CC BY-NC-ND
36
1П.П. Шкаренков
ЛАТИНСКАЯ РИТОРИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ НА РУБЕЖЕ АНТИЧНОСТИ И СРЕДНЕВЕКОВЬЯ: ПРОБЛЕМЫ ИСТОЧНИКОВЕДЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ
Эпоха перехода от античности к Средним векам была временем политических, экономических и социальных потрясений, затронувших различные слои римского и варварского обществ. Однако для позднелатинской риторической традиции характерно стремление спрятаться от действительности за изящными формулировками. Требования соответствия определенным образцам абсолютно превалируют над требованиями достоверности и точности описания. На материале позднеримских сочинений можно наблюдать, как миметическая традиция классического периода уступает место традиции символико-аллегорической, более характерной для литературы Средних веков.
Ключевые слова: античность, Средние века, Римская империя, переходные эпохи, латинский язык, литература, риторика, стилистика, лексика.
В начале третьего тысячелетия исторический и культурный опыт человечества заставляет нас еще и еще раз обращать взор к переломным эпохам в истории, в частности к протяженной полосе перехода от античности к Средним векам. Падение Римской империи действительно было самым большим переломом в истории Европы, которая вступила в IV в. античной цивилизацией, а вышла из VI в. уже тем миром, который в перспективе станет цивилизацией Средневековья. Это время политических, экономических и социальных потрясений, затронувших различных слои римского и варварского обществ. На смену монолитной и стабильной политической системе римской государственности заступали разрозненные и политически обособленные варварские королевства, которые, постоянно враждуя между собой, вели римский мир и
© Шкаренков П.П., 2009
античную культуру к упадку. В свою очередь, новая реальность требовала нового языка.
Возникавший образ реальности никогда не был воплощен в жизни, но и никогда не был ей абсолютно чужд. Он опровергался на уровне общественно-исторической эмпирии и одновременно воздействовал на нее, отражая глубинные тенденции ее развития, пребывая в сознании коллектива и влияя на его мировосприятие. Этот образ формировался и фиксировался прежде всего в риторически организованном слове, ибо только ясная, эстетически совершенная форма делает содержание высказывания общественно значимым, понятным окружающим и потому единственно реальным. В римском мире с его приматом общественно-исторического целого над индивидуальным бытием риторика была не только частью образования, но и неотъемлемым элементом жизни, необходимым компонентом системы государственной власти и воплощением морали.
Интерпретация многочисленных литературных свидетельств, оставшихся нам от рубежа У-У1 вв., связана с немалыми трудностями, число которых становится тем больше, чем чаще исследователи абстрагируются от мировоззрения авторов древних сочинений. В настоящее время в широкий научный оборот оказалась вовлечена лишь незначительная часть литературного наследия, представленная ограниченным фондом отрывков, кочующих из одной работы в другую и подвергающихся разнообразным интерпретациям в зависимости от позиции ученого. Основной сложностью для исследователей обычно становилась риторическая природа источника. Пытаясь выловить исторические факты в витиеватых риторических потоках, пробираясь сквозь лабиринты искусственных стилистических конструкций, антиковеды и медиевисты, проявлявшие интерес к творчеству авторов У-У1 вв., как правило, приходили к выводу о малой содержательности дошедших до нас сочинений.
Между тем в работе исследователя, стремящегося соотнести абстрактное мышление с породившей его конкретной исторической ситуацией и характерной для того общества системой ценностей, именно риторика играет роль связующего звена1. «В античном мире риторика обладала не только эстетическим и литературно-лингвистическим смыслом; она играла также роль определенной модели культуры. Риторическая система норм и правил была пригодна к оформлению любого материала и могла обслуживать самые разные творческие индивидуальности, подчиняя поиски, стремления и находки каждого единому канону. Тем самым риторика выражала краеугольный тезис античной культуры: примат единого над многим, нормы над прихотью, знания над интуицией, закона над частностью, "блага отчизны" над "нашим" <...> жизнь может быть
вполне реальной, но если действующий в ней герой не возвысился до уровня совершенного, чеканного, риторического образа, то его "поглотит" действительность, которая не просветлена искусством риторики и потому останется глухой и преходящей»2. Но может ли сохранившийся условный риторический образ дать нам что-нибудь для суждения об исторически уже утраченной реальности? Есть ли в самом созданном риторикой образе мира какой-нибудь безусловно реальный элемент, который мог бы служить историку опорой и точкой отсчета?
Думается, что такая опора может быть дана самой природой риторики, для которой «характерно, что отношение к конкретному слушателю, учет этого слушателя вводится в само внешнее построение риторического слова». При этом учет «конкретного слушателя» не только выражается в «композиционных формах», но проявляется в «глубинных пластах смысла и стиля»3. А.Б. Ковельман считает, что при работе с риторическими источниками важнейшим аспектом и даже основой исследования является именно анализ стиля. Стиль отражает устойчивую систему взглядов, «систему фраз», которая гораздо шире, чем то или иное произведение, созданное в данном стиле. Семантика стиля надежнее семантики слова, ибо вскрывает всё мировоззрение целиком.
