CC BY
46
М.Ю. Галкина
К ВОПРОСУ ОБ ИМПЕРСОНАЛИЗМЕ БОРИСА ПОПЛАВСКОГО
Первым, кто указал на имперсонализм мироощущения Б. Поплавского, был Николай Бердяев: «Происходит дезинтеграция личности в "огненный водопад мирового бывания"»1 (цитата из романа «Домой с небес», 10 гл.). Разрабатывая и углубляя свое учение о творческой личности, Бердяев склонен подозревать в им-персонализме не одного Поплавского: «Кризис современной души есть прежде всего кризис личности. Он давно начался», - пишет он ниже. Дискуссии о дефекте имперсонализма, присущем западной философии, а затем поразившем и некоторых отечественных мыслителей, занимают видное место в истории русской философии. Имперсонализм буддизма в целом противопоставлен христианству; западного «рационализма» - «логизму» (в концепции В.Ф. Эрна). Можно вспомнить и замечания, сделанные С.Л. Франку по поводу его размышлений о человеке. В.В. Зеньковский писал, что от его концепции «веет имперсонализмом», источник которого «в общей идее всеединства у Франка»2. То же находим и у Бердяева: «У Франка <.. .> человек тонет во всеединстве»3.
Имперсонализм присущ немецкому идеализму - полагает Поплавский. В идеализме сущность личности обретается в Абсолюте и в бессмертии не нуждается, ибо бессмертен Абсолют, в материализме же она утверждается и обретает бессмертие «в человечестве - у Конта, в роде - у Спенсера, в вечной диалектической экономической конструкции - у Энгельса», - рассуждает писатель в своей последней статье «О субстанциональности личности»4.
Именно это противоречие и не давало ему покоя: если для соединения с Абсолютом необходимо лишиться собственно индивидуального, то зачем тогда человеку его «снежный ком памяти»?
Привести размышления Бориса Поплавского к некоторому итогу пытается его друг и душеприказчик Николай Татищев: «Персонализм считает, что реки личностей вечны, что они никуда не впадают и ни с чем не соединяются. Поэт [Поплавский] возражает, что хотя нет иного пути, кроме субъективного, но этот путь - или река - должен в конце концов влиться в космический Океан»5.
Сам Татищев находит примирение этих понятий у Лао-Цзы: «...для него имеется два образа единого Тао: с одной стороны, ограниченное, несовершенное, превосходящее, изменяющееся "Я", с другой, - совершенное, вечное начало. Ограниченная индивидуальность порождена временем, пространством и числом, или иллюзорным разделением, куда при рождении на нашей планете попадает Мировая Душа. На самом деле оба образа Тао нераздельны»6. Следует заметить, что Татищев не видит принципиальной разницы между Тао и восточнохристианским понятием Мировой Души: «человек почувствовал "Тао" - по нашему Премудрость Божию, или Божий путь», - пишет он там же.
Однако то, что Николай Татищев полагает возможными именами одного и того же, Поплавский, как показывает анализ его романов, различал. В его художественных произведениях отчетливо обозначены точки принципиальных несхождений разных философских систем - собственно, на заострении сокрытых в них противоречий и построены романы Поплавского.
* * *
Непосредственным воплощением имперсонализма в дилогии Поплавского является Аполлон Безобразов. Это «западный Люцифер», как назвал его Татищев7, искушающий не ненавистью, а небытием.
Рассказчик впервые видит его сидящим в лодке на «оранжевой воде», когда река окрашена отражением заката, т.е. между небом и землей. В художественном пространстве дилогии он будет сохранять эту метасферическую позицию. Несколько раз подчеркивает рассказчик свойство Безобразова быть и отсутствовать од-
новременно, более того: «он как будто всегда находился вне себя» [24]. Очень точна характеристика: «в то время, как бал, кружа и качая, объемлел нас, Аполлон Безобразов объемлел бал» [74]8. Когда повествование в первом романе достигает кульминации, схватка Аполлона и Роберта Лекорню разворачивается тоже между небом и землей: в горах. Во втором романе Олег встречает Безобра-зова в поезде: опять пограничное пространство и опять герой отправляется в путешествие, стоит на пороге нового этапа жизни.
