CC BY
98
НАРРАТИВИЗМ КАК СПЕЦИАЛЬНЫЙ ВАРИАНТ ИНСТРУМЕНТАЛИЗМА
В ИСТОРИЧЕСКОМ ПОЗНАНИИ
В.В. Агафонов (КамчатГТУ)
В данной статье предпринята попытка проанализировать соотношение нарративной философии истории и инструменталистской теории научного познания. Автор приходит к выводу, что нарративизм в сущности повторяет основные тезисы инструментализма. Также указывается на эпистемологическую несостоятельность эпистемологических допущений как нарративизма, так и инструментализма.
In this issue, the author makes an attempt to analyze correlation between the narrative philosophy of history and the instrumentalist’s theory of scientific knowledge. The author comes to a conclusion, that narrativism reiterates all basic statements of the instrumentalism. Besides that, he points out the defects of the epistemological assumptions of narrativism and instrumentalism.
В последние десятилетия историческая наука переживает серьезную трансформацию. Пересмотру подвергаются базисные проблемы исторического познания: объективности
исторического исследования, взаимоотношения историка и источника, интерпретации исторических концепций и многие другие. Все они затрагивают вопрос о том, насколько историческая наука соответствует основным критериям научного знания.
Трудности со спецификацией истории как науки порождены тем, что сам термин «история» принадлежит к разряду полисемантических и может быть использован в трех значениях: 1) под историей понимается некая сущность, субстанция, развертывающая свое существование во времени (эта трактовка истории близка так называемым спекулятивным концепциям философии истории); 2) история трактуется как прошлое, как взаимосвязь отдельных событий, явлений и процессов; 3) история - определенная процедура изучения прошлого (зачастую для того чтобы отделить третье значение от остальных, используется термин «историография»). В последнем случае история становится частью эпистемологии, главной задачей которой является не открытие закономерностей истории, а скорее, исследование вопроса о том, насколько возможно познание истории, каковы эпистемологические и логические особенности изучения прошлого, в чем язык историка отличается от языка представителей других наук. Исследование эпистемологических оснований исторического знания имеет значение потому, что в последнее время появились концепции, которые можно отнести к разряду агностических, теории, близкие к радикальному конструктивизму, инструментализму и деконструктивизму.
Историческое исследование долгое время воспринималось как предприятие сугубо рациональное и научное, при этом постулировался упрощенно-эссенциалистский подход к историческому познанию. История однозначно включалась в число гуманитарных наук, четко различались литературное повествование и историческое описание. Историческое описание, в свою очередь, отделялось от объяснительных процедур, которым история должна следовать.
Особенно заметной тенденцией в последние десятилетия стало утверждение разного рода постмодернистских концепций в историческом познании. Отличительной чертой постмодернизма можно считать интерес к нарративам или, что более точно, к метанарративам. В философии истории постмодернизм стал базой для нарративизма. Еще в 50-60-е годы предпринимались попытки исследовать специфику исторического повествования, но характерной чертой данных попыток было стремление сохранить требование объективности исторического исследования.
Нарративная философия истории относится к концепциям, которые отказывают истории в праве на получение объективного и достоверного знания о прошлом. Нарративизм отрицает саму дистинкцию между историей и литературой, а в своем наиболее радикальном варианте враждебен и научной рациональности в целом, заимствуя у постмодернизма иммунизирующую критику логоцентризма.
Особые возражения вызывают три момента: во-первых, отрицание за исторической наукой права на воспроизведение объективной реальности (скептицизм); во-вторых, последовавшее отрицание самой реальности событий прошлого (своеобразный исторический солипсизм); в-третьих, применение чуждых академической истории методов литературного анализа; наконец, спорна инструменталистская аргументация нарративизма.
Основные этапы, представители и содержание нарративной философии истории
Эссенциалистский идеал предполагал, что история есть сущность, развивающаяся по
собственным законам; задача историка виделась в поиске закономерностей; любая закономерность в истории должна быть подтверждена определенным (чем больше, тем лучше) количеством фактов. Задача науки в целом видится как установление таких законов, которые позволили бы делать предсказания. В пределах эссенциализма постулируется идея принципиальной кумулятивности развития научного знания, т. е. каждая следующая теория является научной только в том случае, если она объясняет все факты, которым дано обоснование в пределах предыдущей теории, плюс она должна дать объяснение фактам, которые предыдущая теория объяснить не могла.
Споры вокруг эссенциалистских постулатов поначалу не имели прямого отношения к исторической науке. Однако в 1942 г. выходит статья К.Г. Гемпеля «Функции общих законов в истории». Появление статьи было инспирировано несогласием автора с тезисом о несовместимости естественнонаучных и гуманитарных критериев научности. По его мнению, и в истории, и в естественных науках общие законы выполняют одни и те же функции. Общий закон, по мнению К.Г. Гемпеля, - это «утверждение универсальной условной формы, способное быть подтвержденным или опровергнутым с помощью соответствующих эмпирических данных» [1, с. 16]. Любое объяснение научного характера можно подвергнуть объективным проверкам, которые включают в себя, во-первых, эмпирическую проверку предложений, говорящих об определяющих условиях; во-вторых, эмпирическую проверку универсальных гипотез, на которых основывается объяснение; в-третьих, исследование того, является ли объяснение логически убедительным. К.Г. Гемпель указывал на две причины, указывающие на то, что большинству объяснений, предлагаемых в истории, не удается включить явные утверждения о предполагаемых общих закономерностях: во-первых, универсальные гипотезы часто относятся к индивидуальной или социальной психологии, т. е. косвенным образом рассматриваются как сами собой разумеющиеся, и, во-вторых, часто бывает довольно трудно сформулировать лежащие в основе предположения явным образом, с достаточной точностью и в то же время так, чтобы они согласовывались со всеми имеющимися эмпирическими данными. В силу этих причин К.Г. Гемпель полагал, что исторические объяснения носят вероятностный характер: исторические объяснения - это скорее «набросок объяснения» [1, с. 24].
