CC BY
125
9. Русская историческая библиотека[Текст].-Т. 5.-СПб., 1878.1074 с.
10. Собрание Государственных грамот и договоров [Текст]. - Ч. 3.
- М., 1822. - 720 с.
11. Архив [Текст]. - СПб.: Институт истории РАН. Ф. 181, оп. 1, ч.
3, д. 1127-1128.
12. Шушерин, И. Известие о рождении и воспитании и о житии Святейшего Никона патриарха Московского и всея России [Текст]/И. Шушерин. - 2-е изд. - М., 1908. - 110 с.
Получено 1.10.2008 г.
УДК 94
Б.В. Шарыкин (Тула, ТулГУ).
“COLLIGATORY CONCEPTS” AND “SIGNIFICANT NARRATIVES”: ИСТОРИЯ ПОНЯТИЙ ОТ У. УОЛША ДО Ф.Р.АНКЕРСМИТА.
Посвящена проблеме формирования так называемой «новой философии истории» Ф.Р.Анкерсмита. Корни его взглядов отчасти могут быть возведены к творчеству У. Уолша - философа 50-х - 60-х годов. Его идея «связывающих» понятий и её развитие в субъективной манере Ф. Анкерсмитом сформировали сердцевину современной нарративистской философии истории.1
О Ф.Р. Анкерсмите обычно говорят как о «необычайно влиятельном» современном западном специалисте, представителе нарративистской философии истории, того её направления, что получило название «новой философии истории». Очевидна её связь с постмодернизмом и с постмодернистской «Метаисторией» Хейдена Уайта. Между тем, нарративистская философия истории не сводится, конечно, к постмодернистским влияниям, она имеет длительную историю. Одной из целей этой статьи как раз и является прослеживание одной из важных сторон становления философии исторического нарратива.
Нарративизм возник ещё в результате споров 50-х - 60-х гг. о природе исторического объяснения. Сам Ф.Р.Анкерсмит указывает на один из теоретических истоков своих собственных идей. Он полагает, что основной элемент исторического нарратива открыл и охарактеризовал работавший в Оксфорде и в Эдинбурге профессор философии У.Уолш, а свою собственную философию Ф.Анкерсмит рассматривал как развитие позиции Уолша.
Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, грант № 08-03-00136а.
У. Уолш ввёл два ключевых для современного нарративизма понятия: «связывающее понятие» (сам термин «связывающее» - colligatory теперь правда не используется) и «значащий нарратив». Свою философию истории У.Уолш изложил в ряде работ. Сразу отметим, что похоже нарративистская философия истории, по крайней мере, в лице У.Уолша с самого начала осознавала себя как противостоящую идее научной истории.
В науках есть согласие, размышляет У.Уолш в работе «Метафизика» относительно того, что считать очевидным, и учёные просто «работают по правилам», в историческом же знании, как и в метафизике (спекулятивной отвлечённой философии) «не столько работают по правилам, сколько защищают сами правила»[1, 175-176]. Мир истории, как и мир морали или метафизики, хаотичен и не конкретен: это мир сосуществования разных версий одних и тех же хорошо известных событий. История, заявляет У.Уолш, это всегда «рассказ (story), рассказанный определённой личностью и определённой публике». Рассказ, естественно отягощён как интересами, так и оценками самого историка, и читателей его истории. История постоянно переписывается как по этой причине, так и вследствие наличия у новых поколений новых точек зрения и новых вопросов, которые они задают историку. Этого, согласно Уолшу, достаточно, чтобы отсечь историков от какой-то финальной истины [1, 175].
Последняя фраза особенно двусмысленна: по-разному можно
понимать «истину», поскольку существует ряд её концепций, и совсем можно не понять слово «финальное», учитывая, что мы имеем дело с бесконечным процессом познания. Да и вся позиция философа относительно исторического познания крайне недиалектична: оценки историка и читателей есть тоже часть истории общественного процесса, а новые вопросы, задаваемые новыми поколениями, многими нитями связаны с историческими событиями прошлого. Истина - сложное явление и является процессом, а не констатацией. Различные субъективные моменты в познании зачастую могут способствовать не затемнению истины, как обычно считают, а более полному выявлению сложной картины прошлого.
Вернёмся, однако, к вопросу о важнейших понятиях, используемых У.Уолшем. Уолш различал нарративы (повествования) двух типов: plain (простой) и significant (значащий)[2]. Это разделение восходит, в конечном счёте, к итальянскому философу и историку Б.Кроче, на которого неоднократно ссылался сам Уолш и который, как известно, считал, что следует различать хронику и историю. Хроника - мертва, история - значимый процесс развития духа. Разницу между своими двумя нарративами сам У.Уолш разъяснил в споре с А.Данто, который усомнился в возможности существования «простых» нарративов. «Простой» нарратив
- это уровень простых констатаций, для которого характерна фактическая точность и на котором реализуемо ранкеанское требование «рассказывать
как всё было на самом деле». На уровне «значащего» нарратива историк привносит связь между фактами, обычно в форме причин, проясняющих, почему произошло то или иное событие. Ну, имя Ранке здесь, конечно, упомянуто всуе, поскольку Ранке никогда не сводил задач исторического повествования к простой констатации. Но возражение А.Данто было вызвано предположением, что У. Уолш утверждает, будто существованию таких нарративов есть реальные примеры в историческом знании.