Укорененность Безобразова в межпространственности подтверждается способами его изображения. Не только имя его - оксюморон, но и впечатление, которое он производит, противоречиво. Его профиль - «смесь нежности и грубости, красоты и безобразия» [14], его голубые глаза - «это были обыкновенные глаза, совершенно ничего не выражавшие. Это были глаза совершенно особенные, которым я никогда не видел подобных» (выделено мной. -М.Г.) [16]. И до конца романа Васеньку будет удивлять их «неизменный», «простой», «банальный», «несмываемый» взгляд.
Однажды, в момент превращения Олега в Господина Никто, черты лица Безобразова проступают на лице Олега: «Никто... Никого. Ничто. Никакого народа. Никакого социального происхождения. политической партии. вероисповедания. И вместе с тем какая неповторимая русская морда с бесформенным носом, одутловатыми щеками, толстыми губами!. Но вдруг нос становится тоньше, губы уже, и саркастический, спокойный, презрительный аполлон-безобразовский свет падает на лицо. Что-то дьявольское, дальнее, монастырское, небожительское просвечивает сквозь него.» [339-340]. Лицо Безобразова также неуловимо, как свет, который мы не можем видеть сам по себе, а лишь через освещенные им предметы. Эту же особенность Безобразова Поплав-ский передает с помощью другой, аналогичной, метафоры: «Вещь сама себя видит в тебе и сама себя находит прекрасной. Ты - зеркало мирового тепла, ставшего вещами, и ровно-спокойно, безо всякой мути расстилается оно перед тобою, как перед голубым лицом мира. Добродетель же зеркала есть и твоя добродетель: все отражать, всюду присутствовать, терять себя, теряться в зеркале зрения, непоколебимо, не дрогнув, встречать ослепительные человеческие глаза» [256].
Потому так удивителен и многообразен Аполлон Безобразов, что в нем отражаются его собеседники или воплощаются его мечтания. Проживший с Безобразовым бок о бок целый год Васенька говорит: «Долго знать Аполлона Безобразова означало присутствовать на столь же долгом, разнообразном и неизмеримо прекрасном театральном представлении» [23], персонажами которого являются развернутые во внешний мир личины Безобразова. Сам же он остается всего лишь наблюдателем над порожденными им инкарнациями, словно и не участвуя в собственной жизни. Замечательны его самохарактеристики при объяснениях с Терезой, особенно следующая: «Я зритель своего мышления. Мне трудно вам объяснить. В разуме мало личной жизни» [188]. Разум признается Безо-бразовым надиндивидуальной сущностью, подобно гераклитов-скому Логосу и аристотелевскому Нусу. Быть зрителем - значит, находиться вне происходящих событий, солидаризироваться со сверхиндивидуальным началом. А во вне можно разыгрывать бесчисленное множество образов: поэтому Васенька никак не может составить о Безобразове определенное, окончательное мнение. Он меняется постоянно. Он подобен реке, в которую нельзя войти дважды. При этом в самой своей онтологической сути Аполлон неизменен: эта идейная нагрузка определяет и его функцию в системе персонажей романа.
Аполлон Безобразов учит, что весь мир есть «греховный сон Бога», что бытие родилось за счет смерти истинного бытия. В споре с Васенькой он подробно излагает свое понимание мироустройства: «. что-то не позволяет интенсифицировать муку мира и тем приблизить ее раскрытие, постигание его смысла. И это что-то есть жалость. - Раскрытие какого смысла? - Смысла любви, ибо любовь породила мир. На глубине его она постигается именно в момент безвинной гибели и одиночества с безумною остротою. Здесь она понимает, что есть мировая причина и вина, принимает на себя все грехи мира, превращаясь в жалость; отрицает себя как утвердительницу жизни, ибо всякая жизнь - страдание; возвращается постепенно к исходному небытию. Там самосознается основа мира. Утверждая себя, она порождает вечность боли и количества, свой крестный путь. Достигши же самосознания, возможного лишь через отпадение, лишение себя даже имени и, наконец, нахождение себя, она отвращает от себя, ищет отдыха, возносится на небо; жа-
лея же мир, ищет угасить в нем дух, ибо дух - начало всякой муки. Тогда круг завершается» [30].
