CC BY
98
ФИЛОСОФИЯ
УДК 1
ИСТОРИЧЕСКАЯ РЕАЛЬНОСТЬ В СВЕТЕ ПОСТМОДЕРНИСТСКОГО «ВЫЗОВА»
Конец прошлого столетия ознаменовался общим кризисом социально-гуманитарных наук. Корни этого кризиса - в утрате доверия ко многим методологическим подходам, которые совсем недавно считались вполне устоявшимися. В исторической науке возникла необходимость переосмысления кардинальных вопросов исторического познания. Прежде всего - это возможность отождествлять наши знания о прошлых обществах с реальностью этого прошлого; специфика исторического факта; возможности и способы сочленения надындивидуального и единичного в истории; критерии достоверности исторического знания; соотношение микро- и макроистории; концепция исторического источника.
Одной из методологических установок современного обществоз-нания стало представление о неотделимости социальной реальности от её понятийных определений, т.е. от тех категорий, которыми пользуются участники социального действия. Социальная реальность перестаёт рассматриваться как совокупность определённых сущностей, на первый план выдвигаются социальные отношения и социальные формы. В исторической науке это проявляется в отказе от позитивистской веры в наличие непреложных исторических закономерностей, в понимании неадекватности исторических фактов физическим сущностям, существующим независимо от наблюдателя. Меняется ракурс изучения исторического прошлого и методы его постижения. На смену «генетической истории» - истории происхождений и классификаций, ориентированной на поиск каузальных связей между разнородными явлениями, - приходит история мира воображения, история ценностных ориентаций. Так, представители школы «Анналов» - Марк Блок, Люсьен Февр, Жак Ле Гофф - исследовали влияние на эволюцию экономики, политики, культуры таких желаний и устремлений, как притягательность рационального (или, наоборот, иррационального), влечения к прекрасному или же лишь к полезному, тяги или отвращения к выгоде, склонности к иерархичности или к равенству1. А.Я.Гуревич так характеризовал направление исследований, заданное Марком Блоком: «Исследование экономики и её изменений, социальных структур и их природы невозможно оторвать от анализа духовной жизни людей, их культуры, верований, мыслительных установок, «манеры думать и чувствовать»2.
И.И. Гусева,
кандидат философских наук, доцент кафедры философии и политологии, СГСЭУ
ВЕСТНИК. 2004. №9
Стремление к обновлению теоретико-методологического арсенала в «новой исторической науке» проявилось по-разному в её национальных вариантах -в зависимости от общественно-политической, культурной и историографической ситуации. Общим же стало стремление к междисциплинарности, ярко выраженный импульс навстречу теоретическим моделям обществознания, отход от трактовки истории как области узко понятого гуманитарного знания. Во французской историографии это движение воплотилось в знаменитой истории ментальностей, в британской и американской медиевистике - в «социальной истории», которая в 70 - 80 гг. прошлого века стала выполнять ярко выраженную интегративную функцию в системе исторических дисциплин3. В современной немецкой историографии возникло такое направление, как «история повседневности»4. Сторонники этого направления стремятся понять и проанализировать жизнь «маленьких людей», безымянных участников исторического действия, их восприятия, переживания, поведение, влияние на них общественных структур и процессов. В центре внимания «истории повседневности» - небольшие общности: семья, городской квартал, приход, улица. Это протест против немецкого историзма, против рассмотрения истории в абстрактных категориях.
Отказ от «наивного реализма» в истории - это осознание того, что общество нельзя исследовать как «вещь», а «исторический факт - не нечто раз навсегда данное, но изменяющееся «социальное отношение» между прошлым и настоящим, отношение, выясняющееся в ходе диалога между историком и памятником прошлого»5. Исходя из этого, многие историки представляют препятствия, возникающие на пути познания прошлого, как непреодолимые. Можно сказать, что идея «непрозрачности» прошлого витает как предпосылка над сообществом историков. В какой-то мере преодолеть эту «непрозрачность» помогает исследователю усложнение и увеличение вопросов к историческому источнику. Сами же вопросы подсказываются профессиональными навыками историка, его личностным опытом и современной действительностью. Таким образом, историческое исследование предстаёт не как воспроизведение прошлого, а как комментарий к изучаемым источникам, текст, который впоследствии будет различным образом истолкован разными читателями. Естественно, возникает проблема возможных границ субъективных проекций на историческую действительность.
