CC BY
177
каждом архиве, в каждой библиотеке стоял еще теплый после Ремнева стул, а где-то была и недопитая им чашка чая. Мы жили как в сказке у Астрид Линдгрен: «Добро пожаловать, дорогой Карлсон! Ну и ты, Малыш, заходи». Даже если Ремнев приезжал в столицу на 36 часов, он выкраивал время, чтобы сходить в архив. Что значит «пахать в архиве», я понял из одного казуса, приключившегося с нами в Центральном архиве Военноморского флота. Толе принесли дело в 15 тысяч страниц(!). Множительная техника (всякие там сканеры, принтеры, ксероксы) тогда, понятное дело, отсутствовали. За неделю Толя дело переписал, обработал. В Омск из Петербурга Ремнев привез полчемодана записей. Он сам говорил мне: если бы все его записи формата А4 уложить стопкой, они были бы выше него. Он пытался доказать мне, что это единственный путь для историка с периферии, если он действительно желает заниматься наукой. Я его не слушал, мы спорили. Я полагал, что не архивом единым жив историк, что мы напрасно пренебрегаем законодательством, источниками личного происхождения, т. е. уже опубликованными, введенными в научный оборот. Из того факта, что они используются в исследовательской практике 200 лет, как раз и следует, что и мы должны ими пользоваться.
Кроме того, я только тогда могу эффективнее работать, когда новые знания я привожу в соответствие с прежними. Время в архиве я тратил на раздумье. Толя полагал, что это непозволительная роскошь, ибо подумать можно и дома, в архиве же ищут и собирают материал - «пашут».
Понятно, что спорили мы о приоритетах при формировании источниковой базы, например, докторской диссертации. Каждый из нас пошел своим путем. Формально мы добились одинакового результата, фактически же Толя ушел далеко вперед: он со своими новыми источниками сделался интересен всем, я же со своими новыми интерпретациями - никому.
Ремнев пытался меня по-товарищески направить и предостеречь, ссылаясь на свой опыт. Он прямо говорил, что Б.В. Ананьич раз и навсегда определил его научную тему
- взгляд на Сибирь из Петербурга, и мне нужно иметь что-то подобное. Именно поэтому, как я сейчас ясно понимаю, он был интересен и столичным историкам (они, фигурально выражаясь, ничего не знали о Сибири), и региональным, сибирским, ученым (они знали о петербургских делах непрофессионально), и ученым с Запада. Я же смотрел на Петербург из Сибири и уже именно этим был неинтересен.
Подобную традицию историописания в регионе А.В. Ремнев передал своим ученикам. Все защитившиеся под его научным руководством диссертации повторяли путь учителя в этом аспекте. Я и тут упорство-
вал: мои ученики занимались и будут заниматься общерусскими сюжетами.
Сегодня я ясно осознаю, что путь А.В. Ремнева есть столбовое, магистральное направление регионального историописания как в части истории региона, так и в части истории России. Труды А.В. Ремнева и его учеников вполне в этом убеждают.
Ю.А. Сорокин
«ВООБРАЖАЯ СИБИРЬ»: А.В. РЕМНЁВ О МЕНТАЛЬНОМ КАРТОГРАФИРОВАНИИ СИБИРИ XIX В.
Анатолий Викторович Ремнёв был одним из самых ярких, успешных отечественных историков рубежа XX-XXI вв., основателем научной школы имперской географии власти в ее «сибирском» и «дальневосточном» вариантах. Он оставил после себя не только свыше 260 талантливых, фундаментальных, новаторских работ, но и большое количество учеников, продолжающих искать свои ответы на поставленные учителем вопросы.
Научные достижения А.В. Ремнёва в изучении представлений власти и общества XIX столетия о Сибири широко известны и неоднократно отмечались исследователями [1-3 и др.]. Наша задача - предложить свой вариант осмысления идей авторитетного историка о ментальном конструировании Сибири, а именно изложить наши представления об историографических контекстах формирования этих идей, их теоретикометодологических основаниях, содержании, значении для науки. Мы понимаем, что для детального, квалифицированного анализа идей уважаемого коллеги, учителя, друга требуется более длительное время, сопоставление его наблюдений, выводов с работами специалистов по имперской истории, сделанными на примере других регионов и империй, поэтому наши заметки не претендуют на полноту и носят очерковый характер. Наш основной замысел - отдать дань уважения одному из любимых коллег из нашей профессиональной корпорации.
