CC BY
139
ИСКУССТВО : И ЛИТЕРАТУРА
:::: © С.Л. Корчикова, 2000
УДК
С.Л. Корчикова
ИЗ ИСТОРИИ РУССКОЙ ПОЭЗИИ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА Статья 8
МАРИНА ЦВЕТАЕВА (1892-1941)
У Марины Цветаевой есть стихотворение, которое можно назвать пророческим. Оно написано в 1924 г., в эмиграции, в Чехии, когда ничто еще не предвещало трагического конца. Но здесь четко очерчен характер, крупномасштабная и бескомпромиссная личность, которая ценой жизни оплатит свою свободу:
Жизни
I
Не возьмешь моего румянца -Сильного - как разливы рек!
Ты охотник, но я не дамся,
Ты погоня, но я есмь бег!
Не возьмешь мою душу живу!
Так, на полном скаку погонь -Пригибающийся - и жилу Перекусывающий конь
Аравийский.
Стихотворение состоит из трех строф: двух полных и одной только начатой, не законченной. При чтении этих трех строф невольно возникают ассоциации с тремя периодами жизни Цветаевой: первый период - в России, от рождения до эмиграции (1892-1922), второй период - в эмиграции (1922-1939), третий период - по возвращении в Россию -самый краткий (1939-1941), в конце которого своей рукой, как в стихотворении, она поставила точку в своей жизни. Рассмотрим эти три периода.
Период первый (1892-1922)
Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 г. в семье профессора Московского университета, филолога и искусствоведа Ивана Владимировича Цветаева, которому Москва обязана делом его жизни - созданием уникального Музея изобразительных (тогда - изящных) искусств.
И.В. Цветаев (умер в 1913 г.) - сын сельского священника, мать - из обрусевшей польско-немецкой дворянской семьи, одаренная пианистка (умерла в 1906 г.).
Детские и школьные годы Марины и ее младшей сестры Анастасии (впоследствии - тоже талантливой писательницы) проходили в Москве, в Тарусе на Оке, а также временами в Италии, Франции, Швейцарии и Германии, куда с детьми выезжала на лечение мать, страдавшая болезнью легких. Образование в часто сменявшихся школах было довольно бессистемным, но мы знаем, что для людей творческих и жаждущих знаний, какими были обе сестры, главное
- не образование, а самообразование, которое проявляется как внутренняя потребность с детских лет.
Марина с 6 лет начала писать стихи - по-русски, по-немецки и по-французски.
Первый сборник стихов «Вечерний альбом» Марина опубликовала в 18 лет. На ее стихи обратил внимание и дал им хороший отзыв открыватель и покровитель молодых талантов - критик, поэт и художник Максимилиан Александрович Волошин.
Человек редкой доброты и широты души, привлекающий своей неординарностью, организатор веселых затей, розыгрышей, спектаклей, развлечений у себя на даче в Крыму, в Коктебеле, где летом собиралась молодежь, «Макс» стал горячо любимым старшим другом Марины и ее мужа, Сергея Эфрона, с которым она познакомилась в этом гостеприимном доме.
Встречу Марины и Сергея впоследствии описывает со слов матери их дочь Ариадна Эфрон (талантливая писательница, художница и переводчик):
«Они встретились - семнадцатилетний и восемнадцатилетняя - 5 мая 1911 года на пустынном, усеянном мелкой галькой, коктебельском, волошинском берегу. Она собирала камешки, он стал помогать ей - красивый грустной и кроткой красотой юноша, почти мальчик (впрочем, ей он показался веселым, точнее: радостным!)
- с поразительными, огромными, в пол-лица глазами; заглянув в них и все прочтя наперед. Марина загадала: если он найдет и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж! Конечно, сердолик этот он нашел тотчас же, на ощупь, ибо не отрывал своих серых глаз от ее, зеленых,
- и вложил ей его в ладонь, розовый, изнутри освещенный, крупный камень, который она хранила всю жизнь, который чудом уцелел и по сей день... »
Они обвенчались в январе 1912 года. У Сергея тоже были литературные склонности, и они вместе издали еще два сборника стихов.
Творчество Марины Цветаевой, особенно окрепшее в 19151916 гг., был насыщено романтикой: разбойники, заговорщики, завсегдатаи кабаков и ночных погребков - вот действующие лица и лирические герои ее стихотворений этого времени:
Спят трещотки и псы соседовы, -Ни повозок, ни голосов.
О возлюбленный, не выведывай,
Для чего развожу засов.
Юный месяц идет к полуночи:
Час монахов - и зорких птиц,
Заговорщиков час - и юношей,
Час любовников и убийц.
Здесь у каждого мысль двоякая,
Здесь, ездок, торопи коня.