Всё чаще говорят о принадлежности истории к повествовательному жанру. Впрочем, и прежняя история была повествовательной, изменились лишь формы повествования: если раньше доминировали большие структурные «рассказы» глобальной истории, то теперь преобладают основанные на микроистории биографические жанры. Если в 50 - 60-е гг. прошлого века философия истории заостряла вни-
мание на единичных исторических предложениях, то теперь исторический текст в целом становится темой философского исследования. Голландский философ Ф.Анкерсмит отмечает, что старая философия истории основывалась на постулате «двойной прозрачности» исторического текста. Суть его в следующем: исторический текст прозрачен (открыт для истолкования) как в отношении исходной исторической реальности, так и в отношении историографической концепции его автора. Текст историка рассматривается как адекватное воспроизведение смысла и значения исторической ситуации. Однако эта двойная прозрачность несёт в себе нечто двойственное, напоминающее ситуацию герменевтического круга. Анкерсмит полагает, что эта амбивалентность может быть разрешена только в том случае, если возможна идентификация прошлого и авторского замысла. С точки же зрения герменевтики, при репрезентации прошлого собственный опыт любого историка будет вести к искажению прошлого, поэтому «историк должен полностью исчезнуть из текста; текст должен быть своего рода богоявлением прошлого, которое чудесно появилось ниоткуда без вмешательства историков»6.
Если прежняя историография делала акцент на связи между авторским пониманием прошлого и текстом, то новую интересует прежде всего связь между текстом и его чтением: «Получается, что в противоположность старой, в новой философии истории текст приобретает свойства непрозрачности и онтологизируется, становится вещью»7.
Отметим, что онтологизация языка историографии (и вообще социальных наук) была свойственна и классической науке. Многие её конструкты рассматривались как точный «оттиск» самого социального бытия. Так, одной из важных причин глубокого кризиса формационной теории стали не только социально-политические реалии, но и её онтологиза-ция, которой теория подверглась в официальном советском обществознании. Теория общественно-экономических формаций - это не само реальное бытие, это «логоцентричная» модель, за которой скрываются более конкретные, многообразные и противоречивые социальные процессы. Именно в этом качестве марксистская концепция функционирует в пространстве западноевропейской социально-философской мысли.
В постмодернизме же онтологизация языка приобретает совсем иной смысл. Язык рассматривается как часть самой реальности, подлежащая научному изучению. И наоборот: вещи рассматриваются как тексты, которые можно и нужно интерпретировать. Идёт речь не о корреспонденции той или иной языковой конструкции некоей реальности, а о том, что сам язык расположен в пределах реальности, а не является противостоящим ей «зеркалом»8.
В модернистском проекте источники, документы, свидетельства выступают своего рода «ниточками»,
♦
П
потянув за которые, можно распутать клубок загадок прошлого. Для постмодернистского же взгляда источник - это не нить, соединяющая исследователя с прошлым, а одно из звеньев в цепочке множащихся интерпретаций прошлого. При этом огромное значение придаётся стилистическому измерению историографии. Так, Ф.Анкерсмит утверждает, что искусство и историческое письмо в силу значимости особенностей литературного стиля могут быть противопоставлены науке. Речь идёт о том, что историк, сделав свой выбор тропологической модели (имеются в виду тропы поэтического языка: метафора, метонимия, синекдоха и ирония), этим выбором задаёт и тип научного объяснения, и типы интересующих его сюжетов, и, в конечном счёте, тот базовый нарратив, который «организует» жизнь истории. Опираясь на работы Хайдена Уайта и исследуя роль тро-пологии в истории, он приходит к следующему заключению: «Содержание - производная стиля на уровне историографического прогресса, вытекающего из содержания исторических дебатов»9. При всей невозможности отрицать сегодня интерпретативную природу историописания этот вывод пугает методологическим экстремизмом.
Тактики постмодернистской историографии могут быть различны, главное же стратегическое направление противоположно так называемому эссенциа-лизму в различных формах его проявления, суть которого - в стремлении к поиску паттернов, унифицирующих прошлое.
Постмодернистами часто проводится аналогия между историографией и психоанализом. И в том, и в другом случае фундаментальную роль играет интерпретация; и в исторической реальности, и в сознании невротика постмодернисты отрицают существование чего-либо, что могло бы верифицировать содержание интерпретаций. Действительно, теоретические конструкты З.Фрейда многие учёные рассматривают как психотерапевтические мифы, однако их роль в конструировании культуры, ментальности, искусства, политики ХХ века безусловна10.