Источниками данной работы стали тексты статей, монографий, учебных пособий, интервью А.В. Ремнёва СМИ. Искренне сожалеем о том, что не сохранили записей бесед с Анатолием Викторовичем, нам пока не доступны стенограммы его выступлений на заседаниях диссертационных советов. Специального изучения требуют и пометки историка на рукописях диссертаций, посвященных разным аспектам образа Сибири в общественном сознании россиян, оставленные им как экспертом, еще пишутся воспоминания его коллег и учеников.
А.В. Ремнёв одним из первых в отечественной историографии включил изучение представлений о регионе в предметное поле
исторической науки. Если литературоведческая традиция реконструкции образа Сибири в русской культуре XIX в. насчитывает не одно десятилетие и представлена целой плеядой исследователей, в числе которых М.К. Азадовский, Ю.М. Лотман, В.И. Тюпа и другие [4-6], то в поле зрения историков данная тема попала в 1990-е гг. и благодаря работам Анатолия Викторовича стала одним из динамично развивающихся направлений историографии.
Обращение к образам Сибири, формировавшимся властью и ее научными экспертами, в монографиях, посвященных административной политике самодержавия XIX в. (1995 и 1997 гг.), объясняется не только авторским пониманием необходимости рассматривать региональную политику имперской власти в отрыве от представлений о регионе людей, «делавших» эту политику, но и общей историографической ситуацией 1990-х гг. Среди характеристик последней отметим лишь те, которые в данном случае представляются наиболее значимыми: отказ от единой методологической модели объяснения прошлого; возможность широкого обращения к достижениям зарубежной историографии; осознание перспективности междисциплинарных исследований (в том числе на стыке истории и географии); обновление теоретического потенциала региональной истории, в которой одной из главных тем становится «ландшафт как продукт властных отношений» [7,
с. 179]; рост интереса к проблеме национальной и региональной идентичностей.
Уже из первых текстов историка, написанных в 1990-е гг. о «сибирском» направлении имперской политики [8; 9 и др.], очевидны авторские ответы на «вызовы» «антропологического», «лингвистического» по-
воротов исторического знания. Они проявились как в пристальном внимании к анализу представлений о регионе «творцов» административной политики (в число которых включались как представители центральной и региональной власти, так и авторитетные ученые, публицисты и др.), так и в детальном анализе исторического наполнения понятий, концептов, при помощи которых маркировалась Сибирь влиятельными современниками и историками («колония», «окраина», «провинция» и др.) [10, с. 7-10].
Представляется важным, что первые исследования А.В. Ремнёва об образах Сибири XIX в. появились практически одновременно с работами зарубежных исследователей по близкой проблематике [11; 12 и др.]. В дальнейшем изучение властного дискурса о Сибири шло в режиме диалога историка с представителями не только разных национальных школ, но и разных методологических направлений.
А.В. Ремнёв соотносил предметное поле своих исследований прежде всего с импер-
ской историей, полагая, что в ее основе лежит изучение «пространства власти». Естественно, что его первоочередное внимание как специалиста во внутренней политике было обращено на образы, ментальные карты, формируемые именно властью и ее научными экспертами. Осознавая, что власть не обладала монополией на ментальное конструирование, он, тем не менее, считал важным понять, как эти образы были встроены в имперские сценарии управления Сибирью [13, с. 444].
Попытаемся раскрыть методологические основания изучения репрезентаций Сибири в работах историка. В 1990 - начале 2000-х гг. представления влиятельных «мы-групп» рассматривались им в контексте изучения имперской идеологии и их влияния на имперскую практику управления регионом. Согласно его замыслу, сочетание регионального и управленческого подходов позволяло сфокусировать внимание на реконструкции как «внешних (в том числе и государственных), так и внутренних (административных) границ региона, динамике управленческой организации внутрирегионального пространства (властной административно-территориальной и иерархической структуре регионального пространства, административных центрах и их миграции)» [14, с. 8].
