CC BY
119
Вестник Челябинского государственного университета. 2012. № 22 (276).
Философия. Социология. Культурология. Вып. 27. С. 79-85.
Н. Н. Алеврас
ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ И ПРОБЛЕМА ИСТОРИОГРАФИЧЕСКОГО БЫТА:
СМЫСЛ И ПРОИСХОЖДЕНИЕ НАУЧНОЙ КАТЕГОРИИ
В статье рассматривается специфика предметного поля историографии как научной дисциплины, изучающей процессы в области истории исторической науки. В центре внимания научное понятие ‘историографический быт’ - его смысловое наполнение и некоторые аспекты его происхождения.
Ключевые слова: историография, историографический быт, литературный быт, научные коммуникации, «коллективисты» и «индивидуалисты» в науке.
«Историографический быт» как научная категория активно апробируется в современной методологии историографии. Относительно новое понятие1, оно уже не только вошло в контекст историографических исследований, но и получило свои определения2. Заметим при этом, что в научно-исследовательских практиках первоначально вводимые в научный оборот дефиниции неизбежно трансформируются в процессе их рецепций посредством адаптационных и ассимиляционных механизмов восприятия.
Не ставя, в данном случае, задач специальных определений «историографического быта», но, стремясь к уточнению смыслового наполнения данной категории, выдвинем версию о двух ее основных ипостасях - онтологической и гносеологической. В первом, наиболее употребительном значении, понятие ‘историографический быт’, фактически, очерчивает существенную часть предметного поля истории исторической науки. В этом смысле под историографическим бытом принято обозначать экзистенциальное пространство творческой деятельности и коммуникативных практик сообщества ученых-историков. В то же время само появление данной категории явилось попыткой отделить сферу научной жизни от других способов социального бытия и обыденности человеческого существования. Понимая под ‘историографическим бытом’ различные практики научной жизни историков в потоке их научной повседневности и коммуникаций, нельзя не заметить, что, как любая форма жизни, историографический быт проявляется в бесконечном его многообразии, с трудом поддающемся логическим процедурам классификации.
При гносеологическом подходе рассматриваемое понятие обретает познавательнометодологическую функцию. В этом смысле понятие ‘историографический быт’, во-первых, указывает ту область знания, которая является дисциплинарной лабораторией изучения жизни ученого-историка в различных ее проявлениях, и закладывает ориентацию познавательного движения в направлении конструирования научной повседневности историко-научного сообщества. При таком подходе историография как научная дисциплина, претендуя на широкий диапазон междисциплинарных заимствований - принципов и методологий из различных сфер гуманитарного знания, философии, художественной культуры, сама превращается в методологию. Она на уровне большого синтеза становится познавательной площадкой в изучении жизненных стратегий и коммуникаций ученого. в понимании психологии историко-научного творчества, в выявлении особенностей нарратива, историографического письма, языка и стиля историописания. Предложенное представление о научной функции историографии придает ей статус междисциплинарного знания и создает возможность использовать ее методологический потенциал для изучения мира ученых любой области знаний3.
Во-вторых, категория ‘историографический быт’, положенная в основу конструирования прошедшей историко-научной реальности, может быть представлена и как некий инструмент междисциплинарной природы для воспроизведения научной жизни историка. Данное понятие апеллирует к методологическому потенциалу совокупности гуманитарных наук и теорий. В частности, теория социальных коммуникаций позволяет
фокусировать внимание на системе научных связей в пространстве исторической науки; при помощи методов социальной психологии историограф погружается в мир индивидуального творчества, межличностных и внутри-научных отношений; науковедческое измерение дает возможность спроецировать взгляд на ученого-историка в контексте институциональной истории науки. Общий социокультурный подход «вооружает» историографа системой и других методологических ориентиров современных сфер знаний - культурной антропологии, интеллектуальной истории, персональной истории, науковедения, семиотики и др., позволяющих понять и объяснить феномен историка-человека и «мира историка» в метапространстве культуры.