Как видим, Аполлон Безобразов является выразителем им-персоналистической мистики - индийской, а в большей степени, (уже) неоплатонической - которую категорически не приемлет Н. Бердяев: «Эта мистика во всех своих формах отрицает человека, его я и его творчество. Это - мистика единого, враждебная человеку и отвергающая мистический смысл множественности бытия <...> Сознание иога не знает лица, ни Божьего, ни человеческого» -говорит философ об индийской мистике и ниже продолжает: «То же отрицание человека и лица есть и в мистике неоплатонической. Плотин - самый яркий и гениальный выразитель мистики единого.»9.
Васенька спрашивает у Безобразова, какой бы он выбрал мир: свободный, где по желанию человека все могло бы изменяться, или необходимый, скованный предопределенностью. Безобразов выбирает необходимый, и это понятно, потому что только так, по его мнению, возможно возвращение неидеального, ущербного мира к исходной целостности Абсолюта.
В первом романе Поплавского происходит столкновение двух мировоззрений: абсолютной жалости, воплощенной в Терезе (она хочет спасти Люцифера), и каменной невозмутимости Безо-бразова, у которого вопрос спасения мира заменен его созерцанием. Рассказчик, Васенька, стоит перед решением сложной задачи: он хочет понять природу своей любви и жалости к миру. В определенном смысле он ближе Терезе, нежели Безобразову, но в нем нет ее уверенности в непогрешимости Творца. Этот вопрос лишает Васеньку уверенности и во всем остальном (вплоть до устройства собственного быта), поэтому он нуждается в Безобразове, ему хочется укрыться в тени его сильной монолитной фигуры. Однако, несмотря на то, что Васенька, превратившись в Олега во втором романе, начнет подражать Аполлону, он защищен от безобразов-щины фигурой Христа, стоящего на пути от личности к Абсолюту. Когда Безобразов, после случившейся в горах драмы, покидает компанию друзей, Васенька чувствует «страшную пустоту и усталость». Но это состояние горькой печали, покинутости сменяется ощущением божественного присутствия: «И вдруг слезы, как единственное освобождение и как Иисус, неудержимо пришли ко мне,
и, не могучи идти, я сел на скамейку и надолго погрузился в их безысходную глубину. Ибо слезы есть единственное мое общение с Иисусом, но зато совершенно реальное, физическое, и я до сих пор считаю его самым совершенным» [218].
В романе «Домой с небес», переняв многие стоические добродетели Безобразова, герой все-таки находит, что в детерминированном мире остается свободным (и необходимым) лишь личное общение с Богом. Но здесь открывается еще одна сторона проблемы. Если в первой части дилогии Иисус защищает Васеньку от давления безличного, то теперь Аполлон Безобразов защищает героя от жалости к тонущему в апокалиптическом экстазе миру, а также от жалости к себе самому. Олег пробует изменить Богу, сойти «домой с небес»: «Да, я утратил друга, я утратил товарища, я утратил Бога. Как это. Я посмеялся над Ним.». В каком-то смысле он пытается освободиться от своих отношений с Богом, заменив их отношениями с женщиной. Он пробует обрести самостоятельность и счастье независимо от Него, хотя говорит: «Я не отрицаю Его существования, Он слишком заметен, и я постоянно смотрю на Него, смотря на мир» [243]. Вообще весь любовный эксперимент Олег предпринимает, чтобы уязвить Бога, показать Ему моральное превосходство твари перед Творцом.
