CC BY
18
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2018, № 3, с. 241-245
УДК 821.133.1
К ПРОБЛЕМЕ ИНТЕГРАЦИИ ИСКУССТВ В ПОЭТИКЕ ПЬЕСЫ Л. ГОДЕ «МЕДЕЯ КАЛИ»
© 2018 г. О.И. Савиных
Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского, Н. Новгород
Поступила в редакцию 04.12.2017
Цель работы - выявить особенности поэтики пьесы Л. Годе «Медея Кали» с точки зрения тенденций, характеризующих литературу конца XX - начала XXI века. В статье используются структурно-описательный, сравнительно-исторический, отчасти метод интермедиального анализа. На основании проведенного исследования делается вывод о том, что интеграция видов искусств, прежде всего введение в художественное пространство пьесы скульптурных образов и танца, не только служит расширению границ классического мифологического сюжета, но и оттеняет многогранность образа героини; этому же служит тенденция к межкультурному взаимодействию, связанная с введением в художественное пространство кодов различной национальной ментальности. Отмечается также не свойственное для литературы указанного периода отсутствие банализации образа героини, представляющей собой масштабную и трагическую фигуру.
Ключевые слова: Л. Годе, Медея Кали, интермедиальность, банализация, межкультурные границы.
Повышенный интерес к мифу и широкое использование мифологического материала в различном качестве, будь то сюжетное заимствование, использование имен, отдельных образов или мотивов, характеризует литературный процесс XX в. С конца XX - начала XXI в. можно выявить в подобном обращении специфические тенденции, не только связанные с отражением современной реальности, но и понятные только в её контексте. К таким тенденциям можно отнести, например, интермедиальность [1, 2], синтез различных видов искусств, обращение к гендерным аспектам, тенденцию к банализации [3], снижению морального и социального статусов персонажей, широкое взаимодействие различных национальных кодов. Пьеса современного французского прозаика и драматурга, лауреата Гонкуровской премии Л. Годе «Медея Кали», написанная в 2003 г., находится в русле указанных тенденций, одновременно развивая их, но в некоторых аспектах отрицая.
Что касается первой тенденции, то для поэтики пьесы «Медеи Кали» характерны различные аспекты интермедиальности, взаимодействие различных видов искусств. Однако если традиционно в качестве материала для перевода из одной знаковой системы в другую используются живопись или скульптура, то у Л. Годе это скульптура и нетипичный для литературы ре-презентуемый вид искусства - танец [4].
Введение в текст пьесы описания скульптурных образов связано с магическими способностями, которыми наделена героиня, и подчеркивает тонкую грань между живым и неживым, че-
ловеком и камнем, нарушаемую с легкостью в обоих направлениях. Медея Кали обладает умением обращать в камень людей и оживлять скульптуры. Так, толпа коринфян, преследующих героиню и обращенных в камень, запечатлена в начале пьесы застывшей в движении, пластичной: «Это толпа тех, кто остался охвачен страхом на пути к вечности» («C'est la foule de ceux qui sont restés saisis dans l'effroi pour l'éternité») [5, p. 17] (здесь и далее перевод автора статьи) и еще обладающей человеческими чувствами: «Ты думаешь об этих неподвижных статуях, Людях, застывших в камне, А сейчас посмотри хорошенько на их черты, когда Я приближаю своё Лицо к ним. Ты видишь? Вот. Смотри. Дрожь бежит по камню. Они меня чувствуют. Ужас поднимается в них» («Tu croyais à des statues immobiles, Des hommes figés dans la pierre Et pourtant examine bien leurs traits lorsque j'approche mon Visage du leur. Tu as vu ? Là. Regarde. Un frisson parcourt la pierre. Ils me sentent La terreur monte en eux») [5, p. 16]. Подробно описаны у Л. Годе и оживающие статуи, сходящие с постаментов в храме брахманов: «Эти женщины с тяжелой грудью, отягощенной драгоценностями, эти женщины, вырезанные нашими далекими предками, сошли с камня» («Ces femmes aux seins lourds, Chargées de bijoux, Ces femmes sculptées par nos ancêtres lointains, sont descendues de la pierre») [5, p. 26-27]. Интересно, что даже лексически тонкость этой грани в тексте реализуется за счет многозначности слова «окаменеть», применяемого в отношении к психологическому и физиологическому состоянию.
