CC BY
28ФОРУМ
Опубликованные в «Литературном факте». 2016. № 1-2, «насущные заметки» С.И. Николаева «О филологическом методе» вызвали живую реакцию коллег. В этом номере представляем два из полученных откликов, рассчитывая продолжить обсуждение в ближайших номерах и на сайте журнала (www.litfact.ru).
К вопросу о филологическом методе: По поводу статьи С.И. Николаева1
А.М. Ранчин
Андрей Михайлович Ранчин, д.ф.н., проф. МГУ им. М.В. Ломоносова; e-mail: aranchin@mail.ru
Статья С.И. Николаева интересна смелой постановкой проблемы, о которой в последнее время рассуждать не принято, — проблемы метода в историко-литературных штудиях. Автор приводит замечательный анекдот в старинном смысле слова — историю о том, как оксфордский филолог-классик Мартин Уэст поведал молодому собеседнику о «британском филологическом методе», заявив: «А такого метода и нет: просто надо пользоваться тем, что лучше всего подходит для данной проблемы» (с. 372). Развивая мысль Уэста и напоминая о том, что эта же идея была ранее в более заостренной форме высказана Ульрихом фон Вила-мовиц-Мёллендорфом, автор заключает: «Таким образом, главное в работе историка литературы — проблема, а уже она определяет методы ее решения» (с. 372). С этой мыслью нельзя не согласиться. Однако уже сами определение, постановка проблемы предполагают теоретическую презумпцию, теоретическое обоснование. Что, казалось бы, проще таких понятий, как литература и жанр? Но вот Ю.Н. Тынянов статью с красноречивым названием «Литературный факт» начинает вопросами: «Что такое литература? Что такое жанр?»2 Без ответа на эти вопросы никакое полноценное историко-литературное исследование невозможно — ибо неясно, что является литературным фактом в той или иной литератур-
1 Николаев С.И. О филологическом методе (насущные заметки) // Литературный факт. 2016. № 1-2. С. 370-379. Далее при цитировании страницы указываются в тексте статьи.
2 Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино / Изд. подгот. Е.А. Тод-дес, А.П. Чудаков, М.О. Чудакова. М., 1977. С. 255.
ной системе, а что нет. Но если при решении частных проблем рефлексия по поводу метода не всегда очевидна и даже не всегда ясна (подход может негласно приниматься как данность), то при попытках создания историй литературы размышления о методе окажутся неизбежными.
Развивая свою идею, С.И. Николаев утверждает: «Вывод, к которому я так долго подводил, вполне ожидаем: главное в работе историка литературы не методология как таковая, а научная проблема. Размышление над проблемой приводит к фактам и к путям решения проблемы. Если же исследователь — особенно начинающий — идет не от проблемы, а от методологии, то довольно часто мы получали и получаем бесконечные хронотопы, интертексты, "локальные тексты" и проч. А вот ценность таких работ далеко не однозначна. И М.М. Бахтин, Ю. Кристева или В.Н. Топоров в этом никак не повинны» (с. 374).
С идеей, здесь высказанной, спорить, как я уже заметил, нельзя. Вывод об опасности, которой чревата подгонка многообразного, красочного, живого мира литературных текстов под готовые понятия и концепции, тоже неоспорим. Впрочем, вынужден признаться: мне пришлось не раз грешить использованием понятия интертекст. И вообще, все мы вышли из аристотелевского ги-матия, так что же — теперь из-за этого стилосы ломать? В заимствовании терминов самом по себе никакой опасности нет. Нужно лишь помнить об их исконном значении и его сохранять (или честно оговаривать внесенные изменения). В заимствовании хронотопа или интертекста я ничего страшного не вижу. Другое дело, всегда ли эти заимствования уместны и необходимы3. Но совсем плохо оказывается, когда исследователи начинают оперировать понятием, имеющим в системе идей ученого — его изобретателя совершенно особенный смысл и релевантным только в границах этого семантического поля, а за его пределами лишающимся не только определенного значения, но порой и какой бы то ни было семантики. Именно так, на мой взгляд, произошло с бахтинской полифонией и с его же мениппеей. «Как известно, глубокомысленные размышления М.М. Бахтина возвели слово "мениппея" в ранг важнейшей историко-литературной универсалии, более того, историко-литературной категории, если не понятия из области философской антропологии. Получилось нечто в высшей степени яркое, интересное, но отрыв от античного словоупотребления, уже
3 Можно вспомнить, например, что К.Ф. Тарановский и его последователи (О. Ронен, Г.А. Левинтон и др.) обходились старым и вроде бы нетерминоло-гичным понятием подтекст, а Д.С. Дихачев и Ю.М. Лотман анализировали время и пространство в их единстве в фольклоре, древнерусской словесности и прозе Гоголя, не прибегая к такому «бахтинизму», как хронотоп.