Однако земля для Олега оказывается огромным вместилищем боли. После года унизительной, полной страданий и слез любви к Тане он начинает отношения с Катей. Но и Катя требует, чтобы Олег соответствовал ее представлениям о нормальной «земной» жизни: «Почему ты не работаешь, если ты меня любишь, почему ты не сдаешь экзамены на такси?» [352]. Этот мелодраматический вопрос ведет у Поплавского к вскрытию глубокого экзистенциального конфликта.
Дело в том, что соображения Олега об идеальном бытии, о личных отношениях с Богом (дружба или ссора - неважно) плохо совместимы с земными понятиями общежития и любви к женщине. В ответ Кате Олег защищается Безобразовым: «Никогда ни в чем не участвовал, среди смятения отступления читал Ницше в Новороссийске, в козьем полушубке, был на луне и этим горжусь - всегда жил вне истории, как Люцифер, белоручка, между Индией и Гегелем (все больше подражая Безобразову). <.> Вечно кручусь в аскетическом треугольнике между койкой, библиотекой, кафе и
церковью, как черт, пошедший в монахи» [353]. Здесь Индия и Гегель не противопоставлены, а запараллелены. Поплавский чувствует внутреннюю схожесть гегелевской философии и восточных учений. Эту же мысль писатель выскажет через несколько лет в уже упомянутой статье «О субстанциональности личности»: «Весь немецкий идеализм явственно пронизан буддийскими настроениями»10. Ремарка, выделенная Поплавским курсивом: «все больше подражая Безобразову», указывает, что Олег только старается походить на Безобразова, но сам иной.
Насколько далеко продвинулся Олег в своем подражании Безо-бразову, нам помогает понять происходящая с ним время от времени метаморфоза: он превращается в Господина Никто. И тогда снова пускается «в свои гностические, буддийские теории творения, грехопадения Бога, от которого тщетно отговаривал Его и не смог уберечь холодный разум - Люцифер, Великий Аскет, первоучитель всех подвижников» [367-368]. Несложно увидеть соответствие этих высказываний словам Безобразова в первом романе. Интересно обнаружить истоки этой, с позволения сказать, энтелехии героя.
Образ Олега не только двойственен, но и множественен. В доли секунды меняется его настроение: высокомерие - и рабское поклонение; жестокость, угрозы, проклятия - и тонкая нежность; насмешливость - и вдруг беззащитность: жажда скандала сменяется абсолютным равнодушием. «Кто я?» - этот вопрос не один раз задает себе герой. Аполлон Безобразов «шутя воплощается» в своих грезах о мире, Васеньку же - наоборот - его модификации почти пугают, они неожиданны для него самого и все его стремления направлены на поиски своей индивидуальности, неповторимости и уникальности.
«Надо срастись, оплести эту точку в потоке нитями настоящих отношений, вечных воспоминаний о семье и дружбе, но как для меня это возможно, если Катин Олег ненавидит Олега Танино-го, если Терезин Олег еще совсем другой, и так, один за другим, они обрушиваются, тонут, растворяются в ничто, и я есть Апей-рос11, Отсутствие, темная ночь, породившая и поглотившая их, я есть темное огненное зеркало, огненное море, тысячи превращений, не помнящих родства, и как я устал от непрерывного карнавала тысячи трагедий, но ведь это все мне снится» [310].
Другие черты Олега, тоже присущие стоику Безобразову, раскрываются в его «аскетизме» и «святости». Олег часто сравнивается с ангелом, более при этом напоминающим лермонтовско-врубелевского демона: «Олег смотрел с высоты стола на целый мир любви, с высоты своего ангельского отвращения - на целый отвратительный теперь мир, потерянный навсегда и без сожаления» [404]. При этом ангел у Поплавского - стеклянный, святой - скучный, аскет - грешный. То есть мы никак не можем услышать положительно-утвердительные характеристики героя.
Вокруг каждого из действующих лиц дилогии Поплавским сплетена особая система символов, метафор и эпитетов, питающая персонажей художественно-философской значимостью. Аполлон Безобразов - это раскаленное солнце и сухой огонь. Господин Никто - это снег, холод и лед.