Однако для более полного восприятия образа главной героини и пьесы в целом важно введение в поэтику «Медеи Кали» такого вида искусства, как танец. Он сопровождает ключевые моменты в жизни героини и воплощает часть её сущности. Танец, завораживающий окружающих, - именно то, что, помимо красоты, выделяло её из толпы и позволило избежать участи других представителей её касты: «И моё тело, в свою очередь, должно было медленно плыть в водах Ганга, Но я была красива. Я была красива и умела танцевать» («Et mon corps, à son tour, aurait dû couler doucement dans les eaux du Gange, Mais j'étais belle. J'étais belle et je savais danser») [5, p. 24], «Я могла быть не больше чем нищей, которая танцует, чумной, более красивой, чем другие. Но танец спас меня» («J'aurais pu n'être que ceci: Une mendiante qui danse, Une pestiférée plus jolie que les autres. Mais la danse m'a sauvée») [5, p. 25]. В этом свойственном ей умении подчеркивается его естественность, органичность: «Никто не учил меня. Я наблюдала за змеями ...» («Personne ne m'a appris. J'ai observé les serpents.») [5, p. 24]. Отмечается с его помощью и женственность героини, чьей слабостью являются красивые мужчины: «Позволь околдовать тебя, Персей, Я хочу танцевать для тебя» («Laisse-toi envoûter, Persée, Je veux danser pour toi») [5, p. 58], важность для неё физиологических отношений: «.И искала нового мужчину по вкусу. И он всегда находился» («Et cherchais un nouvel homme à goûter. Il s'en trouvait toujours») [5, p. 37].
Танец Медеи упоминается, помимо первого эпизода, после которого брахманы приводят её в храм и она становится богиней Кали, покидая берега Ганга, еще трижды: после убийства детей, после сожжения тел и перед ожиданием смерти от рук Персея. Этот вид искусства, таким образом, в первых двух эпизодах сопровождает переход героини из одного социального статуса в другой, из одной ипостаси в другую. В первом случае - это обретение магической силы, свободы от статуса неприкасаемой: «У меня было новое имя. Медея Кали Медея Кали. Я была свободна» («J'avais un nouveau nom... Médéé Kali Médéé Kali. J'étais libre») [5, p. 29], во втором - утеря обретенного статуса жены и матери, превращение в «зверя», участницу оргий. В последних двух эпизодах танец может рассматриваться как элемент синкретических архаических видов искусств, как элемент погребальной церемонии [6] (Медея танцует после сожжения тел детей и в ожидании собственной смерти).
Отражает пьеса и гендерные проблемы современного искусства. Несмотря на то что это
не связано с феминистической направленностью (причина разрыва с Ясоном, степень его вины не важны), все внимание Л. Годе сосредоточено на образе героини, и решению этой задачи подчинена структура пьесы. В противоположность традиционному введению в пространство пьесы других действующих лиц, помимо Медеи (Ясона, Кормилицы, Креонта и др.), в «Медее Кали» только одно действующее лицо. Голоса детей звучат за сценой и не вступают в прямой диалог с матерью, а скорее характеризуют её через свое отношение к происходящему, присутствие Персея также незримо, о нем можно догадываться только из речи героини: «Я чувствую это человеческое тепло позади меня. Ты следуешь за мной» («Je sens cette chaleur d'homme derrière moi. Tu me suis») [5, p. 19]. Если в известной пьесе Ж. Ануя на этот сюжет центральным приёмом определения конфликта становится диалог - выяснение причин расставания Ясона и Медеи, характеризующееся высокой степенью психологизма, то у Л. Годе это монолог, выявляющий глубинные пружины конфликта внутреннего мира одной героини. Автор не вводит других действующих лиц помимо Медеи, помогающих раскрыть те или иные стороны её характера, дать оценку, а оставляет героиню наедине с самой собой. Подобное решение позволяет раскрыть трагизм остающейся в безмолвии и одиночестве героини, сознающей неизбежность расплаты. В этой связи нужно отметить, что Медея не обладает силой, обычно придаваемой мифологическому герою землей, где он родился, и лишающемуся этой силы вдали от родины (ср.: Медея Пазолини, сидящая на потрескавшейся земле). Медея Кали, напротив, готовится к смерти, вернувшись к берегам Ганга, что может говорить не о потере магических способностей, а об осознанном принятии возмездия. На протяжении пьесы отмечается потребность героини в самоидентификации, что проявляется в постоянных повторениях собственного имени: «Я - Медуза, Горгона, Горгона, Медуза» («Je suis la Méduse, Gorgo, Gorgo, la Méduse») [5, p. 17], а также в упоминании самой себя в третьем лице: «Медея сожжет Ясона и его предательство» («Médée va brûler Jason et sa trahison») [5, p. 35]. Осознавая свою обособленность, невозможность быть принятой, она все же пытается не остаться в пустоте, хотя и постепенно поглощается ею.