В специфике психоанализа есть нечто, очень созвучное лейтмотиву постмодернизма: проникновение в глубину психической реальности опосредовано текстами. Эмпирическим материалом для исследования личности в изменённых состояниях сознания, возникающих в ходе психоаналитического сеанса, служат протоколы (транскрипты), в которых фиксируется диалог аналитика и пациента. Микросемантический анализ психоаналитических транскриптов, проявляющий скрытые смыслы этого диалога, является одним из важнейших направлений исследования личности в психоанализе.
Есть и ещё одна интересная параллель: «И в психоанализе, и в истории то, что вытеснено, проявляет себя только в минорных и, по-видимому, иррелеван-тных деталях»11. Как сущность человека психоаналитик ищет в описках, оговорках, так и сущность
прошлого мимолётно открывается в промахах языка, когда прошлое как бы «проговаривается» о своей тайне, а не в тех свидетельствах, где оно призвано манифестировать себя.
Завершая своё эссе об историографии и постмодернизме, Анкерсмит констатирует: «История здесь больше не реконструкция того, что произошло с нами в разные моменты жизни, но непрерывная игра с памятью об этом. Само воспоминание имеет приоритет над тем, что запомнилось...Дикое, жадное и безудержное копание в прошлом, вдохновлённое желанием обнаружить реальность прошлого и восстановить её с позиций науки не является более безусловной задачей историка»12.
Однако отказаться от веры в способность языка передавать информацию об исторических формах жизни, признать поглощение истории текстологией - значит отказаться от замысла истории как науки. «Эпистемологический кризис», связанный с постмодернистским поворотом, так болезненно переживается, поскольку «на карту» поставлены основные несущие конструкции исторического познания: случайность и необходимость в истории, достоверность знания о прошлом, объективность и субъективность в историческом исследовании, соотношение индивидуальных стратегий и социальной детерминированности.
В определённом смысле альтернативой постмодернизму являются подходы, в общем виде обозначаемые термином «микроистория». Забвение уникального и индивидуального в пользу безликих макроструктур - их основная претензия к традиционной историографии. По мнению Ю.Л.Бессмертно-го, «главные отличия микроистории - не в узколокальных рамках анализа, но в резком увеличении числа анализируемых «параметров» человеческого поведения»13. В отличие от постмодернистов, сторонники микроистории не ставят знак тождества между дискурсом историка и художественным текстом. Признаётся связь текста историка с реальностью прошлого, но это прошлое состоит из множества индивидуальных траекторий, поэтому возможна не реконструкция исторической целостности, а лишь определённое приближение к последней - на основе нарративных компонентов. Разглядывание «мелочей» прошлого, внимание к «различиям» для постмодерниста выступает как приглашение к «игре в бисер», к вольному «переписыванию» прошлого; для сторонника же микроистории это соразмерный его парадигме ракурс исследования, демонстрирующий ограниченность его эпистемологических возможностей.
Изучение индивида в его неповторимости, с одной стороны, и включение его в «ряд» - с другой, представляет собой классическую апорию исторической науки. Эту вечную раздвоенность исторического исследования Г.С.Кнабе охарактеризовал так: «.Апория действительно неразрешима, совмеще-
ние её полюсов действительно невозможно, но возможно их сближение и превращение апории в одно из тех противоречий, без которых, как известно, нет вообще никакого развития»14. Поиски выходов из этой апории и являются, по мысли учёного, одной из важнейших задач исторической науки. Способ разрешения апории - каким он видится на определённом этапе развития истории - задаёт парадигму исторического исследования для этого времени.
Постмодернизм не просто переосмысливает глубину взаимопроникновения материальной реальности и лингвистических конструктов, но вообще отрицает возможность существования чистых феноменов. Тогда что же такое наши представления о прошлом? Г.Спигел так отвечает на этот вопрос: «В конечном счёте что есть прошлое, как не некогда существовавшее материальное бытие, голос которого теперь заглушен и которое сохранилось лишь как знак, опутанный паутиной противоречивых интерпретаций, паутиной, нависающей над этим присутствующим рядом с нами и в то же время отсутствующим прошлым..?»15. Сама Спигел полагает, что единственным уровнем, на котором могут продуктивно взаимодействовать история и постмодернизм, является теория среднего плана. Этот уровень, с её точки зрения, связан с проблемой опосредования. Существует множество моделей опосредования и множество способов понимания языка. Наряду с пер-формативной моделью языка как фактора, конституирующего мир, существует инструменталистский (констатирующий) взгляд на язык, согласно которому язык как описывает и объясняет, так и конструирует реальность. Хочется согласиться с мнением Г.Спигел, что альтернатива между этими моделями чересчур жёстко сформулирована. С точки зрения этой исследовательницы, в интересах науки необходима не дальнейшая поляризация взглядов в спорах вокруг постструктурализма, а дифференцированный анализ текстов. И в литературном, и в документальном тексте - если подойти к ним с точки зрения этой двойной перспективы - наверняка найдётся место и для перформативных, и для инструментали-стских акцентов, всё зависит от того, какие задачи исследования оказываются на первом плане. На наш взгляд, это представление о многоплановости языка, о его функционировании в различных формах, не все из которых в данный момент на первом плане, является выражением здравого смысла науки, который порой исчезает в эйфорической самодостаточности языковых игр.