Мы пройдем, кошельком не звякая И монетами не звеня.
Уж с домами дома расходятся,
И на площади спор и пляс...
Здесь, у маленькой богородицы,
Вся Кордова в любви клялась.
У фонтана присядем молча мы Здесь, на каменное крыльцо,
Где впервые глазами волчьими Ты нацелился мне в лицо.
Запах розы и .запах локона,
Шелест шелка вокруг колен...
О возлюбленный, - видишь, вот она -Отравительница! - Кармен.
Интересный образ нацеленных, как оружие, глаз варьируется позже, в 1921 г., в стихотворении «Первое солнце»:
О первое солнце над первым лбом!
И эти - на солнце прямо -Дымящие черным двойным жерлом -Большие глаза Адама.
А пока - в ночном погребке «гуляет» нож:
Погоди, дружок!
Не довольно ли нам камень городской толочь?
Зайдем в погребок,
Скоротаем ночь.
Там таким - приют,
Там целуются и пьют, вино и слезы льют,
Там песни поют,
Пить и есть дают.
Там в печи - дрова,
Там тихонечко гуляет в смуглых пальцах - нож.
Там и я - права,
Там и ты - хорош.
Там одна - темней
Темной ночи, и никто-то не подсядет к ней!
Ох, взгляд у ней!
Ох, голос у ней!
В некоторых стихотворениях звучат песенно-плясовые
мотивы:
Кабы нас с тобой - да судьба свела -Ох, веселые пошли бы по земле дела!
Не один бы нам поклонился град,
Ох, мой родный, мой природный, мой безродный брат!
Как последний сгас на мосту фонарь -Я кабацкая царица, ты кабацкий царь.
Присягай, народ, моему царю!
Присягай его царице, - всех собой дарю!
Кабы нас с тобой - да судьба свела,
Поработали бы царские на нас колокола,
Поднялся бы звон по Москве-реке О прекрасной самозванке и ее дружке.
Нагулявшись, наплясавшись на земном пиру,
Покачались бы мы, братец, на ночном ветру...
И пылилась бы дороженька - бела, бела, -Кабы нас с тобой - да судьба свела!
Любимое время суток у Цветаевой - ночь. Именно в стихах о ночи - в цикле «Бессонница» впервые проявились особенности ее стихосложения. Это, во-первых, «рубленая» строка, когда расчленяется словосочетание и часть его переносится на следующую строку:
Руки люблю Целовать, и люблю Имена раздавать,
И еще - раскрывать Двери!
- Настежь - в темную ночь!
Голову сжав,
Слушать, как тяжкий шаг Где-то легчает,
Как ветер качает Сонный, бессонный Лес.
Ах, ночь!
Где-то бегут ключи,
Ко сну - клонит.
Сплю почти.
Где-то в ночи Человек тонет.
Это, во-вторых, глубокая пауза, обозначаемая тире (иногда двоеточием перед односложным словом в конце каждой строки, рифмующимся энергичной мужской рифмой:
В огромной городе моем - ночь.
Из дома сонного иду - прочь.
И люди думают: жена, дочь, -А я запомнила одно: ночь.
Июльский ветер мне метет - путь,
И где-то музыка в окне - чуть.
Ах, нынче ветру до зари - дуть Сквозь стенки тонкие груди - в грудь.
Есть черный тополь, и в окне - свет,
И звон на башне, и в руке - цвет,
И шаг вот этот - никому - вслед,
И тень вот эта, а меня - нет.
Огни - как нити золотых бус,
Ночного листика во рту - вкус.
Освободите от дневных уз,
Друзья, поймите, что я вам - снюсь.
Огромное, космическое пространство ночи, вызывающее ощущение причастности к мирозданию, передается длинной, протяженной строкой с преобладанием гласного а; это стихотворение особенно торжественно звучит при медленном чтении с протяженностью гласных:
Черная, как зрачок, как зрачок, сосущая Свет - люблю тебя, зоркая ночь.
Голосу дай мне воспеть тебя, о праматерь Песен, в чьей длани узда четырех ветров.
Клича тебя, славословя тебя, я только Раковина, где еще не умолк океан.
Ночь! Я уже нагляделась в зрачки человека!
Испепели меня, черное солнце - ночь!
Из этого огромного, черного космического мира автор спускается на землю, к людям, где тепло и свет, где окно в ночи - символ многообразных человеческих отношений, и с их краткостью, недолговечностью гармонирует краткая строка стиха:
Вот опять окно,
Г де опять не спят.
Может - пьют вино,
Может - так сидят.
Или просто рук Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.
Крик разлук и встреч -Ты, окно в ночи!