Пьеса Л. Годе, так же как и принадлежащая к циклу «новые черные пьесы» «Медея» Ж. Ануя, выдержана в мрачной тональности, представляет героиню монстром «с окровавленными губами», однако оставляет двойственное впечатление в отношении её оценки. В этом смысле по-
казателен, например, часто используемый авторами мотив единства героини с миром природы. В произведениях К. Вольф и Л. Улицкой это решается в положительном, а у Сенеки и Ж. Ануя в отрицательном ключе. У Л. Годе эта связь, проявляющаяся в упоминаемом родстве Медеи с волчицей, характеризует её дикость, ярость и безжалостность: «Оно лижет костер, как я сам лизала ваши тела, когда была волчицей» («Elles lèchent le bûcher comme j'ai léché moi-même vos corps du temps où j'étais louve») [5, p. 35] - и заставляет вспомнить материнские инстинкты зверя, защищающего детей: «Я волчица И он ничего не может сделать против моей ярости. Я защищаю свой выводок, Зубами и когтями» («Je suis une louve Et il ne peut rien contre ma rage. Je défends ma portée, Bec et ongles») [5, p. 48]. То же можно сказать и об образе «суки»: с одной стороны - это «Сука, Чужестранка» («La chienne, L'étrangère») [5, p. 33], убийца детей: «Я сука. Вы больше не двигаетесь. Моё лицо покрыто кровью» («Je suis une chienne. Vous ne bougez plus. Mon visage est couvert de sang») [5, p. 32-33], с другой - «Сука, Наблюдающая за своим хозяином» («Une chienne,Veillant sur son homme») [5, p. 57], верная собака Ясона. Указанная двойственность касается и символики луны, заставляющей вспомнить связь с Гекатой, но также воспринимаемой и в контексте женской привлекательности Медеи, её танца: «...Которая танцует, как змея. И касается луны кончиками пальцев» («Qui danse comme le serpent Et touche la lune du bout des doigts») [5, p. 54].
