CC BY
93
Сибири. Рубежи XIX-XX XX-XXI веков. Иркутск, 2010 ; Ремнев А. В. Империя расширяется на восток: «топонимический национализм» в символическом пространстве Азиатской России XIX - начала XX века // Ofiary imperium. Imperia jako ofiary. 44 spojrzenia / red. Andrzei Nowak. Warsawa, 2010. C. 153-168, 262 ; Idem. Asiatic Russia: Colonization and «Russification» in the Imperial Geography of the Nineteenth to Early Twentieth Centuries // Asiatic Russia Imperial Power in Regional and International Contexts / ed. by Tomohiko Uyama. Routledge, 2011; 261 ; Idem. Evaluating the Russian Nation's Colonial Potential on the Asian Peripheries of the Empire: Optimistic Prognoses and Pessimistic Assessments // Russia in Motion: Essays on the Politics, Culture and Society of Human Mobility, 1850-Present / ed. by John Randolph and Eugene M. Avrutin. University of Illinois Press, 2012 (Series «Studies of World Migrations»).
Н.Г. Суворова
К ВОПРОСУ О СОВРЕМЕННОМ ИСТОРИЧЕСКОМ НАРРАТИВЕ: РЕГИОНАЛЬНОЕ ИСТОРИОПИСАНИЕ И ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ИСТОРИКИ
Принято считать, что наука не может дробиться по какому-либо внешнему признаку. Она по своей природе, по самой своей сути, интернациональна, не связана напрямую ни с политической системой, ни с политическим режимом, ни с формой правления, ни с уровнем благосостояния общества, ни с определенной идеологией, она принципиально внерелигиозна (ученый может быть воцерковленным, но наука не может быть основана на вере). Подвижникам от науки неважно ни место работы, ни размеры заработной платы: скромнейший учитель гимназии за свои научные достижения может получить престижнейшую научную премию - и остаться, как Роберт Кох, учителем в гимназии.
Одновременно в СССР почиталось справедливым и истинным суждение о том, что лучшие научные кадры сосредоточены, например, в академических учреждениях. Их сотрудники призваны заниматься наукой, только наукой, ничем иным - за это им, собственно говоря, и платят жалование. Соответственно, преподаватель высшего учебного заведения читает лекции, работает со студентом и прочее. В советские времена это почиталось не просто нормой: работа в научном учреждении и учебном заведении понималась чуть ли не как разные профессии. Историк мог всю жизнь проработать старшим научным сотрудником, а мог и доцентом. Во всяком случае, ученый с мировым именем мог и не иметь звания профес-
сора, если не преподавал в высшем учебном заведении.
Соответственно, считалось, что лучшие научные кадры сгруппированы в столице нашей родины, в столицах союзных республик, академических центрах, подобных Новосибирску, на худой конец, в старых университетских центрах, подобных Томску.
Применительно к исторической науке это означало (понятно, что речь идет не о формальных разграничениях, а о фактическом положении дел), что региональные историки разрабатывают историю своего региона, скажем, сибирские исследователи пишут историю Сибири, а столичные, как правило, занимаются общероссийской проблематикой. В самом деле, представить себе ситуацию в советское время, чтобы казахский автор защищал диссертацию на соискание степени кандидата исторических наук в омском совете по истории Молдавии можно было, лишь обладая буйной фантазией. Это просто не было принято. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы понять, что в Москве и Ленинграде общерусскую историю также изучают единицы. Основная масса авторов занимается исследованием проблем региональной истории и изучает московскую партийную организацию, пролетариат Центрально-промышленного района, новгородское вече в XIII в. и т. п.
Я уже на студенческой скамье вполне осознал, что никогда и ни при каких обстоятельствах заниматься историей Сибири не хочу. Даже сейчас мне трудно понять истоки такого моего юношеского максимализма. Мои учителя, перед именами которых я благоговею (З.Я. Бояршинова, Л.А. Чиндина, Н.В. Блинов), занимались именно изучением сибирской истории. Тем не менее вполне понятный пиетет перед ними не вынудил меня изучать историю региона. Я увлекся политическим режимом Павла I, самой его личностью. З.Я. Бояршинова как руководитель кафедры была от такого моего выбора темы дипломного сочинения не в восторге. Мне потребовалось доказывать ей, что выпускник ее кафедры может подготовить выпускную работу с общерусской проблематикой.
Я успешно защитился, но настоящие проблемы начались для меня, когда я уже работал на историческом факультете в ОмГУ. Довольно быстро я усвоил истинность банальной сентенции: ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан. Но тема?! Меня легко соглашались взять под свое руководство многие видные сибирские исследователи (М.Е. Плотникова, Н.А. Ми-ненко), но давали тему, соответствующую их научным интересам. Я страдал. Необходимость защититься, для того чтобы преподавать, скажу еще раз, вполне мною осознавалась, но пересилить себя и заняться сибирской историей я был не в состоянии.