К тем историкам, которые вопреки «семиотическому вызову» находят неправомерным сведение основополагающих практик социального мира к принципам организации дискурса, принадлежит Роже Шартье. По его убеждению, «несводимость опыта к дискурсу всякая история должна принимать в расчёт, остерегаясь бесконтрольного привлечения кате-
гории «текст», слишком часто и неоправданно прилагаемой к исследуемой практике (обычной или ритуализированной), тактики и процедуры которой не имеют ничего общего с дискурсивными стратегиями»16 . Шартье подчёркивает, что конструирование дискурсов детерминировано объективными социальными особенностями, внешними дискурсу. Эти механизмы и зависимости, скрытые от самого субъекта, проявляются, во-первых, в коллективных представлениях, олицетворяющих в сознании людей порядок социального мира; во-вторых, в формах предъявленного общественного положения или политического могущества, выражающихся в стилизации жизни; в-третьих, в актуализации в представителе - индивиде или коллективе некоего социального качества или некоей власти17.
Акцентирование внимания только на формальных особенностях исторического повествования не согласуется с важнейшим предназначением истории: сформировать образы прошлого, без которых невозможно утверждение культурной и личностной идентичности. Многие учёные считают именно образ прошлого самым значимым результатом исторического исследования18. Неслучайно новейшая российская история отмечена небывалой актуализацией прошлого. «Разрушение прошлого» в конце 80 - начале 90-х гг. привело к тому, что и вся прошлая жизнь людей, и вся история страны потеряли значение и смысл. Кризис «советской идентичности» - это разрушение долгосрочных целей и утрата смысла существования бывших советских людей19.
Нельзя забывать и о критериях научности, технических приёмах, о правилах, которые должны регулировать процесс научного исследования, - обо всём, без чего невозможно «ремесло историка». Игнорировать этот порядок научности, полагает Шартье , значит открыть дорогу для всевозможн ых фальсификаций и фальсификаторов.
В качестве ещё одной альтернативы превращения истории в чисто литературный жанр, определённой гарантии сохранения за ней научной легитимности выступает симбиоз истории с другими науками из области человекознания. Такова, например, «встреча» истории и психологии. Как известно, ещё В.Дильтей каузально-детерминистской редукции позитивизма противопоставил обращение к переживанию как единственному основанию наук о духе. Наукой, в которой должным образом фундирована связь переживания, выражения и понимания, стала для Дильтея описательная психология. Современные же исследователи говорят о появлении в семействе психологических дисциплин исторической психологии. Размышляя о месте исторической психологии в познании человека, В.А.Шкуратов отмечает: «Идеей исторической психологии мы обязаны (хотя бы отчасти) надежде на внесение естественнонаучного порядка в гуманитарные рассуждения о
♦
П
человеке прошлого»20. Вся история психологии представляет собой балансирование между метафизикой и эмпиризмом. «Срединное» положение психологии между естественными и гуманитарными науками здесь как нельзя более кстати: не порывая с духом гуманитаристики, можно задействовать формализмы мышления и механизмы «контроля» научной достоверности, доставшиеся психологии в «наследство» от естественных наук. Взгляд на проблему понимания глазами психолога задевает эпистемологические проблемы историка, поскольку психолога интересуют процессы, происходящие в сознании исследователя, когда он вступает в диалог с другой культурой, пытается проявить её смыслы и ценности. Научно-практические достижения, организационный опыт психологии придают особую весомость тем общемировоззренческим рассуждениям о человеке, которые также занимают в ней немалое место.