Что касается банализации, то этой тенденции Годе в своей пьесе не следует. Несмотря на физиологичность отдельных сцен, на принадлежность Медеи к низшей касте, нельзя говорить о социальной или моральной тривиализа-ции. Его Медея обладает именно колдовскими, а не просто знахарскими способностями или знаниями жрицы (как у Л. Улицкой, К. Вольф, П.П. Пазолини). В название пьесы вынесено имя индийской богини Кали, являющейся ипостасью Медеи и наделяющей героиню магической силой, выделяющей её из толпы. Л. Годе, несомненно, изображает героиню в традиции Сенеки «кровавой менадой», наводящей ужас на окружающих, даже на собственных детей, но в пьесе нет авторской оценки её поступков ни с помощью ремарок, ни с помощью введения сочувствующих или осуждающих персонажей. В пьесе не разработана сюжетная линия, связанная с изменой Ясона, не ясны мотивы его предательства, поэтому невозможно оценить поступки Медеи с точки зрения правомерности
мести. Героиня, объединяя ипостаси богини Кали и Медузы Горгоны, имея божественное происхождение, если вспомнить известное положение Ницше о внеморальности божественного начала [7], освобождается от общечеловеческого представления о морали. С одинаковой легкостью она участвует в оргиях, становится матерью и женой, «верной собакой» Ясона, очаровывает и превращает в камень, убивает и защищает от Персея свой «выводок», оставаясь до самого конца неизменно цельной. Показательно и то, что каждый раз после устроенной оргии, ожидая расплаты за содеянное, Медея Кали встречает не осуждение, а немое восхищение в глазах окружающих: «Я думала, что меня побьют после того, что я сделала. Но они преклонились предо мной» («J'ai pensé qu'on me lapiderait après ce que j'avais fait. Mais on me vénéra») [5, p. 28] , «И люди неподвижно взирал и на меня. Никто никогда не думал убить меня» («Et les hommes m'ont contemplée sans bouger. Personne n'a jamais pensé me tuer») [5, p. 38]. Даже сцена убийства детей за счет постоянного использования параллели с животным, возникновение образа суки с щенками, воспринимается уже не только с точки зрения человеческой морали, а с точки зрения животных инстинктов: «Вы прижимаетесь, как щенки к бокам суки, в поисках поцелуев» («Vous vous blottissez comme des chiots sur les flancs de la chienne, Demandant des baisers») [5, p. 31], «Кровь теплая и течет между моих зубов. Я не хочу, чтобы вам было плохо. Я сука. я нежно лижу вас. Я больше не боюсь, Я люблю вас, Мои дети» («Le sang est tiède et me coule entre les dents. Je ne veux pas que vous ayez mal. Je suis une chienne. je vous lèche doucement. Je ne tremble pas, Je vous aime, Mes enfants») [5, p. 3233]. Вместе с тем, о банализации нельзя говорить, учитывая масштаб и трагизм образа. Осознавая невозможность прожить «жизнь, в которой возможно счастье», невозможность ассимиляции («Сука, Чужестранка»), погружаясь в тишину и пустоту к концу пьесы, героиня гордо принимает свою участь: «Я буду танцевать для тебя, Персей, И когда я остановлюсь, Внезапно, Напротив тебя, Мокрая от пота, Улыбающаяся ночи, Не бойся. Когда я остановлюсь, Не будет никого, кроме тебя и меня, Лицом к лицу, И ты меня обезглавишь» («Je vais danser pour toi, Persée, Et lorsque je m'arrêterai, D'un coup, Face à toi, Ruisselante de sueur, Souriante à la nuit, Ne tremble pas. Lorsque je m'arrêterai, Il n'y aura que toi et moi, Face à face, Et tu me décapiteras») [5, p. 59]. Таким образом, мистические способности героини, свойственный боже-
ству имморализм, а также трагизм образа не позволяют отнести пьесу к числу произведений, снижающих статус мифологических героев в современной эстетической традиции.
В отношении пьесы Л. Годе можно отметить также расширение границ художественного пространства, причем как межкультурных, национальных, так и границ мифологического сюжета [8]. Так, беря за основу сюжет о мести Медеи и убийстве детей, автор наделяет её ещё одним именем и способностью другого мифологического персонажа - Медузы Горгоны. Обеих мифологических героинь, имеющих сходные по звучанию имена, объединяет участь изгнанниц, несправедливость, проявленная по отношению к ним, после которой они превращаются в монстров, неоднозначность восприятия их образов. Судьба пострадавшей из-за своей красоты, обращенной в чудовище Горгоны, вынужденной скрываться вдали от дома и убитой Персеем, накладывает отпечаток и на восприятие образа Медеи. Что касается включения в повествование богини древней Индии, нужно отметить, что сюжетные заимствования из Ригведы здесь не осуществляются. Помимо возникающих ассоциаций с разрушением, темной сущностью, образ богини Кали разрабатывается для усиления ощущения чужеродности, экзотичности. Однако и третья ипостась героини -Кали - также относится к фигурам масштабным и неоднозначным. Являясь символом разрушения, смерти, Кали одновременно разрушает невежество и зло, поддерживает мировой порядок. Связь с индийской богиней проявляется не с сюжетной точки зрения, а в отношении ассоциации её с танцем, причем и танец по отношению к ней также воспринимается двояко. Так, после победы в битве Кали не может остановиться и продолжает свой яростный танец, способный разрушить мир, но, остановленная богами, затем принимает участие в танце творения.