Изучая историю культуры различных эпох, невозможно обойтись без исследования накопленных данной культурой способов восприятия и осмысления собственного опыта. В данной статье мы рассмотрим некоторые элементы языковой картины мира (т. е. зафиксированной в языке, специфической для данного автора схемы восприятия действительности) в эпоху перехода от античности к Средним векам. Проблема изучения языковой картины мира имеет давнюю историю4, восходящую к работам И. Канта. В той или иной мере различные аспекты этой проблемы затрагивались В. фон Гумбольдтом, О. Шпенглером, Л.С. Выготским, А.Я. Гуревичем, Ю.М. Лотманом и другими. «Картина мира представляет собой систему образов (представлений о мире и о месте человека в нем), связей между ними и порождаемые ими жизненные позиции людей, их ценностные ориентации, принципы различных сфер деятельности. Она определяет своеобразие восприятия и интерпретации любых событий и явлений»5. Наше обращение к языковой картине мира объясняется еще и тем, что язык не только обозначает, но и моделирует описываемую автором действительность, задает свои отношения в рамках того контекста, в который он включен.
В языке в той или иной мере фиксируются результаты познания действительности, что не может не оказывать влияния на
последующие этапы познавательной деятельности, на сам подход познающего субъекта к объектам действительности, в частности в связи с категоризацией мира в языке.
Язык отражает определенный способ восприятия и организации мира. Эта организация складывается в некую единую систему взглядов, формирующую весь комплекс представлений о внутреннем мире автора и об окружающей действительности. Современная наука уже не довольствуется анализом текста как прямого следствия жизненного опыта автора. Между этими двумя объектами ставится третий объект - инвариантный и неповторимый языковой мир автора, опосредующий его опыт и формирующий его тексты. Язык связывается с фактами действительности не прямо, а через отсылки к определенным деталям модели мира, как она представлена в языке.
«Через вербальные образы и языковые модели происходит дополнительное видение мира; эти модели выступают как побочные источники познания, осмысления реальности и дополняют нашу общую картину знания, корректируя ее. Словесный образ сочетается с понятийным, лингвистическое моделирование мира - с логическим его отображением, создавая предпосылки воспроизведения более полной и всесторонней картины окружающей действительности в сознании людей»6.
В одном из писем VII книги «Уапае» Кассиодор подробно останавливается на описании двух придворных короля Теодориха -родных братьев Киприана и Опилия. Братья предстают образцами физического и морального совершенства, что находит отражение в композиции письма, так как характеристики героев даются параллельно, и они практически тождественны: «...он, Опилий, до такой степени вобрал в себя все достоинства своего брата, что неизвестно <...> кто из них был более достоин похвалы другого. Если один искренне предан своим друзьям и свято чтит дружеские узы, то и другой также честно выполняет данные им обеты. Если одному из них неизвестно, что такое жадность, то другому не менее чуждой оказывается алчность. <... > Таким образом, они знают, что значит быть лояльными своим королям, ибо никогда не поступали вероломно по отношению к своим коллегам...»7
Иную информацию можно почерпнуть из сочинений Боэция. Оба брата, как утверждает философ, выступили против него с ложными обвинениями, причем если Киприан просто называется доносчиком, то про Опилия сказано, что он был приговорен судом к изгнанию за многочисленные служебные злоупотребления и даже мог бы подвергнуться клеймлению, словно рядовой преступник, если бы не покинул Равенну в назначенный королем день8.
Не менее противоречивые суждения высказывались о личности крупного чиновника Парфения, являвшегося magister о//гсюгит франкского короля Теодоберта. В письме Аратора дается необычайно высокая оценка Парфения, характеризуемого в самых восторженных выражениях. Имя вельможи, утверждает автор послания, полностью соответствует присущей ему «чистой скромности» и воздержанности. Высокий государственный муж был необычайно любезен с Аратором во время их встречи в Равенне, и именно под его руководством последний смог насладиться всей прелестью произведений Цезаря, а также оценить достоинства поэзии, как светской, так и божественной. Парфений побудил Аратора изложить стихами Священное Писание, и сейчас поэт имеет удовольствие представить на суд своего старого друга готовое переложение9.
Другой образ предстает перед нами в «Истории франков» Григория Турского, который сообщает, что Парфений был во всех отношениях чрезвычайно неприятной личностью, грубым и невоспитанным человеком. Он собственноручно убил ни в чем не повинную жену и друга, а через несколько лет после письма Аратора (датируемого 544 г.) сам погиб от рук разъяренной толпы, которой был ненавистен своей жадностью10. Одному и тому же человеку даются почти диаметрально противоположные характеристики.