В логике этих рассуждений возникает соблазн предположения: не поглощает ли понятие ‘историографический быт’ то, что называем сегодня историографией? Или границы ‘историографического быта’ должны быть строго определены? Вероятно, положительный ответ на первый вопрос выглядел бы слишком категоричным, но тот факт, что историографический быт, в его обоих смыслах - онтологическом и гносеологическом, -занимает существенный сегмент предметного поля и познавательного инструментария науки историографии, не вызывает сомнений.
Тема историографического быта возникает в силу необходимости подчеркнуть ценность любой формы творческой деятельности историка - выражается ли она в традициях схоларной культуры, формирующей различные типы научных школ, или заявляет о себе в оригинально-индивидуальном и «внешкольном» проявлении. Все способы научной жизнедеятельности ученого размещаются в границах историографического быта. В данном случае особо важно отметить историко-антропологический потенциал ‘историографического быта’, дающий возможность осуществлять реконструкции проявлений субъективно-индивидуалистических тенденций в науке.
Если проблемы научных школ, ставшие приоритетными в современной историографии, демонстрируют коммуникативно-коллективное начало творческого процесса, то явление в науке историка, стоящего за пределами схоларной культуры, не став объектом специального внимания, пока не получило ни самого общего определения, ни попыток
его объяснения. Между тем, на фоне выразительных тенденций консолидации ученых различных областей знаний и формирования научных школ уже замечено немало случаев, когда даже гениальные ученые, совершившие переворот в мировой науке (например, Г. Гельмгольц, М. Планк, А. Эйнштейн и др.), не создали своих школ. В области исторической науки также немало примеров проявлений «научной независимости». В российском историографическом опыте достаточно вспомнить имена ученых XIX века - Н. М. Карамзина, М. П. Погодина, Н. Г. Устрялова, Н. И. Костомарова, А. П. Щапова, К. Н. Бестужева-Рюмина, Н. П. Павлова-Сильванско-го, В. И. Семевского...
Не продолжая список, заметим, что их творческие биографии трудно поддаются типологизации как научные феномены. Жизненные коллизии и идейные предпочтения, испытанные социокультурные и научные влияния, собственное воздействие на других, характер эпохи, круг друзей и коллег - все это и целый ряд других обстоятельств накладывали отпечаток на их жизнь и формировали оригинальный узор их научной судьбы. Имея в виду многообразие форм научной жизни, проведем условную грань между различными ее субъектами - «коллективистами» и «индивидуалистами». Бесспорно, тех и других объединяет некий общий опыт. Им является культура социальных коммуникаций, включающая и поле научной деятельности. Коммуникация сама по себе выступает фундаментальным свойством-признаком любого творческого процесса. Различаются лишь типы коммуникаций. Для историков-«индивидуалистов» коммуникативный опыт научной жизни не исключает наличия научных авторитетов, следования определенным принципам историописания и процедурам научной жизнедеятельности, социокультурным и интеллектуальным ориентациям в выборе предметного и проблемного поля своих исследований и пр. Если «индивидуалистов» размещать в коммуникативном пространстве, представленном схоларными тенденциями, то они могут оказаться и в сфере притяжения тех или иных научных школ. Логичнее их искать в культурах «невидимого колледжа» или на их периферии, но их связи с преобладающим научно-коммуникативным ядром неустойчивые. Некоторые же представители этой категории, как один из вариантов край-
него выражения индивидуализма, могут трактоваться как историки-«одиночки». Конечно, абсолютной формы подобного существования, практически, не было. Можно замечать лишь тенденцию такого способа научной жизни. В отличие от «коллективистского» образа жизни в науке, который можно связывать со схоларными процессами, «индивидуалисты» либо сознательно выбирали, либо, подчиняясь обстоятельствам, вынуждены были ограничивать свой коммуникативный опыт рамками научной автаркии.