Нет, конечно - пришлось пояснить Уолшу, такого реального различия нет, это всего лишь типологическое деление. Между фактами и интерпретациями в исторической науке вообще трудно провести грань: в любой описательной истории есть хотя бы маленький элемент объяснения, а в любой объясняющей - элемент простой хроники. Абсолютно «простой» нарратив логически так же невозможен, соглашается Уолш, как (согласно Брэдли) утверждения о наблюдениях, которые были бы простыми транскрипциями фактов. «Значимые» нарративы - это просто те, которые отличаются высокой ролью в их структуре элементов «значимости», что обычно видно из использования историками выражений типа «становится понятным, если мы примем во внимание...», «естественно ведёт нас к.», «ещё более значимым было.». Именно это обилие каузальных оборотов и делает повествование значащим, придаёт ему интригу [3, 482-483]. Но почему не представить каузальных суждений в виде суждений о фактах, как предлагал А.Данто, тогда «простой» нарратив не будет отличаться от «значащего»? И тут Уолш приводит аргумент, крайне убедительный для любого читателя, даже не очень искушённого в чтении западной философской классики: связи между событиями не могут быть описаны как простые факты, ибо, согласно Д.Юму, эти связи не открыты для проверки. То есть, суждения о причинах всегда носят предположительный характер[3, 483]. У.Уолш при этом рассуждает так, будто суждения о причинах являются специфической особенностью исторического знания, а в естественных науках их нет. Если мы примем это во внимание, то его аргумент несколько обесценивается. Но для нас важно не это, а то, что в теорию У.Уолша о строении нарратива входит мотив агностицизма.
Далее мысль У.Уолша развивается в следующем направлении: в объяснении событий, поступков людей историки прибегают к соображениям о мотивах, намерениях, идеях и теориях, поскольку любое действие людей-де имеет идеальную сторону (thought-side) и действия людей являются, в конечном счёте, реализацией целей. Подобный приём означает прослеживание внутренних отношений, связей между событиями. Это и есть «связывание» (colligation), событие благодаря ему помещается в контекст какого-то «движения», процесса, происходящего в данное время, или некоей постоянной политики[4, 59]. Таким образом, У.Уолш постулирует оправданность использования историками общих понятий. Но
объективную обоснованность, укоренённость её в мире исторических событий признавать не хочет и заявляет, что хотя в мире политики и есть «связывание» (например последовательность политики «Третьего рейха» в 1933-39гг., её соответствие определённой программе), но люди плохо просчитывают свои действия, другие люди сопротивляются реализации не ими намеченных программ, мешают обстоятельства, природа даже бывает иногда против. Да и нельзя объяснить ссылкой на идеи (цели, программы) единство фактов, воплощающих эти идеи, поскольку многие действующие в общественной жизни люди не имеют понятия об этих идеях. Просто-де факты «связываются» под определённую концепцию, при этом ищутся центральные, доминирующие понятия, «лидирующие» идеи. Так
проводятся связи между идеями и фактами и конструируется «значащий» нарратив. Полученная в результате картина исторического процесса будет обладать лишь «поверхностной рациональностью»[4, 63].
И вновь мы видим, что У.Уолш выделяет только один аспект исторической реальности - рационально мотивированное действие, игнорируется связь объективных обстоятельств, бессознательного поведения акторов, непреднамеренными, не учитываемыми поступками. Исторический процесс рассматривается как сугубо идеальный.
Задался Уолш вопросом и о смысле истории (“Meaning in History”, 1959), причём предложил различать «смысл в истории» и «смысл истории». Первый представляет собой осмысливание исторической связи между фактами и историк, как и любой учёный, всегда естественно озабочен этим, а второй нацеливает на осмысление истории как единого целого, а это - не дело историка, как не дело учёного-естественника задаваться вопросом о смысле Природы[5, 17]. Против установления каких-то регулярностей в историческом процессе У.Уолш не возражает, поскольку это не требует каких-либо моральных суждений, типичных для философии истории, а вот установление единого сюжета для мировой истории потребует этого и потому определение «смысла истории» - едва ли возможная вещь.
А. Данто, профессор Колумбийского университета в США, считающийся крупнейшим представителем нарративистской философии истории 50-60-х гг., полемизировал с Уолшем по вопросу о типах нарративов, но в самом, может быть, важном вопросе о специфической форме нарративного предложения, он скорее развивал идею, принадлежавшую Уолшу. Так, размышляя о затруднительности установления точной причинной связи между событиями в «связывающем понятии», У.Уолш замечает, что современник события, например, Французской революции, не может наблюдать распространения влияния революции, он может видеть только расползание по миру революционной горячки, а это - не одно и то же. Это очень похоже на мысль А.Данто о том, что типичное предложение исторического нарратива должно
охватывать прошлое и ещё не известное во время протекания самого события будущее исторического процесса. Наиболее известный пример такого предложения, приводимый самим Данто? « В 1618 году началась Тридцатилетняя война». Начало описания события эта фраза отсылает к его концу, поскольку в 1618 году тот факт, что война станет тридцатилетней ещё известен быть не мог[6, 147]. В сущности, и Уолш и Данто имеют ввиду ретроспективное «связывание».
Для А. Данто исторический эпизод обретает значение только ретроспективно[6, 17], будучи включённым в какой-то нарратив (story): «Спрашивать о значении некоего события в историческом смысле этого термина - значит ставить вопрос, на который можно ответить только в контексте завершённого рассказа[story]. Одно и тоже событие будет приобретать различные значения в соответствии с тем рассказом, в который оно включается, или, иными словами, в соответствии с разными множествами более поздних событий...»[6, 20]. Как мы помним, в отличие не только от У.Уолша, но и от Б.Кроче, А.Данто не различал историю и хронику. В истории не бывает чистых описаний, которые можно было бы противопоставить интерпретациям. История как вид текстов есть нечто единое целое, всегда содержащее общие концепции[6, 113]. То, что называют иногда хроникой, есть лишь «подготовительное упражнение к истории»[6, 114]; и разница между хроникой и историческим
повествованием подобна разнице между плохо и хорошо подтверждёнными научными теориями[6, 122].
