CC BY
29
тологов предлагает развернуть «скрытые силы ШОС» для отпора американской системе сдерживания Китая. Значит ли это, что Китай и Россия будут совместно противодействовать США? Ларин полагает, что такое взаимодействие возможно, но оно будет «реализовываться лишь в ослабленном виде», поскольку ни Москва, ни Пекин не желают идти на обострение отношений с США.
Словом, дискуссия на конференции вышла за рамки заявленной темы и коснулась сакраментальной проблемы, вокруг которой не устают ломать копья российские эксперты: должна ли наша страна стать частью Запада или интеграция в этот мир грозит нам утратой естественных союзников на Востоке и даже ущемлением национального суверенитета. Разумеется, ожидать единодушия тут не приходится. Но что касается ШОС, то конференция пришла к выводу: молодая региональная организация состоялась и может оказаться полезной в борьбе против «трех зол» в Центральной Азии.
«Азия и Африка сегодня», М., 2004 г., № 10, с. 55-57.
Алексей Малашенко,
доктор исторических наук
ИСЛАМ: ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ЗАПАДУ
Впервые об исламской угрозе заговорили в начале 1980-х годов. Материалы об исламизме, экстремизме и терроризме, вышедшие в свет в 1980-х — первой половине 1990-х годов, были привязаны к конкретным событиям в мусульманском мире, но постепенно изучение эпизодов развилось в исследование исламистской тенденции. Причем формирование самой тенденции и ее анализ происходили параллельно. Введя в оборот словосочетание «исламская угроза», ученые продолжали сомневаться в том, существует ли она на самом деле. Названия соответствующих работ нередко заканчивались знаком вопроса. «Исламская угроза: миф или реальность?» — так назвал свою монографию американский исследователь Джон Эспозито. «Должен ли Запад страшиться ислама?» — вопрошали в начале 1990-х европейцы Йохан Хипплер и Андреа Луэг. И сами же отвечали: «Бояться надо не самого ислама. Самое главное — пристально следить за теми, кто несет его знамя». В 1993 г. в разговоре с Андреа мы сошлись на том, что «исламская угроза» еще только появляется и мы пока не осознаём, какое значение она со временем приобретет.
Когда об «исламской угрозе» заговорили в связи с революцией в Иране, упор делался скорее не на прилагательное — «исламская», а на существительное - «революция». Однако ликом этой революции был аятолла Хомейни. Слово «исламский» довольно быстро стало главным в описании иранского катаклизма, круги от которого в первой половине 1980-х разошлись по всей мусульманской умме, всерьез насторожив остальной мир. Другим событием, давшим импульс политизации ислама на радикальной основе, стала начавшаяся в канун 1980 г. война в Афганистане. В течение этого десятилетия происходит исламизация палестинского движения, которое не сумело достичь цели с помощью националистической идеологии. В тот же период стремительно возрастает мусульманская миграция в Европу.
Взятые в совокупности, эти события не могли не вызвать чувства беспокойства у остального, прежде всего еврохристианского, мира: в мусульманской среде явно происходило что-то, представлявшее смутную угрозу для благополучной части планеты. Даже активно поощрявшееся Западом и Китаем афганское сопротивление советскому вторжению в конечном счете демонстрировало не только финансовые возможности его спонсоров, но и непобедимость моджахедов. Из нараставшего чувства дискомфорта родилось представление об «исламской угрозе».
После Второй мировой войны мусульманский мир хотя и оставался довольно сильным раздражителем для Запада и его главного оппонента — Советского Союза, но тем не менее был предсказуем и даже управляем. В эпоху биполярности каждая мусульманская страна имела своего постоянного патрона — США или СССР либо, соблюдая зыбкий нейтралитет, балансировала между этими сверхдержавами. Мусульманский мир не рассматривался как отдельная внешняя угроза, тем более исламская. И официальная, и оппозиционная идеология мусульманских народов была окрашена в националистические тона, а апелляция к религии носила в основном ритуальный характер. В 1960-е один из пятилетних планов Египта начинался с коранической формулы «бисмилля» (во имя Аллаха); в Алжире Хуари Бумедьен, президент страны с 1965 по 1978 г., напоминал об исламских корнях местного социализма; в уважении к исламу клялся президент Индонезии, всемогущий Сукарно и т.д. и т.п. На весь мусульманский мир приходилось лишь несколько радикальных исламских организаций, крупнейшая из которых «Братья-мусульмане», созданная еще в 1928 г., действовала в нескольких арабских странах (Египет, Сирия, Йемен, Судан).