Может - сотни свеч,
Может - три свечи...
Нет и нет уму Моему покоя.
И в моем дому Завелось такое.
Помолись, дружок, за бессонный дом,
За окно с огнем!
Уже идет Первая мировая война. Сергей Эфрон, студент Московского университета, как брат милосердия курсирует в санитарном поезде на фронт и обратно; затем он поступает в юнкерское училище. Начинается гражданская война. Сергей - в рядах Белой гвардии и вместе с ней отступает за пределы России; затем след его теряется. Марина остается одна с двумя детьми. Голод, холод, детей нечем кормить.
Об этом через много лет она вспоминает в «Повести о Сонечке" (Сонечка - Софья Голлидэй, актриса театра-студии Вахтангова, подруга Марины):
«Сонечка обожала моих детей: шестилетнюю Алю и двухлетнюю Ирину. Первое, как войдет - сразу вынет Ирину из ее решетчатой кровати...
Ирину на колени, Алю под крыло - правую, свободную от Ирины руку... Так и вижу их втроем: застывшую в недвижном блаженстве группу трех голов: Иринину крутолобую, чуть было не сказала - круторогую, с крутыми крупными бараньими ярко-золотыми завитками над выступами лба, Алину бледно-золотую, куполком, рьщаренка, и между ними - Сонечкину гладко-вьющуюся, каштановую...
И большего горя для нее не было, чем прийти к моим детям с пустыми руками.
- Ничего нет, ничего нет сегодня, моя девочка! - она, на вопиюще-вопрошающие глаза Ирины. - Я, понимаешь, до последней минуты ждала, все надеялась, что выдадут... Но зато обещаю тебе, понимаешь, непременно обещаю, что в следующий раз принесу тебе еще и сахару...
- Сахай давай! - Ирина - радостно-повелительно.
- Ирина, как тебе не стыдно! - Аля, негодующе, готовая от смущения просто зажать Ирине рукою рот.
Сонечкино подробное разъяснение - ничего, кроме «сахар», не понимающей Ирине, - что сахар - завтра - когда Ирина ляжет совсем-спать и потом проснется, и мама ей вымоет лицо и ручки, и даст ей картошечки, и...
- Кайтошка давай!
- Ах, моя девочка, у меня сегодня и картошечки нет, я про завтра говорю...- Сонечка, с искренним смущением.
- Сонечка! - Аля, взволнованно. - С Ириной никогда нельзя говорить про съедобное, потому что она это отлично понимает, только это и понимает и теперь уже все время будет просить!
- О, Марина! Ведь сколько я убивалась, что у меня не будет детей, а сейчас -кажется - счастлива: ведь это такой ужас, я бы просто с ума сошла, если бы мой ребенок просил, а мне бы нечего было дать... »
В своих воспоминаниях Анастасия Цветаева передает рассказ Марины:
«О 1920. Тогда - ничего не было. Голод. Нас с Алей подкармливали иногда люди. Но Ирину я никуда не могла водить, и чем ее было кормить? Приносили ей, что иногда удавалось достать, но этим ведь не прокормишь. Няня увозила два раза Ирину к себе в деревню, она оживала на хлебе, лепешках, на каком-то деревенском вареве, начинала ходить, говорить... Но долго она ее не могла держать там, возвращалась и привозила ее, и снова Ирина переставала ходить и говорить, а только раскачивалась, сидя в коляске, и пела - у нее был удивительный слух. В приюте за Москвой я их навещала. Но когда Аля заболела сразу тремя болезнями (чесотка, малярия, воспаление легких), мне пришлось ее взять. Спасти обеих я не могла - нечем было кормить, я выбрала старшую, более сильную, помочь ей выжить. Ирину в приюте кормили, как красноармейских детей, что-то варили, и я ее там оставила. Алю везла на телеге, укутав во вшивую шинель. Я шагала рядом, долго, далеко, не знаю, сколько верст. В огромных чужих валенках, стоптанных. Снег -глубоко. Голова кружилась. Лошадь была тоже слабая, мне не дали сесть на телегу, да и не села бы, лошадь жалко.
В последний раз я видела Ирину в той большой, как сарай, комнате, она шла, покачиваясь, в длинном халате, горела лучина...
В Москве я лечила Алю, топила буржуйку креслами красного дерева, она начала поправляться. И однажды в очереди за содой - мыла в Москве не было - я узнала от бабы, что Ирину накануне похоронили. Подходит, всматривается: «А вы не Ириночкина ли мать будете? Мы ее вчера схоронили». На могилу ее я не поехала, не могла оставить больную Алю».
Две руки, легко опущенные
На младенческую голову!
Были - по одной на каждую
Две головки мне дарованы.