Данто проанализировал исторический нарратив на нескольких уровнях: на уровне нарративных предложений, о специфике которых мы уже говорили, на уровне выделяемых им «атомарных» и «молекулярных» нарративов, на уровне нарративного аспекта предложений «если.то». А.Данто старается определить нарратив с помощью логической символики[2, 155]. «Атомный нарратив» - это описание изменений, происшедшее с каким-либо центральным субъектом как следствие «каузального эпизода», а «молекулярный нарратив» - совокупность «атомных». Несмотря на тщательность проработки темы, А.Данто столкнулся с рядом трудноразрешимых проблем, проанализированных А.А.Олейниковым[7, 9-10]: предметом повествования Данто, например, считал как личности, так и социальные институты, но тогда повествование могло воспроизводить только внешние по отношению к этим организациям социально-психологические процессы (ведь у институтов мотивов нет; строго говоря, нет и «поступков»); под вопрос ставится и возможность для повествования, переставшего быть гомогенной структурой, представлять и объяснять изменения.
Любопытно, что Данто подошёл к модному ныне тезису о том, что нарратив не представляет исторической реальности, она будто бы не имеет нарративной структуры. Он подчёркивал, что рассказывать истории -
значит исключать какие-то события, т.е. привносить некие мировоззренческие, философские и т.п. критерии. Это, конечно, ещё не отказ от научного статуса нарратива, как и идея «нарративных предложений» лишь немного напоминает «связывание» Уолша, но может быть шагом к нему. В рамках аналитической философии А.Данто и других был поставлен вопрос о важности изучения языка исторического повествования[8, 26]. С 70 гг. XX века это стало очень актуальным.
Отдельные связи, которые можно проследить между У.Уолшем, А.Данто и другими современниками Уолша не означают, однако, что философия истории в это время развивалась по пути, намеченному построениями У.Уолша. Напротив, длительное время в ней преобладали совсем иные мотивы, мотивы отказа от понятий, которые бы претендовали на объяснение целых исторических эпох. Начиная с первых десятилетий XX века, вследствие кризиса историософских построений вроде гердеровской, гегелевской, контовской систем, пришло в упадок всё направление философии истории, занимавшееся онтологическими вопросами, которое А.Данто называл «субстантивной» философией истории. Развиваться стала исключительно историческая эпистемология. В этом факте проявился отказ от ориентации исторической науки на решение важнейших мировоззренческих проблем. Онтологические проблемы казались неразрешимыми, и внимание исторической общественности было поглощено спором между сторонниками герменевтики и модели охватывающих законов в историческом объяснении. В ходе этого спора произошло заметное сближение позиций и тех и других в исследовании природы исторического объяснения. Но, как справедливо отметил Ф.Анкерсмит, оба направления выказали удивительное равнодушие к проблемам «реальной историографической практики»[9, 149]. Ведь
главная задача историков - не объяснение действий индивидов, а интерпретация процесса в целом: «Вселенная историка, если посмотреть на неё их глазами, во многом похожа на лист белой бумаги, испещрённой огромным числом точек, и объяснительная задача историков заключается в том, чтобы соединить эти точки между собой так удачно, как только они сумеют это сделать. Но то, что настоящей задачей историка в действительности является задача интерпретативная - а именно задача обнаружения целостности в разбросанных точках, - терялось из виду»[9, 150]. Выдающиеся историки прославились именно тем, что смогли дать яркие интерпретации большим периодам исторического времени. Только такой подход, кстати, даёт возможность описать исторические изменения; поскольку, чтобы описать изменение, надо смотреть на прошлое из перспективы, что возможно, только если в историческом процессе выделяются какие-то крупные этапы, периоды - вехи этой самой перспективы. Собственно, А.Данто и его нарративистская философия истории и подходила уже к осознанию такой необходимости. Но для него
нарратив всё же оставался серией « нарративных аргументов», которые можно было связать «охватывающими» законами. Но уникальности и целостности, завершённости каждого нарративного текста Данто должным образом не подчеркнул, считает Ф.Анкерсмит и полагает, что эта заслуга принадлежит Хейдену Уайту.
Здесь хотелось бы заметить, что Х.Уайт всё же не создатель нарративистской философии истории, а создатель её особой формы -постмодернистского понимания исторического нарратива как вненаучного повествования. Нарративистская философия истории уже давно мало-помалу развивалась на фоне преобладающего внимания научной общественности к исторической эпистемологии, и А.Данто был не единственным активно разрабатывавшим проблемы исторического нарратива. Этой же стороной исторической теории занимались У.Гэлли, Л.Минк, Д.Хилл, Х.Фейн, ну а в начале этого ряда есть все основания поставить У.Уолша[8, 24]. Вся история развития западной философско-исторической мысли продемонстрировала, таким образом, бесплодность отказа от значащих исторических повествований в пользу разработки исключительно проблем исторического познания. И возвращение к исторической онтологии было неизбежным, но произошло оно, однако, всего лишь в каком-то иллюзорном смысле: новый исторический
«нарратив» оказался не научным текстом, с его претензией на точность, общезначимость выводов и мировоззренческую общезначимость, а некоей эстетически-мировоззренческой, ни к чему не обязывающей, и откровенно вненаучной эссеистикой.
Американский историк Хайден Уайт выпустил в 70-х годах XX века книгу со странным названием «Метаистория», и с этого момента нарративистское направление в философии истории приобрело новую форму. Уайт, предвосхищая будущий постмодернистский подход к историческому знанию, стал откровенно рассматривать историографию в сущности как разновидность эстетического творчества. Историк вообще, если верить Уайту, не устанавливает научную общезначимую истину. Вместо этого, ещё только приступая к написанию исторического труда, он вполне бессознательно осуществляет так называемую «префигурацию», т.е. заранее предрешает идеологическо-мировоззренческую, литературную, стилистическую форму своего повествования, и именно она, а не фактическое содержание определяет содержание нарратива. Значимость нарратива у Уайта оказывается принципиально отделена от исторических фактов. Она, естественно, зависит от самой личности автора, но непосредственно определяется, если подумать, всё тем же «связыванием», что и у Уолша, только называется это связывание теперь иначе -«префигурация». Хайден Уайт и не отрицает, что У.Уолш и другой англичанин - И.Бёрлин были его предшественниками и ввели понятие «связывания» для обозначения операции, с помощью которой создаётся
«поле исторического спектакля»[10, 37]. Особенностью объясняющей стратегии при связывании является определение «нитей», соединяющих тот или иной институт или индивида со специфическими реалиями его социального «настоящего». Этот образ действий, считает Х.Уайт, лежал в основе модели исторического объяснения через контекст, которой следовали многие великие историки от Геродота до Хейзинги.