У А. Данто нашел отражение скепсис, испытывавшийся аналитической философией относительно эпистемологической основы исторической науки. Во-первых, суждения историка не всегда могут быть верифицированы, так как для верификации его суждений требуется наличие референта. Однако объект историка - прошлое, в силу чего полная верификация суждения невозможна. Прошлое является существенно неполным - это один из основных тезисов А. Данто. Во-вторых, суждения историка всегда привязаны к настоящим событиям.
Он выделяет в историческом тексте особый тип суждений - нарративное предложение - и на его основе строит свою концепцию исторического нарратива. Мы вправе утверждать, что скептицизм, появившийся в результате развития аналитической философии истории, стал одной из ключевых причин, приведших к формированию нарративной философии истории. В аналитической философии истории вновь была поставлена проблема объективности исторического знания: историк испытывает затруднение при попытке получить доступ к референту. Рассказ, или, более точно, наррация, - естественный, с точки зрения А. Данто, контекст, в котором события приобретают значение. Все это приводит к неустранимой конвенциональности исторического текста, следовательно, не может быть одного-единственного рассказа о прошлом. Но А. Данто отнюдь не является сторонником релятивизма в области исторического познания.
Серьезное влияние на конвенциалистскую и инструменталистскую аргументацию нарративной философии истории оказала работа Т. Куна «Структура научных революций» [2]. С точки зрения Т. Куна, научное сообщество на определенном этапе объединяется в рамках парадигмы. Парадигма представляет собой «совокупность убеждений, ценностей, технических средств
и т. д., которая характерна для членов данного сообщества» [2, с. 259]. Наука всегда изобилует аномалиями, однако, перейдя в постпарадигмальное состояние, наука жестко следует определенному образцу, который может быть отброшен в результате кризиса. Последний приводит
к утверждению новой парадигмы, принципиально несовместимой с предыдущей. Выходит, что каждая парадигма имеет свои критерии научной рациональности, более того, каждая новая парадигма наполняет слово «наука» новым содержанием.
Наиболее ярко конвенционалистские аргументы видны в работах двух философов-нарративистов Х. Уайта и Ф.Р. Анкерсмита. Х. Уайт называет произошедшее в интеллектуальной жизни Запада в XX веке восстанием против истории [3, с. 7].
Процесс сциентизации исторического дискурса в XIX веке привел к серьезным негативным последствиям, а именно - к утрате связи истории и литературы*. По мнению Х. Уайта, «пока историки продолжают использовать обычные грамотные речь и письмо, их репрезентации феноменов прошлого, равно как и мысли о них, останутся «литературными» - «поэтическими» и «риторическими», - отличными от всего, что считается специфически «научным» дискурсом» [3, с.
7].
Основной тезис работы Х. Уайта можно сформулировать так: утверждение об абсолютной противоположности науки и искусства как форм познавательной деятельности базируется на позитивистском представлении о сущности научного познания и романтической концепции искусства. Исключение истории из числа полноценных научных дисциплин дополняется враждебностью к истории как сознанию со стороны литературы XX века [4, р. 115]. Родоначальником эстетического низложения истории является Ф. Ницше, который демонстрирует разрыв между искусством и историей, противопоставляя их как жизнь и смерть [5].
Историк выбирает исследовательскую метафору так, как художник-пейзажист выбирает место, с которого он собирается изображать ландшафт: «Нам следует признать, что то, что устанавливают факты сами по себе - это проблема, которую историк, как и художник, пытается разрешить путем выбора метафоры, которая поможет ему организовать мир, прошлое, настоящее и будущее» [4, р. 132]. Однако существует ряд ограничений в выборе метафоры: 1) метафора не должна быть перегружена (overburden) данными, впрочем, и не следует обходиться вообще без данных; 2) каждой метафоре соответствует своя логика, скрытая в дискурсе; 3) метафора должна быть заменена на другую, если выявлена ее неспособность включить (accomodate) определенные данные. По мнению Х. Уайта, опасность релятивизма можно преодолеть, только осознав, что, с одной стороны, стиль содержит специфический критерий внутренней согласованности, с другой стороны, - имеет систему трансляции, которая позволяет воспринимающему связать образ с репрезентируемой вещью. Все это должно заставить историка отказаться от попыток искать единственную истину относительно определенного отрезка прошлого и избежать крайнего релятивизма, выражающегося в тезисе: сколько исследователей, столько и истин [4, р. 131-132].
Для Х. Уайта интерес представляет, прежде всего, проблема влияния выбранных риторических процедур на содержание исторического произведения. Он вводит понятие тропологии: «Тропология - это теоретическое обоснование вымышленного дискурса, всех способов, какими различные типы фигур (метафора, метонимия, синекдоха и ирония) создают типы образов и связи между ними, способные служить знаками реальности, которую можно лишь вообразить, а не воспринять непосредственно» [3, с. 8]. Его тропологическая теория основывается на работах
Н. Фрая, М. Фуко, Р. Барта и др. История понимается как особая дискурсивная практика, но проводится граница между описанием и нарративизацией прошлого [3, с. 8].