В отличие от предшествующей историографической традиции политики правительства в Сибири, Ремневым в качестве основных источников привлекались не только законодательные и нормативные акты, делопроизводственная документация разного уровня, официальная периодическая печать, но и научные, публицистические статьи историков, географов, военных, представителей различных мировоззренческих сообществ. Стремясь выявить и сопоставить индивидуальные версии образа Сибири, понять истоки формирования и способы «изобретения Сибири» разными группами интересов, исследователь привлек огромное число источников личного происхождения, значительная часть которых впервые была введена им в научный оборот. Осознавая сложную зависимость и взаимовлияние идеологических конструктов и художественных образов региона, он опирался на художественные тексты, визуальные источники, описания ритуальных репрезентаций Сибири в имперских праздничных акциях [15].
Задолго до декларации своего обращения к идее «знания - власти» М. Фуко Анатолий Викторович в своих работах обозначил круг «экспертов», конструировавших образы региона, в большей или меньшей степени влиятельные для власти. В их числе члены ИРГО, русские и иностранные путешественники, писатели, географы, историки, сотрудники ведущих периодических изданий, религиозные деятели, политические
ссыльные, областники и др. Сопоставление образов Сибири в разножанровых текстах чиновников разного уровня В.А. Арцимовича, Н.Г. Казнакова, М.М. Сперанского,
А.Н. Куломзина [16; 17 и др.] с репрезентациями региона в трудах географа М.И. Ве-нюкова, публициста М.Н. Каткова, политического ссыльного И.И. Завалишина, областников Н.М. Ядринцева, Г.Н. Потанина [18-21] дало возможность не только расширить перечень образов Сибири, существовавших в общественном сознании, но и понять «странные сближения» власти и общества в представлениях о регионе, не зависящие от социального статуса, идейных симпатий, обстоятельств «знакомства» с Сибирью. Таким образом, принципиально важным является стремление историка показать не столько отличия в осмыслении Сибири представителями разных профессиональных и мировоззренческих сообществ, сколько найти точки их соприкосновения, акцентировать подвижность, в отдельных случаях диалогичность властного и общественного дискурсов о Сибири.
Продуктивна и требует дальнейшего развития идея сопоставления образов, стереотипов Сибири и ее мифологии в картине мира образованных русских и народном сознании, предпринятая Ремнёвым впервые в отечественной историографии [22]. Сюжет о влиянии народных «версий» Сибири на стихийное переселенческое движение в регион, конечно, не нов для исторической науки. Однако вопросы о том, насколько успешным было стремление имперской власти встроить «стремление крестьян на Восток» в имперскую идеологию, насколько адекватно представляла власть колонизационные возможности русского пахаря, поднятые В. Сандерландом, А.В. Ремнёвым,
Н.Г. Суворовой, позволяют по-новому
взглянуть на такую, казалось бы, хорошо разработанную в сибиреведении тему, как аграрные переселения на азиатские окраины [23-25 и др.]. Выводы названных авторов не только ставят под сомнение доминировавшую в советской историографии оппозицию «вольно-народной» и «правительственной» колонизации, но и наглядно демонстрируют, как на протяжении XIX столетия эволюционировало понимание интеллектуальной элитой геополитических задач аграрных миграций за Урал, какие научные концепции и прогнозы стали наиболее востребованными властью, как конкурировали, а порой сочетались в переселенческой политике социальные, экономические, национальные и конфессиональные приоритеты.
Появление исследований о методах деконструкции дискурсов, распространение идей «конструктивизма» (главным образом Б. Андерсона), перевод на русский язык классической работы Э. Саида «Ориентализм», исследований Л. Вульфа, Ф.Б. Шенка,
посвященных ментальному картографированию пространства, появление исследований о местах и фигурах памяти П. Нора, Ф.Б. Шенка, публикация работ Р. Уортмана о «сценариях власти» расширили методологические контексты и интерпретационный потенциал работ А.В. Ремнёва. Понимая под ментальным картографированием продукт представлений и воображений пространства, процесс и результат его сложного семиотического конструирования, исследователь полагал, что регионы воображаются подобно нациям. В соответствии с этим внимание исследователя фокусировалось на «генезисе ментально-географического пространственного образа Сибири, выделении его в особый предмет общественного геополитического сознания и сегментирования в правительственной политике», встраивании в систему политически референтных имперских вопросов (польского, кавказского, финляндского, остзейского и др.) [26]. Благодаря его работам, впервые в отечественной исследовательской литературе представления власти о Сибири стали рассматриваться не автономно, применительно к отдельно взятому региону с особым статусом в составе империи, что было типично для региональной историографии, а включаться в более широкий геополитический дискурс «Европа -Россия - Азия», соотноситься с меняющимися приоритетами имперской идеологии и науки, с разными интеллектуальными (в том числе и властными) проектами «встраивания» Сибири в Россию и результатами их реализации [27; 28 и др.].