Но обеими - зажатыми -
Яростными - как могла!
Старшую у тьмы выхватывая -Младшей не уберегла.
Две руки - ласкать-разглаживать Нежные головки пышные.
Две руки - и вот одна из них За ночь оказалась лишняя.
Светлая - на шейке тоненькой -Одуванчик на стебле!
Мной еще совсем не понято,
Что дитя мое в земле.
Но все это время, включая самые тяжелые годы, продолжалась напряженная творческая жизнь. Написано много стихотворений, пьесы для театра, постоянным становится общение с литераторами, артистами, режиссерами, деятелями культуры, постоянно участие в литературных вечерах с чтением стихов.
Стихи этого периода становятся с каждым годом все более зрелыми, разнообразными по содержанию: есть циклы стихов о Москве, о разлуке, о любви, об ученичестве, о себе, стихи на библейские темы, стихи о поэзии - и во многих из них - огромная, напряженная и сдержанная сила.
Вот одно из самых интересных стихотворений Цветаевой из цикла «Ученик» 1921 г., где плащ - символ учителя. Уникальность этого стихотворения - в его грамматическом строе: здесь нет ни подлежащего, ни сказуемого, ни одного глагола (а это та часть речи, которой обычно передается действие, движение) - и вместе с тем - как оно динамично, сколько здесь движения! Это движение передается крайне скупыми, экономными средствами - предлогами по и за, творительным падежом в значении орудия действия - сапожком, наречием образа действия - следом и следом; каждую строчку разрывает посередине тире, создающее вместе с повторами сильное напряжение:
По холмам - круглым и смуглым,
Под лучом - сильным и пыльным,
Сапожком - робким и кротким -За плащом - рдяным и рваным.
По пескам - жадным и ржавым,
Под лучом - жгущим и пьющим,
Сапожком - робким и кротким -За плащом - следом и следом.
По волнам - лютым и вздутым,
Под лучом - гневным и древним,
Сапожком - робким и кротким -За плащом - лгущим и лгущим.
В стихах о любви можно проследить эволюцию от богатства образов, нарастания напряженности, напора эмоций, создаваёмого повторами, длинной строкой, разбиваемой внутренней рифмой, в стихотворении «Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес...», 1916 г. до стихотворений 1918 г., предельно лаконичных и емких:
Как правая и левая рука -Твоя душа моей душе близка.
Мы смежены, блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло.
Но вихрь встает - и бездна пролегла.
От правого - до левого крыла!
В песенной манере выдержано одно из самых популярных стихотворений Цветаевой «Вчера еще в глаза глядел... »
1920 года.
К этому же периоду относятся стихи, посвященные поэтам: Осипу Мандельштаму, которого в 1916 г. Марина знакомила с Москвой, циклы «Стихи к Блоку», «Ахматовой», стихи Маяковскому.
Одно из лучших стихотворений Цветаевой этого времени - «Знаю, умру на заре...» 1920 г., которое глубоко поразило Бориса Пастернака и с которого в дальнейшем началась их переписка:
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух - не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
Пляшущим шагом прошла по земле! - Неба дочь!
С полным передником роз! - Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! - Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу!
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари - и последней улыбки прорез...
- Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!
Тем временем Марина усиленно продолжает поиски мужа, не зная, жив ли он. Наконец радостное известие сообщает ей находившийся в это время за границей писатель (впоследствии, во время Великой отечественной войны, крупнейший советский журналист) Илья Эренбург: Сергей Эфрон жив, он нашел пристанище в Праге и стал студентом пражского университета. Понимая, что для белогвардейца возвращение в Россию невозможно, Марина принимает решение ехать к мужу. В мае 1922 г. Марина с дочерью Алей покидает Россию.
Так заканчивается первый период жизни и творчества Марины Цветаевой.
Период второй (1922-1939)
Семья воссоединилась в Берлине и вскоре переехала в Чехию. Они поселились под Прагой, переезжая время от времени из одной деревни в другую. Марина Ивановна сразу полюбила Чехию, ее природу, Прагу. Сергей Яковлевич продолжает учиться в пражском университете. В своих воспоминаниях Ариадна Эфрон пишет о том, каким счастьем были вечера в конце недели, когда отец возвращался домой , в печке трещали дрова, и при свете керосиновой лампы отец читал книги, привезенные из Праги, а Аля с матерью, слушая, штопали чулки и чинили порванную одежду. Семья мужественно переносила бедность, все поддерживали друг друга юмором и сопереживанием. Часты были поездки Марины Ивановны с Алей в Прагу, постоянным было общение в литературных кругах. Марина Ивановна напряженно занималась литературным трудом, печаталась в эмигрантских журналах, издала несколько сборников стихотворений.