начатый в профессиональной сфере классической филологии завершился окончательно. Оказывается, например, что "жанр" ме-ниппеи существовал задолго до Мениппа и что единственная конкретная особенность формы, которую имел в виду Варрон, — свободное чередование стихов и прозы — совершенно не является необходимым признаком мениппеи. [...] Нет никаких оснований корить замечательного отечественного мыслителя; переосмысление, которому он подверг старое слово, само по себе столь же законно, как законно говорить о "трагическом начале" в жизни и культуре, не думая о жанре трагедии в античной литературе со всеми приметами этого жанра. [...] Метафора может быть полна смысла, и смысл ее может иметь конкретное отношение не только к предмету философии, но даже к предмету теории литературы — только ее нельзя понимать буквально. Разница, однако, в том, что если мы вполне ясно знаем буквальное содержание термина "трагедия", то термин "мениппея", как кажется, наиболее плодотворен как метафора. Его исторически верифицируемое содержание ис-чезающе мало, богаты лишь его побочные, ассоциативные конно-
4
тации» .
Что касается бахтинской полифонии и топоровского текста города (собственно, Петербургского текста), то создатели этих понятий жестко оговаривали их плодотворность и применимость, соответственно, только к творчеству Достоевского и к пласту семантически и структурно сходных произведений, посвященных «граду Петрову». Так что неудачливые эпигоны Бахтина и Топорова попросту нарушили запрет творцов-основателей. (Впрочем, никакой полифонии в предложенном Бахтиным смысле нет и у автора «Преступления и наказания» и «Бесов», в то время как Петербургский текст — это действительно некая семантическая реальность, но сути дела это различие не меняет.)
Но и случай с полифонией и мениппеей, и неуемное и неосторожное обнаружение «локальных текстов» повсюду, где имеются локусы, не имеют отношения к «злоупотреблению» методологией. Понятия, здесь упомянутые, характеризуют не некие метод Бахтина или метод Топорова, то есть не теоретически отрефлек-тированные подходы, характеризующиеся терминологическим исследовательским языком и выделяемым объектом, а нечто принципиально иное — конкретные концепции. Бахтинский «дискурс», когда он пишет не о типах слова в тексте, а о полифонии и ме-ниппее, является не филологическим (то есть научным или претендующим на научность хотя бы в смысле Liberal Arts), а фило-
4 Аверинцев С.С. Жанр как абстракция и жанры как реальность: диалектика замкнутости и разомкнутости // Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С. 201.
софским. Топоров использует различные методы и прикладные методики, при том что в целом его подход, конечно, имеет мало общего с структурально-семиотическим методом так называемой тартуско-московской школы, к которой создатель концепции Петербургского текста формально принадлежал5.
Метод, если подразумевать под ним концептуально осмысленную систему приемов анализа и/или интерпретации, а также выработанная в рамках этого метода терминология не создаются ad hoc и не могут быть индивидуальными, даже если у них есть автор. Метод и термины воспроизводятся, становясь общим достоянием, и при этом не теряют изначальной эвристической силы. Понятия код, оппозиции и структура сохраняют свою плодотворность и после Ю.М. Лотмана или Р. Барта — мера этой плодотворности зависит лишь от таланта позднейших исследователей. (Впрочем, сами эти термины, как известно, перекочевали в филологию и историю культуры из теории информации и лингвистики.) Материал, прием и даже остранение/остраннение уже не обязательно ассоциируются с работами В.Б. Шкловского и других участников ОПОЯЗа.
