CC BY
10лиц, знакомых с переводом Пушкина, был достаточно широк. Это свидетельствует, что перевод был закончен не позже декабря 1827 г. Скорее всего встреча Мицкевича с Жуковским и похвалы Жуковского могли послужить стимулом для завершения перевода, начатого Пушкиным еще весной 1827 г.
Все вышеизложенное позволяет следующим образом датировать работу Пушкина над переводом из «Конрада Валленрода» Мицкевича: май-декабрь 1827 г.
Болдинская поэма «Домик в Коломне» наполнена большим количеством реалий российского быта конца 1820-х годов, часть которых до сих пор остается нераскрытой. Ниже предлагается реальный комментарий к некоторым строкам поэмы, как вошедшим в окончательный текст, так и оставшимся в черновых вариантах.
Эти строки содержатся в первоначальном наброске двух неполных октав, который считают первым подступом Пушкина к «Домику в Коломне». Записаны эти октавы на отдельном листке, на обороте которого мы находим автопортрет Пушкина, словно всматривающегося в лицо другого человека.
Упоминание о новом доме умалишенных вызвано распространившимися в Петербурге слухами, отразившимися, в частности, в письме Вяземского А. И. Тургеневу (октябрь 1828 г.):
«Несчастный Батюшков здесь, и все в том же положении. Я хотел его видеть и, с согласия его доктора, написал ему предварительную записку, но он кинул ее на пол и сказал, что никакого Вяземского не знает, потому что он сто лет уже умер <.. .> Говорят, что в Петербурге заводится на Петергофской дороге дом для сумасшедших под ведомством вдовствующей государыни. Должно надеяться, что это заведение получит хорошее образование, и тогда думают поместить Батюшкова туда <.. .> Из числа несчастных сибиряков (т. е. декабристов, — С. Ф.) помешался князь Федор Шаховской, поселенный».1
1 Остафьевскпй архив, т. 2, с. 179.
Я. Л. Левкович
ИЗ РЕАЛЬНОГО КОММЕНТАРИЯ К ПОЭМЕ «ДОМИК В КОЛОМНЕ»
1
Что в желтый дом могу на новоселье Как раз попасть...
(V. 371)
более подробные сведения о доме Для умалишенных мы находйм в очерке о Больнице всех скорбящих, напечатанном в «Северной пчеле»:
«Первая градская больница (Обуховская) основана в С.-Петербурге (1784) <.. .> и при ней учреждено особое отделение для пользования умалишенных <.. .> Богоугодные заведения 1828 года 6 января С.-Петербургского приказа общественного призрения, а в числе их и дом умалишенных поступили в управление попечительного совета, под гласным начальством государыни императрицы Марии Федоровны. По совету лучших, опытных врачей избрана для сего и куплена дача, принадлежавшая князю Щербакову, по Петергофской дороге в семи верстах от столицы».2
Строка о желтом доме Пушкина, впрочем, была исправлена (Что хмель хорош, но каково [похмелье] ? —V, 371). Нетрудно понять, почему. Дело в том, что избранная строфа (октава) могла вызвать у читателей нежелательное сближение Пушкина с автором «Освобожденного Иерусалима».3 Согласно легенде, Торквато Тассо в свое время был заключен в дом для умалишенных из-за любви к графине Д'Эсте; Пушкин же с 1829 г. был занят трудно для него складывающимся сватовством к Наталье Гончаровой.
О том, что мысль о Торквато Тассо тревожила в это время воображение Пушкина, неопровержимо свидетельствует рисунок на обороте автографа: рядом с собственным — поэт изобразил там профиль великого итальянца.
Попутно остановимся па вопросе о времени создания полутора октав «Пока меня без милости бранят...» (V, 371).
Они явились прямым откликом Пушкина на статью Никодима На-доумко (Н. Надеждина) о поэме «Полтава», напечатанную в «Вестнике Европы».4 Статью эту Пушкин прочитал во Владикавказе, о чем впоследствии вспоминал в «Путешествии в Арзрум»: «У Пущина на столе нашел я русские журналы. Первая статья, мне попавшаяся, была разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня и мои стихи. Я стал читать ее вслух. Пущин остановил меня, требуя, чтоб я читал с большим мимическим искусством. Надобно знать, что разбор был украшен обыкновенными затеями нашей критики: это был разговор между дьячком, просвирней и корректором типографии, Здравомыслом этой маленькой комедии. Требование Пущина показалось мне так забавно, что досада, произведенная на меня чтением журнальной статьи, совершенно исчезла, и мы расхохотались от чистого сердца.
Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве» (VIII, 483).
Возможно, тогда и были написаны пушкинские октавы (во Владикавказ поэт приехал 10 августа 1829 г.). Во всяком случае Пушкин сочинил
2 Северная пчела, 1834, 3 февраля, № 28, с. 112.
3 См.: Фомичев С. А. Пародийный план поэмы «Домик в Коломне». — В кн.: Болдинские чтения. Горький, 1980.
4 Ср.: Вестник Европы, 1829, № 9. — Цензурное разрешение этого номера помечено 3-м мая 1829 г., Пушкин же выехал из Москвы на Кавказ двумя днями раньше.
их не позже 20-х чисел сентября, когда стало известно о заключенйй Адрианопольского мира (ср.: «А русские Камиллы, Анибалы вперед идут.. .»).5
2
Мне доктором запрещена унылость...
(V, 86)
Известно, что осенью 1830 г. вокруг Болдина бушевала эпидемия холеры. В это время по всем российским губерниям, подверженным эпидемии, был распространен циркуляр министра внутренних дел, геперал-адъютапта графа Закревского. Здесь в числе обстоятельств, способствующих распространению холеры («сырой и холодный воздух», «пища и питье неудобоваримые» и т. п.), указывалась и такая: «уныние и беспокойство духа, гнев, страх». Любопытно, что в «способах предохранения от холеры» ей соответствовал следующий: «душевное успокоение, находимое в вере, в надежде на промысел божий и попечение его помазанника».6
На этот циркуляр и намекал Пушкин в приведенной выше строке. Его же он имел в виду, когда писал А. Н. Верстовскому (ноябрь 1830 г.): «Скажи Нащокину, чтоб он непременно был жив <.. .> Итак, пускай он купается в хлоровой воде, пьет мяту — и, по приказанию графа Закревского, не предается унынию...» (XIV, 128).
В последнее время было обращено внимание на возможный полемический аспект этих строк, завершающих VII октаву «Домика в Коломне». В конце марта 1830 г. появилась печально знаменитая рецензия Ф. Бул-гарина на седьмую главу «Евгения Онегина». Соотнося с этой рецензией ряд пассажей «Домика в Коломне», новейший исследователь пушкинской поэмы пишет:
«Булгарин предваряет свою рецензию эпиграфом из „Онегина":
5 Пушкин возвратился в Москву 20 сентября. 23 сентября был подписан высочайший манифест о заключении Адрианопольского мира (см.: Северная пчела, 1829, 24 септября, № 115).
6 Прибавление к № 117 «Северной пчелы» (1830, 30 сентября).
С. А. Фомичев
3
... Поплетусь-ка дале, Со станции на станцию шажком, Как говорят о том оригинале, Который, не кормя, на рысаке Приехал из Москвы к Неве-реке.
(V, 85)
Как стих без мысли в песне модной, Дорога зимпяя гладка,
негодует на сниженное описание Москвы ё романе й подытоживает: „Больно и жалко, но должно сказать правду. Мы видели с радостью подоблачный полет певца „Руслана п Людмилы" и теперь с сожалением видим печальный поход его Онегина, тихим шагом, по большой дороге нашей словесности". Пушкин откликается на это:
При всем историко-литературном интересе, который представляет данное наблюдение, ключа к пониманию образа «оригинала» и его своеобразной характеристики <.. .> оно не дает. Между тем существует любопытное эпистолярное свидетельство, которое, как представляется, заключает в себе реальный комментарий к этой октаве.
Ф. В. Ростопчин писал из Петербурга своему близкому приятелю Д. И. Киселеву: «Московских здесь я вижу Архаровых, соседа моего Ци-цианова, у которого лошадь скачет 500 верст не кормя».8 В этом письме сделан намек на один из цициаиовских анекдотов, который, как мы полагаем, и лег в основу VII октавы «Домика в Коломне».