Логические методы анализа исторического дискурса, выявляя способы организации текста, бессильны ответить на вопрос: почему при всех неточностях и даже ошибках исторический дискурс сохраняет смысл? Логика подчинена риторике, и сама классическая модель силлогизма содержит в себе идею тропологии [6]. Логико-дедуктивные компоненты «могут дополнять эту репрезентацию формальным доказательством, претендующим на логическую
последовательность, в качестве знака и индикатора его рациональности» [3, с. 9]. Иными словами, этот уровень ставится в прямую зависимость от трополого-фигуративного уровня исторического текста, а это означает, что выбор трополого-фигуративной схемы предопределяет определенные способы доказательства.
Отказ от логико-дедуктивной композиции нарратива оказывается гарантией от псевдонаучных объяснений спекулятивных концепций исторического процесса. Интерес вызывают прежде всего «способы, какими историки конструировали прошлое как возможный объект научного исследования или герменевтической нагрузки и, что более важно, как объект повествования» [3, с. 11]. Такая конструирующая активность историка является в большей степени делом воображения, чем рационального познания.
Проблема соотношения исторической реальности и нарратива решается весьма
* Под историографией в данном случае понимается практика написания истории.
недвусмысленно: «...Как фигуративный язык может быть использован для создания образов объектов, которые более недоступны восприятию, и наделения их аурой своего рода «реальности» таким образом, чтобы они подпадали под избранные данным историком техники объяснения и интерпретации» [3, с. 9]. Историк создает некий эффект реальности при помощи понятийного аппарата, общего для историка и читателя его работ, что позволяет добиться понимания.
Префигуративный акт историка докогнитивен и некритичен, не опирается на какие-либо понятия, существующие независимо от историка, «он также является конститутивным элементом понятий, которые историк будет использовать, чтобы распознать объекты, которые населяют эту сферу, и описать типы отношений, которые они могут между собой поддерживать» [3, с. 51].
С точки зрения Х. Уайта интерпретация, в отличие от объяснения, сопровождает работу историка с самого начала; исторические факты даны историку уже проинтерпретированными. Значение исторического факта осознается только как часть общей интерпретативной схемы: «Многие историки продолжают воспринимать «факты» как то, что «дано», и отказываются признать, в отличие от большинства ученых, что они не столько «устанавливаются (found)», сколько конструируются с помощью вопросов, которые исследователь задает феномену, лежащему перед ним» [4, р. 128]. Говоря о современных ученых, Х. Уайт имеет в виду некоторых представителей постпозитивистской философии науки, среди них ему, по-видимому, особенно близки концепции Т. Куна и П. Фейерабенда.
В целом позиция Х. Уайта близка постструктуралистскому видению соотношения факта и реальности, в частности, это наблюдается при сопоставлении тропологической концепции с теорией Р. Барта. Последний полагал, что «факт обладает лишь языковым существованием. это единственный дискурс, где референт рассматривается как внешний по отношению к дискурсу, хотя достигнуть его невозможно помимо этого дискурса» [7]. Х. Уайт повторяет идею Р. Барта о лингвистической природе исторических фактов: «Факты как таковые должны быть
конституированы на основе изучения документов о событиях прошлого, чтобы служить основой описания сложных исторических феноменов, которые, в свою очередь, могут служить объектом объяснения и интерпретации. Другими словами, если историческое объяснение или интерпретация есть конструкция, концептуальная или воображаемая, то таков и объект, к которому прилагаются эти объяснительные техники. Когда дело доходит до исторических явлений, здесь все - от начала до конца - конструкция» [3, с. 12].
Значение события не заключено в нем самом, а является частью языка, который историк использует: «Все исторические нарративы предполагают фигуративную характеризацию событий, которые они пытаются репрезентировать и объяснить. А это значит, что исторические нарративы, рассматриваемые как вербальные артифакты, могут быть охарактеризованы при помощи сопоставления с типом фигуративного дискурса.» [8, р. 92-95].
Историк, таким образом, сталкивается с новым полем, как грамматик сталкивается с новым языком: «.Проблема историка - в конструировании языкового протокола, выполненного в лексическом, грамматическом, синтаксическом и семантическом измерениях, и на основе этого -в характеристике поля и его элементов в терминах самого историка (а не в тех терминах, которые имеют место в самих документах) и тем самым в подготовке их к объяснению и репрезентации, которые исследователь последовательно предложит в своем повествовании» [3, с. 51]. Этот доконцептуальный протокол описывается Х. Уайтом с точки зрения того тропологического типа, в котором он выполнен.
Отталкиваясь от критики аналитической (в его интерпретации - эпистемологической) философии истории, другой исследователь - Ф.Р. Анкерсмит, приходит к идее нарративной философии истории, которая была бы своего рода преодолением тупика, куда философию истории завели аналитики.
Современная философия языка страдает, с точки зрения Ф.Р. Анкерсмита, двумя недостатками: во-первых, более важными объявляются проблемы, связанные с суждениями (т. е. уделяется внимание атомарному уровню), а не с целыми текстами; во-вторых, нарратив представляется как некая молекула, в которой роль химической связи играют логические связки.
По мнению Ф.Р. Анкерсмита, на основе одной конъюнкции предложений возможно составить не один, а множество нарративов, основа которых будет одной и той же. При этом он различает три понятия: сингулярное утверждение, общее утверждение и нарратив: «Можно заключить, что действительно любопытный контраст состоит не в контрасте между общим и сингулярным утверждением, как обычно полагают, но между общим утверждением и историческим нарративом» [9, с. 191]. Так, отношения между общими утверждениями и
сингулярными являются асимметричными: общее утверждение, по сути, есть обобщение такого же сингулярного утверждения и может быть получено посредством формального действия, но «исторический нарратив, состоящий из большого количества различных сингулярных утверждений, может быть индивидуализирован только акцентированием внимания на каждом из них» [9, с. 191].