Если Кассиодор, рисуя портреты Киприана и Опилия, сознательно искажал действительность, преследуя определенные политические цели, то подобная деятельность явно не встречала осуждения при дворе: одной из главных установок позднеримских литераторов было стремление придать формальный блеск всем своим корреспон-дентам11. Уже в предисловии к «Уапае» Кассиодор говорит, что его цель - воздать «достойную хвалу» высшим сановникам и при этом описать их в «свете исторической реальности». Далее он называет «Уапае» зеркалом своей души, заглянув в которое, потомки смогут узнать его, ведь вряд ли может существовать произведение, противоречащее характеру автора, поскольку самые сокровенные сердечные излияния, выраженные в совершенной художественной форме, расскажут о нем больше и правдивее, чем его собственные дети12. В другом месте «Уапае» Кассиодор говорит о себе как о стороннике «прозрачного» ораторского искусства, т. е. такого красноречия, которое является выражением искренних чувств и переживаний оратора, идет непосредственно из глубины его души, ибо тогда в красноречии, как в зеркале, отражаются моральные устои автора. Таким образом, ничто не может служить более надежным свидетельством внутреннего мира человека, нежели те слова, которыми он выражает свои мысли13. В не меньшей мере характер говорящего проявляется в содержании и тоне речи14. Даже поза и манера поведения могут со-
общить очень многое: человек всегда будет пользоваться почетом и уважением, если не только его голос остается спокойным, но и весь его внешний вид, манера держать себя неизменно служат образцом невозмутимости и благородной сдержанности15.
Представление о том, что каждый текст ориентирован на определенную аудиторию и только в ее сознании может полностью реализоваться, не является новым. Всякий текст содержит в себе то, что мы предпочли бы называть образом аудитории, и этот образ активно воздействует на реальную аудиторию, становясь нормой ее собственных представлений о себе и переносясь из области текста в среду реального поведения культурного коллектива. «Если такого рода текст расходится с очевидной и известной аудитории жизненной реальностью, то сомнению подвергается не он, а сама эта реальность, вплоть до объявления ее несуществующей»16.
«Нравы служащих нам чиновников мы узнаем по их лицу и голосу. Если выражение лица спокойное, если дело излагается голосом сдержанным и ровным, то тогда мы полагаем, что сообщаемые факты заслуживают доверия, ибо всё сказанное в состоянии смятения не может приниматься в расчет, так как, по нашему мнению, никогда не бывает правдивым...»17.
Киприан и Опилий, по-видимому, овладели этим искусством придворного общения в совершенстве. Киприан во всяком случае должен был бы в нем отличиться, так как известно, что он был направлен Теодорихом в Византию с дипломатической миссией18.
Столь обычное для «Variae» внимание к внешней стороне дела, к ритуализованным формам проявления чувств является одной из основных примет времени, характерной чертой данного исторического периода. Во многом это объясняется оторванностью образования, основанного на изучении классических образцов, от социальной реальности. Любовь автора к стереотипам, привычка пользоваться готовыми штампами приводили к тому, что любой человек, независимо от его моральных качеств, представал образцом совершенства.
Таким образом, единственный язык, который слышали вокруг себя высшие представители государственной власти и знатнейшие аристократы, был язык непрерывного славословия, постоянных восхвалений, благо набор соответствующих слов, имевшихся в распоряжении средневековой риторики, был весьма внушителен: lux, splendor, jubar, decus, serenitas, claritas, radius, coruscare, rutilare, ful-men, aura, fax, lampas, lumen, gloria, laus, praeconia, tituli, insignia, micare, ornamentum. Постоянное употребление приведенных слов является одной из характернейших черт как «Variae», так и всей поздней римской литературы.
Об одном из упоминаемых событий автор «Variae» пишет: «Это великое свидетельство жизни человека не может быть названо просто "славным" (clarum), но только "славнейшим" (clarissimum), поскольку считается, что практически всё прекрасно в том, к кому обращаются столь блестящим именем в превосходной степени (tanti fulgoris superlativo nomine vocitatur)»19. Можно сказать, что угол преломления в кассиодоровской риторике зависит от положения героя в государственной иерархии20.
Характерной стилистической чертой латинской литературной прозы классического периода является пристрастие к гипотаксису. Однако в позднеантичный период подчинительные конструкции уступают место более простым структурам, где связи между простыми предложениями и между частями сложного поддерживаются чередой частиц, наиболее распространенными из которых были enim и nam21. Вместе с отходом от сложной, периодической структуры предложения основную роль при передаче смысла принимают на себя не глаголы (на которых, в сущности, и держался классический риторический период), а различные сочетания существительных.
Существуют несколько взаимосвязанных факторов, обусловивших ощутимый рост числа абстрактных существительных в поздней латыни. Прежде всего, латинский язык классического периода стремился к ясному формулированию рациональных доводов и апеллировал к разуму в большей степени, чем к эмоциям. Теперь же эстетические установки меняются22. С определенной долей условности сложившуюся эстетическую концепцию можно было бы назвать «новой чувственностью». Многие новые слова и выражения находят смысловые аналоги в словарном составе языка «золотого века». Однако они, тем не менее, создают вокруг себя некое барочное изобилие. Отказ от принципа словесной экономии в поздней латыни реализуется как выполнение центральной эстетической задачи - отгораживания от реального мира. Отсюда появление и частое употребление таких слов, как districtio, interminatio, nimietas, oblocutio, depraedatio, hostilitas, incivilitas, indisciplinatio и т. д. Все эти слова наличествуют в «Variae».