Самыми крупными произведениями этого времени являются «Поэма Горы» и «Поэма Конца» (1924 г.). Эти поэмы так же, как и ряд других стихотворений, посвящены человеку, к которому Марина Ивановна испытала глубокое чувство. Этот человек, по имени Константин Родзевич, будущий боец республиканской Испании и участник французского Сопротивления, через годы войн и германские лагеря пронес память о Марине Ивановне; сберег ее письма и автографы поэм и переслал их в конце жизни в Россию, в архив Цветаевой.
Вот одно из ее стихотворений, связанное с разрывом их отношений в конце 1923 г., написанное ярко выраженной рубленой строкой:
Ты, меня любивший фальшью Истины - и правдой лжи,
Ты, меня любивший - дальше Некуда! - За рубежи!
Ты, меня любивший дольше Времени. - Десницы взмах! -Ты меня не любишь больше:
Истина в пяти словах.
Сергей Яковлевич, бывший другом Константина Родзе-вича, мужественно перенес это тяжелое для него время и сохранил преданность семье. Марина Ивановна снова с мужем.
В феврале 1925 года у них рождается сын Георгий.
О материальном положении семьи можно судить по письму Марины Ивановны от 10 февраля 1925 г. к ее большому другу Анне Антоновне Тесковой, в то время руководителю благотворительного общества помощи русским и культурному сближению:
«...Большая просьба, м.б., нескромная: не найдется ли у кого-нибудь в Вашем окружении простого стирающегося платья? Я всю зиму жила в одном, шерстяном, уже расползшемся по швам. Хорошего мне не нужно, - все равно нигде не придется бывать - что-нибудь простое. Купить и шить сейчас безнадежно: вчера 100 крон акушерке за 3 посещения, на днях 120-150 крон угольщице, за 10 дней налог за детские весы (10 крон), а лекарства, а санитария! - о платье нечего и думать. А очень хотелось бы что-нибудь чистое к ребенку... »
А в это время продолжается необыкновенная переписка, начавшаяся письмом Бориса Пастернака в июне 1922 г., вскоре после отъезда Цветаевой из России. Переписку эту, в которой участвовали три крупнейших поэта - Борис Пастернак, Марина Цветаева и австрийский поэт Райнер Мария Рильке, - можно назвать перепиской века: письма этих раннее не знакомых друг с другом людей достигают высочайшего эмоционального накала и действительно являются ценным художественным достоянием культуры. Их любовь основывается на любви к творчеству друг друга, на любви к России и русской культуре, на родстве душ.
Вот выдержки из этих писем:
Борис Пастернак - Марине Цветаевой:
«14.6.1924. Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественно родное предназначенье, утренняя дымящаяся моя душа, Марина... За. что я ненавижу их (письма). Ах, Марина, они невнимательны к главному. Того, что утомляет, утомительной долготы любованья они не передают. А это - самое поразительное...
...Какие удивительные стихи Вы пишете! Как больно, что сейчас Вы больше меня! Вообще --Вы - возмутительно большой поэт...
...Любить Вас так, как надо, мне не дадут, и всех прежде, конечно, - Вы. О, как я Вас люблю, Марина! Так вольно, так прирожденно, так обогащающе ясно. Так с руки это .душе, ничего нет легче!...
... А потом будет лето нашей встречи. Я люблю его за то, что это будет встреча со знающей силой, т.е. то. что мне ближе всего, и что я только в музыке встречал, в жизни же не встречал никогда... »
Марина Цветаева - Борису Пастернаку:
«... Я буду терпелива и свидания буду ждать, как смерти....Ваше признание меня, поэта, до меня доходит - я же
не открещиваюсь. Вы - поэт. Вы видите - будущее...
...Ничья хвала и ничье признание мне не нужны, кроме Вашего. О, не бойтесь моих безмерных слов, их вина в том, что они еще слова, т.е. не могут еще быть только чувствами... »
Переписка с Рильке началась позднее. В 1925 г. в Европе широко отмечалось 50-летие Рильке, его поздравил переписывавшийся с ним ранее отец Бориса Пастернака, известный художник Леонид Осипович Пастернак, и в ответном письме Рильке упомянул, что познакомился со стихами Бориса Пастернака, напечатанными в Берлине в антологии «Портреты русских поэтов». Борис Пастернак, преклонявшийся перед творчеством Рильке, был потрясен этим вниманием и пишет ему письмо.
Борис Пастернак - Райнеру Марии Рильке:
«12 апреля 26. Москва.
Великий, обожаемый поэт!