Книга Уайта и его экстравагантные для своего времени утверждения получили исключительную известность. Свои мысли, что история - это прежде всего искусство, а всякая реконструкция прошлого исследователем есть «акт поэтики», и, что результаты труда учёного-историка ничем не отличаются от результатов философа - создателя спекулятивных историософских построений Х. Уайт иллюстрирует на примере анализа и характеристики творчества восьми знаменитых авторов - четырёх историков: Ранке, Буркхардта, Токвиля и Мишле (фактически, ещё и Гиббона) и четырёх философов: Гегеля, Маркса, Ницше и Кроче. Каждый из них создаёт будто бы уникальный свой мир, мир художественного по своей сути нарратива. Специфика каждый раз предопределена нравственными соображениями, идеологической позицией (консерватизмом, радикализмом, анархизмом или либерализмом), эстетическим выбором (преобладанием тропов: метафоры, метонимии, синекдохи и иронии) ну и, конечно, уникальностью личности автора.
Многое в рассуждениях Уайта было интересно и убедительно, многое признаётся теперь уже неопровержимым достоянием современного историописания. Но это многое не принадлежало к числу его основных утверждений. Профессиональные историки (надо сказать, что и сам Х.Уайт подчёркивал, что он по своей изначальной квалификации историк-медиевист) немедленно подвергли атаке ключевую мысль, что исторические труды - есть род литературы. Английский историк А. Марвик, сам, между прочим, принадлежавший к числу первых поднявших в 60-х годах вопрос о связи историописания с литературой, с вызовом заявил, что Х.Уайта следует после выхода «Метаистории» рассматривать как литературного критика, а не как историка[11, 57]. Другие (Георг Иггерс) отметили, что Уайту не удалось показать реальной независимости текстуальных миров различных историков, что он ставил своей целью; в действительности он продемонстрировал влияния одних авторов на других, их зависимость от контекста и от «экстратекстуальной реальности»[12, 146]. Георг Иггерс обращает внимание и на ещё одно обстоятельство, характерное не только для Х.Уайта, но и для всех спекулятивных построений: стремление разорвать разные стороны
реальности, не видеть диалектики их реальной связи - например, Уайт не видит, что выбор риторического тропа сам есть элемент контекста, оформляющего данный выбор, или что скорее идеология определяет историографический стиль, чем наоборот[12, 146].
Любопытно, что и у философов, даже расположенных к Уайту, стремление представить историю делом сугубо литературным вызвало двойственную реакцию. Именно такова попытка Ф.Р.Анкерсмита с одной стороны отстоять антисциентистский пафос оценок историографии, характерный для Х.Уайта, а с другой стороны, вернуть в практику исторических размышлений понятие «исторического опыта».
Ф.Р. Анкерсмит - ревностный последователь Х.Уайта в представлении нарратива как особой формы, определяющей главную специфику труда историков. Он также склонен видеть в нарративе всего лишь лингвистическую сущность, задача которой не описывать, а «пробуждать», «воскрешать» и «вызывать» (переживания, конечно. -Б.Ш.). Нарратив осуществляет не референцию, которая имеет место в несложных предложениях науки, а репрезентацию, характерную для сложных текстов. Как описание портрета мы не можем разделить на фразы, структура которых будет исчерпываться субъектно-предикатными отношениями, так и репрезентация есть некое целое выражение действительности, в основе своей метафорическое. Для нарративов историки используют «соединительные понятия», пишет Ф.Р.Анкерсмит: революция, колониализм, социализм, составные элементы которых принадлежат к разным «метафизическим слоям». Как и «связывающие понятия» У.Уолша, они являются картинами или образами и не отражают истину, но имеют собственные имена: Ренессанс, Просвещение,
европейский капитализм, упадок Церкви[13, 144].
Каждый раз в новом тексте эти термины являются названиями конкретных историографических интерпретаций - «ренессансов» столько же, сколько и авторов, писавших по этой теме. Под единый общий термин подводится широкий спектр явлений, не обязательно имеющих хоть что-то общее: «Так «связывающее понятие» «Ренессанс» обозначает такие несопоставимые явления, как определённый стиль в живописи, скульптуре или в ведении войны, определённые философские учения о судьбе человека в этом мире, определённые представления о политике и о том, что должен знать образованный человек»[13, 144]. Связывающие понятия, заключает Анкерсмит, не столько соответствуют фактам, сколько разъясняют факты. На самом деле, бросается в глаза, что те явления, которые Анкерсмит назвал в вышеприведённом отрывке «несопоставимыми» тесно друг с другом связаны и историку Ренессанса не составит труда показать связь культа индивидуализма, политического цинизма, и расцвета ренессансного реализма в искусстве. Неверно также и последняя мысль, что связывающие понятия разъясняют, но фактам не соответствуют, они делают и то и другое. Кстати, разъяснять они оказываются в состоянии именно благодаря соответствию фактам.