Герои романа - постоянно раскачивающийся маятник от одного полюса к другому, это антиномии, которые автор заостряет до последнего: «Нет, не выходит у тебя христианства. Слишком много в тебе горячей, ледяной, люциферической крови, этого холода звезд, который, как железо на морозе жжет, как огонь» [407].
Исследователи иногда упоминают о «полифонизме» романов Поплавского, не объясняя, однако, значения, которое вкладывают в это понятие, кроме общих слов о влиянии Достоевского. Вся ткань дилогии конфликтна. Аполлон Безобразов всю жизнь готовится к смерти, и вдруг его воля изменяет ему - он остается жив. Тереза, казалось бы, воплотившая в себе высшие христианские добродетели, чуть ли не еретичка - ведь идея апокатастасиса (прощения Люцифера, всех грешников и уничтожение ада) не принята ни католической, ни православной церковью (хотя со времен Оригена и волновала христианских мыслителей). Зевс, человек «спокойной земляной веры», оказывается, читает трактаты, где цитируются Барбе-зан и Маркион. Молодой католический священник, свернув с пути ереси, по которому чуть было не пошел, задавлен сознанием поселившегося в нем греха и сходит с ума. Наконец, Васенька-Олег -воплощенное сомнение - занят разрешением глубочайшего человеческого вопроса - вопроса теодицеи. Хотя в романах немного диалогов, мы чувствуем тонкое, развитое диалогическое мышление автора. Поплавский не был адептом, он был исследователем. Ему важно было перенять, перечувствовать, самостоятельно пережить
застывшие в догматах и казуистике истины, найти в книгах живой смысл. Знаний (философия) и эстетики (искусство) ему было совершенно недостаточно для жизни, он хотел ощущать на себе дыхание Духа. Если, согласно М.М. Бахтину, в романах Достоевского слово отвечает слову, то в романах Поплавского опыт входит в противоречие с другим опытом, и в этом смысле его романы, конечно, полифоничны.
В финале дилогии Олег не выбирает ни неба, ни земли. Он хочет остаться в раю друзей. Чтобы понять, что это за пространство - «рай друзей» - нам надо уяснить, кого Олег считает своими друзьями: это Бог, это Аполлон Безобразов, это древние мистики, труды которых он читает в библиотеке. Пресс для укрепления мускулатуры - тоже «тяжелый, молчаливый, металлический друг», «чугунный, верный, прохладный, двугорбый верблюд пустыни, жизни, греха, скуки» [406]. Друзья Олега - это пустынники, отшельники, иноки - «заживо замурованные». Подражая им, человек нисходит в пустыню, где сбрасывает все свои маски (их же некому демонстрировать). Без всяких вертикалей человек оказывается на линии между небом и землей и остается наедине с Богом.
Став Никем, герой получает возможность смотреть Богу прямо в лицо, как Люцифер, который никогда не сомневался в Его существовании (именно потому он и назван учителем всех подвижников). И Бог получает возможность смотреть прямо в лицо Олегу, когда тот не влюблен, не унижен, не взбешен, когда он не писатель и не поэт, не торговец газетами, не благополучный обыватель, не католик и не художник - тогда Бог разглядывает Олега и любит его.
Поплавский ищет выход к сущности человека. Положительными характеристиками можно описать индивида (т.е. выделить из множественности), но личность (единичное, уникальное) не может быть выражена понятиями. Личность познается непосредственно, интуитивно. Чтобы познать себя, Поплавский идет путем отрицания (не-писатель, не-студент, не-философ, не-дурак [339]), то есть тем путем, которому учит апофатическое богословие.
Сквозь противоречивые, абсурдные, двойственные суждения автора о герое ярко и отчетливо проступают самоопределения Олега: ты - «неизвестный солдат русской мистики» и «религиозный уникум».