Итак, несомненно, что метод для историка литературы — явление прикладное. Однако именно «открытие», формирование метода может дать сильнейший импульс развитию филологических дисциплин, в том числе истории литературы. Методологический (словечко «казенное», но без него здесь не обойтись) прорыв, который совершил ОПОЯЗ на рубеже 1910-1920-х годов, позволил во многом совершенно по-новому описать многие жанры и феномены литературы (торжественную оду, пародию, структуру сюжета), творчество отдельных писателей (Лермонтова, Льва Толстого и др.), соотношение художественных произведений и реальности, а также отдельные этапы в развитии литературы (например, борьбу «архаистов» и «новаторов» в первые десятилетия XIX века). Формалисты, естественно, начинали не с чистого листа, причем в отдельных случаях вклад исследователей более раннего времени, которых они повторяют и продолжают, оказывается весьма существенным. Тем не менее метод ОПОЯЗа позволил совершить подлинную революцию. Стало ясно не только, как сделана «Шинель», но и как сделана литература — даже если иные заключения оказались наивными и поспешными. Соответственно, и катастрофа, постигшая это течение научной мысли на рубеже 1920-1930-х годов, была вызвана не одними внешними факторами, диктатом со стороны власти, но и кризисом метода:
5 Работы В.Н. Топорова в значительной степени (хотя отнюдь не целиком, конечно) относятся к текстам философского, а не научного типа. См. об этом: РанчинА.М. Филология или философия? В.Н. Топоров и изучение древнерусской агиографии // Россия XXI. 2011. № 1. С. 140-151.
решение вопроса о соотношении литературы и внелитературных рядов или оказалось для опоязовцев непосильным, или предлагалось ими за пределами установок формального метода.
Вместе с тем, он, по признанию одного из создателей, складывался во многом именно как явление прикладное, как система приемов, позволяющих описывать и анализировать литературу в ее специфике, в ее литературности: «Так назывемый "формальный метод" образовался не в результате создания особой "методологической" системы, а в процессе борьбы за самостоятельность и конкретность литературной науки. Понятие "метода" вообще несоответственно расширилось и стало обозначать слишком многое. Принципиальным для "формалистов" является вопрос не о методах изучения литературы, а о литературе как предмете изучения. Ни о какой методологии мы, в сущности, не говорим и не спорим. Мы говорим и можем говорить только о некоторых теоретических принципах, подсказанных нам не той или другой готовой методологической или эстетической системой, а изучением конкретного материала в его специфических особенностях»6.
Метод дал новое видение предмета, его утрата привела к размыванию фокуса. Так или иначе, на фоне блестящих опоязовских исследований позднейшие работы Шкловского, Тынянова и Эйхенбаума выглядят, несмотря на тонкие наблюдения, проницательные идеи и богатство фактического материала, бледно и производят порой тяжелое и горькое впечатление.
Аналогичный пример — структурально-семиотический метод в отечественной филологии. Начало 1960-х годов было обретением новой перспективы. Метод дал систему приемов для анализа и терминов — для описания. Сравнение работ Ю.М. Лотмана, созданных до этого времени и написанных после, обнаруживает, сколь разительным было движение вперед, обретение новых идей и интерпретаций. Открытия, подаренные структурализмом, можно проследить даже в популярных работах Лотмана по истории литературы и культуры, в которых специальная терминология не используется.
Конечно, методология в работах может быть эксплицитной (в этом случае автор прямо объявляет о своем подходе и о своих инструментах), а может быть и неявной. С.И. Николаев признается, что его учитель А.М. Панченко «за четверть века никогда не вел» с ним «разговоров на темы методологии. Иногда он мог иронически высказаться о двух самых популярных в последней четверти XX в. теориях, его ирония была вызвана тем, что эти теории претендова-
6 Эйхенбаум Б. Теория «формального метода» // Эйхенбаум Б. О литературе: Работы разных лет / Сост. О.Б. Эйхенбаум, Е.А. Тоддес; вступит. ст. М.О. Чудаковой, Е.А. Тоддеса; коммент. Е.А. Тоддеса, М.О. Чудаковой, А.П. Чудакова. М., 1987. С. 375.