Стоит упомянуть и о постоянно нарастающей в поздней латыни тенденции заменять личные местоимения абстрактными наименованиями, в частности титулами и многочисленными почетными званиями. Их повсеместное распространение в официальных документах, в формулах, в описаниях различных протокольных церемоний, в эпистолографии или даже у сугубо религиозных писателей во многом объясняется вновь ощущаемой необходимостью в «спасительном изобилии слов»23. Автор беско-
нечно нагнетает синонимы не для того, чтобы создать наглядность, а скорее для того, чтобы разрушить ее.
В поздней Римской империи существовала четко разработанная система титулов и официальных обращений к членам императорского дома, сенаторам и чиновникам различного ранга в зависимости от их нахождения на той или иной ступени служебной лестницы: nostra/vestra serenitas или mansuetudo при обращении к императору, celsitudo, sudlimitas или magnitudo в титулатуре чиновников высшего и среднего звена, devotio tua для рядовых служащих различных канцелярий и служб24. В «Variae» Кассиодора эта система достигла наивысшей степени четкости и проработанности25.
Постоянному использованию абстрактных существительных в поздней латыни во многом способствовали литературные пристрастия представителей высших образованных слоев общества, которые, предпочитая дистанцироваться от реального мира, драпировали его узорной тканью из абстрактных понятий, обтекаемых и утонченных выражений, таких как cervicositas, flexibili-tas, numerositas, officiositas26.
Все основные ценностные характеристики поздней античности и наметившиеся тенденции к их изменению, отразившиеся в развитии латинского языка, могут быть рассмотрены путем анализа ключевой лексики, выделяющего те слова, которые хотя и имелись в языке, но до определенного момента оставались относительно редкими27. Более того, исходя из потребностей языка, практически постоянно образовывались и совсем новые абстрактные существительные, чаще всего по принципу аналогии - Trinitas, puntas, pro-funditas, moralitas, resurrectio, sanctificatio, pollutio, dilectio, manifesta-tio, afflictio, illuminatio, adunatio.
Неуклонно следуя требованиям эвфонии, авторы этого периода очень часто используют различные слова со значением «сладостность» и «приятность». Для такого традиционалиста, как Квинт Аврелий Симмах, слово mel было не более чем метафорой стилистического великолепия28. У христианских писателей, особенно у авторов посланий, это слово становится одним из наиболее частых обозначений духовного начала, особенно заключенного в письменном слове. К слову mel в эпистолярном или ином контексте можно добавить dulcedo, suavitas, favus и nectar29 или же слова, связанные с освежающим отдыхом (fons, irrigare, refrigerare), с пищей (ubertas, cibus, pastus, lac), с удовольствиями30. Частота употребления этих слов сохраняется на века, и их популярность самым непосредственным образом связана с важнейшими культурными процессами эпохи.
Рассматриваемые изменения в языке отражают скорее некий культурный сдвиг, нежели упадок культуры или образованности
как таковой. Это был мир, в котором культурный человек уже не чувствовал себя удовлетворенным, имея простое, житейское имя, тем более что такие имена нередко указывали на определенные физические недостатки (Naevius, Balbus). Предпочтительными были имена, связанные либо со внешним блеском (Asterius, Celestinus, Orientius, Fulgentius), либо с добродетелями (Constantius), либо с библейскими персонажами (Petrus, Johannes).
Одним из исследователей было замечено, что характерная для позднего греческого склонность к конструкциям из отглагольного существительного на -esis и вспомогательного глагола могла реализоваться только за счет сокращения числа глаголов смысловых. Язык при этом терял в динамике31. Сходный феномен мы можем наблюдать в латинском языке. Эннодий, как и некоторые другие «последние римляне», мог сказать: «Me ad amicitiae custodiam <...> compellis»32. Автор классического периода скорее всего предпочел бы в этом случае конструкцию с глаголом custodire. В «Variae» встречается оборот «consiliorum participatione». Слово participatio в первый раз встречается в тексте III в., а в классический период было бы, скорее всего, сказано consilia participando33.
Особо заметим, что замена глагола на образованное от него существительное (например, imitari Deum - imitatio Dei) предполагает «институционализацию, основательность, значительность». «Переход к образованию отглагольных существительных означает, что появилась тенденция к абстрагированию, систематизации, возможно, классификации; отглагольное существительное становится новой институцией, обладающей более высокой степенью рефлексии и формализации, чем соответствующий глагол»34.
Но не только отглагольные существительные фиксируют внимание на упорядоченном, институционализированном, в основе своей статичном мире. Образованные от прилагательных абстрактные существительные на -tas (например, caritas и puritas в сфере морали, Trinitas в религиозной сфере, spectabilitas - в социополити-ческой) также могут оказаться элементами этого мира.