Провал догоняющих национальных моделей развития как западного, так и советского (точнее, квазисоветского) образца, крайне «вялотекущая» модернизация экономики, рост безработицы, разрыв в уровне жизни между элитой и остальным обществом в сочетании с западной культурной экспансией — все это порождало у мусульман протест и стремление найти иной путь выхода из кризиса. Так родилась идея исламской альтернативы, которая завоевала популярность у значительной части населения мусульманских стран. Пока активность исламского радикализма была обращена только вовнутрь. С учетом доминирующей социальной составляющей его идеологии он был естественным продолжением возникшей в Средние века салафийи — системы представлений, последователи которой выступали за возврат к «истинному исламу» и призывали следовать образцам религиозного, бытового, политического поведения общины времен Пророка Мухаммеда и четырех праведных халифов. Салафиты утверждали, что только таким образом можно воссоздать истинное исламское государство всеобщего благоденствия, в котором социальная справедливость обеспечивается праведным лидером. Салафийя, как и ее нынешний вариант — исламский фундаментализм, была и остается великой религиозно-этической иллюзией, которая, по словам Максима Родэнсона, «для удобства может именоваться также идеологией». Главным противником исламских радикалов в 1960—1970-е годы была местная «испорченная» власть, представленная египетскими президентами — «почти марксистом» Гамалем Абделем Насером и его наследником — «предателем» Анваром Садатом, дряхлым королем Ливии Идрисом, непоследовательными правителями Пакистана, шахом Ирана и др.
До начала 1980-х годов ничто не предвещало трансформацию локальных религиозных движений в некую транснациональную сеть с далеко идущими амбициями, которая стала ассоциироваться в западном сознании с «исламской угрозой». Я закавычиваю термин «исламская угроза» не потому, что боюсь обидеть мусульман (кстати, многие из них — кто открыто, кто втайне — гордятся причастностью к той самой угрозе, которой так страшится Запад, в том числе и всемогущие Соединенные Штаты). Дело в том, что речь идет не о некоей конкретной опасности, а о целом клубке разнообразных проблем, совокупность которых представляет для Запада серьезную угрозу — уже без кавычек. Развернувшаяся ныне борьба против исламского терроризма (вот тут именно исламского, ибо существует терроризм католиков, протестантов, индусов, сикхов и
пр.) не может быть успешной без разрешения этих многочисленных проблем, которые и стали причиной его возникновения.
Исламская проблема — важнейшая геополитическая интрига наступившего века. В наши дни многие из главных мировых событий происходят на земле ислама или напрямую связаны с мусульманами. Один из главных аспектов исламской проблемы — демографический. В 1980 г. число мусульман составляло примерно 780 млн. человек, к началу 2004 г. оно превысило 1 млрд. 300 млн. В самой крупной мусульманской стране — Индонезии их свыше 200 млн., в Пакистане — более 150 млн., в Бангладеш — за 120 млн. человек...
Сегодня в мире ислама нет строгого деления на центр и периферию. Вряд ли можно считать окраиной двухсотмиллионную Индонезию или совершившую экономический рывок Малайзию, или оказавшийся на перекрестье мировых событий отсталый Афганистан. Нельзя считать окраиной и мусульманскую часть Европы, влияние которой на мусульманский мир постоянно возрастает. Сегодня непросто определить, где кончаются границы одного и начинаются границы другого мусульманского региона. Что следует считать Ближним Востоком? Где начинаются и кончаются Центральная и Южная Азия?
К тому же, несмотря на разделяющие мусульманский мир противоречия, наличие внутри него этнических культур, деление мусульман на умеренных и радикалов, в глазах остальной части человечества он выглядит единым целым. Внешнее восприятие этого мира отражено в широко растиражированной фотографии святыни ислама — Каабы во время хаджа: слившиеся в единую массу сотни тысяч молящихся мусульман. В этот момент мусульмане действительно ощущают себя «уммат Аллах», нацией Аллаха. Мусульманское братство в молитве перед главным храмом можно уподобить объединению мусульман перед лицом угрозы их религиозному суверенитету и идентичности.
