. № 1. С. 101.
10 Лотман Ю.М. Литературная биография в историко-культурном контексте (к типологическому соотношению текста и личности автора) // Лотман Ю.М. Избранные статьи: Т. I. Таллин, 1992. С. 368.
11 Cassiod, Var. VI, 9, 3-4; и ср.: III, 6, 3.
12 Cassiod, Var. VII, 38.
13 Cassiod., Var. VII, 35. Дж. О'Доннел (O'Donnell J.J. Cassiodorus. Berkeley; Los Angeles; London, 1979. P. 5) назвал Остготское королевство «миром, отраженным в зеркале». Enn., 12.9-13; ср.: Fronto, Ad Marcum Caesarem et Invicem, III, 12. Что касается «Variae», то О'Доннел говорит о «ностальгии по блестяще отточенной риторике серебряной латыни» (Op. cit. P. 96).
14 Cassiod, Var. VIII, 26, 3-4; X, 31, 2-3; Fridh A.J. Еtudes critiques et syntaxiques sur les Variae de Casiodore. Göteborg, 1950. P. 6282.
15 Ауэрбах Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. М., 1976. С. 92-93; 104-105.
16 Muller H.F. L'époque mérovingienne. Essai de synthèse de philologie et d'histoire. N.-Y., 1945. P. 161, а также выше: pp. 157-158.
17 Вот несколько изысканных примеров, сочетающих в себе как вышеприведенные качества, так и отвечающие требования эвфонии: cervi-cositas, flexibilitas, numerositas, officiositas. Ср.: Zimmermann O.J. The Late Latin Vocabulary of the Variae of Cassiodorus. Washington, 1944; а также: Fridh A.J. Contributions à la critique et l'interprétation des Variae de Cassiodore. Göteborg, 1968. P. 33f.
18 Symm., Ep. I, 24.
19 Ср.: Paulinus Nol., Ep. 21,6; Sid, Ep. IV, 28; Vita Honorati // PL 50.1261B-C: «blanda... dulcia... mel... dulcedinis»; Victor Vitensis 4,8-10 и т.д. У Симмаха примеры подобного словоупотребления встречаются гораздо реже.
20 Prudentius, Cathemerinon IV, 33; Sid., Ep. III, 12; Fausti aliorumque epistu-lae // MGH. AA. Vol. VIII. P. 271, 22-7; Enn., 18. 12-14; Vita Caesarii I, 52; Cassiod., Instit. I, 17, 1; Epp. Austrasicae 12.
21 Ibid. P. 37-40; Fichtenau H. Arenga: Spätantike und Mittelalter im Spiegel von Urkundenformeln. Graz and Cologne, 1957. P. 93-95.
22 MucMullen R. Some Pictures in Ammianus Marcellinus // Art Bulletin.
1964. 46. P. 435-438.
23 Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. Изд-е 2-е, испр. и доп. М., 1984. С. 313.
24 Fridh A.J. Terminologie et formules dans les Variae de Cassiodore. Etudes sur le développment du style administratif aux derniers srncles de l'antiquité. Stockholm, 1956. К этому, несомненно, можно отнести и постепенное исчезновение звательного падежа из поздней латыни (O'Donnell J.J. Cassiodorus. Berkeley; Los Angeles; London, 1979. P. 95).
25 Примеры из императорский указов см.: O'Donnell J.J. Op. cit. P. 34.
26 Как замечает С.С. Аверинцев «...общее место - инструмент абстрагирования, средство упорядочить, систематизировать пестроту явлений действительности, сделать эту пестроту легко обозримой для рассудка» (Аверинцев С.С. Риторика как подход к обобщению действительности // Поэтика древнегреческой литературы. М., 1981. С. 16).
27 Paulinus Pel., Eucharisticon, 540: «... instabilis semper generaliter aevi».
28 Senarius // Index nominum // MGH. AA. Vol. XII.
29 Cassiod, Var. VII, 7. Ср.: I, 12; IV, 6; VI, 5; Sid, Ep. IX, 4, 1; AL I, 1, 689; ILS 1259: «Paulina... fomes pudoris, castitatis vinculum amorque purus et fides caelo sata... munus deorum»; Vita Caesarii I, 45; Venantius, Appendix V, 10: «florum flos florens».
30 Михайлов А.В. Поэтика барокко: завершение риторической эпохи // Михайлов А.В. Языки культуры. М., 1997. С. 117, 144-146; Михайлов А.В. Роман и стиль // Там же. С. 406; Михайлов А.В. О художественных метаморфозах в немецкой культуре XIX века // Там же. С. 763.
31 Bremer D. Licht und Dunkel in frühgriechischer Dichtung. Bonn, 1976.
32 Hunger H. Reich der neuen Mitte. Graz; Wien; Köln, 1965. S. 74-96.
33 Каждан А.П. Византийская культура. СПб., 1997. С. 84-86.
34 Amm. Marc., XXI, 16, 1: «котурн императорского авторитета».
35 Amm. Marc., XVI, 10, 10: «tamquam figmentum hominis» («словно изваяние человека»).
36 Ibid.
37 Auerbach E. Literary Language and Its Public in Late Latin Antiquity and in the Middle Ages / Transl. from the German by R. Manheim. London,
1965. P. 255.
38 Morris C. The Discovery of the Individual, 1050 - 1200. London, 1972. P. 8.
39 Ullmann W. The Individual and Society in the Middle Ages. London, 1967. P. 43f.
40 Согласно TLL слово «costatilis» встречается только в «Variae». См. также Zimmerman O.J. Op. cit. P. 10.
41 Ср.: «sudatile metallum» в № 9 (см. ниже); № 5 (см. ниже); Var. VII, 15, 1-3: «mirabilis silva moenium» и др.