Ф.Р. Анкерсмит выделяет традиционную схему анализа любого нарратива, где принято различать четыре уровня: а) поверхностную структуру текста (нарратив как таковой); б) глубинную структуру (семантическое ядро); в) правила трансформации текста; г) грамматику текста, позволяющую осуществить переход от поверхностной структуры текста к семантическому ядру.
По мнению исследователя, это пример типично редукционистской программы, основные недостатки которой: 1) глубинные структуры являются чем-то неопределенным, что наводит на аналогии со спекулятивными историческими теориями; 2) внимание уделяется только
объяснительным свойствам высказываний, составляющих нарратив; 3) содержание нарратива отождествляется только с его глубинной структурой, но его нельзя связывать ни с какими предложениями нарратива, ни с обобщенным содержанием этих предложений.
Рассматривая ситуацию, когда существуют два нарратива об одном и том же отрезке прошлого или об одном и том же явлении прошлого, Ф.Р. Анкерсмит пишет: «В дополнении к двум историческим нарративам нет третьей вещи, то есть объективного критерия, чтобы измерить меру соответствия каждого из двух нарративов самому прошлому: нарративы - это все, что мы имеем» [9, с. 198].
Единственным критерием, позволившим бы сделать подобный выбор, становится критерий объективности, т. е. ставить вопрос о предпочтительности одного нарратива другому можно в случае, если существует соответствие между нарративом и прошлым. И здесь Ф.Р. Анкерсмитом используется традиционный скептический аргумент: «Каждый исторический нарратив есть попытка или предложение найти в необходимом случае корреспонденцию между языком и исторической действительностью» [9, с. 199]. Проблема, в принципе, формулируется следующим образом: если возможно установить истинностное значение отдельных сингулярных утверждений, входящих в нарратив, то почему нельзя на основании оценки их логической связанности составить впечатление об истинности нарратива [9, с. 96].
Рассматривая корреспондентную концепцию истины, Ф.Р. Анкерсмит приходит к выводу о ее неприменимости в историческом познании. Исследователь придерживается формулировки классической (корреспондентной) теории, данной Джоном Остином: «.Об утверждении говорится, что оно является истинным, когда историческое положение дел, соответствующее ему с помощью демонстративных конвенций (на которое оно «указывает»), относится к тому типу, которому с помощью дескриптивных конвенций соответствует предложение, использованное для производства утверждения» [10, с. 295]. Ф.Р. Анкерсмит так поясняет концепцию Д. Остина: «Высказывание является истинным, когда историческое положение дел, с которым оно связано посредством указательных конвенций, достаточно похоже на это «стандартное» положение дел, которое задается посредством дескриптивных конвенций в отношении предложения» [11, с. 105]. Основные возражения против использования данной концепции: 1) по отношению к нарративу невозможно провести различие, аналогичное различию между высказыванием и предложением; 2) невозможно говорить о наличии каких-либо дескриптивных конвенций, которые были бы связаны с определенным нарративом. Нарратив включает отдельные высказывания, которые можно оценивать как истинные или ложные. Однако, в отличие от высказываний и предложений, нарративы не имеют того, что можно было бы назвать нарративным значением, которое могло бы помочь в определении их истинности или ложности.
Традиционное определение истины как соответствия знаний действительности также не спасает в глазах Ф.Р. Анкерсмита корреспондентную концепцию: «Наиболее удобное свойство высказываний - поскольку они являются недвусмысленными и поэтому могут быть либо истинными, либо ложными - заключается в том, что они всегда безошибочно указывают, о каком положении дел в них идет речь. .Если мы имеем дело с высказываниями, которые являются либо истинными, либо ложными, мы всегда точно знаем, какие положения дел или их аспекты в самом деле соответствуют рассматриваемым высказываниям. Затем мы можем обратиться к (существующей) реальности и установить истинность этих высказываний» [11, с. 107].
Таким образом, нарративы с эпистемологической точки зрения оказываются весьма уязвимыми. Наиболее интересным свидетельством такой уязвимости является возможность
оценивать нарративы как «плохие» или «хорошие», т. е. применять критерии, лежащие в области эстетического, нежели научного. Нарратив выполняет, с точки зрения Ф.Р. Анкерсмита, две основные функции: 1) описывает прошлое с помощью совокупности высказываний; 2) предлагает метафорическую точку зрения на реальность. Наличие этих функций нарратива делает его неустойчивым по отношению к исторической реальности. Следовательно, «нарратив можно обвинить
в отсутствии точности, только если к нему применяются неверные критерии (т. е. относящиеся к высказыванию) и если утверждается - пусть и справедливо, - что в нарративе отсутствует то устойчивое отношение, которое имеет место между высказыванием и указываемым им историческим положением дел» [11, с. 109].
Проблема заключается в том, что отрицание права за исторической наукой на поиск истины влечет за собой отрицание и права нарратива на воспроизведение исторической реальности. Ф.Р. Анкерсмит выделяет два возможных подхода к проблеме установления отношений между нарративом и исторической реальностью. Первую точку зрения на данную проблему он называет нарративным реализмом. Нарративный реализм предполагает наличие некоей «изобразительной теории». Распространенность нарративно-реалистических воззрений связана с тем, что реализм является единственно возможной позицией с точки зрения здравого смысла.