В Европе доля мусульман с 1950 по 2000 г. выросла с 1 до 3%, а их количество колеблется от 14 до 20 млн. человек. Некоторые эксперты высказывают предположения, что к 2050 г. мусульмане составят треть или даже половину европейцев. Воистину мусульманским демографическим взрывом окажется для Старого Света вступление в Европейский союз 70-миллионной (на сегодняшний день) Турции, которая по численности населения займет второе место после Германии, на 15—20 млн. опережая Великобританию, Францию или Италию. В ближайшие десятилетия Европе предстоит «коррекция» идентичности. Французам, немцам,
англичанам, скандинавам, итальянцам (в Милане находится самая большая мечеть в Европе) предстоит осознать, что исламская традиция становится органичной и легитимной частью европейской культуры. Постоянными жителями континента окажутся миллионы мусульман, которые хотя и стремятся вписаться в европейскую традицию, но тем не менее сохраняют конфессиональную идентичность. В Европе рост мусульманского присутствия не может не восприниматься как угроза социальной стабильности. Неизбежно обостряется конкуренция за рабочие места, мусульмане-мигранты являются питательной средой для преступности, у европейцев все большее раздражение вызывают платки мусульманских женщин, стремительное возрастание количества мечетей, собирающиеся вокруг них во время общей пятничной молитвы толпы мусульман...
Это ведет к усилению ксенофобии, как этнической, так и религиозной, что в свою очередь является причиной устойчивой популярности радикальных националистических партий, которые периодически добиваются успехов на выборах во Франции (1992), в Голландии (1992), Австрии (1999) и других странах. В Северной Америке удельный вес мусульман с 1950 по 2000 г. увеличился с 0 до 1,4%. В США число мусульман, по данным социологических опросов, колеблется в пределах 2—5 млн. Исламский верховный совет Америки утверждает, что в США проживают 15 млн. мусульман. Среди тех, кто там исповедует ислам, свыше 42% — черные мусульмане, примерно 25% имеют южно-азиатские корни (Индия, страны Юго-Восточной Азии, Пакистан), 15—17% — арабы.
В отличие от Европы вопрос об исламизации Америки или американизации ислама не актуален. В 1990-е политизация ислама связывалась с активностью негритянского населения. Наиболее энергично в этом направлении действовала основанная еще в 1931 г. организация «Нация ислама», которую сегодня возглавляет Луис Фаррахан. Она до сих пор остается организацией черных мусульман. Эмигранты из мусульманских стран, число которых, по свидетельству Американского бюро переписи, с 1980 по 1996 г. составило свыше 1 млн. 200 тыс., не принимают участия в деятельности «Нации ислама». Мусульмане США ощущают себя в первую очередь американцами. По степени обособленности они не слишком отличаются от других этнических или религиозных групп американского населения. В то же время еще до 11 сентября 2001 г. в их среде усилилось стремление к сохранению конфессиональной идентичности, отчасти привнесенной извне, но также имеющей внутренние корни. «Тот, кто призывает к исламу, прежде всего должен осознать и поверить в то, что
ислам противостоит некоторым аспектам вестернизированного общества», «Не идите на компромисс: подчеркивайте различия», — призывает журнал «Американский мусульманин» устами сестры Умм-Биля аль-Хиши. Поворот во внешней политике США, связанный с событиями 11 сентября, привел к обострению проблем ислама и мусульман внутри Америки. Желание мусульман обозначить религиозную самобытность сочетается с протестом против отождествления ислама с экстремизмом, против восприятия их в качестве угрозы. Такие настроения в американской мусульманской среде вполне понятны. Однако нельзя забывать и то, что в ряде мусульманских общин США, например в нью-йоркском Бруклине, 11 сентября было воспринято как свидетельство силы ислама, его способности противостоять любому, даже самому могущественному, противнику. Подобная реакция не могла остаться не замеченной американским обществом и государством, которое убедилось, что в острой ситуации лояльность к Америке оказалась слабее, чем принадлежность к умме.
Серьезной «исламской угрозы» США изнутри не существует. Демографическая «экспансия» мусульман весьма условна, она «размывается» мигрантами иных конфессий. Политический ислам наверняка не сумеет консолидировать вокруг себя значительную часть американских мусульман. И тем не менее власти не собираются закрывать глаза на близость части американских мусульман к их радикально настроенным зарубежным единоверцам. Тем более что уже установлены многочисленные факты сотрудничества коренных американцев мусульманского вероисповедания с единомышленниками с Ближнего Востока или из стран Персидского залива.