42 O'Donnell JJ. P. 102; Уколова В.И. Античное наследие и культура раннего средневековья (конец V - середина VII века). М., 1989. С. 106107.
43 O'Donnell J.J. Op. cit. P. 17-20; 40.
44 Cod. Theod., Sirm. VIII. P. 913 (AD 386).
45 Cassiod., Var., Praef. 3.
46 Cassiod., Var., Praef. 17.
47 Cassiod., Var., Praef. 5.
48 Millar F. The Emperor in the Roman World, 31 BC - AD 337. L., 1977. P. 108-110; MacCormack S.G. Art and Ceremony in Late Antiquity. Berkeley, 1981. P 387-392; Ullmann W. Op. cit. L., 1967. P. 21-23; 37; 42-44.
49 Хёйзинга Й. Осень средневековья. Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах. М., 1988. С. 7: «Всякое действие, всякий поступок следовал разработанному и выразительному ритуалу, возвышаясь до прочного и неизменного стиля жизни... Все стороны жизни выставлялись напоказ кичливо и грубо...» (пер. Д.В. Сильвестрова). См. также: MucMullen R. Some Pictures in Ammianus Marcellinus // Art Bulletin. 46. 1964. P. 435-455.
50 Ср. замечание Э. Ауэрбаха по поводу «Метаморфоз» Апулея, стиль которого представлял собой «смесь риторики и реализма» со «склонностью к призрачно-кошмарному искажению реальности» (Ауэрбах Э. Мимесис... С. 78-79). См. также: Fulgentius, Mitologia I, 5-7.
51 CIL VIII, 2297.
52 Cassiod., Var., Praef. 14.
53 Об этом Боэции см.: Pelagius I, Epistolae 85.
54 Sid. Apoll., Ep. I, 8, 2. См. также: Cassiod., Var. VII, 8: «veredorum... quorum status semper in cursu est».
55 БычковВ.В. Эстетика поздней античности. М., 1981. С. 246-284; GrabarA. Plotin et les Origines de l'Esthétique Médiévale // Cahiers Archéologiques. I. 1945. P. 15-31; Honig R.M. Humanitas und Rhetorik in Spätrömischen Kaisergesetzen. Göttingen, 1960. P. 112-147.
56 Cassiod, Var. 105.20-21; 138.4-9; 179.25-7; 189.8; 192.17-18; 352.11-19; 363. 10-12.
57 Mathew G. Byzantine Aesthetics. London, 1963. P. 19-76; Grabar A. Op. cit. P. 19.
58 «Специфика поэтических образов состоит в придании красоты и изящества изображаемому...», - пишет В.В. Бычков (Указ. соч. С. 284). «Эта эстетика скорее барочна, - замечает А. Мэа, - чем классична; но, как всякое произведение барокко, она содержит классическое ядро, сохраняет остаток классицизма» (Méhat A. Etude sur les «Stromates» de Clément d'Alexandrie. Paris, 1966. P. 345).
59 AL I, 1, 203; Ср. Var. 352, 15-16; Maximianus, Elegies IV, 12; V, 26-27 // PLM. T. V; Mathew G. Op. cit. P. 87.
60 Avitus, 78, 18-19; 150, 11-16; Sid. Apoll., Ep. II, 10, 4; Enn, CIC, 10; CLXXXIII, 1; AL I, 1, 211; 213; Agnellus, c. 50; Corippus, In Laudem Justini, I, 97-102; FS, № 216, 8.
61 Gregorius Turonensis, Historia Francorum II, 31; V, 11.
62 Victor Vitensis, Historia Persecutionis. P. 17, 8-12; 59, 16-18.
63 Gregorius, Dialogues II, 35, 2-3.
64 Gregorius, Dialogues IV, 14, 3; PLRE 2: «Galla 5».
65 Sid. Apoll., Ep. IV, 8.
66 AL I, 2, 742, 31-3. О германцах: Aisonius, Bissula 6; Procopius, De Bello Vandalico I, 2, 4; о людях, отличающихся особой святостью: Vita Hilarii // PL. 50, 1228C: «primas delicias vultus sui splendore advenientibus praebens, merita interioris hominis exterioris pulchritudine demonstra-bat»; Sulpicius Severus, Ep. 3: «vultum ejus (defuncti) tamquam vultum angeli, membra autem ejus candida tamquam nix videbantur»; Rousset P. Recherches sur l'émotivité а l'époque romain // Cahiers de civilisation médiévale. 1959. 2. P. 65.
67 Sulpicius Severus, Ep. 2, iii.
68 Avitus, De Virginitate 253-254.
69 О цветах см.: Sedulius, Carmen Paschale I, 278; Claudianus, Carmina XXX, 90-91; Ausonius, De Rosis Nascentibus 25-32; Enn., XLIII; о лице: Enn., 214, 11-12; 27721-24; 311, 37-40; Dracontius, Romulea, VI, 7-10; Garrod H.W. Op. cit. P. 263; о волосах: Ausonius, Ep. IV, 44-45; об одежде: Paulinus Nolensis, Ep. 18, 10; Sulpicius Severus, Vita Martini, 23, 8; Sid. Apoll., Ep. IV, 20, 1; о вине^г XII, 4; Var. 11, 8-25; Enn. CLXXXI, 8-10; другие примеры сочетаний белого и красного или пурпурного: Ruricius, 306, 18-20; Var. 114, 12-13; Maximianus, Elegies I, 133; Venantius, Carm. VIII, 3, 30-32; VIII, 7, 11-16.
70 Мathew G. Op. cit. P. 35: «возможно, что их чувство цвета, так же как и их осязание, было более развитым, и, возможно, более тонким, чем у нас».
71 Avitus, Ep. 87.