В позднеримском обществе император и высшие чиновники обладали теми же самыми добродетелями и описывались в тех же самых категориях, что и деятели церкви35. Действия человека имели значение только в том случае, если они соответствовали санкционированной модели, связанной с исполнением определенной социальной роли36, в которой сами действующие лица могли добиться успеха лишь в той степени, в какой они воплощали в себе необходимые моральные идеалы37.
При господстве такого способа восприятия мира неудивительно, что в текстах всё реже встречаются описания конкретных людей с
только им присущими индивидуальными качествами. Личность скрывается за набором идеальных атрибутов, состав и количество которых зависит от места, занимаемого человеком в обществе. Существует целое исследование, посвященное абстрактным терминам, которые встречаются в «Variae», их составу, отношениям и иерархии38. К этому же процессу, несомненно, можно отнести и постепенное исчезновение звательного падежа из поздней латыни39.
Пристрастие позднеантичных авторов к изображению идеальных качеств тесно связано с высокой частностностью слова semper. Если люди и их идеальные образы суть одно и то же, то тогда можно сказать, что все их поведение определяется неким постоянством, некой неизбежностью, неизменностью40. Мир идеальных образцов является и миром банальностей, общих мест41, обычно морали-заторского толка, которыми часто злоупотребляли писатели рассматриваемого периода. Естественно, поводов употребить слово semper оказывалось при этом немало42.
В непосредственной связи с описываемыми явлениями может быть рассмотрена еще одна характерная черта словесного искусства эпохи - частое употребление слов insignia и tituli по отношению к нравственным качествам по аналогии с титулами и знаками отличия чиновников43.
Но часто слова tituli и insignia встречаются сразу и в прямом, и в переносном смысле, выражая как определенную нравственную характеристику чиновника, так и факт исполнения человеком определенной должности: «В силу нашего священнического ранга (per titulum ecclesiasticum) мы отрекаемся от наших грехов»44. Это также является характерной чертой эпохи.
Усиление внимания ко внешней атрибутике можно проследить и в развитии изобразительного искусства. Начиная с IV в. статуи римских императоров и государственных деятелей всё меньше передают индивидуальные особенности личности, концентрируя всё внимание на внешних признаках высокого положения45. В этом отношении позднеантичное искусство сближается со средневековым, которое, как известно, нимало не заботилось о передаче портретного сходства, придавая основное значение точному воспроизведению символов власти, деталей одежды и позе сильных мира сего46.
Не менее важным аспектом намеченной тенденции оказывается перенесение метафор непосредственно на людей. Сенарий, преданный слуга Теодориха, называет себя в своей эпитафии «голосом королей, спасительной речью, защитником согласия, путем к миру, границей гнева, семенем дружбы, полетом войны, врагом разлада» и т. п.47. В подобных выражениях написаны и многие письма в «Variae», особенно письма, содержащие распоряжения о назначе-
нии на ту или иную должность: «Итак, ты будешь защитой спящего, укреплением родного дома, защитой границ»48. Сказуемые каждого такого отрывка недвусмысленно показывают, что человек оказывается уже не служащим интересам pax или securitas, а их непосредственным воплощением, символом, эмблемой. Эмблематика - одна из форм выражения, которую создает для себя риторическая культура. Риторическое слово заключает в себе некоторую вещность, а следовательно зрительность и наглядность. Эмблема -это всегда сопряжение слова и образа, образ-схема, образ-смысл, за ней стоит целый мир, и она есть репрезентация этого мира. Суть эмблемы состоит в непосредственном сопряжении графического и словесного, зримого образа и моралистического содержания, мысли. Эмблематика творит апофеоз аллегорического: эмблематическое мышление находит в аллегорических образах своеобразную аксиоматику, набор вечно истинных аргументов, оно оживляет традиционную топику и метафорику, видя за ней моральный, абстрактный смысл. Эмблематический образ не подвергается рефлексии, а потому заключает в себе истину49.
Нельзя не заметить, что тяготение к эмблематике стимулировалось политическим режимом поздней Римской империи. Общеизвестно, что придворная жизнь и придворная эстетика римских императоров IV-V вв. (явившие собой норму и образец для всего, что в средние века будет считать себя «имперским») требовали прочувствованного отношения к инсигниям, регалиям, а также униформам50. Эстетика униформы принципиально схематизирует образ человека. Монета с отчеканенным ликом монарха и его именем (или какой-нибудь другой надписью) - важная сфера политической символики тех времен. Сама персона монарха мыслится как знак имперсонального. Как и другие личности, и даже еще в большей степени, личность государя должна быть «схематизирована», безлична. При этом все бытие монарха становится церемониалом51. Аммиан Марцеллин описывает ритуали-зованное поведение императора Констанция то в терминах театра («котурн императорского авторитета»52), так что Констанций оказывается актером, представляющим самого себя, то в терминах изобразительного искусства («словно изваяние человека»53), так что Констанций оказывается собственным скульптурным портретом. Как и подобает знаку, символу, изваянию, Констанций тщательно освобождает и очищает свое явление людям от всех случайностей телесно-естественного. «Словно изваяние человека, он не вздрагивал, когда от колеса исходил толчок, не сплевывал слюну, не почесывал нос, не сморкался, и никто не видел, чтобы он пошевелил хотя бы рукой»54.