Идея Ф.Р. Анкерсмита такова: правила трансцендентального нарративизма не претендуют на то, чтобы направлять историка в решении проблемы перевода прошлого в нарратив, но они лишь определяют логическую структуру нарративных описаний прошлого. Он утверждает, что «какое бы конкретное содержание мы ни вкладывали в правила перевода, они всегда будут лишь произвольными правилами отбора, приемлемыми для одних историков и неприемлемыми для других» [11, с. 128]. Историк конструирует прошлое, которое не обладает никакой внутренней структурой, автономной по отношению к нарративу; нарратив навязывает прошлому определенную структуру. Фактически мы можем лишь сравнивать нарративы между собой, но неспособны сопоставить нарратив с прошлым. Можно обнаружить лишь нарративную логику, определяющую, как надлежит показывать в нарративе то, что исторические источники говорят о прошлом.
Итак, по мнению Ф.Р. Анкерсмита, сопоставление нарративного реализма и нарративного идеализма приводит нас к однозначному выводу: нет прошлого, которое могло бы быть твердым фундаментом для нарративов, и нет правил перевода, которые были бы нерушимыми сваями, подпирающими нарратив. Однако исследование все-таки не произвольно: «Согласно
нарративному идеализму существует нарративная логика, структурирующая наше знание о прошлом, в то время как согласно нарративному реализму, исключительно «структура самого прошлого» определяет в конечном счете структуру нашего нарративного знания о прошлом» [11, с. 139].
Ф.Р. Анкерсмит вводит понятие нарративной субстанции (N8 или N88). N88 обозначает не явления, а нарративные интерпретации, т. е. данный термин в значительно меньшей степени предполагает референцию к реальности. N88 - это вещи, а не понятия. N88 - первичные (в аристотелевском смысле) логические сущности в историографических описаниях прошлого, содержащиеся в них высказывания - не части, а свойства. Это подводит его к двум важным положениям: 1) N88 нельзя определить, просто собрав все высказывания, в которых появляются их имена; 2) только тогда, когда можно сравнить нарратив с другими нарративами, начинают проявляться характерные черты предложенных в них N88.
Ф.Р. Анкерсмит постулирует наличие нарративного мира, содержащего все возможные N88 по всем мыслимым историографическим темам [11, с. 170]. Когда историк пишет книгу или статью, он занимается индивидуализацией одной из этих «уже существующих» N88. Он полагает, что вне самого нарратива нет ничего, что может послужить ключом к индивидуализации предложенной в нем N8, хотя внетекстовые данные могут быть полезны для достижения корректной интерпретации, т. е. для установления точного значения текста.
В его нарративной логике нарративные субстанции выступают основными объектами изменения: «.в нарративе вводятся определенные термины. которым явно или неявно предуцируется широкий набор атрибутов (такие атрибуты всегда являются высказываниями, а не тем, что стоит на месте предиката в высказываниях)» [11, с. 189]. Основные преимущества нарративного подхода, с точки зрения Ф.Р. Анкерсмита: 1) нарративизм не соотносит объекты изменения с самой исторической реальностью; 2) он не постулирует наличие некоего таинственного свойства вещей прошлого; 3) «нарративизм не устанавливает никаких критериев в
отношении того, что должен обозначать субъект в высказываниях, содержащихся в N8, и в обычном нарративе эти субъекты высказывания всегда сильно варьируют от высказывания к высказыванию» [11, с. 196].
Ф.Р. Анкерсмит формулирует фундаментальное положение нарративной логики: могут
быть индивидуализированы только с помощью перечисления всех их свойств, т. е. с помощью всех высказываний, входящих в их состав.
Следовательно, «нарративная логика, в силу ее исключительного интереса к отношению между высказываниями и N88, не содержит ни критериев, ни даже малейших намеков на то, как следует различать фактическую истинность и ложность» [11, с. 197]. Нарративная логика к тому же паранепротиворечива, так как «в противоположность пропозициональной логике для нарративной логики не составляет проблемы признание истинности как «р», так и «не-р», где «р» является высказыванием об историческом положении дел» [11, с. 197].
В итоге долгих поисков оснований нарративной логики Ф.Р. Анкерсмит приходит к выводу, что «работа историка в некотором смысле сходна с созданием метафизических систем» [11, с. 317]. Нарративизм снимает проблему определения демаркационной границы между вымыслом и реальностью путем отрицания существования какой-либо реальности. Следовательно, проблема истинности исторического нарратива разрешается сама собою, так как в ситуации отрицания реальности невозможно использовать ни одну из возможных концепций истины.
Конвенционализм и инструментализм: общее и особенное
Конвенционализм - это направление в философии и методологии научного познания, провозглашающее в качестве основы научных теорий соглашения между учеными. Выбор соглашений обусловлен соображениями удобства и простоты, но никак не истинности или объективности. Конвенционалистская модель научного познания отрицает существование того, что можно было бы назвать критериями истинности или ложности научной теории. Одним из родоначальников конвенционализма считается А. Пуанкаре. С его точки зрения, основные истины или аксиомы науки следует считать соглашениями, выполняющими ориентирующую функцию, т. е. они снабжают исследователя одним из возможных теоретических описаний изучаемого явления.
Однако конвенционализм А. Пуанкаре исключал произвольность выбираемых допущений: «Опыт предоставляет нам свободный выбор, но при этом он руководит нами, помогая выбрать путь наиболее удобный» [12, с. 8]. Возникает интересный парадокс: конвенции условны, являются продуктом соглашения между учеными, к ним неприменимы критерии истинности (ложности), но при этом они не произвольны и зависимы от опыта, т. е. корреспондируют с опытом. Конечно, появление конвенциализма А. Пуанкаре связано с многочисленными спорами вокруг оснований математики и неевклидовых геометрий. Постулат А. Пуанкаре о неприменимости в науке понятия истинности относится прежде всего к геометрии и проблеме математизации физики [12, с. 49].