В СССР/СНГ доля мусульман с 1950 по 2000 г. выросла с 8% до 18,5%. Собственно в России число этнических мусульман — в зависимости от методов подсчета (с учетом или без учета принявших участие в переписи 2003 г. мигрантов-мусульман и пр.) - колеблется от 14,5 до примерно 19 млн. По некоторым оценкам, к 2050 г. мусульмане могут составить около половины населения России. При этом мусульманское население Ирана и Турции, находящихся в непосредственной близости от рубежей России, уже превзошло по численности россиян.
Ислам весьма успешно распространяется в Африке, и здесь это связано не с внешней миграцией, а с обращением в мусульманскую веру десятков миллионов африканцев. Если в конце 1980-х мусульмане составляли приблизительно 40% жителей континента, то в начале нынеш-
него века уже свыше половины его 800-миллионного населения исповедовало ислам. Более 50% составляют мусульмане в самой многонаселенной стране Африки — 123-миллионной Нигерии. Причем именно в этом государстве в 1990—2000 гг. были отмечены наиболее заметные в Африке вспышки исламского экстремизма.
Распространение ислама за счет роста количества новообращенных имеет место не только в Африке, но и в других регионах. По некоторым данным, только во Франции каждый год принимают ислам 50 тыс. человек. Тысячи европейцев ежегодно переходят в ислам в Германии, Швеции, Голландии, Бельгии. Сколько славян становятся мусульманами в России, сказать трудно. Одни ведут счет на сотни, другие — на тысячи. Пока число новообращенных все же незначительно. В каком-то смысле можно считать «новообращением» начавшийся в конце 1980-х еще в СССР «исламский ренессанс» — возвращение к вере советских мусульман, получивших атеистическое воспитание. Религиоведы называют его «реисламизацией».
Миллиардной Индии вряд ли грозит демографический сдвиг в пользу мусульман, хотя из этого миллиарда без малого 11% индийцев исповедуют ислам. Но при этом по бокам у Индии два мусульманских «тяжеловеса» — Пакистан и Бангладеш.
Страх перед «исламской угрозой» обусловлен отнюдь не только демографическим давлением мусульман, но и тем, что постепенно влияние исламизма вышло за пределы мусульманского сообщества и он стал фактором, во все большей степени определяющим отношения этого сообщества с окружающим миром. Можно рассматривать исламизм как совокупность политизированных исламских сект, как это делает российский исламовед Александр Игнатенко. Можно говорить о нем и как о разновидности тьер-мондизма, на чем настаивает политолог Георгий Мирский. Бывший премьер Великобритании Маргарет Тэтчер, упрощая и в то же время нагнетая страх, в 2002 г. назвала исламизм «новым большевизмом».
Так или иначе, исламизм — закономерный феномен для современного этапа развития исламского мира, и его невозможно «отменить» или объяснить происками невежественных обскурантов. Борьба против исламизма не должна ограничиваться военно-полицейскими мерами, хотя на определенном этапе они могут быть успешны. Он — одновременно и политическое действие, и компонент массового сознания, и, конечно же, идеология. Главной внутренней задачей этой идеологии является форму-
лирование исламской альтернативы западному развитию. Внешняя задача состоит в определении позиции ислама, исламской цивилизации в ее отношениях с немусульманским миром — христианским Западом и Россией, Индией, Китаем. (Исламизм действительно может рассматриваться как некий аналог тьермондистской идеологии, которая пыталась определить место отставшего Третьего мира, а также его отношения с ушедшими вперед лидерами. Однако тьермондизм не был агрессивен, и при всех своих частных амбициях он выступал в роли ученика и пусть и настойчивого, но все же просителя. Третий мир был крайне разнороден и не представлял собой отдельную цивилизацию. Страны, составлявшие Третий мир, «проваливались» в него в силу конкретных, печальных для себя обстоятельств и рассматривали свое пребывание «на дне» мировой цивилизации как нечто вынужденное и, разумеется, временное. Но временно принадлежать к мусульманскому миру и исламской цивилизации невозможно.
