CC BY
877
© А.А. Кусаинов, 2004
ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА В ЭПОХУ ПОСТМОДЕРНА
А.А. Кусаинов
В современной культуре, стремительно вошедшей в ситуацию постмодерна, происходят глубинные, поистине тектонические сдвиги, которые затрагивают не только искусство, эстетику, но и научную сферу. Последняя четверть XX в. была отмечена принципиальными изменениями в самосознании западной культуры: возникают новые модели социального развития, новые политические реалии, утверждается новая модель науки.
Для минувшего столетия в целом были характерны завышенные ожидания, адресованные обществом науке. Крайнюю форму таких представлений — сциентизм — можно рассматривать как особый вид рационалистической утопии, ориентированной на последовательное вытеснение наукой всех вне-научных форм сознания и превращение всех видов общественной практики в «научно обоснованную» и рационально спланированную деятельность. При этом довольно долго существовало представление о том, что наука (прежде всего естествознание) является культурно-нейтральной деятельностью, основанной на способности человека видеть природу «как таковую». Однако в настоящее время стала очевидна иллюзорность таких взглядов.
Крушение научной программы с необходимостью влечет за собой изменение основ философского миропостижения и открывающиеся новые познавательные горизонты захватывают и гуманитарную сферу. Произошедшая смена научных парадигм вызвала к жизни целый комплекс методологических проблем, неизбежно затрагивающих и историческую науку. Коренной переворот в есте-
ствознании, выразившийся во внедрении принципов релятивизма, неопределенности и дополнительности в физических науках и предполагающий совершенно новую картину мира, вовлек в силовое поле своего воздействия и сферу наук о человеке. Стало очевидно, что после Эйнштейна история неизбежно должна приобрести иной облик.
Философское осмысление последних достижений квантовой физики, термодинамики, теории игр, теории катастроф привело к выводу об изменении типа рациональности: постнеклассическая рациональность, соответствующая постмодернистскому этапу развития науки, характеризуется повышением субъективности, самокритичности научного познания, пересмотром его классических критериальных оценок, таких как истинность и объективность. В результате на фоне новых тенденций развития философско-исторической и методологической мысли все чаще стали раздаваться голоса о кризисе исторической науки. Более того, под сомнение нередко ставится статус истории как науки.
В частности, под влиянием некоторых идей так называемого «исторического постмодернизма» известные американские историки К. Беккер и Ч. Бирд заявили о непознаваемости прошлого. По их мнению, историческое познание лишено всякой научности, поскольку историк творит совершенно субъективно, не воспроизводя факты прошлого, а создавая их. При этом историк исходит из собственных идей и представлений своего времени. Подобный «презентизм» исключает объективность и научность исторических знаний.
В этой ситуации перед профессиональными историками возникает необходимость обоснования научного статуса истории. Перефразируя И. Канта, проблему можно сформулировать следующим образом: «Как возможна история как наука?» Современная полемика об исторической эпистемологии, развернувшаяся среди западных исследователей, выстраивается, по сути, вокруг этой кардинальной проблемы.
Эпицентром дискуссии о предмете и методах исторической науки является интеллектуальный бунт против сформировавшегося в академической науке прошлого столетия понимания историзма. Его характерными чертами считаются абсолютизация эмпирического характера истории как науки и убежденность в адекватности методов рациональной критики источников, равно как и техники формально-логического определения каузальных связей на основе добытых «достоверных» фактов.
Теоретические истоки критики, адресованной «старомодному историзму», следует искать в предложенной Ф. Ницше концепции действительности как текста, подлежащего истолкованию. Созданные им мыслительные конструкции направлены на доказательство возможности существования множественности интерпретаций одних и тех же «фактов». Более того, Ф. Ницше прямо утверждает, что «фактов не существует, а только интерпретации. Мы не можем установить никакого факта “в себе”... Поскольку вообще слово “познание” имеет смысл, мир познаваем: но он может быть истолковываем и на иной лад, он не имеет какого-нибудь одного смысла, но бесчисленные смыслы»1.
Последовательное продумывание концепции действительности как текста, подлежащего интерпретации, с необходимостью приводит к представлению о множественности интерпретаций в качестве не просто возможного, но и наиболее вероятного состояния. Как отмечает А.И. Пигалев, «предпосылкой такого вывода является тезис о разрушении некоторой реперной точки смысла, вернее, о ее дроблении на множество реперных точек»2. Если экстраполировать положения этой концепции на сферу исторического знания, то станет очевидной несостоятельность претензий писать историю «так, как это происходило на самом деле» (Л. Ранке). Историк не может рассматривать себя в качестве «большого окуляра» (как называли Ранке), через кото-
рый незамутненно наблюдается историческое прошлое.