Хотя письмо Ростопчина содержит не рассказ, а лишь намек на него, мы можем попытаться восстановить его сюжетную основу по аналогии с другими рассказами Цицианова. В устном творчестве этого знаменитого острослова, о котором Пушкин писал, что ему приписывают «всякие остроумные вымыслы» (XI, 23), выделяется тип рассказа, где пуантирую-щим моментом является «псевдообъяснение», претендующее на правдоподобие, но на деле лишь усиливающее фантастичность всего эпизода. Таков, например, анекдот о пчелах, пересказанный А. Я. Булгаковым (иногда он приписывался и П. И. Румянцеву-Задунайскому):
«Случилось, что в одном обществе какой-то помещик, слывший большим хозяином, рассказывал об огромном доходе, получаемом им от пчеловодства, так что доход этот превышал оброк, платимый ему всеми крестьянами, коих было слишком сто в той деревне.
— Очень вам верю, — возразил Цицианов, — но смею вас уверить, что такого пчеловодства, как у нас в Грузии, нет нигде в мире.
— Почему так, ваше сиятельство?
— А вот почему, — отвечал Цицианов, — да и быть не может иначе; у нас цветы, заключающие в себе медовые соки, растут, как здесь крапива, да к тому же пчелы у нас величиною почти с воробья; замечательно, что когда они летают по воздуху, то не жужжат, а поют, как птицы.
— Какие же у вас ульи, ваше сиятельство? — спросил удивленный пчеловод.
— Ульи? Да ульи, — отвечал Цицианов, — такие же, как везде.
— Как же могут столь огромные пчелы влетать в обыкновенные ульи?
7 Фомичев С. А. К творческой истории поэмы «Домик в Коломне». — В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1977. Л., 1980, с. 57. —Курсив автора статьи.
8 Русский архив, 1863, № 12, с. 892.
... Поплету сь-ка дал е... и т. д.».7
Тут Цицианов догадался, что, басенку свою нересоля, он приготовив себе сам ловушку, из которой выпутаться ему трудно; однако же он нимало не задумался:
— Здесь об нашем крае, — продолжал Цицианов, — не имеют никакого понятия... Вы думаете, что везде так, как в России? Нет, батюшка! У нас в Грузии отговорок нет: хоть тресни, да полезай/»
Того же типа — ответ Цицианова некоему приятелю, к которому он явился сухим во время проливного дождя. «Ты в карете?» — спрашивают его. «Нет, я пришел пешком». — «Да как же ты не промок?» — «О (отвечает он), я умею очень ловко пробираться между каплями дождя».9 Если письмо Ростопчина и VII октава пушкинской поэмы имеют в виду один и тот же анекдот, его можно реконструировать приблизительно следующим образом: «У меня такая лошадь, что скачет 500 верст не кормя». Собеседник требует ответа, каким образом это может быть совершено. «А так — со станции па станцию шажком». Фраза, включенная Пушкиным в «Домик в Коломне», по-видимому, была тем самым пуантирующим псевдообъяснением, примеры которого мы приводили выше.
Нам уже приходилось указывать, что другой «дорожный» рассказ Д. Е. Цицианова нашел отражение в тексте XXXV строфы седьмой главы «Евгения Онегина» и в примечании к ней.10 Вообще до настоящего времени были известны четыре случая, когда Пушкин упоминает Д. Е. Цицианова; теперь их число увеличивается до пяти. Они свидетельствуют об устойчивом интересе поэта к личности известного в свое время рассказчика и острослова и к его своеобразному устному творчеству. Но каковы непосредственные источники сведений о Д. Е. Цицианове у Пушкина? В «Воображаемом разговоре с Александром I» он писал: «... всякое слово воль-ч ное, всякое сочинение противузаконное приписывают мне так, как всякие остроумные вымыслы к.<нязю> Ц.<ицианову»> (XI, 23). В качестве источника здесь можно предположить наличие семейных преданий, московских контактов Сергея и Василия Львовичей Пушкиных, но достоверпо о них ничего не известно. Совсем по-другому обстоит дело с позднейшими упоминаниями имени Цицианова. В 1828 г. Пушкин знакомится с А. О. Смир-новой-Россет, которой Д. Е. Цицианов приходился двоюродным дедом и в семействе которой существовал целый культ цициановского устного рассказа.11 Именно через нее, по всей вероятности, и пришел к Пушкину рассказ, который нашел отражение в VII октаве «Домика в Коломне» (напомним, что работа над поэмой шла в течение октября 1830 г., а первые наброски были сделаны еще в 1829 г., т. е. в скором времени после того, как состоялось знакомство со Смирновой-Россет).