Религиозный радикализм не признаёт геополитическую, тем более культурную иерархию. Напротив, идеологи ислама жестко отстаивают его цивилизационное превосходство (ислам — совершенная религия, Мухаммед — «печать пророков»). «Истинные мусульмане» не нуждаются в том, чтобы кого-то догонять или подражать кому бы то ни было. Они призваны создавать свое оригинальное, апеллируя к богоданным, а значит, высшим ценностям. Их задача — сформулировать собственную альтернативу, внедрить ее в жизнь и защитить от деформаций, возникающих в результате давления извне. Богословские толкования, используемые разными исламистскими партиями и движениями, отличаются друг от друга, что дает возможность говорить об исламистских группировках как об отдельных религиозных сектах. Но, по существу, все они объединены идеологией «светского исламизма», который есть не что иное, как доктрина социальной мобилизации. Руководителями этих группировок и движений становятся как религиозные деятели, так и светские лица.
Весьма распространено мнение, будто умма управляется учеными, а «голос ислама — это голос улемов, знатоков богословия. От них якобы зависит, как будет истолкована кораническая заповедь, получат ли террористы, взрывающие себя вместе с детьми "неверных", высокое звание "шахида" или же террористов назовут террористами, самоубийцами и убийцами детей». Вышеприведенная цитата принадлежит перу идеолога православия Андрею Кураеву. Но в действительности дело обстоит иначе. Сегодня богословы играют второстепенную роль. Зато прослыть зна-
током ислама, уже будучи политиком, несложно. Кратчайший путь в улемы, в «повелители мусульманских душ», лежит через политику, в том числе через террористические акции. Наглядный пример — все тот же Усама бен Ладен, который сумел утвердиться в мусульманском общественном мнении в качестве духовного авторитета, в то время как для ближайших сподвижников он остается «строительным подрядчиком».
Стать лидером всех мусульман не удалось никому: ни аятолле Хо-мейни (из-за его принадлежности к шиизму), ни суданскому духовному вождю Хасану ат-Тураби, ни Усаме бен Ладену. Сегодня наиболее харизматической фигурой, пожалуй, является все-таки глава «Аль-Каиды». В 2001 г., спустя два месяца после американской трагедии, некий имам из Ферганской долины в частном разговоре с автором статьи прошептал, что если бы выборы президента в Узбекистане состоялись сейчас, то бен Ладен был бы избран уже в первом туре. В то же время, несмотря на популярность террориста № 1, он вызывает у мусульман и немалое раздражение, ибо дискредитирует ислам в глазах остального мира. В исламистской среде давно не появлялось богословов и идеологов, чье влияние распространялось бы на весь мусульманский мир, при том что в 1950— 1970-е годы таким авторитетом пользовались египтянин Сайид Кутб, пакистанец Абу Аля Маудуди, иракец-шиит Мухаммад Бакр ас-Садр.
Хотя исламистские группы тесно сотрудничают друг с другом, они не объединены в общее движение. Возможно, они в этом и не нуждаются. Более того, попытка жесткой структуризации исламистских организаций сделает их более уязвимыми для противника. Уничтожение нескольких групп, десятков, даже сотен боевиков, пленение или уничтожение бен Ладена вряд ли приведут к победе над религиозным экстремизмом. Скорее всего, место бен Ладена займет кто-то еще, а «Аль-Каида» и ее партнеры, просочившись сквозь сети спецслужб, продолжат свое дело. Как религиозно-политический феномен, исламизм представлен не только нелегальной оппозицией. Исламисты заседают в парламентах Пакистана, Йемена, Малайзии, Судана, Марокко, Кувейта, Бахрейна и других стран. Они стоят у власти в Иране, формируют правительство в Турции, участвуют в правящей коалиции Таджикистана. В мусульманском мире они остаются легитимной политической силой. Ее насильственное устранение почти неизбежно приводит к конфликтам, как это случилось в Алжире. В 1990 г. Исламский фронт спасения собрал на муниципальных выборах две трети голосов избирателей, а в 1991 имел возможность получить абсолютное большинство в национальном парламенте. Вместо этого он
был запрещен, а сами выборы — аннулированы, что привело к гражданской войне, уже унесшей от 100 до 200 тыс. жизней.
Исламизм неоднороден в идейном и политическом отношении. Наряду с непримиримым Усамой бен Ладеном существуют, например, умеренные исламские партии в Турции и Таджикистане. По мнению Игоря Добаева, исламизм представляет собой идеологический монолит, «две стороны одной медали, а различия между отдельными фракциями и представителями имеют лишь тактический или конъюнктурный характер. Действительно, фразеология умеренных исламистов и радикалов бывает очень похожа. Но в то же время различия существуют, и если Партия исламского возрождения Таджикистана уже давно не призывает к созданию исламского государства, то афганские талибы такое государство намеревались построить (и построили). Разумеется, умеренные исламисты не приемлют террора, который дискредитирует саму идею исламской альтернативы и одновременно лишает их возможности диалога с Западом.