Таким образом, различие имперсонализма Олега и Безобра-зова - в их представлениях о Боге и личности. Безобразов обращен к Богу философов (неоплатонизм), Олег - к Богу Откровения (христианство). Для Аполлона Безобразова отречение от себя есть начальная и конечная же ступень восхождения к Богу, в то время как для Олега - лишь начальная. Безобразов - это медиативная фигура: он ведет Васеньку-Олега, но сам, в известном смысле, остается недвижим (подобно Вергилию), это Олег пересекает границы, а Безо-бразов нет. Автор отзывается о нем: «герой, без единого приключения» [340]. В этом его поэтическая функция: он не претерпевает метаморфоз, в отличие от Васеньки-Олега.
Поэтому, когда Николай Татищев приводит нам слова По-плавского о слиянии субъективных рек в космический Океан, их не следует понимать как конечную ориентацию писателя на даосизм или другую имперсоналистскую философскую систему. Изучая античных и христианских мыслителей, учения древнего Востока, каббалистику, Поплавский не пришел к идее возможного их соединения. В молодости под влиянием матери он пережил увлечение антропософией, и этот опыт знакомства с эклектической религиозно-философской доктриной привел его к обратному: к драматической необходимости выбора между религиями, утверждающими личность и отрицающими ее в пользу внеличностного начала. От этого зависит принцип и, главное, цель общения с Божеством, а само это общение было для Поплавского насущной необходимостью.
* * *
Вся пока еще только начинающаяся история вопроса об им-персонализме Бориса Поплавского разворачивается на плоскости Бердяев - Поплавский. Сам факт существования этого вопроса говорит о том, что мыслитель мирового уровня, известнейший философ ХХ в. не смог заслонить своим авторитетом молодого, успевшего создать всего два романа автора. Присоединяясь к этой дискуссии, мы берем на себя смелость не согласиться с Бердяевым, который говорил о «смешении» у Поплавского всего со всем и верхней бездны с нижней12. Поплавский не смешивает их, а изучает, исследует опытным путем. Философ сам отмечает, что Поплав-
ский «не столько имел религиозный опыт, сколько делал религиозные опыты». Осуждающий тон здесь, кажется, вызван не самими опытами, а их результатами: Бердяев разочарован тем, что Поплав-ский не достиг просветления.
Две бездны необходимы Поплавскому: между ними он «танцует свою судьбу», в пустыне, между небом и землей, находит выход к своей индивидуальности. Поплавский боится замерзнуть в интеллектуальной практике, которой учит философия, и одновременно - боится расплавиться, раствориться в мистическом экстазе, не сохранив личного.
Семнадцатилетний Поплавский записывает в дневнике: «Стать поэтом субъективного». В тридцать два года: «Снял все-таки этот "субъективный" куст со стола». Через четыре дня его не стало.
В заключение статьи «О субстанциональности личности» он предлагает свою формулу, найденную им не путем умозаключений, а практически: «.только слабый, тонкий слой индивидуален в человеке, ибо не сексуальная, не разумная и не аскетическая жизнь вовсе не индивидуальны, а лишь личная дружеская жизнь. Рай и Царство друзей»13.
* * *
Не только дневники, но и статьи Б. Поплавского на первый взгляд не отличаются логикой и стройностью изложения. Непосредственность, неприукрашенность текста возводилась Поплав-ским в литературную норму. Он вполне конкретно выразил свою стилистическую ориентацию и преемственность: «Задача просто в том, чтобы как можно честнее, пассивнее и объективнее передать тот причудливый излом, в котором в данной жизни присутствует вечный свет жизни, любви, погибания, религиозности. <...> Следует не активно создавать индивидуализм и потом его описывать, а пассивно и объективно описывать уже имеющуюся налицо собственную субъективность и горестно-комическую закостенелость и выделенность. Великие образцы этого - Розанов и Рембо - абсолютно общечеловеческие в смысле своих интересов, абсолютно правильно передавших странность и неожиданность преломления вечных вопросов в их душевных мирах»14. Во взглядах на поэзию Поплавский был солидарен с Г. Адамовичем, который не прини-
мал в стихах никакой вычурности, приглаженности, гримирующих и скрывающих, по его мнению, душу поэта. Все «дилетанщина», считал Поплавский, до того момента, пока не появится та линия, которую ничья рука провести не сможет, а в стихах и прозе - тот неповторимый, собственный звук.