Какое же место занимает цициановский рассказ в поэтической си-
9 Вяземский П. А. Старая записная книжка. — В кн.: Вяземский П. А. Поли. собр. соч. СПб., 1883, т. VIII, с. 146; ср. вариант этого рассказа: Русский архив, 1889, кн. 2, с. 86.
10 См.: Курганов Е. Я. К истории одного авторского примечания к «Евгению Онегину». — В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1978. Л., 1981, с. 114—116.
11 См.: Смирнова-Россет А. О. Записки. М., 1895, с. 95; Смир-нова-Россет А. О. Автобиография. М., 1931, с. 27, 121 и др.; Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. СПб., 1896, т. 2, с. 543, 548—549.
ссеме «Домика в Коломне»? Л. П. Гроссман в работе «Искусство анеедота у Пушкина» указывал на «первостепенное значение» анекдота в построении «тех произведений Пушкина, которые он охотно называл „шутливыми повестями" или „легкими веселыми рассказами". Этот вид обнимает и поэмы, и прозаические произведения: „Граф Нулин", „Домик в Коломне", „Барышня крестьянка" одинаково относятся к нему».12 Отметим, что эти произведения не просто ориентированы на анекдот как на определенный забавный и вместе с тем комический эпизод, — они насквозь анекдотичны, пародийно-шутливая стихия буквально пронизывает их. И цициа-новский рассказ, нашедший отражение в «Домике в Коломне», является пусть всего лишь эпизодом, но эпизодом достаточно симптоматичным, точно вписывающимся в поэтическую систему поэмы.
Е. Я. Курганов
ИЗ БОЛДИНСКОЙ БИОГРАФИИ ПУШКИНА
I. «Знаете ли вы эту княгиню Голицыну?»
В дни знаменитой болдинской осени, 30 сентября 1830 г., Пушкин совершил поездку в имение княгини Голицыной.
Мы узнаем об этом из его письма, адресованного Н. Н. Гончаровой 26 ноября. «Немного резкое», по собственному признанию поэта, оно являлось ответом невесте:
«Из вашего письма от 19 ноября вижу, что мне надо объясниться. Я должен был выехать из Болдина 1-го октября. Накануне я отправился верст за 30 отсюда к кн. Голицыной, чтобы точнее узнать количество карантинов, кратчайшую дорогу и пр. Так как имение княгини расположено на большой дороге, она взялась разузнать все доподлинно». Перечислив далее все обстоятельства, помешавшие его выезду, Пушкин добавлял: «Итак, вы видите (если только вы соблаговолите мне поверить), что мое пребывание здесь вынужденное, что я не живу у княгини Голицыной, хотя и посетил ее однажды <.. .> и что вы несправедливо смеетесь надо мной» (XIV, 126, 420, подлинник по-французски).
Через неделю, уже по дороге в Москву, посылая Наталье Николаевне записку из Платавского карантина, он снова вспоминал ее письмо: «Как у вас хватило духу написать мне его? Как могли вы подумать, что я застрял в Нижнем из-за этой проклятой княгини Голицыной? Знаете ли вы эту кн. Голицыну? Она одна толста так, как все ваше семейство вместе взятое, включая и меня. Право же, я готов снова наговорить резкостей» (XIV, 129, 421).
Писем самой Натальи Николаевны к Пушкину, как известно, не сохранилось, по из приведенных строк можно легко догадаться, о чем оца писала жениху 19-го ноября.
12 Г р о с с м а н Л. Этюды о Пушкине. М.; Л., 1923, с. 58—59.
lib.pushkinskijdom.ru
127