Прибегнув к описанию танца, Л. Годе также создает атмосферу, отражающую национальную специфику: «Узоры моих рук, Мои змеиные покачивания» («Les arabesques de mes bras, Mes déhanchements de serpent») [5, p. 58], «Я буду подчиняться только ритму табла» («N'obéissant qu'au rythme des tablas») [5, p. 58]). С целью создания индийской стилистики вводится также и подробное описание жизни людей из низшей касты неприкасаемых, чья трагическая судьба в круговороте рождений и смертей остается неизбежной и подчеркивает невозможность понимания Медеи окружающим миром: «Они отводили взгляд, когда мы проходили мимо. Говорили, что болезнь, которая точит нашу кожу, передается через взгляд. И мы умирали там, на
протяжении веков, всегда возрождаясь, В нескольких метрах от места, где родились» («Les hommes des villes n'osaient pas nous toucher. Ils détournaient les yeux à notre passage. On disait que la maladie qui rongeait notre peau s'attrapait par le regard. Et nous mourions là, depuis des siècles toujours renouvelés, À quelque mètres de l'endroit où nous étions nés») [5, p. 24]. Индийской культуре, к которой принадлежит героиня, противопоставлена ставшая ненавистной ей культура классическая, греческая. Желание извлечь тела детей из греческой земли, предать их по индийской традиции костру объясняется ненавистью героини к «тщеславию мрамора» греческой могилы, а то, что дети похоронены по традициям их отца, воспринимается ею как оскорбление: «Они похоронили вас как греков, Чтобы оскорбить меня» («Ils vous ont enterrés comme des Grecs, Pour me faire offense») [5, p. 30], попыткой забыть и смыть с себя все, что связывало её с Ясоном и Грецией. Таким образом, расширяя границы одного мифологического сюжета и границы межкультурные, пьеса Л. Годе развивает тенденцию к глобализации, культурному смешению, отражающую современную действительность.
Пьеса Л. Годе, как следует из вышесказанного, в целом выдержана в традициях, характеризующих литературу рубежа XX-XXI вв. Развитие этих тенденций связано в пьесе с взаимопроникновением нескольких мифов, объединением различных культурных, национальных кодов в одном персонаже, совмещающем их в одном имени - Медея Кали. Интерес же автора к значительным, трагическим и противоречиво воспринимаемым мифологическим фигурам, введение мистического элемента, отсылки к божественному происхождению не позволяют говорить о социальной и моральной банализа-ции образа героини, характерной для литературы указанного периода. Медея, рожденная толпой и принадлежащая к низшей касте, с этой точки зрения, скорее, вне морали, от социального же статуса она также освобождается, причем как от статуса «чумной», отрицательно воспринимаемого, так и от статуса жены и матери, имеющего в глазах общества ценность. В остальном пьеса Л. Годе отражает существующую в литературе потребность в обращении к сильным женским образам. Медея Кали Л. Годе, несомненно, стоит в ряду «великих монстров театра» [5, p. 82], поражая и привлекая своей беспощадностью и цельностью, жестокостью и женственностью. Интеграция видов искусств, прежде всего введение в художественное пространство пьесы скульптурных образов и танца, не только служит расширению границ класси-
ческого мифологического сюжета, но и оттеняет многогранность образа героини, завораживающей красотой и неистовостью. Пластичность скульптур людей, застывающих в камне, ритм танца, звон браслетов, звучащий в ночи, создают яркий экзотический рисунок пьесы, способствующий её более яркому читательскому восприятию.
Список литературы
1. Владимирова Н.Г. Интертекстуальность. Ин-термедиальность. Интердискурсивность: Учеб. пособие. Великий Новгород: НовГУ им. Ярослава Мудрого, 2016. 170 с.