Развивая идею М. Бассина о том, что географические образы могут интерпретироваться как культурные артефакты и в качестве таковых непреднамеренно выдавать предрасположения, предрассудки, страхи и надежды их авторов [29], Ремнёв определил создателей наиболее влиятельных образов региона; раскрыл истоки формирования тех или иных презентаций и репрезентаций Сибири; показал контексты их актуализации; доказал их тесную взаимосвязь с формированием мировоззренческой, национальной, региональной идентичностей. На примере изучения идеологически насыщенных топонимов [30], исследования создания центральной и местной властью, областной интеллигенцией своих фигур и мест памяти, конструирования образов «сибиряка» историк доказал многоакторность и разнонаправленность ментального картографирования региона.
В этом смысле очень актуальны новаторские работы А.В. Ремнева о попытках власти и местной интеллигенции канонизировать Ермака как сибирского героя и использовать символический потенциал «своего Ермака» для содержательного наполнения идеи «народного самодержавия» (стремление власти), воплощения образа народного первопроход-
ца, покорителя Сибири (стремление сибирской общественности) [31 и др.]. Конкурирующие образы первооткрывателя края и отличные трактовки вхождения Сибири («завоевания», «покорения») в состав Российского государства наиболее ярко проявились в дискуссии о времени празднования трехсотлетнего юбилея присоединения Сибири к России, а также в «юбилейных сценариях» власти (как центральной, так и региональной) и общества [32]. Представляется интересным, но, конечно, не исчерпывающим выявленный Ремнёвым перечень дискурсов, в которые оказалась включенной Сибирь в связи с ее новым, «юбилейным открытием» (необходимость проведения реформ в Сибири; место региона в концепции азиатского направления имперской политики; вклад государства и народа в присоединении зауральских территорий; роль железнодорожного строительства в империо- и нацио-строительстве; консолидация сибирской интеллигенции и поиски знаковых дат для регионального самосознания; новое прочтение властью и обществом статуса Сибири, ее нужд и перспектив и др.).
Публикации Анатолия Викторовича наглядно демонстрируют связь между властным и общественным дискурсами об окраинах империи и процессами региональной идентичности, а также реакцией центра на процесс формирования регионального самосознания. Из его трудов, посвященных сибирскому областничеству и его участию в «производстве» ментальных карт, становится очевидной связь между образами «Сиби-ри-тюрьмы», «сточной канавы Российской империи», «места чиновничьего бесправия и бессудия» и самим фактом появления областничества; между поисками властью новых вариантов регионального управления с соответствующими им ментальными конструктами (актуализацией образов внутренних врагов в связи с польскими событиями, «проектом большой русской нации») и фобией «сибирского сепаратизма» [33].
Очень значима впервые акцентированная историком связь между символическим картографированием Сибири и представлениями участников этого процесса о населении региона. Логично и объяснимо, что основное внимание Ремнев обращает на сибирский областнический проект, интерпретируя его как нереализованную попытку осуществления идеи «сибирского народа», стремление «вообразить» его как влиятельную региональную общность поверх сословных и этнических границ [34, с. 111-112]. Опираясь на предложенные М. Хрохом фазы развития национального движения и идею П. Чаттерджи о необходимости приоритетного внимания не к изучению «сибирского народа» таким, каким он был (или мог быть в XIX столетии), Анатолий Викторович сосредоточился на его «изобретателях», «воображавших» новую идентич-
ность, придавая ей не только культурное, но и политическое значение. Показывая эволюцию представлений о сибиряке в русской литературе и общественной мысли первой половины
XIX в., историк охарактеризовал ту «образную основу», которую восприняли областники и включили в общий контекст своих политических, философских, геополитических воззрений. В отличие от простой констатации специфики сибирского характера и особенностей физического типа уроженцев региона, типичной для большинства научных и научнопопулярных работ 1990 - начала 2000-х гг., он подробно останавливается на истоках и причинах актуализации тех или иных качеств «сибирского народа» в творчестве областников, рассматривает сконструированный ими образ сибиряка как важную часть областнического проекта, анализирует культурные технологии конструирования идентичности. Мы разделяем вывод Анатолия Викторовича о том, что главным в областническом проекте было «стремление создать устойчивые горизонтальные связи, скрепив их региональными конструктами и символами поверх этнических границ» [34, с. 119]. И сибиряк стал одновременно символом региональной идентичности и объектом просвещенческой и исследовательской деятельности местных интеллектуалов (посредством сибирского университета, местных музеев, региональной литературы и периодической печати, мемориализа-ции памяти знаменитых уроженцев региона).