Я не знаю, где окончилось бы это письмо и в чем бы оно разошлось с самой жизнью, позволь я чувствам любви, удивления и признательности, которые я испытываю вот уже два десятилетия, заговорить в полный голос.
Я Вам обязан основными чертами моего характера, всем складом духовного существования . Это Ваши созданья... Меня обуревает радость того, что я смог признаться Вам в том, что я - поэт, - это для меня так же непредставимо, как если бы речь шла о Пушкине или Эсхиле...».
Далее, описывая свое потрясение, и прося прощения за дерзость и назойливость, Пастернак пишет о русском поэте большого таланта Марине Цветаевой, для которой было бы огромной радостью получить книгу Рильке с его надписью, и пересылает ему её парижский адрес.
Райнер Мария Рильке - Марине Цветаевой:
«Швейцария (временный адрес). 3 мая 1926.
Дорогая поэтесса,
С е й ч а с я получил бесконечно потрясшее меня письмо от Бориса Пастернака, переполненное радостью и самыми бурными излияниями чувств... »
Далее Рильке пишет о том, что посылает ей и Пастернаку по две своих книги и сожалеет, что во время своего прошлогоднего пребывания в Париже не встретился с ней:
«...Но почему, - спрашиваю я себя, - почему не довелось мне встретиться с Вами, Марина Ивановна Цветаева. Теперь, после письма Бориса Пастернака, я верю, что эта встреча принесла бы нам обоим глубочайшую сокровенную радость. Удастся ли нам когда-либо это исправить?...» Марина Цветаева - Райнеру Марии Рильке: «Сен-Жиль-Сюр-Ви, 9 мая 1926 Райнер Мария Рильке!
Смею ли я назвать Вас так? Ведь Вы - воплощенная поэзия - должны знать, что уже само Ваше имя - стихотворение. Райнер Мария - это звучит по-церковному, по-детски, по-рыцарски...
...Вы не самый мой любимый поэт (самый любимый -степень), Вы - явление природы, которое не может быть моим и которое не любят, а ощущают всем существом, или (еще не все!), Вы - воплощенная пятая стихия: сама поэзия... »
Далее Марина Ивановна пишет о том, как получила его книги и читала его письмо на берегу океана, о значении Рильке в ее жизни, рассказывает, пишет о себе, о Пастернаке и намечает будущую встречу троих:
«...Райнер Мария, ничто не потеряно: (в следующем (1927)
году приедет Борис и мы навестим Вас, где бы Вы ни находились. Бориса я знаю очень мало, но люблю его, как любят лишь никогда не виденных никогда не бывших. Он не так уж молод -33 года, по-моему, но похож на мальчика...
...Он - первый поэт России. Об этом знаю я и еще несколько человек, остальным придется подождать до его смерти...
Знаешь ли, почему я говорю тебе Ты и люблю тебя и- и - и. Потому что ты - с и л а. Самое редкое... »
Райнер Мария Рильке - Марине Цветаевой
«Швейцария, 10 мая 1926
Марина Цветаева,
неужели Вы только что были здесь? Или: г д е был я? Ведь десятое мая еще не кончилось... но в тот же день, десятого, сегодня (вечное Сегодня духа) я принял тебя, Марина, всей душой, всем моим сознанием, потрясенным тобою, твоим появлением, словно сам океан, читавший с тобою вместе, обрушился на меня великим потоком сердца. Ч т о сказать тебе? Ты протянула мне поочередно свои ладони и вновь сложила их вместе, ты погрузила их в мое сердце, Марина, словно в русло ручья; и теперь, пока ты держишь их там, его встревоженные струи стремятся к тебе... Не отстраняйся от них!...».
Переписка со все возрастающим накалом продолжается. В последнем письме Марине от 6 сентября 1926 г. о намеченной встрече Рильке пишет: «Весной? Для меня это долго! Раньше! Раньше!»
7 ноября этого же года Марина посылает Рильке открытку из Бельвю под Парижем со словами: «Дорогой Райнер! Здесь я живу. Ты меня еще любишь? Марина». Ответа не последовало. Рильке, тяжело больной (белокровие), умирает 29 декабря 1926 года. Встрече троих не суждено было состояться.
Оба поэта тяжело пережили этот удар.
Встретиться Пастернаку и Цветаевой довелось не скоро и совсем не так, как они мечтали. В 1935 г. Пастернак приехал в Париж на Международный конгресс защиты культуры от фашизма в составе советской делегации. Но «железный занавес», отделявший советских людей от иностранцев и русских эмигрантов, а также состояние депрессии, в котором находился Пастернак, сделали свое дело: встреча с Мариной была краткой и в официальной обстановке.