Термин и понятие У. Уолша привлекли Ф.Р. Анкерсмита именно своим разрывом с историческим реализмом, долей заключённого в них
агностицизма. Ф. Анкерсмит даже заявляет, что вся его книга (речь идёт о раннем труде «Нарративная логика») есть не что иное, как попытка детально разработать идею связывающего понятия У.Уолша. Но всё же терминологию Ф.Анкерсмит несколько меняет: вместо «связывающего понятия» предлагается термин «нарративная субстанция». При этом откровенно заявляется, что отказ от уолшевской терминологии связан с тем, что «связывающие понятия» не связывают какие-то явления или аспекты прошлого, а просто дают нарративную интерпретацию, но главное
- «в меньшей степени предполагают референцию к исторической реальности»[13, 145]. Это несколько неожиданно даже звучит, но порвать с исторической реальностью, значит, - «главное».
Нарратив тем удачнее («успешнее»), чем он определённее по своей концепции и рискованнее по построению. Характеристики истинности среди критериев успешности нарратива нет, поскольку среди разных нарративов мы будто бы не можем выбрать, какой нарратив истинен, а какой ложен. Ещё к повествованию предъявляются требования: быть высокого уровня согласованности и давать наиболее «широкий ландшафт», т.е. максимизировать область нарратива. Правда, нарративы могут быть «субъективные» и «объективные», но это всего лишь обозначение для плохого и хорошего нарративов: видимо, полный авторский произвол в сочинительстве всё же не одобряется.
Устойчивости в отношениях реальности и нарратива нет, поскольку любой нарратив делает одновременно две вещи - описывает прошлое и предлагает на него метафорический взгляд. Любое нарративное целое, как «семейное сходство» Витгенштейна объединяет все принадлежащие нарративной «семье» моменты, истинные и неистинные и нарратив в целом не может быть истинен или неистинен. Лишь какой-то процент входящих в нарратив утверждений может быть истинен и совершенно соответствовать реальности[13, 110-111].
В этой характеристике нарративных повествований, конечно, содержится важная истина, с которой следует согласиться, - а именно та, что любой нарратив есть повествование под определённым углом зрения и как целостность при допущении естественного несовершенства нашего знания он не может содержать только истинные утверждения. Но это не означает, что при сравнении двух противоречащих друг другу нарративов мы не можем говорить об истинности или неистинности каждого их них, как думает Анкерсмит [13, 111], очевидно, что процент истинных и неистинных утверждений в каждом нарративе, не говоря уже о таком моменте, как роль именно истинных утверждений в структуре разных нарративов, могут быть разными. Кроме того, возможно и такое положение вещей, когда истинные высказывания в разных нарративах могут быть вообще на различные темы и требование согласованности к ним не приложимо.
Нарратив не может быть фотографией или картиной прошлого, считает голландский философ (это т.н. рюШге-Шеогу), прошлое не имеет нарративной структуры. И это, конечно, верно, но и вся окружающая нас реальность не имеет фотографической или картинной структуры, а мы, тем не менее, относимся к ней так, как будто бы такая структура имеет место. Так что это - не аргумент.
Фильм имеет структуру нарратива, но фильм не отражает действительности, как и нарратив, говорит Анкерсмит, поскольку снимающий фильм режиссёр имеет в голове некую задачу, будто бы подбирающую нужные факты и искажающую картину. Но и это - не аргумент: любое наше познание и знание имеют в основе предварительную задачу (программу), что не мешает им быть орудиями овладения действительностью. Прошлое не подобно машине, продолжает Анкерсмит, оно не содержит в себе никакого скрытого механизма, не похоже оно и на ландшафт, историк должен построить этот ландшафт. Ну, прошлое, может быть, и не ландшафт, но построение его так же неизбежно, как и построение познающим человечеством картины мира, познанию это не вредит. Что же касается того, что прошлое - не машина и не обнаруживает скрытого механизма, то этот аргумент имеет в виду, видимо, социологические теории, вроде марксизма, и бездоказателен. Кстати, нарративами, полагает Ф.Р. Анкерсмит, заражены все социальные науки, их наиболее распространённые термины: класс, власть, капиталистическое общество, социальная структура - не более чем метафоры. Между прочим, стоит обратить внимание на приведённый набор терминов. По-видимому, Анкерсмит - консерватор по своей идеологии хочет поставить под сомнение все несущие конструкции социально-политической науки. Поскольку все эти понятия повторяются, то мы и замечаем регулярности в социальном мире, - заявляет Анкерсмит. На самом деле эти регулярности -иллюзия, считает он, поскольку относятся они только к миру нарративов, а не к реальности[13, 205].
В итоге у Анкерсмита получается, что нарратив - это особая субстанция (имеющая, конечно, чисто идеальное существование) -«нарративная субстанция», больше всего похожая на лейбницевскую монаду [13, 146]. И философ вводит для краткости даже особое
символическое обозначение «нарративной субстанции» - N8.
«Нарративная субстанция» имеет по Анкерсмиту определённую структуру: «историческое исследование», дискуссия с другими
историками, советы относительно действий в настоящем, суждения относительно метода исследования, «своеобразные высказывания» вроде «Англия стала сдавать позиции в период после второй мировой войны», высказывания, которые отсылают к прошлой реальности, высказывания, которые используются историками для передачи своей точки зрения[13,
149]. Вся эта структура обеспечивает исполнение функции нарратива -связывать отдельные высказывания в целостность.
Будучи строго уникальными и ни с чем не сравнимыми, «нарративные субстанции» являются видовыми понятиями, но не поддающимися идентификации на манер других видовых понятий, вроде книг или собак, так как в самом понятии не содержится идентифицирующего указания. Им могло бы быть состояние души автора «H» в момент времени «t». Речь идёт не о том, что Ns (нарративная субстанция) не имеет рационального выражения, видимо, автор хочет сказать, что не существует некоего внешнего выражения Ns, поскольку тут же заявляет, что «все ключи для понимания Ns содержаться в самой Ns». Но, скорее всего, это просто неудачное выражение, поскольку все элементы Ns имеют рациональную форму и, по справедливому замечанию П.Загорина, поддаются реферированию, суммированию, пересказу другими авторами[14, 307] и т.д. Видимо, Анкерсмит хочет сказать, что определение «нарративной субстанции» равно её выражению. И действительно, тождественны, пишет он, только те нарративы, все свойства которых (высказывания) одинаковы[13, 214]. Вот уж точно «монада» - не поддается никакому дроблению. Все свойства Ns (монады Лейбница) аналитически выводятся из понятия субъекта. Отсюда, между прочим, мы можем сделать парадоксальный вывод: что нельзя изъять фразы, не испортив всего повествования.