Образ сибиряка, конструировавшийся разными акторами политического процесса, в большей степени отражали не реальные этно- и социокультурные характеристики старожильческого населения Сибири, а то, каким хотели видеть это население разные властные и мировоззренческие «мы-груп-пы», по-своему представлявшие статус региона и его перспективы. Не случайно, что другим объектом интереса А.В. Ремнёва и его коллеги Н.Г. Суворовой становится образ аграрного переселенца. Данный образ также воплощал представления об «агентах» колонизации, благодаря которым русское имперское ядро расширится за счет поглощения азиатских окраин, в том числе и посредством мужицкого переселения, и тогда «чужая», «другая, «иная» земля станет «нашей». Исследователи не только раскрыли эволюцию общественных и властных ожиданий от аграрных миграций на Восток (среди которых решение социально-экономических, геополитических и национальных задач, культуртрегерские, религиозные мотивы), но и показали, как в зависимости от разочарования власти в результатах массового переселенческого движения и признания «культурного бессилия» русских крестьян изменялись образные характеристики аграрных колонизаторов. «Восхищение “отвагой” первопоселенцев и их колонизационной энергией сменялось негативными оцен-
ками самовольства, хищничества в отношении природных ресурсов, беспредела в эксплуатации туземного населения» [28, с. 168],
- так в самом общем виде описывают историки произошедшую метаморфозу. И сама Сибирь все чаще стала осмысливаться не как «крестьянское Эльдорадо», не как «якорь спасения России», а как «дочь России, во всем похожая на родную мать», в том числе и социально-экономическими, социокультурными проблемами.
Предлагая свою версию основных достижений А.В. Ремнева в исследовании ментального картографирования Сибири, отметим следующее.
1. Историк впервые сделал изучение образов Сибири, конструировавшихся властью и ее экспертами, специальной темой конкретно-исторических исследований, доказал влияние властных образов региона на политику правительства в отношении азиатских окраин.
2. Учитывая достижения новой имперской истории, опираясь на идеи «конструктивизма», реализуя междисциплинарный подход, историк предложил модель изучения образов региона, включающую следующие исследовательские операции: выяснение авторства; контекста появления идеи; ее эволюции; способов трансляции; влиятельности для властного дискурса и отражения в имперской идеологии и практике; общественной рефлексии по поводу ее содержания и воплощения.
3. Исследователь одним из первых поставил дискуссионные вопросы о соотношении географических, административных и ментальных границ Сибири, борьбе разных групп интересов за символическое маркирование территории при помощи топонимов, фигур и мест памяти, юбилейных празднеств, конструирования образов населения края и пр.
В отечественной историографии существует негласная традиция деления науки на два уровня. Первый уровень подразумевает анализ важнейших событий мировой и отечественной истории, так называемой «большой истории», второй же сводится к истории отдельных регионов. В соответствии с таким пониманием принято считать, что важнейшие теоретические открытия, применение новейших методологий возможно лишь на материалах «большой истории». Творчество А.В. Ремнёва - яркое опровержение этой традиции. Его работы по региональной истории в теоретико-методологическом плане, исследовательской практике соответствовали мировому уровню. Его оригинальные исследования, например, в области ментального картографирования Сибири - предмет гордости нашей отечественной исторической науки.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Gentes A. An Excellent Introduction to the History of Siberia during the Imperial Period // Ab Imperio. 2008. № 4. С. 417-428.
[2] Глебов С. О территории власти и власти территории: заметки на полях «Сибири в составе Российской империи» // Там же. С. 429-440.
[3] Kusber J. Mastering the Imperial space: the case of Siberia theoretical approaches and recent directions of research // Там же. С. 52-74.
[4] Азадовский М. К. Поэтика «гиблого места»: (из истории сибирского пейзажа в русской литературе) // Азадовский М. Очерки литературы и культуры в Сибири. Вып. 1. Иркутск : ОГИЗ, 1947. С. 165-200.