ли на объяснение всего» (с. 370). Одна из двух неназванных теорий это, конечно же, структурализм. В 1983 г. была издана работа, написанная А.М. Панченко в соавторстве с Б.А. Успенским — одним из наиболее убежденных и деятельных адептов структурально-семиотического метода, — «Иван Грозный и Петр Первый»7. Работа эта, которую можно было бы с полным основанием назвать пионерской, если бы это слово не склеилось навсегда с образом младого племени в красных галстуках, открыла в, казалось бы, безумных, иррациональных деяниях первого русского царя достаточно четкую систему смыслов, связанных с представлением о собственной религиозной роли и окрашенных эсхатологически8. Действия Ивана Грозного, его распоряжения, кощунственные обряды, изощренные казни — все это было прочитано как особого рода текст, содержащий символический код. Обоснования метода, равно как и структурально-семиотической терминологии, здесь нет. Но для того чтобы увидеть этот феномен, требовалась именно оптика, даруемая этим методом, — для А.М. Панченко, таким образом, далеко не безразличная и оказавшаяся необычайно полезной.
Обычная в истории науки ситуация — когда прежний метод становится фактической данностью, частью подхода, принимаемого автоматически. Для современной филологии историко-литературный подход — данность, а не метод, не предмет рефлексии и выбора. Между тем для филологии первых десятилетий XIX века это был именно концептуальный выбор, подход, требовавший обоснования9. (В условиях торжествующего постмодерна, подмывающего основания историзма, этот подход может опять потребовать аргументации в защиту.)
Отдельный и очень интересный вопрос — метод вокруг и после метода. Катрин Депретто в предисловии к своей книге о русском формализме пишет: «Важнейшую роль для развития литературной теории сыграл формализм, существование которого обычно ограничивают периодом с 1915 по 1930 год и который обычно связывают в первую очередь имена Виктора Шкловского (18931984), Бориса Эйхенбаума (1886-1959), Юрия Тынянова (1894-1943),
7 Панченко А.М., Успенский Б.А. Иван Грозный и Петр Первый: концепции первого монарха. Статья первая // Труды отдела древнерусской литературы. Л., 1983. Т. XXXVII. С. 54-78.
8 Ср. развитие этих идей в позднейших работах других ученых: Юрга-нов А.Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998; Булычев А.А. Между святыми и демонами: Заметки о посмертной судьбе опальных царя Ивана Грозного. М., 2005.
9 В России он требовал такого обоснования еще для С.П. Шевырева — автора «Истории поэзии» (1835), «Теории поэзии в историческом освещении у древних и новых народов» (1836) и четырехтомной «Истории русской словесности» (1846-1860).
Бориса Томашевского (1890-1957), Осипа Брика (1888-1945), Романа Якобсона (1896-1982), Григория Винокура (1896-1947), Бориса Ярхо (1889-1942), а также Виктора Жирмунского (1891-1971) и Виктора Виноградова (1894-1969)»10. Из перечисленных филологов далеко не все состояли в ОПОЯЗе, метод Б.Н. Ярхо разительно отличался от опоязовского, а В.М. Жирмунский был в числе критиков формализма, хотя и использовал приемы анализа, родственные ОПОЯЗу. Тем не менее некоторые основания — не только чисто хронологические — поставить в один ряд этих исследователей, очевидно, есть — определенная методологическая близость их работам присуща.
Не менее интересен вопрос о преемственности по отношению к формальному методу работ, написанных уже после смерти формальной школы учениками отцов-основателей ОПОЯЗа — прежде всего, Л.Я. Гинзбург и Б.Я. Бухштабом. Какими «прикровенны-ми» чертами они обязаны формальному методу? Но такой вопрос правомерен и по отношению к работам авторов последующих поколений, ориентированных на идеи и подходы формалистов, хотя эта установка по внелитературным причинам осталась скорее латентной, чем открыто декларируемой11.