Но жизнь продолжается. Продолжается напряженная творческая работа. Наряду со стихами создаются замечательные прозаические произведения. Марина Ивановна получает из России горестные известия - о смерти дорогих ей людей - Макса Волошина, Сонечки Голлидэй - и откликается на это стихами и прозой. Годы идут. Тоска по родине усиливается. Сергей Яковлевич и Аля, уже взрослая, участвуют в движении эмигрантов за возвращение в Россию.
Первой разрешают выехать Але. Она приезжает в Советский Союз в марте 1937 г. и поселяется у сестры отца. Одаренная художница, талантливый прозаик и переводчик, Ариадна время от времени получает работу. Она счастлива и ждет возвращения всей семьи.
Но отцу, бывшему белогвардейцу, возвращение разрешат только после проверки его преданности Родине, которую он должен доказать делом. Сергей Эфрон принимает предложение сотрудничать с НКВД и, выполняя задание, участвует в террористическом акте - убийстве сотрудника Игнатия Рейсса, протестовавшего в письме к Сталину против его бесчеловечной политики. В Париже начинается рас-
следование, но Эфрона быстро перебрасывают в Москву.
В июне 1939 г. выезжает на родину и Марина Ивановна с сыном. Так заканчивается второй период - эмиграция.
Период третий (1939-1941)
Семья воссоединилась на одной из подмосковных дач. Но не надолго. Первой арестовали Алю, затем отца. Марина Ивановна осталась одна с сыном. Не всеми принимаемая (в обывательском представлении все приехавшие из-за рубежа были шпионами и общение с ними было опасно), в поисках жилья и заработка, истерзанная мыслями о муже и дочери, она не находила себе места, писала Берии, доказывая преданность Эфрона родине (ответа, естественно, не последовало). К счастью, все-таки нашлись люди, которые приняли участие в ее судьбе, и один из них - Борис Пастернак, который давал ей возможность заработать переводами (впоследствии он переписывался с Алей, долгое время находившейся в ссылке, и помогал ей материально).
Началась война. Писательскую организацию эвакуировали в татарскую АССР. Сначала уехала Марина Ивановна с сыном, Пастернак и еще немногие провожали на пристани. Поселившись в маленьком, грязном городке Елабуге, Цветаева оказалась отделенной от писательской элиты, которая сосредоточилась в более цивилизованном городе Чистополе. Не имея заработка Марина Ивановна просила, чтобы ей дали место судомойки в писательской столовой в Чистополе, но получила отказ. С горячо любимым сыном, уже шестнадцатилетним, она не находила общего языка. Погоня, о которой Цветаева писала 17 лет назад, настигла аравийского коня, и он перекусил себе жилу.
Не следует думать, что только внешние обстоятельства привели Цветаеву к трагическому концу. Человек сильный духом, всегда мужественно переносивший все трудности, Марина Ивановна перенесла бы и это: для ее решения были, по-видимому, и внутренние причины, о которых мы не узнаем
Марина Ивановна Цветаева повесилась 31 августа 1941 года.
Место ее захоронения неизвестно. Только через много лет, вернувшись из длительной ссылки, Анастасия Ивановна Цветаева, расспрашивая местных жителей, могла приблизительно определить, в какой стороне кладбища похоронена ее сестра, и поставила опознавательный знак.
О судьбе семьи. Сергей Яковлевич Эфрон был расстрелян в октябре 1941 года. О Георгии позаботились писатели, в частности, А.Н. Толстой. Одаренный юноша, глубоко интересовавшийся связями русской и французской литератур, он стал студентом Московского университета, затем пошел на войну и погиб на фронте. Ариадна Сергеевна Эфрон, через много лет вернувшаяся из ссылки, умерла в 1976 году. Обладая незаурядным писательским даром, который проявился в феноменально одаренном ребенке уже в шестилетнем возрасте, Ариадна оставила нам замечательные «Страницы воспоминаний» о матери, о жизни, об эпохе. Вот как она рисует портрет матери:
Какой она была?
«Моя мать, Марина Ивановна Цветаева, была невелика ростам - сто шестьдесят три сантиметра, с фигурой египетского мальчика - широкоплеча, узкобедра, тонка в талии. Юная округлость ее быстро и навсегда сменилась породистой сухопаростью; сухи и узки были ее щиколотки и запястья, легка и быстра походка, легки и стремительны - без резкости - движения...
...Строгая, стройная осанка была у нее: даже склоняясь над письменным столом, она хранила «стальную выправку хребта».
Волосы ее, золотисто-каштановые, в молодости вившиеся крупно и мягко, рано начали седеть - и это еще усиливало ощущение света, излучавшегося ее лицом - смугло-бледным, матовым; светлы и немеркнущи были глаза - зеленые, цвета винограда, окаймленные коричневатыми веками...