[5] Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин, Лермонтов, Гоголь. М. : Просвещение, 1988. 352 с.
[6] Тюпа В. И. Мифологема Сибири: к вопросу о «сибирском тексте» русской литературы // Сибирский филологический журнал. 2002. № 1. С. 27-35.
[7] Репина Л. П. Историческая наука на рубеже XX-XXI вв.: социальные теории и историографическая практика. М.: Кругъ, 2011. 560 с.
[8] Ремнев А. В. Либерал на государственной службе в Сибири (по неопубликованным воспоминаниям А. А. Корнилова) // Политическая история в мемуарах и документальных публикациях новейшего времени. Омск : ОмГУ, 1992. С. 31-36.
[9] Ремнев А. В. Омское Прииртышье в письмах А. Н. Куломзина // Омская старина. Омск, 1994-1995. № 3. С. 86-101.
[10] Ремнев А. В. Самодержавие и Сибирь. Административная политика второй половины XIX -начала XX вв. Омск : ОмГУ, 1997. 253 с.
[11] Bassin M. Russia between Europe and Asia: The Ideological Construction of Geographical Space // Slavic Review. 1991. Vol. 50. № 1. P. 1-17.
[12] Frank S. Sibirien: Peripherie und Anderes der russischen Kultur // Wiener Slavistischer Almanach. Sonderband 44. 1997. S. 357-381.
[13] Ремнев А. В. Послесловие: необходимые пояснения, или никто не обнимет необъятного // Ab Imperio. 2008. № 4. С. 440-448.
[14] Ремнев А. В. Россия Дальнего Востока. Имперская география власти XIX - начала ХХ вв. Омск : ОмГУ, 2004. 552 с.
[15] Ремнев А. В., Сухих О. Е. Казахские депутации в сценариях власти: от дипломатических миссий к имперским презентациям // Ab Imperio. 2006. № 1. С. 119-154.
[16] Ремнев А. В. «Описание Сибири» В. А. Арцимовича // Проблемы историографии, источниковедения и исторического краеведения в вузовском курсе отечественной истории. Омск : ОмГУ, 1995. С. 75-78.
[17] Ремнев А. В. «Обрусение», образование и востоковедение: сибирский вариант имперской политики в интерпретации А. Н. Куломзина // Россия и Сибирь: интеграционные процессы в новом историческом измерении (XVIII - начало
XX в.). Иркутск : Восточно-Сибирская издательская компания, 2008. С. 289-316.
[18] Ремнев А. В. У истоков российской имперской геополитики: азиатские «пограничные пространства» в исследованиях М. И. Венюкова // Исторические записки. М. : Наука, 2001. Т. 4 (122). С. 344-369.
[19] Ремнев А. В. Михаил Никифорович Катков в поисках «сибирского сепаратизма» // Личность в истории Сибири XVIII—XX вв. Новосибирск : Сова, 2007. С. 64-80.
[20] Ремнев А. В. Ипполит Завалишин - писатель и доносчик // Писатель, общество, власть. Омск : ОмГУ, 1995. С. 16-32.
[21] Ремнев А. В. Взгляды H. М. Ядринцева и Г. H. Потанина на административное устройство Сибири в начале 1870-х гг. // 280 лет Омску: история и современность. Омск : ОмГУ, 1996. С. 55-59.
[22] Ремнев А. В. Как «чужая» земля становилась «русской»: народное и историческое сознание в имперских стратегиях «обрусения» азиатских окраин // Культура русских в археологических исследованиях. Омск : Апельсин, 2008. С. 2738.
[23] Сандерланд В. Русские превращаются в якутов? «Обынородчивание» и проблемы русской национальной идентичности на Севере Сибири, 1870-1914 // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: антология. М. : Новое издательство, 2005. С. 199-219.
[24] Ремнев А. В. Казак или мужик? К истории полемики о народном колонизационном потенциале на азиатских окраинах Российской империи (конец XIX - начало XX века) // Сибирская деревня: история, современное состояние, перспективы развития. Омск : Омскбланк-издат, 2010. Ч. II. С. 56-66.
[25] Ремнев А. В., Суворова Н. Г. «Русское дело» на азиатских окраинах: «русскость» под угрозой или «сомнительные культуртрегеры» // Изобретение империи: языки и практики. М. : Новое издательство, 2011. С. 152-222.