Идеи Ф. Ницше оказали определенное влияние на взгляды М. Фуко и некоторых видныгх теоретиков постмодернизма, концепции которых, в свою очередь, были интерпретированы в контексте проблем исторической эпистемологии. В частности, в статье «Ницше, генеалогия, история» (1971) М. Фуко утверждает, что после Ницше необходимо отказаться от «исключительной страсти к «истине». По его мнению, «традиционные средства конструирования всеобъемлющего взгляда на историю и воссоздания прошлого как спокойного и непрерывного развития должны быть подвергнуты систематическому демонтажу... История становится «эффективной» лишь в той степени, в какой она внедряет идею разрыва в само наше существование»3.
Таким образом, Фуко рассматривает и интерпретирует историю как некий «дискон-тинуитет», в котором постоянно совершается разрыт непрерывности, осознаваемый наблюдателем как отсутствие закономерности. В результате история выступает у Фуко как сфера действия бессознательного, или, учитывая ее дискурсивный характер, как «бессознательный интертекст». Иначе говоря, исследователь настойчиво подчеркивает неосозна-ваемость исторических процессов, недоступность сознанию современника ни тех законов, по которым он живет, ни истинного характера тех объяснений, которыми он располагает для их обоснования. Примечательно, что сам Фуко претендует на выявление рациональных объяснений исторических трансформаций, которые, по его мнению, совершенно исказили первоначальные причины и «объяснительные схемы» явлений действительности, но он отказывает в подобной рациональности повседневному сознанию. Для него оно является изначально ложным, а вся история выступает как абсолютно нерацио-нализируемый процесс, где господствуют дискретности, разрывы логических связей.
Еще одним важным аспектом концепции Фуко, интердисциплинарной по своему характеру, является идея о том, что любой так называемый исторический источник является памятником мысли, созданным носителями коллективного сознания. Это означает, что текст обладает автономным (по отношению к социальному контексту) содержательным и смысловым полем — логическая посышка, фундаментальная для филологического анализа художественной литературы.
Включение этого исходного утверждения в сферу исторического познания приводит к важным эпистемологическим последствиям: во-первых, приоритетным направлением исторического исследования становится анализ литературных текстов; во-вторых, «исторические документы» переводятся в разряд «литературы», обладающей по преимуществу риторической природой. Подобные выводы, в свою очередь, опираются на влиятельную постмодернистскую теорию «нарратива», разработанную Ж.Ф. Лиотаром и Ф. Джеймсоном. Ее суть заключается в том, что мир может быть познан только в форме «литературного» дискурса. Следовательно, не только историки, но даже представители естественных наук, например физики, «рассказывают истории» об элементарных частицах. При этом все, что репрезентирует себя как существующее за пределами какой-либо истории, может быть освоено сознанием только посредством повествовательной формы, вымысла. Иначе говоря, мир открывается человеку лишь в виде литературных историй, рассказов о нем.
Теория нарратива, утверждающая значимость литературного мышления и его жанровых форм для любого типа знания, оказалась востребованной среди специалистов и теоретиков самого разного профиля, в том числе и среди историков. Наглядным примером может служить утверждение одного из влиятельных американских историков X. Уайта, который заявляет, что история как форма словесного дискурса обычно имеет тенденцию оформляться в виде специфического сюжетного модуса. Другими словами, историки, описывая прошлое, заняты, скорее, нахождением сюжета, который смог бы упорядочить описываемые ими события в осмысленно связной последовательности. Такими модусами для Уайта являются «романс», «трагедия», «комедия» и «сатира»4. Следовательно, согласно логике американского историка, историческое исследование не имеет шансов на достижение статуса научной дисциплины, обладающей методом рационального познания истины и объективной реконструкции исторической реальности.
Подобный радикализм не получил распространения среди отечественных исследователей. Однако некоторые интенции исторического постмодернизма были восприняты в специфическом контексте антиномии макро- и микроисторического подходов. В частности, Г.С. Кнабе в качестве одного из способов выхода из кризисного положения, в котором
оказалась историческая наука, предлагает использовать «историческую прозу». По его мнению, такой жанр литературы мог бы преодолеть разрыв между макроисторическими структурами, с помощью которых историки описывают динамизм исторического процесса, его статические состояния, крупные политические события, с одной стороны, и повседневной жизнью людей — с другой 5. Г.С. Кнабе полагает, что силой воображения автора может быть воссоздана более многомерная, пластичная, живая и потому внутренне более убедительная для читателя картина соответствующего периода мировой истории.
Однако более взвешенной представляется позиция А.Я. Гуревича, который отмечает, что в подобной «исторической прозе» «всегда и с неизбежностью присутствуют как сведения и наблюдения, основанные на анализе исторических источников, так и фантазия или, если угодно, интуиция ученого, без каковой используемые им данные не могут обрести связи и смысла»6. Действительно, жанр «исторической прозы» следует рассматривать, скорее, как особый вид литературы, который выходит за рамки собственно исторической дисциплины. Более того, именно на этой почве нередко возникают исторические мифы, демонстрирующие свою необычайную живучесть.