На этом пути сближения уже есть обнадёживающие результаты. Так, указанный автор рассматривает историческую психологию как подход внутри французской истории ментальностей. Последняя же, по его мнению, появилась на социологической основе, но с «прививкой психологизма»21. Проявление стандартов психологии здесь заключается не в лабораторно-эмпирических верификациях, а в поиске социально-культурных механизмов детерминации сознания, которые и принято называть мен-тальностью. Сюда же можно отнести и концепцию А.Я.Гуревича. Хотелось бы надеяться, что отфор-матированность и операциональность научного мышления, присущие психологической науке, найдут своё место в практике исторического познания и в дальнейшем.
Видимо, стоит согласиться с компетентным мнением Л.М.Баткина: критика деконструктивизма должна строиться не как его отторжение, а как «вхождение в блестящую и необходимую односторонность, в общем-то, любой стоящей методологической позиции, как разматывание её возможностей и парадоксов до тех пор, пока мы не оказываемся с необходимостью на границе данного метода»22. Экспансию постмодернизма в историю не следует рассматривать как «голое» отрицание возможности репрезентации прошлого, в наиболее эпатирующих её формах. Если оставаться в границах научной рациональности (при всей подвижности этих границ), то смысл - и ценность! - постмодернистского «вызова» заключается в возможности более глубокого понимания природы исторической репрезентации, в стимулировании переосмысления эпистемологических стандартов исторического исследования.
Ушёл в прошлое образ истории как гигантского архива человечества. С каждой новой эпохой история переписывается заново. Значит, вопросы достоверности исторического знания никогда не станут достоянием только истории науки.
1 Ле Гофф Ж. С небес на землю (Перемены в системе ценностных ориентаций на христианском Западе XII - XIII вв.) // Одиссей.1991. С.26. В указанной статье Жак Ле Гофф выдвигает гипотезу, согласно которой обращение к мирскому выражало главную тенденцию исторической эволюции на рубеже XII - XIII вв. Для обоснования её анализируется отношение к земному, особенно к жизни, к человеческому телу, к земле, к земной истории, разграничение в системе ценностей духовного и мирского. Обнаруживается взаимосвязь этого разграничения с пониманием экономического роста и счёта.
2 Гуревич А.Я. «Добротное ремесло» (Первая биография Марка Блока) //Одиссей. 1991. С.77.
3 См.: Репина Л.П. Социальная история и историческая антропология: новейшие тенденции в современной британской и американской медиевистике // Одиссей. 1990. С.167, 171.
4 См.: Оболенская C.B. «История повседневности» в современной историографии ФРГ // Одиссей. 1990. С.183.
5 Бессмертный Ю.Л. «Анналы»: переломный этап? // Одиссей. 1991. С.11.
6 Анкерсмит Ф.Р. История и тропология: взлёт и падение метафоры. М., 2003. С. 96 - 97.
7 Кукарцева М.Ф. Анкерсмит и «новая» философия истории // Анкерсмит Ф.Р Указ. соч. С. 33.
8 См. об этом: Стрелков В.И. К онтологии исторического текста // Одиссей. 2000. С.139 -151.
9 Анкерсмит Ф.Р. Указ. соч. С.328.
10 Петренко В.Ф. Конструктивистская парадигма в психологической науке // Психологический журнал. 2002. Т. 23. №3. С.117.
11 Анкерсмит Ф.Р. Указ. соч. С. 333.
12 Там же. С.341.
13 Бессмертный Ю.Л. Некоторые соображения об изучении феномена власти и о концепциях постмодернизма и микроистории // Одиссей. 1995. С.12.
14 Кнабе Г.С. Материалы к лекциям по общей теории культуры. М., 1993. С.252.
15Спигел Г.М. К теории среднего плана: историопи-сание в век постмодернизма // Одиссей. 1995. С.219.
16Шартье Р. История сегодня: сомнения, вызовы, предложения // Одиссей. 1995. С.198.
17 Там же. С. 200 - 201.
18 Ионов И.Н. Построение образа российской цивилизации в свете психологии мышления и социологии знания // Общественные науки и современность. 2003. №6. С.104.
19 Козлов В.А. Российский посткоммунистический синдром: «разрушенное прошлое» и кризис советской идентичности // Общественные науки и современность. 2003. №4. С.84.
20 Шкуратов В.А. Историческая психология на перекрёстках человекознания // Одиссей. 1991. С.104.
21 Там же. С.109.
22 Баткин Л.М. Полемические заметки // Одиссей. 1995. С.209.