Венанций Фортунат, современник папы Григория I, был одним из наиболее ярких представителей этого идеализированного мира55. Путешествуя от одного варварского короля к другому, он писал им и их сановникам стихи и панегирики. В своей поэзии Ве-нанций Фортунат никогда не отступал от возвышенных идеалов святости, безмятежности и платонической любви. Его стихи однообразны, монотонны, в них постоянно варьируется один и тот же ограниченный круг идей, образов, понятий, чувств, мнений. Даже при беглом просмотре произведений Венанция заметно регулярное повторение слова semper. Каждый элемент его поэтического мира соотносится с образом вечности. Франкская монархия, какой бы неприглядной она ни была, получает под его пером вид идеального, упорядоченного и процветающего государства56. Обращаясь к королям, поэт старается использовать символический язык, применяя такие слова, как speculum, lux, dulcedo, honos, caput, decus, salus, apex, bonitas, ornatus, ornamentum, spes, flos, fons, regimen и т. п.57 Напыщенный, риторический стиль сочинений Венанция, являясь наглядным образцом той амбивалентности, о которой мы говорили выше, служит примером формирования новых представлений о человеческой личности, когда сущность человека определяется исходя из его общественного положения или социального статуса, а не на основании его индивидуальных качеств58.
Сходными причинами объясняется распространение в латинском языке начиная с III в. н. э. nomina agentis, оканчивающихся на -tor, -sor, -trix59. В «Variae» насчитывается более 50 примеров таких новообразований60. Некоторые подобные существительные встречались уже в эпоху республики, но главным образом обозначали исполнение неких технических функций (например, accusator)61. Этот способ выражения подчеркивает законченность, определенность, завершенность действия, раз и навсегда характеризует человека, добившегося всего своими силами62. При этом фигура деятеля оказывается во главе угла. Вполне естественно, что именно такие существительные оказались наиболее подходящими для инвектив или христианских проповедей, в которых грешников клеймили словами типа fornicatores63.
Все рассмотренные выше стилевые и языковые особенности поздней риторики свидетельствуют, кажется, об одном и том же -об отступлении конкретного человека на задний план, о замещении отдельного индивидуума идеальным образцом, основанным на тщательном исполнении предписанной обществом роли. В литературе Средних веков практически нет произведений, в которых бы действовали конкретные люди, а не персонифицированные моральные ценности64. Таким образом формируется та система
ценностей, которая лежит в основе представлений о человеке в эпоху перехода от античности к Средним векам.
Агиография и сборники писем деятелей церкви дополняют сложившуюся картину65. Начиная с V в. грамотность на Западе все больше становится уделом клириков и монахов, а с VII в. является их исключительной прерогативой. Литературный язык стал принадлежностью определенного слоя общества, формируя и отражая характерную для него систему ценностей. Принятие христианства, искреннее или поверхностное, в сочетании с постоянно растущей значимостью литературных занятий прямо способствовало развитию этого стереотипного литературного языка. Неудивительно, что стиль писателей, для которых христианская caritas была центральным понятием, характеризуется - особенно на уровне clausulae -стереотипностью, однообразностью, монотонностью, бедностью средств художественного выражения, в нем нет гибкости, динамичности, легкости, многообразия66. Приверженцы caritas заявляли, что такой язык является искренним выражением чувств, идущих от сердца67. Тем не менее их письма представляют собой главным образом поверхностные вариации ограниченного числа тем.
Говоря о процессе усвоения церковью классической культуры на Западе, Э. Ауэрбах отмечает: «Начиналась эпоха, которой суждено было долго продлиться, когда высшие слои общества не обладали ни образованием, ни книгами, ни даже языком, на котором они могли бы описать культурную ситуацию, сложившуюся в реальных жизненных условиях. Был усвоенный в процессе обучения язык <...> но это был язык общей культуры»68. Неудивительно, что для жизнеописания Карла Великого, масштабы личности которого выходили далеко за пределы категорий святости и благочестия, Эйнхарду пришлось соединять в единое целое мозаику цитат из «Жизнеописания двенадцати цезарей» Светония69.
В поздней античности миметическая (подражательная) традиция отражения и постижения реальности, которая доминировала на протяжении всей классической эры в Греции и Риме, постепенно уступала место традиции символико-аллегорической70, представляющей собой альтернативу мимесису.
Примечания
1 В книге П. Брауна показано, как единая система образования, основой которого и являлась риторика, давала господствующему социальному слою Римской империи общий язык, способствовавший консолидации правящей элиты (Brown P. The Making of Late Antiquity. Cambridge; L., 1978. P. 38). Тот же автор,
останавливаясь на риторике как на важном аспекте политической жизни поздней античности, замечает, что в условиях усиления центральной власти риторика становится основой языка убеждения, которым пользовалась аристократия в общении с императором. Риторика создавала «образ мира <...> объединенный древней магией греческих слов» (Brown P. Power and Persuasion in Late Antiquity: Towards a Christian Empire. Madison, 1992. P. 30).