Промаявшись почти десять лет, я был на грани ухода из университета: не было ни перспектив, ни денег, ни квартиры. Окончательно меня сломила небольшая по объему статья Н.Я. Эйдельмана, признанного специалиста по павловской эпохе. Он рассказал читателю, что уже два месяца работает в маленьком провинциальном украинском архиве, рассчитывая изыскать документы, связанные с деятельностью декабристов. Я понял это так: Н.Я. Эйдельман уже проработал все фонды всех столичных архивов и два месяца работает на Украине. Как же я буду заниматься эпохой Павла, если всего две недели был в Москве, да и то работал в библиотеках.
Со временем, однако, все вошло в свою колею. Я должен был благодарить за это двух людей. Профессор А.А. Говорков согласился взять меня под свое научное руководство вместе с Павлом; А.В. Ремнев наглядно продемонстрировал, как общерусской проблематикой надлежит заниматься в Омске, глухой тогда научной провинции применительно к исторической науке.
Я услышал имя Анатолия Викторовича много раньше, чем мы с ним познакомились. Отзывы были единодушными: талант, труженик, перспектива, школа. Один мой хороший знакомый бойко сравнивал Ремне-ва с Набоковым. Имелось в виду, что А.В. Ремнев - порождение и носитель двух культур, двух научных школ, он един и неделим как провинциальный автор и как порождение славной питерской школы, питерской научной традиции.
Я уже знал, что он будет работать на кафедре, встречи с ним ждал, хотя и несколько робел. Почти два десятка лет, которые мы проработали бок о бок, тепло, по-товарищески относясь друг к другу, позволяют мне оценить творчество ученого, ставшее любопытным научным феноменом. Будучи провинциальным историком, по своему формальному положению Анатолий Викторович, безусловно, стал фигурой общероссийского масштаба в исторической науке благодаря именно своим трудам, своей деятельности как ученого. Что же позволило ему добиться такого положения?
Понятно, что на его профессиональные качества повлияла (и даже определила их) школа - исторический факультет Санкт-Петербургского университета. Но это, так сказать, общее положение. Во всяком случае, я не помню, чтобы Ремнев любил вспоминать с благодарной слезой о своих менторах на факультете, скорее, наоборот, он готов был соглашаться, что люди и преподаватели на истфаке были, скажем, со всячинкой. Для него альма-матер целиком и полностью укладывалась в фигуру учителя, Б.В. Ананьича. Считается, что часть не может быть больше целого. Если брать данную сентенцию как отвлеченный философский принцип, то она,
может быть, и истинна, но, как мне помнится, для Ремнева Б.В. Ананьич был больше, чем весь факультет, он был не только научным руководителем, но наставником, учителем, и не только в науке. Анатолий Викторович удивительным образом менялся, когда рассказывал о своем «шефе». Не будучи человеком ни сентиментальным, ни романтичным, он как-то светлел глазами, у него менялся тембр голоса, речь становилась мягкой, тон - сокровенным. Близостью к Ананьичу он гордился не потому, что его шеф - академик, редактор и прочее. Он любил подчеркнуть их человеческие, личные теплые отношения. Соответствующим образом он относился к Р.Ш. Ганелину, В.Г. Чернухе и другим мэтрам из Ленинградского отделения Института истории (ЛО ИИ). Мне иногда казалось, что сам Анатолий Викторович полагал, что своим профессиональным становлением он обязан ЛО ИИ не меньше, чем факультету.
Но у Б.В. Ананьича, рискну предположить, было много учеников, среди них немало докторов, но и Ананьич отличал Рем-нева: живо интересовался его делами, не оставлял ни заботами, ни советами, ни помощью. Должно быть, и он чувствовал уникальность или, скажем, незаурядность Анатолия Викторовича. Легко впасть в умиление и заговорить с пафосом о способностях, талантах, уме и других всяческих чертах историка А.В. Ремнева. Делать этого я не буду, и не потому, что мой товарищ ими не обладал («Талантлив больше, чем нужно» -сентенция Ю.И. Визбора вполне применима к качествам ученого А.В. Ремнева), но потому, что сам Ремнев все эти определения считал чересчур легковесными и очень неопределенными по своему содержанию. Это ведь только в педагогике есть твердые представления о содержания дефиниций «способность» или «талант». Но в исторической науке на вопрос «Что значит быть талантливым историком?» все еще нет ответа. Во всяком случае, сам Ремнев никогда не говорил ни о себе, ни о шефе, ни о своих учениках, ни об уважаемых им авторах -«талантливый историк».