Под «научным индивидуализмом» в данном случае предлагается понимать не столько индивидуальный склад научного мышления историка-ученого (это является отдельной самостоятельной проблемой), сколько персональный выбор своего места в научном и профессионально-дисциплинарном пространстве. Поскольку в Х1Х-ХХ веках в этом «пространстве» формировались контексты различных коммуникативных практик и традиций, то проблема выбора учеными своей функциональной определенности в мире науки становилась для каждого из них актуальной задачей. При этом поиск российскими историками способов выражения научной индивидуальности осуществлялся и за пределами собственно научного пространства: многие из них историко-научное знание репрезентировали в широких границах национальной культуры.
Известный интерес в современном историческом знании к идеям теории социальных сетей4, очевидно, позволяет поставить в этот теоретический контекст данную проблему. Р. Коллинз, подводя некоторый итог своим наблюдениям за системой коммуникаций ученых, резюмирует: «.В типичном случае мы получим структуру, распространяющуюся в нескольких направлениях: “вертикально” во времени - от одного поколения к другому, “горизонтально” - среди современников, являющихся коллегами, союзниками, а также соперниками, которые критикуют друг друга в связи с интеллектуальными вопросами. Мы также включаем в эти сетевые схемы тех индивидов, у которых нет связей с другими лицами в данной сети.»5.
«Вертикальная» и «горизонтальная» схемы общения и взаимодействия в мире науки вполне могут стать инструментом идентификации историографических феноменов «коллективистов» и «индивидуалистов».
Представители второй категории обнаруживают себя, как правило, в «горизонтальных» сетях. Но по большому счету, соотношение коллективного и индивидуального научноинтеллектуального опыта имеет сложный характер, поскольку творческая составляющая человеческого бытия всегда индивидуальна, а социальный опыт, без которого развитие знания невозможно, имеет коллективистское начало. Эту ситуацию Г. П. Мягков выразил оригинальной метафорой. По его мнению, науковедческие практики - «коллективистской» и «индивидуализированной» природы - «навевают образ берегов, между которыми лавирует в своем движении науковед-ческое познание»6. Это наблюдение весьма интересно для понимания процессов, происходящих в творческой жизни научного сообщества. Пространство науки демонстрирует различные коммуникативные практики, в основе которых лежит не только диалектическое единство двух обозначенных начал, но наличие относительно независимо существующих феноменов, выражающих автономный стиль научной жизни.
Проблема «историографического быта» была сформулирована в середине 1990-х годов - в период осознания сообществом современных историков кризиса исторического знания, активных поисков путей его теоретического обновления, а также попыток расширить методологический диапазон такой сферы исторической науки, как историография. Специалисты из этой области, не раз подчеркивали функциональную значимость историографии, как рефлексивного знания, в общей системе гуманитарных дисциплин и культуры. Утверждение понимания смысла историографии как истории исторической науки позволяет проводить параллели с циклом других научных отраслей, обращенных к изучению истории различных наук и их науковедческих практик. Взгляд на историографию как актуальное знание для широкой социокультурной среды делают его востребованным в сфере художественной культуры, искусства. Закономерно, что значимые для развития науки и культуры перспективы использования междисциплинарного подхода не могли не сблизить историю исторической науки и историю литературы с позиций определенного совпадения их научных задач. Не останавливаясь на очевидных различиях предметных областей, отметим сходство дис-
циплинарных задач этих двух гуманитарных наук, обращенных к изучению творческой деятельности и интеллектуальных продуктов этой деятельности.
Стремление историографов обновить представления о предметном пространстве своей научной области с учетом инновационных идей конца XX века, выходящих в широкую область культурной истории, определило выработку таких способов познания, которые бы позволили раскрыть процесс творения и организации исторического знания в непосредственной связи с социокультурной сферой бытования науки. Эти попытки того времени могли опереться на уже имевшийся опыт восприятия литературного процесса и литературоведческих исканий, осуществлявшихся в свое время теоретиками и историками литературы в целях разработки теории и корректировки понимания методов и целей изучения развития литературы.