Умеренный конвенциализм А. Пуанкаре не отрицал объективности, которая гарантируется общностью мира для меня и для других мыслящих существ. Фактически уравнивается объективность и общезначимость. Законы науки не являются объективными, они просто представляют собой условно принятые соглашения, которые удобны для описания явлений определенного вида. От произвольности в выборе соглашений ученого должен спасать принцип простоты и эффективности научной теории. В научном открытии, по мнению конвенционалистов, важна не логика открытия, а интуиция, фактически сводя научный поиск к бессознательному.
Умеренность конвенционализма А. Пуанкаре видна на примере его несогласия с Леруа. Последний полагал, что наука искусственна. Пуанкаре считал, что правила науки приводят к успеху, т. е. возможен выбор нескольких вариантов, но только некоторые будут иметь результат. Кроме того, в отличие от скептиков, А. Пуанкаре считал, что ученый не создает научный факт, а вырабатывает его. Если можно так выразиться, ученый на основе некоторого события (реально имеющего место) при помощи научной теории создает научный факт. Иными словами, А. Пуанкаре не элиминирует универсум сущностей реальности, что позволяет говорить о нем как
о весьма умеренном конвенционалисте. Основной тезис умеренного конвенционализма: некоторые проблемы невозможно решить простым обращением к опыту, пока не введены конвенции, которые совместно с опытными данными позволяют достичь решения.
Пример радикального конвенционализма - ранняя работа К. Айдукевича «Картина мира и понятийный аппарат». С точки зрения последнего опытные данные не навязывают исследователю никакого артикулированного суждения. Если умеренный конвенционализм отрицает возможность говорить о конвенциях как об истинных или ложных и настаивает на
принципах простоты и удобства, то радикальный конвенционализм утверждает, что существуют картины мира, каждая из которых может быть названа истинной. Радикальный конвенционализм -это направление, согласно которому все суждения, образующие картину мира, не основаны на данных опыта, а зависят от выбора понятийного аппарата, с помощью которого исследователь интерпретирует данные. Ученый не только использует определенный заранее заданный понятийный аппарат, но и подчиняется правилам значения языка, соответствующего этому понятийному аппарату. Можно говорить о трех типах правил значения: аксиоматических, дедуктивных и эмпирических. Наиболее интересны правила третьего типа, предполагающие систему соответствий между данными опыта и выражениями языка. При этом радикальный конвенционализм К. Айдукевича приближается к пониманию истины как когеренции. Таким образом, радикальный конвенционализм полностью отвергает возможность говорить о реальности объективно, при этом не подвергая сомнению факт ее существования. В сущности радикальный конвенционализм и можно назвать инструментализмом.
Соотнесение нарративизма с инструментализмом наводит на заключение об их тождестве. Так, ранний нарративизм Х. Уайта, сформулированный в «Метаистории», является в сущности вариантом умеренного конвенционализма. Концепция же Ф.Р. Анкерсмита представляет собой более радикальный вариант конвенционализма, переходящий в инструментализм, с его скептическими, релятивистскими и конструктивистскими доводами в пользу отсутствия исторической реальности как коррелята текста историка.
Конструктивизм, а его следы весьма явственно проступают в работах нарративистов, может быть охарактеризован как эпистемологическая позиция, основанная на полном или частичном отрицании самой возможности получения объективной и истинной информации об ушедшей реальности. В своей крайности конструктивизм в историческом познании приводит к отрицанию самого факта существования прошлой реальности и утверждению тезисов, подобных инструментализму. Исторический инструментализм - нарративно-идеалистическое течение в современной философии истории, основной чертой которого является утверждение о несуществовании прошлого как такового; реальность прошлого приравнивается к реальности текста.
Однако подобная квалификация нарративизма вызывает несколько вопросов. Во-первых, насколько опровергаемо отрицание исторической реальности нарративизмом в историческом познании? Этот вопрос связан с тем, что скептическая позиция имеет, на первый взгляд, достаточно сильные позиции в историческом познании. Так, общепринятым (по крайней мере, в нарративизме) оказывается тезис о недоступности прошлого непосредственному исследованию. Ушедшая реальность известна, по большей части, по следам, т. е., в основном, по текстам. Эти эпистемологические особенности исторической науки делают ее соблазнительной мишенью для скептика. Во-вторых, насколько оправдано отрицание дистинкции между спекулятивной философией истории и историографией? Подобную дистинкцию отрицают буквально все классики нарративизма. В-третьих, каков научный статус исторических концепций, насколько они вписываются в те модели развития научного знания, которые выработаны в современной философии науки? Ответ на эти и производные от них вопросы (соотношение события и факта, место факта в теории, верификация и фальсификация исторического нарратива, принципиальная некумулятивность развития исторического знания) можно дать, только обратившись к фундаментальному положению нарративизма, а именно: необходимо понять, что лежит в основе отрицания исторической реальности.
Для начала следует обратить внимание на парадоксальность способа, с помощью которого нарративизм отрицает историческую реальность. По сути, аргументация нарративистов близка к скептической. Отрицание за историком права на сообщение объективной информации о прошлых событиях базируется на том, что к историческому познанию неприменимы позитивистские стандарты научности. Как следствие, под сомнение ставится сам статус истории как науки. Позитивизм является фоновым знанием для нарративизма. Вся критика исторической реальности базируется на подчеркивании несостоятельности позитивистской стратегии верификации; научные теории должны иметь непротиворечивые и прочные основания, научному исследованию должен предшествовать процесс подбора надежного исходного пункта.