Конечно, это преувеличение: в реальной практике историописания нарративы подвергаются развитию, продолжению, заимствованию отдельных элементов. Да и всё историческое знание можно рассматривать как единый «антитетический» нарратив, создаваемый учёным сообществом. Он никогда не бывает завершённым, как «божественный нарратив», да позволено так будет выразиться, коль скоро речь идёт о религиозной философии Лейбница. Для Анкерсмита, правда, как для Лейбница каждый нарратив абсолютно завершён, но нам думается, это не соответствует практике современной исторической науки. И ещё один момент: хотя безусловно, что из какой-то одной изначальной метафоры -видения нельзя дедуцировать один и только один нарратив, но это не значит, что все возможные нарративы будут отгорожены друг от друга «китайской стеной» и не могут составлять некоей внутренне расчленённой целостности.
Вопреки исторической и социологической практике Анкерсмит заявляет, что никаких сущностей, кроме языковых, мы в историческом мире не имеем, а потому только «нарративные субстанции», имеющие чисто языковое, но не реальное историческое существование, и являются объектом исторического изменения, единственным возможным выражением историзма. Правда, нарративные субстанции делают возможным разговор об изменении лишь ценой отказа от самого понятия
меняющейся вещи. Такая вещь является лишь именем, обозначением для всепоглощающей символической (языковой) сущности: «.поведение этих имён сравнимо с поведением «чёрных дыр» в астрофизике. Всё, что имеет нарративную значимость, жадно поглощается их значением. Точно так же, как чёрные дыры поглощают материю нашей вселенной и превращают её в нечто такое, что в некотором отношении уже больше не принадлежит ей, так и «пожирают» высказывание из сентенциального мира с тем,
чтобы сформулировать логическую сущность в другом нарративистском мире. В некотором смысле являются вещами, но это вещи, которые живут не своей жизнью: они паразитируют на высказываниях об
(исторической) реальности»[13, 195]. Нарративный дискурс ведёт себя не так, как обычное рассуждение: он «словно рак, пятится назад и прибавляет к своему запасу все высказывания, которые встречает на своём пути, преобразуя их в высказывания об №в»[13, 196].
Интересно, конечно, как возникает такая необычная вещь, как «нарративная субстанция». Ф.Р. Анкерсмит даёт на этот вопрос на редкость оригинальный ответ, который, по его мнению, может претендовать на роль «критики исторического разума», вроде кантианской.
Хотя нарративные субстанции, как мы помним, выглядят как вещи (стулья, кошки и т.д.), за ними не стоит никакой реальности. Это связано с тем, что нарративные субстанции первичнее, древнее рационального мышления. Они похожи на мышление младенца, в котором отсутствует определённость, соответствие реальным вещам. Человек может выделять вещи экстенсиональным способом (исходя из особенностей самих вещей) и интенсиональным способом (исходя из заранее продуманной схемы, в случае с мышлением ребёнка - из внутреннего ощущения). Историческое мышление, таким образом, настолько древнее, что предшествует распознаванию индивидуальности. Историчность настолько тесно связана с переживанием времени, что ощущение временной длительности собственного существования человеческого я должно быть необходимой предпосылкой историчности. Прообразом всех нарративных субстанций являются переживания человеком своей идентичности, своего Я. Концепция Я может быть экстенсиональной, т.е. на основе внешнего определения, и интенсиональной - на основе ощущения своей «длящейся индивидуальной самотождественности». Эта последняя и есть та самая первая нарративная субстанция, что мы создаём - нарратив о себе самих[13, 261].
Это «Я интенсиональное» можно выразить словом «здесь», и это -сцена, на которой разыгрываются изменения. Осмелимся заметить от себя, что это никакой не нарратив, Ф.Р.Анкерсмиту нужно это рассуждение, поскольку он видит аналогию в возникновении нарративов и представления о самотождественности. Изначально есть некое чувство (Анкерсмит позже назовёт его «историческим опытом»), вокруг которого
стягивается путём присвоения ряд пограничных вещей, образов, ситуаций, переживаний. Так, кажется, это следует понимать. В случае с нарративной субстанцией «Я», как нам кажется, у Ф.Анкерсмита есть некоторая неясность: ведь если N8 «Я инт» есть лингвистическая (символическая) сущность, откуда берётся как материал, так и модель для его построения?
Благодаря существованию «Я-интенсиональных» нарративных субстанций, мы можем распознавать и другие нарративные субстанции и писать истории, - заявляет Ф. Р. Анкерсмит. Одно разграничение между мной и остальным миром порождает другие нарративные субстанции, помимо нашей собственной [13, 268]. Крайним выражением и выводом такого видения вещей являются следующие утверждения: « .постижение нашей самоидентичности составляет дело историографии. Благодаря нашей самоидентичности мы различаем во внешнем мире и другие идентичности и индивидуальности. Наше знание о прошлом по сути антропоморфно» [13, 271-272]. Все рассуждения Ф.Анкерсмита о
самоидентичности как основе нарратива и историописания чрезвычайно интересны. К сожалению и они не обошлись без курьёзного постмодернистского «перехлёста». Вот пример: «Итак, именно языковая сущность (т.е. N8 «Я инт»), а не какая-то часть или аспект меня самого делает меня одним и тем же индивидом в разные периоды моей жизни». Даже-де мои воспоминания не объясняют самоидентичности, а только высказывания о них [13, 261-262]. «Я интенсиональное» не является высказыванием обо мне, а о некоей нарративной субстанции, носящей это имя. Напротив, «Я экстенсиональное» осуществляет референцию к реальному человеку. Да и вообще, со ссылкой на Куайна и Рассела утверждается, что субъект сам по себе лишён всякой определённости, эту определённость ему придают предикаты. Вывод: все нарративы, даже самый изначальный являются, как мы помним, сугубо языковыми сущностями - мысль необходимая для доказательства того, что никакой реальности самой по себе нарративы не выражают. Плюс ещё идея о том, что нарратив - это репрезентация, а не референция, т.е. представление некоего явления в целом.