Активный процесс на этом поприще развернулся в 1920-е годы в среде русских формалистов, образовавших творческое объединение ОПОЯЗ (Общество по изучению поэтического языка), наиболее видными представителями которого были Ю. Н. Тынянов, Б. М. Эйхенбаум, В. Б. Шкловский, Р. О. Якобсон. Благодаря творческим усилиям, главным образом, первых двух из перечисленных персон, литературоведение того времени пополнилось новым понятием - ‘литературный быт’7. По аналогии с этой категорией уже в другую, но тоже кризисную эпоху (конец XX века), и возникает его историографический аналог. Однако во время конструирования нового понятия в области историографии не состоялось выразительной рефлексии относительно его генезиса. Полагаем, что после того, как категория ‘историографический быт’ получила «прописку» в историографических текстах, наступило время для уяснения его происхождения и корректировки определения.
Обратимся первоначально к истории возникновения категории ‘литературный быт’. Ю. Н. Тынянов в 1924 году первым употребляет термин ‘быт’ применительно к литературному процессу, имея в виду историю трансформации (смены) литературных жанров. Рассматривая постоянный процесс движения и замещения жанров в системе приоритетного внимания писательско-читательской аудитории, он на примере «пере-
писки» показывает, как это внелитературное, бытовое явление повседневности трансформируется в особый литературный жанр «писем» (например, «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина)8. Прослеживая «превращение факта быта в литературный факт», Тынянов в 1924 году подчеркивал роль «эпохи», которая либо создает условия для «олитературения вещи быта», либо заставляет литературный факт вновь «нырять» в быт9. Это общее наблюдение опирается на его теоретические рассуждения о «центре» и «периферии» литературного пространства и текучести границ между ними. В свойственной для Тынянова манере интуитивных, метафорических характеристик-определений он использует понятия ‘смещение’, ‘перемещение’ для того, чтобы раскрыть специфику взаимодействия «центра» и «периферии». Литературный процесс по его версии развивается таким образом, что «новые явления занимают именно самый центр, а центр съезжает в периферию»10. Рассматривая литературу как «динамическую речевую конструкцию»11, он и ‘быт’ определял с этих позиций. Бытовая сторона жизни существует для него как один из соседних с литературой «рядов». Ставя в 1927 году вопрос о том, как быт соотносится с литературой, лидер школы формалистов отвечал: «Быт соотнесен с литературой прежде всего своей речевой стороной» [курсив Тынянова. - Н. А.]. При этом он продолжает подчеркивать эластичность границы между литературной культурой и бытом, обращая внимание и на «закреплении бытовых форм за литературной функцией», и на «экспансии литературы в быт»12. Ю. Н. Тынянов еще не употребляет полное словосочетание ‘литературный быт’. Оно, как устойчивая конструкция, появилось в статье Б. М. Эйхенбаума и получило, как нам представляется, несколько более широкое, чем у Ю. Н. Тынянова, толкование.
Не детализируя всех аспектов позиций авторов, отметим в данном случае, что новое понятие у главного его разработчика - Б. М. Эйхенбаума - осознается как «социальное бытование» литературы. Он сосредоточивается на внелитературном контексте деятельности писателя, показывая, каким образом кризис социального бытования литературы (имелись в виду социальные и экономические изменения, а на этом фоне - «профессиональное положение писателя», «соотношение писателя и читателя», «условия и формы литературной
работы»), оказывал воздействие на литературный процесс13. По его мнению, в новых условиях современности приобретали актуальность не только проблемы эволюции, но и генезиса литературного процесса, который он связывал с проникновением в него бытового элемента. Поэтому перед «литературной наукой вставала новая теоретическая проблема соотношения фактов литературной эволюции с фактами литературного быта»14.
Пытаясь выработать некоторые теоретические основания ‘литературного быта’15 и установить связь литературы с «внелитера-турным» контекстом, Эйхенбаум, опираясь на идеи Тынянова, полагал: «Отношения между фактами литературного ряда и фактами, лежащими вне его, не могут быть только отношениями соответствия, взаимодействия, зависимости или обусловленности»16. Сложные и едва ли предсказуемые взаимодействия и пересечения полей науки и социального быта, по мысли Эйхенбаума, позволяют выделить в творческом процессе, по крайней мере, два рода явлений, в разной степени связанных с внелитературным (бытовым) пространством.