С.И. Николаев упоминает исследования по истории культуры, типологически родственные «микроистории» Карло Гинзбурга, но не содержащие отсылок к его методу и написанные без его влияния, иногда задолго до появления трудов западного антрополога. Справедливости ради стоит заметить, что подразумеваемые здесь работы — «Люди и нравы Древней Руси» Б.А. Романова (1947) и, очевидно, «Русские народные социально-утопические легенды XVII-XVIII вв.» (1967) К.В. Чистова и «Русская культура в канун Петровских реформ» (1984) А.М. Панченко — филологическими не назовешь: Чистов и Панченко анализируют ментальность, а Романов, прежде всего, воссоздает саму повседневную жизнь. Для Романова смысл, интенции авторов древнерусских текстов не столь важны, как свидетельства и «проговорки» о быте и нравах — о том, что утаить не получилось. Отнесение этих текстов к филологии, как представляется, свидетельство, что рефлексия о предмете и методе действительно насущна.
Не думаю, что «микроистория» Карло Гинзбурга12 будет особенно полезна историку литературы. Для филологии аналогом
10 Депретто К. Формализм в России: Предшественники, история, контекст /Авториз. пер. с франц. В. Мильчиной. М., 2015. С. 5.
11 Один из примеров — книга А.П. Чудакова «Поэтика Чехова» (1971).
12
Ни само понятие микроистория, ни идея микроисторического подхода не принадлежат, впрочем, Карло Гинзбургу; мало того, его собственный подход не поддается строгой формализации; не случайно С.Л. Козлов сравнивает его с бахтинским подходом: Козлов С. «Определенный способ зани-
«микроистории» будет пристальное чтение и столь же пристальное комментирование — процедуры абсолютно необходимые, но вполне традиционные и рутинные13. Гинзбурговская уликовая парадигма14 и анализ в тексте индивидуальных примет-симптомов небезразличны в филологии для атрибуции и датировки, а отчасти и для характеристики индивидуального стиля — всё так. Но итальянский антрополог и историк культуры не случайно сближает этот метод с фрейдовским психоанализом. А психоанализ, хотя и может проводиться на материале литературных произведений (его адекватность и результативность в данном случае — вопрос иной), никакого отношения к филологии не имеет. Потому что текст для него — повод для узнавания чего-то другого, смысл текста, соотносящийся с интенцией автора, здесь обычно неважен или осознается как искажающий информационный шум. Так и Карло Гинзбург стремится пробиться через то, что автор хотел сказать, к тому, что сказалось. (Для Гинзбурга это будут непосредственно не выраженные, не вербализованные представления и ценности, характеризующие автора, социальную группу, эпоху.) Еще одним аналогом будет, очевидно, деконструкция Жака Дер-риды — вещь модная, но для истории литературы вредная.
Проведенный С.И. Николаевым «микроисторический» анализ упоминаний о курочке из Жития Аввакума по-своему замечателен, однако балансирует на грани высказанного в тексте смысла (который только и должен волновать филолога15) и скрытого за ним эмоционального мира автора. Если же обратиться к такому довольно новому для гуманитарного знания предмету, как история эмоций, то здесь окажутся более нужными другие работы16.
В заключение остается только поблагодарить автора, написавшего текст, который вызвал эти разрозненные размышления.
маться наукой»: Карло Гинзбург и традиция // Гинзбург К. Мифы - эмблемы - приметы: Морфология и история. Сборник статей / Пер. с ит. и послесл. С.Л. Козлова. М., 2004. С. 323.
13 Ср. о «микроистории»: Гинзбург К. Вместо заключения. Микроистория: две-три вещи, которые я о ней знаю // Гинзбург К. Мифы - эмблемы - приметы. С. 288.
14 Гинзбург К. Приметы. Уликовая парадигма и ее корни // Гизбург К. Мифы - эмблемы - приметы. С. 189-241.
15 Если, конечно, понимать филологию как «службу общения», задача которой — понять, что хотел сказать на своем языке «собеседник» — автор текста. Ср.: Гаспаров М.Л. Критика как самоцель (для дискуссии о литературных репутациях в журнале «НЛО») // Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 110-111.
16 См. о них: Зорин А.Л. Появление героя: Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII — начала XIX века. М., 2016. С. 12-60.