[26] Ремнев А. В. Географические, административные и ментальные границы Сибири (XIX - начало XX в.) // Административное и государственно-правовое развитие Сибири XVII-XXI вв. Иркутск : ИГУ, 2003. С. 22-43.
[27] Ремнев А. В. Вдвинуть Россию в Сибирь. Империя и русская колонизация второй половины XIX - начала XX вв. // Новая имперская история постсоветского пространства. Казань: Новое издательство, 2004. С. 223-242.
[28] Ремнев А. В., Суворова Н. Г. Управляемая колонизация и стихийные миграционные процессы на азиатских окраинах Российской империи // Полития. 2010. № 3/4. С. 150-191.
[29] Bassin M. Visions of empire: nationalist imagination and geographical expansion in the Russian Far East, 1840-1865. Cambridge : Cambridge University Press, 1999. 348 р.
[30] Ремнев А. В. Империя расширяется на восток: «топонимический национализм» в символическом пространстве Азиатской России XIX - начала XX века // Ofiary imperium. Imperia jako ofiary. 44 spojrzenia. Warsawa: IH PAN, IPN, 2010. C. 153-168.
[31] Ремнев А. В. Ермак как герой: от сибирских летописей до «Памятника тысячелетия России» // Влияние Петровской эпохи на развитие сибирских городов (история, краеведение, культура). Омск : ОГИК музей, 2010. С. 34-42.
[32] Ремнев А. В. 300-летие присоединения Сибири к России: в ожидании «нового исторического периода» // Культурологические исследования в Сибири. Омск, 2007. № 1 (21). С. 34-50.
[33] Ремнев А. В. Призрак сепаратизма // Родина. 2000. № 5. С. 10-17.
[34] Ремнев А. В. Национальность «сибиряк»: ре-
гиональная идентичность и исторический конструктивизм XIX века // Полития. 2011.
№ 3 (62). С. 109-128.
Н.Н. Родигина, В.Н. Худяков
ТРИ ФРАГМЕНТА ИЗ ЖИЗНИ ИСТОРИКА
Даже если болезнь неизлечима, смерть всегда внезапна. И хотя она неминуема, и все подспудно понимают, что надежд нет, все равно надеются на невозможное, на чудо, которое, к сожалению, не случается. Печально, что уходят из жизни друзья, знакомые и коллеги. Вдвойне, втройне жаль, что уходят они молодыми, не закончив земные дела, на пике творчества, оставив родных и близких в неизгладимом горе. «Память об умершем навечно останется в наших сердцах» - так говорят на похоронах и поминках. Но жизнь жестока, и с каждым годом будет оставаться все меньше и меньше людей, которые знали усопшего, и только бесстрастные строчки на бумаге будут вечно хранить память о нем.
Впервые я увидел Толю Ремнева в 1978 г., когда поступил на первый курс исторического факультета Омского государственного университета. После уборочной весь факультет начал учиться в старом здании № 40 на улице Парковой, которую потом переименовали в Андрианова, в третьем учебном корпусе, бывшем общежитии. Во время перемен студенты бродили по длинным и узким коридорам корпуса или же толпились у туалета-курилки. Вот там-то и шло знакомство неофитов со старожилами, которые рассказывали об «универе», «преподах», сессиях и зачетах, экспедициях и практиках. Здесь я и познакомился с Толей, вернее, узнал, что вон тот невысокий студент, если память мне не изменяет, длинноволосый, «шарит» в истории СССР. Потом его перевели учиться в Ленинград, откуда он вернулся готовым ученым, кандидатом наук. В конце 1986 г. в университет после отработки вернулся я, и вновь мы встретились и были знакомы почти тридцать лет. Не буду писать о том, каким человеком был Толя, есть люди, которые знали его получше меня. Расскажу только о трех случаях (фактах, событиях) из его жизни.
Сюжет 1. Водолей. Каждый год случалось так, что общагу охватывал «зуд», и те, кто находились внутри нее, считали своим долгом облить входившего. Обычно «зудело» в мае, когда становилось тепло, студенты выбредали на балконы и под ленивое поку-ривание рождали мысль: «А что если...». Подготовка к действу была минимальна: в имеющуюся емкость (банка, кружка, самые