Иллюстрируя свою мысль фрагментами творчества А. С. Пушкина, он полагал, например, что выбор поэтом стилевых особенностей литературного произведения менее всего подвержен социализации (то есть был независим от социальных причин), в то время как смена («эволюция») интересов литератора в области жанровых приоритетов является непосредственной рефлексией на изменившуюся социокультурную ситуацию. Имея в виду факт перехода А. С. Пушкина к журнальной прозе, Эйхенбаум объясняет его реакцию формированием «новых литературнобытовых условий, отсутствовавших прежде». Он подразумевал «расширение читательского слоя», появление «особых профессиональных издателей», «периодических изданий коммерческого типа» и в целом профессионализацию литературной деятельности. Как следствия проникновения литературного быта в контекст творческого процесса Эйхенбаумом подчеркиваются такие факты литературной жизни, как превращение (или совмещение) писателей в редакторов-изда-телей, формирование «писательских групп». Особо он отмечал появление феномена «второй профессии» среди тех, кто пытался отмежеваться от непривычного еще в середине
XIX века образа профессионала в литературе и сохранять имидж прежнего, свободного от коммерческо-профессиональной конъюнктуры, деятеля. Подразумевая, в частности, уход Л. Н. Толстого в Ясную Поляну от кипевшей в столице профессиональной литературной жизни, он обозначает это явление как «вызов писателя-помещика писателю-професси-оналу» и, одновременно, как «бытовой контраст» новой литературной эпохи17.
Таким образом, ‘литературный быт’ Эйхенбаума предстает в виде некоего социокультурного поля, в котором разворачивается литературный процесс. При этом он фокусирует проекцию «социального бытования» литературы на ситуацию кризиса социума, повлекшего кризис профессии. Новая социальная реальность формирует иные, чем прежде, мотивы творческой деятельности, заставляет представителей писательско-литературного сообщества пересматривать старые поведенческие стратегии. Трансформационные социальные процессы, вызывая новые формы социального бытования литературы, или литературного быта, по Эйхенбауму, рождают новый творческий опыт.
‘Литературный быт’, появившись в качестве теоретического конструкта в период резких социальных перемен, в атмосфере ощущений кризисного состояния теории «литературной науки», а также в ходе обсуждения вопросов выработки литературоведческой тактики адаптации к вызову времени, не смог в то время окончательно утвердиться в правах признанной категории и получить теоретическую легитимность18.
Но несмотря на то, что интересующие нас идеи формалистов ими самими не были развиты в полном объеме и, более того, не получили в их собственной микрокультуре признания со стороны всех ее представителей, литературоведы впоследствии все же не раз обращались либо к явлениям, имеющим литературно-бытовой подтекст, либо к самому понятию ‘литературный быт’.
Примечательна в этом отношении одна из статей Ю. М. Лотмана, посвященная характеру бытового поведения в культуре России. Не ссылаясь прямо на понятие ‘литературный быт’ и его родоначальников, он выдвигает общую мысль о существовании неких стилевых особенностей бытового поведения людей, свойственных, практически, любой социокультурной группе и любой эпохе. Речь
идет о совмещении поведенческих практик двух типов. Один тип бытового поведения связан с ментальными установками. По Лот-ману, это поведение - «обычное каждодневное, бытовое, которое самими членами коллектива воспринимается как “естественное”, единственно возможное, нормальное». Другой тип поведения можно определить как «ритуальный», «обрядовый». В отличие от первого, органично, неявно входящего в жизнь человека, второй тип поведения приобретается через сознательное усвоение (путем обучения) ритуальных норм и правил со-
19
циокультурной среды19.