2 Кнабе Г.С. Русская античность: Содержание, роль и судьба античного наследия в культуре России. М., 1999. С. 115-116.
3 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 93.
4 Литература вопроса приводится в статье: Апресян Ю.Д. Дейксис в лексике и грамматике и наивная модель мира // Апресян Ю.Д. Избранные труды. М., 1995. Т. II. С. 629-650.
5 Ениколопов С.Н. Три образующие картины мира // Модели мира. М., 1997. С. 35-36.
6 Брутян Г.А. Гипотеза Сепира-Уорфа. Ереван, 1968. С. 57; Он же. Лингвистическое моделирование действительности и его роль в познании // ВФ. 1972. № 10. С. 87.
7 Cassiod., Var. VII, 17.
8 Боэций. Утешение философией, I. О Киприане известно только то, что будучи королевским референдарием, он донес монарху о письмах, якобы отправленных сенатором Альбином византийскому императору Юстину, что послужило поводом для начала массовых репрессий среди римской аристократии, во время которых погибли Боэций и Симмах; PLRE 2: «Opilio 4», «Cyprianus 2»; Уколова В.И. «Последний римлянин» Боэций. М., 1987. С. 39-41.
9 Arator, Epistula ad Parthenium; ср. Cassiod., Var. VIII, 19; CIL IX, 1596.
10 Григорий Турский, История франков III, 36; PLRE 2: «Parthenius 3».
11 Ср.: Enn. 314.29ff; другая точка зрения: Liber Pontificalis. 53.3-5.
12 Cassiod, Var. IV, 19-27.
13 Ibid. V, 22, 3.
14 Ibid. 21, 2.
15 Ibid. VIII, 14, 3-4.
16 Лотман Ю.М. Литературная биография в историко-культурном контексте (к типологическому соотношению текста и личности автора) // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Таллин, 1992. Т. I. С. 368.
17 Cassiod, Var. VI, 9, 3-4; ср.: III, 6, 3.
18 Ibid. V, 40, 5.
19 Ibid. VII, 38.
20 Ср. также: Ibid. 35.
21 Fridh Â.J. Études critiques et syntaxiques sur les Variae de Casiodore. Göteborg, 1950. P. 62-82; Cassiod, Var. VIII, 26, 3-4; X, 31, 2-3.
22 Ауэрбах Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. М., 1976. С. 92-93; 104-105.
23 Muller H.F. L'époque mérovingienne. Essai de synthèse de philologie et d'histoire. N.Y., 1945. P. 161, ср.: Ibid. Р. 157-158.
24 Pflaum H.-G. Titulature et rang social sous le Haut-Empire // Recherches sur les structures sociales dans l'Antiquité classique. P., 1970. P. 159-185.
25 Fridh Â.J. Terminologie et formules dans les Variae de Cassiodore. Études sur le développment du style administratif aux derniers siècles de l'antiquité. Stockholm, 1956. P. 106-109.
26 Ср.: Zimmermann O.J. The Late Latin Vocabulary of the Variae of Cassiodorus. Washington, 1944; Fridh Â.J. Contributions à la critique et l'interprétation des Variae de Cassiodore. Göteborg, 1968. P. 33f.
27 Fridh Â.J. Contributions... P. 155-156.
28 Symm, Ep. I, 24.
29 Ср.: Paulinus Nol, Ep. 21,6; Sid., Ep. IV, 28.
30 Prudentius. Cathemerinon IV, 33; Sid., Ep. III, 12; Fausti aliorumque epistulae // MGH. AA. Vol. VIII. P. 271, 22-7; Enn, 18. 12-14; Vita Caesarii I, 52; Cassiod, Instit. I, 17, 1; Epp. Austrasicae 12.
31 Zilliacus H. Zur Umschreibung des Verbums in spätgriechischen Urkunden // Eranos. 1956. 56. P. 160-166.
32 Cassiod., Var. IX, 23, 3. Другой пример: ad conciliationem gratiae (Symm., Ep. II, 9); в классическую эпоху было бы ad conciliandam gratiam.
33 Cassiod., Var. VIII, 16. Ср.: VI, 6; X, 30; XII, 14; IV, 27; VIII, 29, 30; I, 28; IX, 24; I, 16; XII, 21; VI, 19. Все подобные слова О. Циммерманн считает вновь изобретенными (Zimmermann O.J. Op. cit. P. 17-25). См. также: Rosen H. The Mechanisms of Latin Nominalisation // Aufstieg und Niebergang II. Principat / Ed. H. Temporini, W. Haase. B.; N.Y., 1983. P. 178-211.