Следует обратить внимание и на то обстоятельство, что литературная форма исторического повествования до недавнего времени считалась лишь внешней оболочкой, природа которой не затрагивает его сущности. Но в настоящее время, когда постмодернистская критика литературных произведений была распространена на сочинения историков, стало очевидно, что дело обстоит не так просто. Форма дискурса, в которую отливается изложение исторического материала, неразрывно связана с принципами его осмысления. Эта форма, независимо от устремлений самого исследователя, во многом определяет само содержание текста.
В частности, X. Уайт, Ф.Р. Анкерсмит, Д. Ла Капра, настойчиво подчеркивают, что историк, вольно или невольно, строит свой текст в соответствии с принципами риторики, господствующими в его эпоху. Выстраивая свой сюжет, он формирует повествование в соответствии с привычками мысли и языковыми нормами своей культуры. Вычленяя из потока событий некий фрагмент, автор исторического сочинения придает своему повествованию определенную фабулу, в результате чего стирается грань
между произведением историка и художественным произведением.
С предельной четкостью тезис о принципиальной непознаваемости исторического прошлого быш выражен в работах Ф.Р. Анкер-смита. Он уподобляет целостный исторический процесс, в его истолковании философами и историками, стволу дерева, а специальные исторические концепции (историю идей, историю способов производства) — ветвям дерева. Подобная метафора дает ему основания утверждать, что в распоряжении историков имеются лишь беспорядочно опавшие листья, то есть разрозненные фрагментарные сообщения об отдельных феноменах и событиях, которые историки подвергают произвольным интерпретациям; что касается самого дерева и ветвей, то они безвозвратно исчезли. «У нас больше нет никаких текстов, никакого прошлого, только их интерпретации»7.
Итак, для сторонников исторического постмодернизма характерна сущностная замена исторического факта (зафиксированного в тексте) текстом (как историческим фактом sue ipso). В результате основным объектом исследования становятся «литературные» тексты, отражающие не действительность, а систему ее самоописа-ния и самопознания (дискурс). Воспринятые таким образом «исторические источники» не только не заключают в себе аутентичной картины эпохи, но, напротив, скрывают ее.
Кроме того, представители постмодернизма не признают традиционную иерархию «исторических источников» в том виде, как она сложилась в академической науке XIX века. Отрицание исключительной значимости «исторических документов» и редукция анализа литературных текстов к «квазидокументальной» интерпретации осуществлялись уже «социальными историками». Так называемая «новая литературная критика» довела этот процесс до критической точки, провозгласив традиционный подход «архивным фетишизмом» и отрицая всякую возможность анализа исторических текстов с целью извлечения или реконструкции «реальных фактов».
Рассматриваемые таким образом отношения эпохи и ее свидетельств, которые определяются через понятия «контекста» и «текста», лишают историческое исследование его собственного предмета, сводят его к интерпретации литературных текстов. В результате, как уже отмечалось, проблематизируется сама объективность и научность исторического исследования. В наиболее радикальной версии
труд историка становится фактом литературы, а историческое познание — формой эстетического осмысления мира.
Подводя итоги, логику исторического постмодернизма можно определить как радикальную ревизию, даже отрицание всей конвенциональной парадигмы исторического исследования. При этом образ «радикальной новизны» нередко создается с помощью риторических и стилистических средств, когда, например, по отношению к предшествующей традиции провозглашается принцип «мертвой руки». Подобные эпатирующие утверждения являются следствием самоопределения, настаивающего на абсолютной собственной «новизне» и обвиняющего предшественников и оппонентов в консерватизме.
В этой ситуации историки, желающие оставаться на реальном, хотя и по-разному определяемом пространстве своей дисциплины, не могут не реагировать на интеллектуальный «экстремизм» постмодернизма. В связи с этим перед ними стоит весьма сложная задача дать адекватный ответ на существующий «вызов», поскольку в историческом постмодернизме, пусть иногда и в гротескном виде, представлены некоторые наиболее болезненные проблемы современного гуманитарного знания. Прежде всего к ним может быть отнесено ощущение кризиса всей системы социальной рефлексии, необходимость проверки традиционных категорий исторического познания и осознание своей связи с предшественниками.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Ницше Ф. Воля к власти: Опыт переоценки всех ценностей. М., 1994. С. 224.
2 Пигалев А.И. Культура как целостность: (Методологические аспекты). Волгоград, 2001. С. 15.
3 Foucault M. Nietzsche, la geneologie, l’histoire // Hommage a Jean Hyppolite. P., 1971. P. 153—154.
4 См.: White H. Metahistory: The historical imagination in the nineteenth century. Baltimore; L., 1973.
5 См.: Кнабе Г.С. Общественно-историческое познание второй половины XX века, его тупики и возможности их преодоления / / Одиссей. 1993. М.: Наука, 1994.
6 Гуревич А.Я. Апории современной исторической науки — мнимые и подлинные // Одиссей. 1997. М.: Наука, 1998.
7 Ankersmit F.R. Historiography and Postmodernism // History and Theory. 1989. Vol. XXVIII. P. 139.