Сформулированная своего рода закономерность поведенческой культуры может быть спроецирована на любую сферу деятельности человека, в том числе связанную с творчеством в литературе и науке. Заметим, что статья Ю. М. Лотмана наполнена сюжетами из области литературной культуры и «поэтики» быта, пересекающимися с тем, что интересовало в свое время Б. М. Эйхенбаума и Ю. Н. Тынянова. Завершается же она любопытным пассажем, фиксирующем внимание на «поэтике поведения», как типологическом явлении культуры, характерном как для XIX, так и для различных эпох XX века. Среди явлений, входящих в данную культурную традицию, называется феномен «жизнестроитель-ства»20, за которым угадываются интенции литературоведческих поисков в 1920-е годы21.
‘Литературный быт’ продолжает интриговать современную литературоведческую среду, в которой сохраняется убеждение в актуальности этой конструкции. Не прекращаются попытки интерпретаций введенных формалистами идей и понятий на литературно-бытийную тему22. Интересна одна из попыток реанимировать понятие литературного быта в небольшой статье В. Лазутина, в которой автор пытается актуализировать современную проблему Интернета как способа профессиональной коммуникации писателей. Для автора сетевое общение людей, связанных литературной деятельностью, в частности, через сайт «Живой журнал», рассматривается как проявление современного литературного быта23.
Наблюдения по поводу литературного быта, направленные на изучение собственно литературной жизни, внелитературных и окололитературных процессов, имеют очевидный теоретический и практический интерес
для истории исторической науки. Поэтому основные параметры понимания и смыслового наполнения понятия литературного быта, выработанные в рамках довольно длительной традиции, конкретное воплощение на страницах литературоведческих и историко-литературных исследований сюжетов «быта» в литературном процессе, могут быть признаны актуальными и рассматриваться в качестве некоей матрицы для их проекции в область интересов историографии.
Примечания
1 Отметим, что данное понятие возникло
в середине 1990-х гг. и вошло в научный оборот в ходе омских научных конференций. См.: Троицкий, Ю. Л. Историографический быт эпохи как проблема / Ю. Л. Троицкий // Культура и интеллигенция России в эпоху модернизаций (XVШ-XX вв.) : материалы Второй всерос. науч. конф. Т. II. Российская культура: модернизационные
опыты и судьбы научных сообществ. Омск, 1995. С. 164-165; Умбрашко, К. Б. М. П. Погодин и «историографический быт» в России в середине XIX века / К. Б. Умбрашко // Там же; Корзун, В. П. : 1) Научная школа в интерьере «историографического быта» (В. О. Ключевский, П. Н. Милюков, С. Ф. Платонов, А. С. Лаппо-Данилевский) / В. П. Корзун // Культура и интеллигенция России : социальная динамика, образы, мир научных сообществ (XVШ-XX вв.). Т. 1. Омск, 1998. С. 2-5; 2) В поисках новой модели историографического письма// Отечественная историография и региональный компонент в образовательных программах : проблемы и перспективы : материалы науч.-метод. конф. Омск, 2000. С. 4-7 и др.
2 См.: Корзун, В. П. : 1) В поисках новой модели историографического письма. С. 6; 2) Образы исторической науки на рубеже XIX-XX вв. Екатеринбург ; Омск, 2000. С. 20; Мохначева, М. П. Журналистика и историческая наука. Кн. 1. Журналистика в контексте наукотворчества в России XVIII-XIX вв. / М. П. Мохначева. М., 1998. С. 165.
3 Заметим, что несколько ранее появления рассматриваемого понятия Д. А. Александровым была внедрена категория ‘научный быт’. См.: Александров, Д. А. Историческая антропология науки в России / Д. А. Александров // Вопр. истории естествознания и
техники. 1994. № 4. С. 3-22. Полагая, что научный быт является предметом истории науки, автор определял его как «уклад жизни, совокупность обычаев, привычек, нравов ученых». Он поясняет: «наука есть лишь совокупность форм повседневной жизни, которой живут люди, именующие себя учеными» (Там же. С. 5). Несомненно, оба понятия - одной природы.