34 Daube D. Roman Law: Linguistic, Social and Philosophical Aspects. Edinburgh, 1969. P. 45.
35 Daube D. Op. cit. P. 37-40; Fichtenau H. Arenga: Spätantike und Mittelalter im Spiegel von Urkundenformeln. Graz; Cologne, 1957. P. 93-95.
36 McMullen R. Some Pictures in Ammianus Marcellinus // Art Bulletin. 1964. 46. P. 435-438.
37 Гуревич АЯ. Категории средневековой культуры. М., 1984. С. 313.
38 Fridh Â.J. Terminologie et formules...
39 O'DonnellJ.J. Cassiodorus. Berkeley; Los Angeles; London, 1979. P. 95.
40 Примеры из императорский указов см.: O'DonnellJ.J. Op. cit. P. 34.
41 Как замечает С.С. Аверинцев, «общее место - инструмент абстрагирования, средство упорядочить, систематизировать пестроту явлений действительности, сделать эту пестроту легко обозримой для рассудка» (Аверинцев С.С. Риторика как подход к обобщению действительности // Поэтика древнегреческой литературы. М., 1981. С. 16).
42 В том числе instabilis semper generaliter aevi (Paulinus Pel. Eucharisticon, 540).
43 Enn. 105, 19-20; 138, 20; 186, 17; Cassiod, Var. II, 3; III, 6, 3; AL II, 2, 1376, 6; 1385, 6; 1411, 13; 1414, 14, 1430, 7; 1445, 7; 1516, 3. В подобном метафорическом контексте часто употребляются и gemmae.
44 Enn. 16, 30. Ср. также: «mutavimus cum dignitate propositum» (Cassiod., Var. X, 5).
45 McMullen R. Op. cit. P. 445-450; также см.: Salvianus. De gubem. Dei IV, 33; Rémy B. «Omati et omamenta quaestoria, praetoria et consularia» sous l'Empire romain // REA. 1976-1977. Vol. 78-79. P. 160-198.
46 Morris C. The Discovery of the Individual, 1050-1200. L., 1972; Ullmann W. The Individual and Society in the Middle Ages. L., 1967. P. 43f; Grabar A. Plotin et les origines de l'esthétique médiévale // Cahiers Archéologiques. 1945. I. P. 19.
47 MGH. AA. Vol. XII: Index nominum «Senarius».
48 Cassiod, Var. VII, 7. Ср.: I, 12; IV, 6; VI, 5; Sid, Ep. IX, 4, 1; AL I, 1, 689; ILS 1259; Vita Caesarii I, 45; Venantius. Appendix V, 10.
49 Михайлов А.В. Поэтика барокко: завершение риторической эпохи // Михайлов А.В. Языки культуры. М., 1997. С. 117, 144-146; BremerD. Licht und Dunkel in frühgriechischer Dichtung. Bonn, 1976.
50 Hunger H. Reich der neuen Mitte. Graz; Wien; Köln, 1965. S. 74-96.
51 Каждан А.П. Византийская культура. СПб., 1997. С. 84-86.
52 Amm. Marc, XXI, 16, 16.
53 Amm. Marc, XVI, 10, 10.
54 Ibid.
55 Памятники средневековой латинской литературы IV-VII веков / Отв. ред. М.Л. Гаспаров, С.С. Аверинцев. М., 1998. С. 367-369.
56 Avitus. Appendix XV (принадлежит перу Венантия) в честь королевы Австрегиль-ды, которую Григорий Турский называет презренной (История франков V, 35).
57 Venantius. Carmina VI, 1, 23, 27; X, 8, 5-6; Appendix V.
58 Гуревич А.Я. Указ. соч. С. 311-312.
59 Weische A. Studien zur politischen Sprache der römischen Republik. Münster, 1966. S. 105-111.
60 Zimmermann O.J. Op. cit. P. 28-32.
61 Weische A. Op. cit. S. 105; Cooper F.T. Word-Formation in the Roman Sermo Plebeius. N.Y., 1895. P. 58-70.
62 GoodyearF.R.D. The Annals of Tacitus. Book I, Ch. 1-54. Cambridge, 1972. P. 221; Kuntz F. Die Sprache des Tacitus und die Tradition der lateinischen Historikersprache. Heidelberg, 1962. S. 106-110; Draeger A.A. Über Syntax und Stil des Tacitus. Leipzig, 1882. S. 3.
63 Weische A. Op. cit. S. 109f.
64 Ullmann W. Op. cit. P. 43f.
65 См., например: Гуревич АЯ. Указ. соч. С. 312.
66 Hadendahl H. La correspondance de Ruricius // Göteborg Högskolas Arsskrift. 1952. 58. P. 37.
67 Paulinus Nol, Epp. 13, 2; PL 61, 208; 21, 6; 61, 253C.
68 Auerbach E. Literary Language and Its Public in Late Latin Antiquity and in the Middle Ages / Transl. from the German by R. Manheim. L., 1965. P. 255.
69 Morris C. Op. cit. P. 8.
70 Гуревич А.Я. Указ. соч. С. 301-302; Бычков В.В. Эстетика поздней античности. М., 1981. С. 246-284.