2. Шарыпина Т.А. Проблема взаимодействия видов искусств в немецкой философско-эстетической мысли на рубеже XIX-XX вв. // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. 2010. № 4. С. 993-997.
3. Koua V. Médée figure contemporaine de l'interculturalité: Thèse pour obtenir le grade de Docteur de l'Université de Limoges (France) et de l'Université de Cocody (Côte d'Ivoire), 2006. 372 p.
4. Шарыпина Т.А. Франц Фюман: творческий путь в контексте эпохи // Новые российские гуманитарные исследования. 2011. № 6.
5. Gaudé L. Médée Kali. Paris: Magnard, 2012. 96 p.
6. Claire Augé-Rabier, Méduse à trois têtes: de la polyphonie au tragique Médée Kali de Laurent Gaudé [Электронный ресурс] // MuseMedusa Revue de littérature et d'art modernes. 2016 - Mode of access. Режим доступа: http://www.jessesword.com/sf/view/ 327 (дата обращения: 30.09.2017).
7. Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки / Пер. с нем. Г.А. Рачинского. СПб.: Азбука-классика, 2005. 208 с.
8. Шарыпина Т.А. «Мама Медея» Тома Ланоя: бельгийский вариант в немецком контексте // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. Серия: Филология. 2006. № 1. С. 105110.
ON THE PROBLEM OF ARTS INTEGRATION IN THE POETICS OF LAURENT GAUDÉS PLAY «MEDEA KALI»
O.I. Savinykh
The aim of this work is to reveal the features of poetics in L.Gaudé's play «Medea Kali» in terms of trends in the literature of the late 20th - early 21st centuries. The analysis presented in the article is based on the use of structural descriptive and comparative historical methods, as well as the method of intermedial analysis. It is concluded that the integration of arts, especially using of sculpture and dance in the space of the play, not only serves to broaden the boundaries of the classical mythological plot, but also emphasizes the multifaceted character of the heroine's image; the tendency of intercultural interaction that is associated with the introduction of different national mentality codes into the artistic space serves the same purpose. The author also notes the absence of banalization of the heroine's image, which is not typical of this period's literature.
Keywords: Laurent Gaudé, Medea Kali, intermediality, banalization, intercultural boundaries.
References
1. Vladimirova N.G. Intertekstual'nost'. In-termedial'nost'. Interdiskursivnost': Ucheb. posobie. Velikij Novgorod: NovGU im. Yaroslava Mudrogo, 2016. 170 s.
2. Sharypina T.A. Problema vzaimodejstviya vidov iskusstv v nemeckoj filosofsko-ehsteticheskoj mysli na ru-bezhe XIX-XX vv. // Vestnik Nizhegorodskogo universiteta im. N. I. Lobachevskogo. 2010. № 4. S. 993-997.
3. Koua V. Médée figure contemporaine de l'interculturalité: Thèse pour obtenir le grade de Docteur de l'Université de Limoges (France) et de l'Université de Cocody (Côte d'Ivoire), 2006. 372 p.
4. Sharypina T.A. Franc Fyuman: tvorcheskij put' v kontekste ehpohi // Novye rossijskie gumanitarnye is-sledovaniya. 2011. № 6.
5. Gaudé L. Médée Kali. Paris: Magnard, 2012. 96 p.
6. Claire Augé-Rabier, Méduse à trois têtes: de la polyphonie au tragique Médée Kali de Laurent Gaudé [Eh-lektronnyj resurs] // MuseMedusa Revue de littérature et dVart modernes. 2016 - Mode of access. Rezhim dostu-pa: http://www.jessesword.com/sf/view/327 (data ob-rashcheniya: 30.09.2017).
7. Nicshe F. Rozhdenie tragedii iz duha muzyki / Per. s nem. G.A. Rachinskogo. SPb.: Azbuka-klassika, 2005. 208 s.
8. Sharypina T.A. «Mama Medeya» Toma Lanoya: bel'gijskij variant v nemeckom kontekste // Vestnik Niz-hegorodskogo universiteta im. N.I. Lobachevskogo. Se-riya: Filologiya. 2006. № 1. S. 105-110.