...Казавшееся завершенным до замкнутости, до статичности, лицо было полно постоянного внутреннего движения, потаенной выразительности, изменчиво и насыщено оттенками, как небо и вода.
Но мало кто умел читать в нем.
Руки были крепкие, деятельные, трудовые...
...Голос был девически высок, звонок, гибок.
Речь - сжата, реплики - формулы.
Умела слушать; никогда не подавляла собеседника, но в споре была опасна: на диспутах, дискуссиях и обсуждениях, не выходя из пределов леденящей учтивости, молниеносным выпадом сражала оппонента.
Была блестящим рассказчиком...
...Была действенно добра и щедра: спешила помочь, выручить, спасти - хотя бы подставить плечо; делилась последним, наинасущнейшим, ибо лишним не обладала...
...Беспомощна не была никогда, но всегда - беззащитна.
Снисходительная к чужим, с близких - друзей, детей -требовала, как с самой себя: непомерно...
...Поздно ложилась, перед сном читала. Вставала рано.
Была спартански скромна в привычках, умеренна в еде.
Курила... Пила черный кофе..
...С природой была связана воистину кровными узами, любила ее - горы, скалы, лес - языческой, обожествляющей, и вместе с тем преодолевающей ее любовью, без примеси созерцательности, поэтому с морем, которого не одолеть ни пешком, ни вплавь, не знала, что делать. Просто любоваться им не умела...
...Была не способна к математике, чужда какой бы то ни было техники.
Ненавидела быт - за неизбывность его, за бесполезную повторяемость ежедневных забот, за то, что пожирает время, необходимое для основного. Терпеливо и отчужденно превозмогала его - всю жизнь.
Общительная, гостеприимная, охотно завязывала знакомства, не менее охотно развязывая их. Обществу «правильных» людей предпочитала окружение тех, кого принято считать чудаками...
К людям труда относилась - неизменно - с глубоким уважением собрата; праздность, паразитизм, потребительство были органически противны ей, равно как расхлябанность, лень, пустозвонство.
Была человеком слова, человеком действия, человеком долга.
При всей своей скромности знала себе цену.
Как она писала?
Отметя все дела, все неотложности, с раннего утра, на свежую голову, на пустой и поджарый живот.
Налив себе кружечку кипящего черного кофе, ставила ее на письменный стол, к которому каждый день своей жизни шла, как рабочий к станку - с тем же чувством ответственности неизбежности, невозможности иначе...
...Лбом упиралась в ладонь, пальцы запускала в волосы, сосредоточивалась мгновенно.
Глохла и слепла ко всему, что не рукопись, в которую буквально впивалась - острием мысли и пера...
...Работе умела подчинять любые обстоятельства, настаиваю, любые. Талант трудоспособности и внутренней организованности был у нее равен поэтическому дару.
Закрыв тетрадь, открывала дверь своей комнаты - всем заботам и тяготам дня.»
Памятник Марине Цветаевой - её стихи и проза, музыка на ее стихи, театр с ее драмами, воспоминания о ней, исследования о ней, стихи о ней.
Борис Пастернак Памяти Марины Цветаевой
Хмуро тянется день непогожий.
Безутешно струятся ручьи По крыльцу перед дверью прихожей И в открытые окна мои.
За оградою вдоль по дороге Затопляет общественный сад.
Развалившись, как звери в берлоге,
Облака в беспорядке лежат.
Мне в ненастье мерещится книга О земле и ее красоте.
Я рисую лесную шишигу Для тебя на заглавном листе.
Ах, Марина, давно уже время,
Да и труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме Из Елабуги перенести.
Торжество твоего переноса Я задумывал в прошлом году Над снегами пустынного плеса,
Где зимуют баркасы во льду.
Мне так же трудно до сих пор Вообразить тебя умершей,
Как скопидомкой мильонершей Средь голодающих сестер.
Что сделать мне тебе в угоду? Дай как-нибудь об этом весть.
В молчаньи твоего ухода Упрек невысказанный есть.
Всегда загадочны утраты.
В бесплодных розысках в ответ Я мучаюсь без результата:
У смерти очертаний нет.
Тут все - полуслова и тени, Обмолвки и самообман,
И только верой в воскресенье Какой-то указатель дан.
Зима - как пышные поминки: Наружу выйти из жилья, Прибавить к сумеркам коринки, Облить вином - вот и кутья.
Пред домом яблоня в сугробе,
И город в снежной пелене -Твое огромное надгробье,
Как целый год казалось мне.
Лицом повернутая к Богу,
Ты тянешься к Нему с земли, Как в дни, когда тебе итога
Еще на ней не подвели. 1943