Подобная позиция достаточно обстоятельно рассматривалась К. Поппером, указавшим на несостоятельность позитивистского стандарта научной рациональности в целом, на невозможность использования верификации как основного способа проверки теорий. Но, как нам кажется, конструктивизм упустил один из важнейших аргументов К. Поппера против
позитивистского идеала научной рациональности. Рассматривая проблему здравого смысла, он приходит к важному выводу: «Любое множество предположений нашего здравого смысла -совокупность их можно назвать фоновым знанием здравого смысла, - с которого мы начинаем, можно в любой момент поставить под вопрос и подвергнуть критике; и часто в результате этой критики это предположение отвергается.» [13, с. 41]. Иными словами, невозможна такая вещь, как надежный исходный пункт, с которого исследователь, начав, может при помощи инструментария дойти до конечной точки. То есть крах позитивизма как образа науки был воспринят как крах научной рациональности вообще! И. Лакатос так характеризует ситуацию, приведшую к возникновению
куновского релятивизма: «Многие видели в джастификационизме единственную возможную форму рационализма: конец джастификационизма означал, казалось, конец рациональности вообще» [13, с. 144]. По аналогии мы можем сделать вывод и относительно появления нарративной философии истории. Последняя была определенной реакцией на попытку, предпринятую
в аналитической философии истории, дать рациональное толкование историческому познанию. Крах этой попытки был воспринят не просто как крах одной из возможных концепций философии истории, а как крах любых потенциальных попыток рациональной реконструкции исторического познания.
Основные тезисы позитивизма упрощенно можно сформулировать следующим образом: 1) ученый стремится к нахождению истинной теории, т. е. предпочтительны такие описания мира, которые были бы в то же время объяснением наблюдаемых фактов, что, в сущности, означает: описание фактов выводится из теории, соединенной с начальными условиями; 2) ученый должен стремиться к несомненности своей научной теории, т. е. итогом научного исследования является абсолютно достоверная (неопровергаемая) теория; 3) истинная научная теория не просто содержит эмпирические законы, она должна проникать в «сущность» вещей [14, с. 177-179].
Провал этих критериев и порождает инструментализм и нарративизм в историческом познании. Несостоятельны, по мнению К. Поппера, второй и третий критерии. Критика со стороны инструментализма основывается на том, что наука не в состоянии открыть неявную сущность вещей. Антиэссенциалистские воззрения разделялись Д. Беркли, Э. Махом, А. Пуанкаре, П. Дюгемом и др.
Формирование инструментализма связано с критикой эссенциализма, который столкнулся с рядом трудностей в объяснении роста научного знания. Первая трудность связана с тем, что можно назвать «мифом данных». Согласно этому мифу в основе любого знания лежит особый фундамент «невыводного знания». Обращаясь к критике мифа, инструменталисты делают вывод, что любые данные всегда проинтерпретированы в языковой системе, т. е. обусловлены языковыми структурами. Это допущение полностью принимается и нарративизмом. Вторая проблема уже связана с «проблемой языка», а именно: если научные теории всего лишь языковые каркасы, то можно ли о них говорить, как об истинных или ложных? Как очень точно отметил В.Н. Порус: «Так критика “мифа о данных” оборачивается другим мифом - “мифом каркаса”.» [15, с. 221]. Этот исходный пункт и становится мишенью инструментализма. По мнению В.Н. Поруса, против реализма в его эссенциалистском понимании формулируются следующие аргументы.
1. Аргумент П. Дюгема. Провозглашается разрыв между теорией и реальностью, сущность которого выражается в том, что реальность предстает в наблюдении своей текучестью, нерасчлененностью; наблюдения неточны, смутны, часто противоречивы. Теории же идеализируют
и «организуют» реальность. Последний момент особенно характерен для нарративной философии истории в том виде, в каком ее развивали Х. Уайт и Ф. Анкерсмит. Как следствие этого аргумента, против реализма инструментализм постулирует возможность множества идеализаций, которые оказываются вполне эквивалентными эмпирически, но несовместимыми логически. Здесь и появляется прагматический элемент, позволяющий выбрать одну из множества теорий (или один из нарративов).
2. Аргумент А. Пуанкаре. Невозможно привести полные и исчерпывающие доказательства того, что одна теория является истинной. Опыт вполне может согласовываться с множеством теорий. Метафизические доводы в пользу реализма отвергаются как критерии научности.
3. Аргумент Т. Куна. Те представления о научной рациональности, которые существуют в настоящее время, могут в результате серьезного сдвига уйти в прошлое, причем поменяется не просто набор теорий, лежащий в основе парадигмы: полностью изменится язык науки, будет пересмотрена граница между научным знанием и знанием, не являющимся таковым [15, с. 223].
Вот здесь и появляется проблема истины перед инструментализмом и его историческим вариантом - нарративизмом. Последний, как мы уже убедились, не приемлет корреспондентной теории истины. Это связано с тем, что последняя предполагает контакт с реальностью, которая существует, согласно инструментализму, только в теории, а по нарративизму, только в нарративе.