На Западе исламизм нередко отождествляют с исламом вообще. В качестве возможных партнеров, да и то с оговорками, там рассматривают лишь некоторые западноориентированные элиты. При этом последние остаются под постоянным подозрением в сочувствии к экстремистам, их обвиняют, как минимум, в неспособности (или нежелании) им противостоять. Весьма характерны в этом смысле американо-саудовские отношения, которые за последние четыре года существенно деградировали. Джеймс Вулси, в 1993—1995 гг. директор ЦРУ, а в 2003 г. один из претендентов на пост главы военно-гражданской администрации в Ираке, предупреждал некоторых мусульманских правителей, что Америка «на стороне тех, кого вы, мубараки и королевская саудовская семья, больше всего боитесь; мы на стороне ваших народов». Подобное отношение знаменует собой резкий поворот в политике США, которые на протяжении предшествующих десятилетий (впрочем, как и СССР) оказывали поддержку экстремистским движениям, в том числе движению «Талибан», некоторым палестинским группировкам и др.
Сегодня же, если Кремль и не прерывает интимно-экономических отношений с Ираном, то при этом непременно оговаривается, что он не верит в связи Тегерана с «Аль-Каидой» и не рассматривает Исламскую Республику Иран как плацдарм религиозного экстремизма. Подобным образом в европейских столицах и Вашингтоне, давая приют сепаратист-
ским политикам из Чеченской Республики Ичкерия, настаивают на их непричастности к исламскому терроризму.
Несмотря на упомянутые противоречия, в целом в западных и восточных столицах сложилось твердое убеждение: ни длительное манипулирование исламизмом, ни успешное использование его против третьих сил невозможно, ибо, как показывает опыт, исламисты при необходимости легко поворачивают оружие против недавних союзников и спонсоров. Как отмечалось, исламизм — это устойчивая идейная и политическая тенденция. Он отражает слабость мусульманского сообщества: не в силах справиться со своими проблемами с помощью «земных» способов, оно обращается к Всевышнему. Исламисты держат отчет только перед Аллахом, на которого они в свою очередь перекладывают ответственность за все, ими совершаемое. В чем же состоит опасность исламизма? Для самих мусульман она заключена в том, что:
- во-первых, исламистская идеология уводит их от решения проблем модернизации общества. Исламизм создает иллюзию, что оптимальное решение уже существует, однако и внутри, и за пределами мусульманского общества есть некие злые силы, препятствующие его реализации;
- во-вторых, исламизм занимает нишу политической оппозиции, частично вытесняя из нее светских конкурентов;
- в-третьих, исламизм стимулирует ксенофобию;
- в-четвертых, во имя достижения своих целей исламисты готовы идти на крайние формы борьбы, включая террор;
- наконец, в-пятых, они выступают от имени ислама, а поскольку исламисты являются политически наиболее активной частью мусульманства, с геополитической точки зрения весь мусульманский мир и в самом деле рассматривается именно сквозь призму исламизма.
В глазах многих «иноверцев» сегодняшний ислам олицетворяют «просто исламисты», в том числе соратники бен Ладена, а заодно и Саддам Хусейн (который сам боролся с религиозным радикализмом, но в общественном сознании Запада воспринимается как мусульманский экстремист). Показательно, что 44% американцев убеждены, будто ислам поощряет насилие. Между тем с исламизмом как с религиозно-политическим направлением все равно придется сосуществовать. Наивно задаваться вопросом, какой процент составляют исламисты от общего числа мусульман. Количество приверженцев радикального ислама подвижно, оно возрастает в условиях социально-экономического кризиса
внутри мусульманского общества или в результате внешнего давления на него. «Реактивность» исламизма делает его активизацию в известной мере предсказуемой. «Дорастет» ли когда-нибудь исламская цивилизация до цивилизации христианской, когда решение земных проблем не будет провоцировать обращение к Всевышнему или идеализацию былых времен? Вопрос сформулирован предельно откровенно и, согласен, «обидно» для мусульман. Ведь получается, что только в этом случае прекратится возможность политизации ислама, не будет перспектив у исламской революции, «исламская угроза», как внутренняя, так и внешняя, исчезнет сама по себе.