Справедливо ли сужать «парижскую ноту» до круга поэтов и не включать в нее прозаиков? Ведь то же вслушивание, вглядыва-ние в себя мы находим у многих писателей «незамеченного поколения»: Юрия Фельзена, Василия Яновского, Сергея Шаршуна, Ильи Зданевича. Со страниц их романов звучат те же вопросы, что и у Поплавского: кто я? имеет ли эмиграция метафизическое значение? почему не существование Бога, а моральный Его характер приходится постоянно доказывать? Конечно, эти литераторы работали в разных манерах, с ориентацией на различные литературные направления. Но вот свидетельство В. Яновского об одном случайном совпадении эпизодов в его романе и в романе Поплавского: «После выхода романа "Мир" Борис повторил несколько раз, что я похож на человека, которому тесно, он постоянно всем наступает на ноги!
В его "Аполлоне Безобразове" воскресший Лазарь говорит "мерд"! В "Мире" у меня есть нечто похожее, и Поплавский жаловался на мою "плагиату". Когда я по рукописи доказал, что о прямом заимствовании не могло быть и речи, он грустно согласился:
- Да, все мы варимся в одном соку и становимся похожи-
ми»15.
Музыкальной метафорой «парижская нота» Поплавский старался обозначить, может быть, не столько эстетическое явление, сколько общее для многих молодых эмигрантов мистическое ощущение личной сопричастности мистерии человеческого бытия, разыгрывающейся где-то в глубине эмигрантской повседневности.
1 Бердяев Н. По поводу «Дневников» Б. Поплавского // Современные записки. Париж. 1939. № 68. С. 441-446. Переиздано: Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников. СПб: Logos; Дюссельдорф: Голубой всадник, 1993. С. 150-155.
2 Зеньковский В.В.: Учение С.Л. Франка о человеке // Сборник памяти Семена Людвиговича Франка. Мюнхен, 1954. С. 79.
3 Бердяев Н. Типы религиозной мысли в России. Париж: YMCA-PRESS, 1989. С. 643.
4 Статья замыкает опубликованные Н. Татищевым в 1938 г. в Париже записи из дневников писателя. Переиздано: Поплавский Б. Неизданное: Дневники, статьи, стихи, письма / Сост. и коммент. А.И. Богословского и Е. Менегальдо. - М.: Христианское издательство, 1996. С. 120-123.
5 Татищев Н. Борис Поплавский - поэт самопознания // Возрождение. Париж. 1965. № 165 (сент.). С. 27-37. Переиздано: Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников. СПб: Logos; Дюссельдорф: Голубой всадник, 1993. С. 109-121.
6 Татищев Н. «Дирижабль неизвестного направления» (в кн.: Татищев Н. В дальнюю дорогу. Париж: YMCA-PRESS, [1973]. С. 152-156.
7 Татищев Н. О Поплавском // Круг. 1938. № 3. Переиздано: Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников... С. 94.
8 Здесь и далее ссылки в квадратных скобках указывают на страницу издания: Поплавский Б.Ю. Собр. соч.: В 3-х т. Т. 2. Аполлон Безобразов. Домой с небес. М.: Согласие, 2000.
9 Бердяев Н. Смысл творчества. Париж: YMCA-PRESS, 1991. С. 337-338, 339.
10 Поплавский Б.Ю. Неизданное. С. 120.
11 Неопределенный (греч.)
12 Бердяев Н. По поводу «Дневников» Б. Поплавского // Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников... С. 155.
13 Поплавский Б. Неизданное. С. 123.
14 Там же. С. 94.
15 Яновский Вас. Поля Елисейские. Книга памяти // Яновский Вас. Соч. в 2-х т. М.: Гудьял-Пресс, 2000. Т. 2. С. 195.