Главное качество ученого-историка он видел в трудолюбии, трудоспособности, про себя любил повторять: «Я - пахарь». Я имел возможность наблюдать, что это значит на практике. Мы четыре месяца жили с ним в Ленинграде, повышая свою квалификацию. Толя водил меня по всем архивам, ибо я был в Северной столице впервые и даже адресов не знал. К тому времени Ремнев уже лет шесть или семь жил и работал в Омске, и мне казалось, что это уже достаточный срок для того хотя бы, что бы его не сразу и вспомнили. Но меня ждал приятный сюрприз: везде Ремневу были рады, создавали особые условия, давали, например, дел, сколько закажешь, а не сколько положено по норме). У меня возникло ощущение, что в
каждом архиве, в каждой библиотеке стоял еще теплый после Ремнева стул, а где-то была и недопитая им чашка чая. Мы жили как в сказке у Астрид Линдгрен: «Добро пожаловать, дорогой Карлсон! Ну и ты, Малыш, заходи». Даже если Ремнев приезжал в столицу на 36 часов, он выкраивал время, чтобы сходить в архив. Что значит «пахать в архиве», я понял из одного казуса, приключившегося с нами в Центральном архиве Военноморского флота. Толе принесли дело в 15 тысяч страниц(!). Множительная техника (всякие там сканеры, принтеры, ксероксы) тогда, понятное дело, отсутствовали. За неделю Толя дело переписал, обработал. В Омск из Петербурга Ремнев привез полчемодана записей. Он сам говорил мне: если бы все его записи формата А4 уложить стопкой, они были бы выше него. Он пытался доказать мне, что это единственный путь для историка с периферии, если он действительно желает заниматься наукой. Я его не слушал, мы спорили. Я полагал, что не архивом единым жив историк, что мы напрасно пренебрегаем законодательством, источниками личного происхождения, т. е. уже опубликованными, введенными в научный оборот. Из того факта, что они используются в исследовательской практике 200 лет, как раз и следует, что и мы должны ими пользоваться.
Кроме того, я только тогда могу эффективнее работать, когда новые знания я привожу в соответствие с прежними. Время в архиве я тратил на раздумье. Толя полагал, что это непозволительная роскошь, ибо подумать можно и дома, в архиве же ищут и собирают материал - «пашут».
Понятно, что спорили мы о приоритетах при формировании источниковой базы, например, докторской диссертации. Каждый из нас пошел своим путем. Формально мы добились одинакового результата, фактически же Толя ушел далеко вперед: он со своими новыми источниками сделался интересен всем, я же со своими новыми интерпретациями - никому.
Ремнев пытался меня по-товарищески направить и предостеречь, ссылаясь на свой опыт. Он прямо говорил, что Б.В. Ананьич раз и навсегда определил его научную тему - взгляд на Сибирь из Петербурга, и мне нужно иметь что-то подобное. Именно поэтому, как я сейчас ясно понимаю, он был интересен и столичным историкам (они, фигурально выражаясь, ничего не знали о Сибири), и региональным, сибирским, ученым (они знали о петербургских делах непрофессионально), и ученым с Запада. Я же смотрел на Петербург из Сибири и уже именно этим был неинтересен.
Подобную традицию историописания в регионе А.В. Ремнев передал своим ученикам. Все защитившиеся под его научным руководством диссертации повторяли путь учителя в этом аспекте. Я и тут упорство-
вал: мои ученики занимались и будут заниматься общерусскими сюжетами.
Сегодня я ясно осознаю, что путь А.В. Ремнева есть столбовое, магистральное направление регионального историописания как в части истории региона, так и в части истории России. Труды А.В. Ремнева и его учеников вполне в этом убеждают.
Ю.А. Сорокин
«ВООБРАЖАЯ СИБИРЬ»:
А.В. РЕМНЁВ О МЕНТАЛЬНОМ КАРТОГРАФИРОВАНИИ СИБИРИ XIX В.
Анатолий Викторович Ремнёв был одним из самых ярких, успешных отечественных историков рубежа ХХ-ХХ! вв., основателем научной школы имперской географии власти в ее «сибирском» и «дальневосточном» вариантах. Он оставил после себя не только свыше 260 талантливых, фундаментальных, новаторских работ, но и большое количество учеников, продолжающих искать свои ответы на поставленные учителем вопросы.
Научные достижения А.В. Ремнёва в изучении представлений власти и общества XIX столетия о Сибири широко известны и неоднократно отмечались исследователями [1-3 и др.]. Наша задача - предложить свой вариант осмысления идей авторитетного историка о ментальном конструировании Сибири, а именно изложить наши представления об историографических контекстах формирования этих идей, их теоретикометодологических основаниях, содержании, значении для науки. Мы понимаем, что для детального, квалифицированного анализа идей уважаемого коллеги, учителя, друга требуется более длительное время, сопоставление его наблюдений, выводов с работами специалистов по имперской истории, сделанными на примере других регионов и империй, поэтому наши заметки не претендуют на полноту и носят очерковый характер. Наш основной замысел - отдать дань уважения одному из любимых коллег из нашей профессиональной корпорации.
Источниками данной работы стали тексты статей, монографий, учебных пособий, интервью А.В. Ремнёва СМИ. Искренне сожалеем о том, что не сохранили записей бесед с Анатолием Викторовичем, нам пока не доступны стенограммы его выступлений на заседаниях диссертационных советов. Специального изучения требуют и пометки историка на рукописях диссертаций, посвященных разным аспектам образа Сибири в общественном сознании россиян, оставленные им как экспертом, еще пишутся воспоминания его коллег и учеников.
А.В. Ремнёв одним из первых в отечественной историографии включил изучение представлений о регионе в предметное поле