В результате - общие понятия, которыми привыкли пользоваться и к которым относятся с такой серьёзностью историки, - всего лишь конвенции. Примерами таких конвенций являются «маньеризм» - термин, который в истории искусства будто бы вообще ничего не означает, и в будущем историки от него откажутся и «падение Римской империи», которого и вообще-то не было - это условность. В подкрепление столь странной мысли приводятся следующие соображения: никак не удаётся согласовать повествования разных историков, например, Гиббона и Ростовцева; никак нельзя безоговорочно приписать дату падения империи к какому-то определённому году (395, 476, 1453). Автор, похоже, даже не отдаёт себе отчёта в том, что, путая теорию с реальностью, спор разных
повествований (концепций) об оценке исторического факта выдаёт за отсутствие самого исторического факта.
Уверяется, что условность понятий исторических и социологических нарративов принципиально отличается от определённости понятий, обозначающих конкретные вещи, изучаемые естественными науками. Нельзя-де революции и государства соединять в один класс с человеческими существами и дворцами. Если какой-либо историк назовёт некую революцию восстанием, то, как бы это ни было странным, другие историки станут ждать аргументов. Но кто станет ждать аргументов, если лошадь назовут коровой? [13, 236].
Ответ сам собой напрашивается. Лошадь или корова спора, конечно, не вызовут, но какой-либо момент, связанный с их характеристикой (таксономический признак), вызовет. Так же не вызовут споров термины «война северо-американских колоний за независимость», «восстание в Нидерландах». Споры вызовут их таксономические признаки. К тому же надо иметь в виду общеизвестный специфический социальный момент: если бы коровы и лошади задевали интересы финансовых олигархов также как революции, о них бы спорили.
Вывод автора категоричен: «.самому прошлому неведомы никакие «падения Римской империи», никакие «Ренессансы», никакие «социальные классы», никакие «государства»; в отличие от объектов нашего обычного мира эти вещи существуют исключительно в нарративистском универсуме. И этот нарративистский универсум обладает замечательной степенью автономности: по крайней мере, его содержание никоим образом не является проекцией или картиной исторического прошлого»[13, 250].
Но как же тогда осуществляется некая привязка к реальным вещам? Ф.Р. Анкерсмит даёт ответ в огромной книге «Возвышенный исторический опыт». Оказывается, он всё же не отрицает возможность для человека иметь некий опыт о прошлом, хотя оно и отрезано полностью от нас как временем, так и «замкнутой вселенной» символов языка. Он, этот опыт не языковый, конечно - язык с его обычной выразительностью полностью негоден для воссоздания прошлого. Исторический опыт скорее визуален, прошлое слышится, видится, даже ощущается. Это состояние довольно мистически и несколько невнятно описывается Анкерсмитом. Этот опыт переживали Хейзинга, Ницше, Бахофен и др., и он есть экстазис, встреча с целым фрагментом прошлой реальности в виде картины, музыкального произведения, сохранившегося без изменения интерьера старинного здания или этрусской погребальной комнаты. Встреча с прошлым происходит на поверхности видения вещей как целостность дошедшего до нас образа: «Мгновенно снимаются все пространственные и временные разграничительные линии, словно временная траектория между прошлым и настоящим вместо того, чтобы разделять их, становится локусом их краткой встречи. Исторический опыт поворачивает прошлое и настоящее
лицом друг к другу и сливает их в коротком, но упоительном поцелуе» [15, 181]. Ну а затем в целях сохранения первоначального переживания «возвышенного исторического опыта» с помощью нетривиального использования стилистических методов историком создаётся новый исторический нарратив, означающий новую ступень более глубокого «познания» истории.
Не соблазнимся красотой лирического стиля Анкерсмита, но зададим себе вопрос: если в основе любого нарратива лежит такая «встреча», то, учитывая бесчисленность нарративов и бесконечность «встреч» человека со своим прошлым, образующих сложность и противоречивую взаимосвязность исторических повествований, существующих в связанном научной коммуникацией дискурсе, почему бы не представить себе общение с прошлым иначе. А именно, не как мимолётные, скромные и аскетические «поцелуи», а как постоянную и реальную связь с прошлым, всесторонняя память о нём, и знание истории, которые и составляют прочную основу существования человеческой культуры и поступательного движения цивилизации. Между человечеством и его прошлым существует гораздо более сильная и постоянная «любовь».
Идеи Ф.Р. Анкерсмита уже привлекли к себе пристальное внимание различных исследователей, и положительное, и критическое. Много отмечено уязвимых мест. Так, мало приемлемо для большинства отечественных авторов постмодернистское стремление Анкерсмита противопоставить текст реальности. Язык не следует от реальности отрывать - он всего лишь «указатель»[16, 151]. Неоправданность отрыва научного знания и исторического стала предметом рассуждения поляка Анджея Зибертовича. Он предлагает разделять область человеческой деятельности на 1) ту, что чётко определена в социально-культурном отношении и на 2) ту, которая не определена (sliced up) столь чётко. Соответственно и опыт деятельности разными сферами человеческой культуры организуется по-разному (т.е. есть разные дискурсы): мир, где действуют строго определённые категории; мир более свободный в смысле категориальной определённости. До известной степени это деление соответствует разделению Анкерсмитом знания на мир суждений и мир нарративов. Но разница между ними не в том, что первый отражает некую реальность, а второй - нет. Просто в первом мире язык лингвистически «окаменел», здесь используются «стёртые метафоры», а во втором -метафоры более свежие, а чтобы коммуникация была эффективнее, прибегают к созданию сложных картин, ибо под руками нет «стандартизированных концептуальных схем» [17, 204-205].