Реконструкция основных тезисов инструментализма и критический анализ его основных допущений разработан К. Поппером. Сущность инструментализма, по его мнению, заключена в элиминации универсума сущностей реальности. Так, эссенциализм (позитивизм) постулирует, с точки зрения К. Поппера, различие между универсумом сущностей реальности, универсумом наблюдаемых феноменов и универсумом дескриптивного языка. Теория в данной системе выполняет важную функцию. Предположим, что мы имеем феномены a и b; соответствующие этим феноменам фрагменты реальности А и В; а также, описания или символические представления этих реальностей а и ß. Теория, таким образом, может быть обозначена как s, описывающая сущностные свойства А и В, которые можно обозначить как Е. «Из s и а мы можем вывести ß; это означает, что с помощью нашей теории мы можем объяснить, почему a ведет к b или является его причиной» [14, с. 183].
Инструментализм элиминирует универсум сущностей реальности, которые лежат за различными феноменами. Тогда выходит, что а непосредственно описывает a, а ß непосредственно описывает b. Научная теория s является, таким образом, инструментом, связывающим а и ß.
На первый взгляд, как считает К. Поппер, «мы достигаем привлекательного упрощения и радикального применения бритвы Оккама» [14, с. 184].
К. Поппер вполне справедливо указывает на очевидный недостаток подобных теорий: «При последовательном применении эта теория равнозначна тезису о том, что все диспозиционные слова не имеют значения» [14, с. 184].
Особое значение в инструментализме приобретает дистинкция диспозиционных и недиспозиционных терминов. Функция первых состоит в том, что они позволяют осуществлять переход от одного положения дел к другому. Вторые описывают наблюдаемые положения дел. Проблема заключается в следующем: насколько оба термина являются дескриптивными? «Однако функция или значение этого высказывания оказывается чисто инструментальной: она
исчерпывается той помощью, которую это высказывание оказывает нам при выводе определенных недиспозиционных высказываний» [14, с. 186].
Таким образом, инструментализм заключается в тезисе, что научные теории являются своеобразными правилами вычисления. В нарративизме заменителями подобных правил являются тропологические модели, концепция нарративных субстанций и т. д.
Основная ошибка инструментализма состоит в неспособности провести границу между правилами вычислений и научными теориями; разница - в способе, с помощью которого осуществляется проверка правил и теорий.
В нарративизме и инструментализме допускается, что если и возможна проверка научных теорий, то эта проверка осуществляется при помощи процедур верификации, причем отношения между верификацией и фальсификацией рассматриваются как симметричные. Для нарративизма Ф. Анкерсмита характерно то, что, обращаясь к вопросу об истинности или ложности нарратива, он сосредотачивает свое внимание на невозможности достигнуть полной верификации суждений историка. По существу, в нарративизме фальсификация является неким дополнением верификации, если невозможна первая, то равно невозможна и вторая. Кроме того, проблема проверяемости исторических теорий рассматривается в отрыве от конкретной историографической практики. Теория же проверяется не просто в процессе ее использования или испытания, она всегда применяется к специальным случаям, для которых она дает результаты, весьма отличные
от ожидаемых в свете других теорий. Все это приводит к выводу о неприменимости инструменталистской точки зрения на историческое познание.
Литература
1. Гемпель К.Г. Функция общих законов в истории // Гемпель К.Г. Логика объяснения / Составл., перевод, вступит. статья, прилож. О.А. Назаровой. - М., 1998. - С. 16-24.
2. Кун Т. Структура научных революций: Сб.: Пер. с англ. / Т. Кун. - М.: ООО «Издательство АСТ»: ЗАО «Ермак», 2003. - 365 с.
3. Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века / Пер. с англ. Е.Г. Трубиной и В.В. Харитонова. - Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2002. - С. 7-51.
4. White H. Burden of History // History and Theory. - 1966. - Vol. 5 (No. 2) - P. 115-132.
5. Ницше Ф. Рождение трагедии, или эллинство и пессимизм // Ницше Ф. Сочинения в 2 т. Т.
1 / Сост. и ред. К.А. Свасьян; Пер. с нем. - М.: Мысль, 1997. - С. 47-157.; Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни // Ницше Ф. Сочинения в 2 т. Т. 1 / Сост. и ред. К.А. Свасьян; Пер. с нем. - М.: Мысль, 1997. - С. 158-230.
6. White H. Tropics of discourse. - Baltimor, 1978.
7. Барт Р. Дискурс истории // Система моды. Статьи по семиотике культуры. - М., 2003. -С.438-439.
8. White H. The Historical Text as Literary Artifact // Tropics of Discourse. - Baltimore, 1978. - P. 92-95.
9. Анкерсмит Ф.Р. Использование языка в историописании // Анкерсмит Ф.Р. История и тропология: взлет и падение метафоры / Пер. с англ. М. Кукарцева, Е. Коломоец, В. Кашаева. -М.: Прогресс-Традиция, 2003. - С. 191.
10. Остин Д. Истина // Остин Дж. Избранное / Пер. с англ. Л.Б. Макеевой, В.П. Руднева. - М.: Идея-пресс: Дом интеллектуальной кн., 1999. - С. 295.
11. Анкерсмит Ф. Р. Нарративная логика. Семантический анализ языка историков / Пер. с англ. О. Гавришиной, А. Олейникова; Под науч. ред. Л.Б. Макеевой. - М.: Идея-пресс, 2003. -
С. 105-317.
12. Пуанкаре А. О науке. - М., 1990. - С. 8.
13. Поппер К.Р. Объективное знание. Эволюционный подход / Пер. с англ. Д.Г. Лахути; Отв. ред. В.Н. Садовский. - М.: Эдиториал УРСС, 2002. - С. 41.
14. Поппер К.Р. Предположения и опровержения: Рост научного знания / Пер. с англ. - М.: АСТ: Ермак, 2004. - С. 177-186.
15. Порус В.Н. Рациональность. Наука. Культура. - М., 2002. - С. 221-223.