4 См., например, интерпретации социологии социальных сетей Р. Коллинза, М. Кастель-са, М. Полани и др. в изучении научных сообществ: Репина, Л. П. Интеллектуальные сообщества как объект и предмет сравнительно-исторического исследования : проблемы методологии / Л. П. Репина // Политические и интеллектуальные сообщества в сравнительной перспективе : материалы науч. конф. 20-22 сентября 2007 г. М., 2007. С. 89-92; Мягков, Г. П. Научная школа на перекрестке «структуры» и «воли» / Г. П. Мягков // Там же. С. 96-99.
5 Коллинз, Р. Социология философий. Глобальная теория интеллектуального изменения / Р. Коллинз. Новосибирск : Сиб. хронограф, 2002. С. 33.
6 Мягков, Г. П. Научная школа на перекрестке. С. 97.
7 См.: Тынянов, Ю. Н. : 1) Литературный факт [1924] / Ю. Н. Тынянов // Тынянов, Ю. Н. Литературный факт. М., 1993. С. 121-137; 2) О литературной эволюции [1927] // Там же. С. 137-148; Эйхенбаум, Б. М. Литература и литературный быт / Б. М. Эйхенбаум // На лит. посту. 1927. № 9. С. 47-52.
8 См.: Тынянов, Ю. Н. Литературный факт. С.130-133.
9 Там же. С. 133.
10 Там же. С. 124.
11 Тынянов, Ю. Н. Литературный факт. С. 127.
12 Тынянов, Ю. Н. О литературной эволюции. С. 145, 146. (Данная статья появилась вслед за статьей Эйхенбаума).
13 Эйхенбаум, Б. М. Указ. соч. С. 48-49.
14 Там же. С. 49.
15 Отметим, что Б. М. Эйхенбаум в 1927 г. задумывал специальную работу о литературном быте, но не реализовал ее, попытавшись воплотить свои теоретические идеи в книге, посвященной научной биографии Л. Н. Тол-
стого. См. об этом: Чудакова, М. О. Указ. соч. С. 114-119.
16 Эйхенбаум, Б. М. Указ. соч. С. 50.
17 Там же. С. 51.
18 См. об истории выработки понятия ‘литературный быт’, попытках реализовать его в практике литературоведческих исследований Б. М. Эйхенбаумом и критическом восприятии его интеллектуальных новаций Ю. Н. Тыняновым и В. Б. Шкловским: Чудакова, М. О. Социальная практика, филологическая рефлексия и литература в научной биографии Эйхенбаума и Тынянова / М. О. Чудакова // Тыняновский сборник : Вторые Тыняновские чт. : сб. ст. / отв. ред. М. О. Чудакова. Рига, 1986.С. 103-131.
19 См.: Лотман, Ю. М. Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века / Ю. М. Лотман // Лотман, Ю. М. Избранные статьи : в 3 т. Т. I / Ю. М. Лотман. Таллинн, 1992. С. 249.
20 Там же. С. 268.
21 Б. М. Эйхенбаум в 1925 г. в ситуации творческого кризиса и поисков своего пути в науке писал в дневнике о формирующейся у него целевой установке будущей темы, связанной с «историко-бытовым» подходом к изучению жизни писателя: «.Сплести жизнестроение [курсив мой. - Н. А.] человека (творчество как поступок) с эпохой, с историей.». Цит. по: Чудакова, М. О. Указ. соч. С. 111.
22 См., например: Зенкин, С. Н. Открытие
«быта» русскими формалистами / С. Н. Зенкин. иЯЬ: http://ivgi.rsuh.m/artide.html?id=72194;
Лазутин, В. Литературный быт начала XXI века / В. Лазутин. иЯЬ: http://magazines.russ. т/оСюЬег/2006/5/1а9.Мт1/; Литературный быт пушкинской поры. иЯЪ: http://skolakras. narod.ru/materiales/LitByt.htm/; Проску-
рин, О. А. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М., 2000. В данном случае не ставится задача полномасштабного обзора современных интерпретаций «литературного быта». Важно лишь подчеркнуть, что прерванный в 1920-е гг. разговор по поводу данного литературного феномена и литературоведческого понятия, похоже, возобновляется.
23 См.: Лазутин, В. Литературный быт начала XXI века.