Наше же внимание больше привлекла другая сторона дела, на которую уже отчасти обратил внимание П.Загорин. Позиция Ф. Р. Анкерсмита, как и всех постмодернистов, по сути дела, есть позиция историцизма в попперовском смысле, т. е. она предполагает фатальную
неизбежность исторических событий: например, пришествие
постмодернизма рассматривается как неизбежная стадия современной культуры и разрыв с прошлым, объясняемый условиями современного общества. Исторический фатализм проявляется и в утверждении Анкерсмита, что «наступила эпоха осени западной историографии»[14, 299,301]. То, что здесь смущает больше всего, так это не то, что Анкерсмит
- историцист и верит в историческую неизбежность, сам он, скорее всего, от этого категорически отречётся. Интересно здесь другое - характерная непоследовательность голландского философа. Ведь утверждая, что всякие нарративы полностью оторваны от реальности (в научном смысле), Анкерсмит попадает в ситуацию, которую К.Р.Поппер назвал бы самореферентной. Здесь есть момент невозможного тотального нигилизма, вроде «парадокса Лжеца». Анкерсмит, обосновывая свои представления о ненаучности содержания нарративных субстанций, вынужден прибегать к созданию нарративов, которые, видимо, предполагаются истинными: нарративы о развитии исторической науки, о развитии западной философской мысли в Новое время, от Декарта до Рорти. И к этим нарративам он относится как к утверждениям научно истинным. Такова, видимо, судьба всякого эпистемологического нигилизма: он внутренне противоречив и не может быть, на наш взгляд, достаточно обоснован.
Библиографический список
1. Walsh, W. Metaphysics/W. Walsh. -L.: Hutchinson University Library,
1963.
2. Порк, А.А. Нарратив как проблема методологии исторической науки [Текст]/ А. А. Порк// Учёные записки Тартусского государственного университета. 361 выпуск. Труды по философии XVIII. -Тарту, 1985.
3. Walsh, W. H. “Plain” and “Significant” Narrative in History/ W. H Walsh// The Journal of Philosophy.-Vol. LV-№ 11. -May 22, 1958. -P. 479483.
4. Walsh, W. H. Philosophy of History: An Introduction. / W. H. Walsh. -N.Y., 1967.
5. Wilkins, B.T. Has History Any Meaning? A Critique of Popper’s Philosophy of History / B.T.Wilkins //Cornell University Press. ITHACA.-N.Y., 1978.
6. Данто, А. Аналитическая философия истории [Текст]/ А. Данто — М.: Идея-Пресс, 2002. - 260 с.
7. Олейников, А. А. Историческое событие и рассказ. Критический
анализ философии нарративной формы: Автореф дис канд. филос. наук
[Текст]/ А.А. Олейников -М., 1999.
8. Кукарцева, М. А. Философия истории в США второй половины XX века: Социально-эпистемологический аспект. Автореф. дис...д-ра. филос. наук. [Текст] / М.А. Кукарцева -М., 1999. - 45 с.
9. Анкерсмит, Ф.Р. Дилемма современной англосаксонской философии истории [Текст]/ Ф.Р. Анкерсмит//История и тропология: взлёт и падение метафоры. -М.: Прогресс-традиция, 2003. - С.134-178.
10. Уайт, Х. Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века [Текст]/Х.Уайт - Екатеринбург: Издательство Уральского ун-та, 2002.
- 518 с.
11. Высокова, В.В. Полемика Хейдена Уайта и Артура Марвика. (К вопросу о постмодернистской методологии истории) [Текст] / В.В. Высокова//Imagines mundi: Альманах исследований всеобщей истории XVI
- XX вв. Вып. I. Альбионика. -Екатеринбург, Изд-во Уральского ун-та. 2001.
12. Иггерс, ГГ. История между наукой и литературой: Размышления по поводу историографического подхода Хейдена Уайта [Текст]//Георг Г. Иггерс// Одиссей. Человек в истории. -М., 2001. - С.140-154.
13. Анкерсмит, Ф.Р. Нарративная логика. Семантический анализ языка историков [Текст] / Ф.Р. Анкерсмит -М.: Идея-Пресс, 2003. - 360 с.
14. Zagorin, P. Historiography and postmodernism: reconsiderations/ P. Zagorin// The Postmodern History Reader. Routledge, 1997. - P. 298-312.
15. Анкерсмит, Ф.Р. Возвышенный исторический опыт [Текст] / Ф.Р. Анкерсмит -М.: Издательство «Европа», 2007. - 607 с.
16. Стрелков, В.И. К онтологии исторического текста: Некоторые аспекты философии истории Ф.Р.Анкерсмита [Текст] / В.И. Стрелков//Одиссей. Человек в истории. -М., 2000. - С.139-151.
17. Zybertowiecz, A. The thinker in a labyrinth: Franklin Ankersmit’s idea of historical experience/A.Zybertowiecz //Проблемы исторического познания. материалы Международной конференции. -М. 19-21 мая 1996. -М.: Наука, 1999. - С.201-209.
Получено 1.10.2008 г.
УДК 94(47).084.8:623.746.3 - 052(470.312)
А.А. Дранишников (Тула, ТулГУ)
ЗАЩИТНИК НЕБА ТУЛЫ
Рассказывается об отважном лётчике-истребителе Герое Советского Союза старшем лейтенанте Б.Г. Пирожкове, героически защищавшем тульскую землю в годы Великой Отечественной войны.
Суровым испытанием для советского народа и его Вооружённых Сил была Великая Отечественная война 1941-1945 гг. В ней с особой