Каждая цивилизация стремится сохранить свою «константу», то есть набор религиозных, идейных, психологических установок, определяющих нормы отношений между людьми, между индивидом и социумом, индивидом и государством, между представителями различных конфессий. Мусульманская традиция делает больший упор на взаимоотношения групп, культур, чем на отношения между индивидами. Отсюда почти непреодолимое противоречие в вопросе о свободе личности, правах человека; это различие между мусульманской и западнохристианской традицией вряд ли когда-нибудь сотрется. Главный аргумент Запада в пользу преимуществ его цивилизации — высокий уровень развития экономики, бросающийся в глаза на фоне все сильнее отстающего мусульманского мира. «Среди мусульман должно утвердиться четкое представление, что современность (modernity), характер которой определяет Запад, то есть Европа и США, в ее политическом, экономическом, а также культурно-цивилизационном аспекте является реальностью. Эта реальность доминирует повсеместно, и от нее нельзя прятаться в традицию, словно улитка в свой домик. Нельзя приписывать Западу все пороки; такое поведение приводит к отставанию значительной части мусульманского мира не только от Запада, но и отчасти также от Востока — от тех его областей, которые находятся под влиянием буддизма, индуизма или конфуцианства». Однако требовать от мусульман публичного признания их неспособности преодолеть собственное отставание невозможно.
Конечно, часть мусульманской элиты, как политической, так и интеллектуальной, согласна с тем, что успех Запада во многом определяется его индивидуалистическим мировоззрением, которое коренится среди прочего в реформе религии, имевшей место еще в Средние века. Но такие люди предпочитают не афишировать свои взгляды. Они заведомо в меньшинстве, в своего рода внутренней эмиграции; их суждения относи-
тельно необходимости и неизбежности переосмысления исламской культуры, разработки нового в широком смысле слова тафсира (толкование Корана) вряд ли приемлемы для большинства.
Суданский модернизатор Махмуд Мухаммад Таха называет нынешнее состояние дел в этой области «тупиком шариатской реформы», а саудовский мыслитель Абд аль-Хамид Абу Сулейман, давая высокую оценку протестантизму, пишет о «кризисе мусульманского мышления», выход из которого возможен лишь на пути сотворения «современной исламской самобытности» (АБа1аЬ). Его позиция созвучна взглядам татарского идеолога и ученого Рафаэля Хакимова, рассуждающего о необходимости глубинного переосмысления многих исламских толкований, но Хакимов одновременно сознает, насколько трудно это сделать даже в прошедшем атеистическую обработку Татарстане. У Хакимова нет таких влиятельных оппонентов, как у модернизаторов с Ближнего Востока или из Южной Азии, но и его нестандартные замечания вызывают критику со стороны татарских традиционалистов. До сих пор каждый, кто твердо высказывается за необходимость модернизации исламской конфессионально-культурной традиции, сталкивается с неприятностями у себя дома. Поэтому, обосновавшись на Западе, арабские, пакистанские, иранские идеологи и ученые (в мусульманском мире это часто одни и те же люди) нередко переходят на позиции бескомпромиссного реформаторства. (Наиболее яркий пример — Салман Рушди, автор знаменитых «Сатанинских стихов», чей эпатажно-экстремистский протест и оскорбление религиозной традиции в каком-то смысле выражают скрытое признание бессилия перед ней.)
Как правило, в мусульманской среде попытка объяснить причины отставания от Запада переходит в обвинение европейцев и американцев в колонизаторской политике, экспансионизме, принявшем форму глобализации. Последняя трактуется как стремление окончательно вытеснить ислам на цивилизационную периферию, а заодно и как попытка навязать мусульманам извращенный ислам, удобный самому Западу. Как сказал в конце 1990-х годов министр по делам ислама Саудовской Аравии Абдал-ла ат-Турки, «процесс глобализации направлен на то, чтобы дать возможность демократиям западного образца доминировать в мире». Это созвучно позиции исламских радикалов, пытающихся оправдать свои действия «отсутствием альтернативы»: «Те, кто пользуется влиянием и занимает важные посты в государственных или международных структурах, не станут реагировать на мирные демонстрации, правовые или поли-
тические действия, призывы гуманитарного характера или просто красноречивые заявления».
Вместе с тем стремление объяснить свои беды «происками внешних врагов» возникает из-за неспособности адаптироваться к новым условиям и предложить адекватный ответ на западный «вызов». Невозможность решать свои частные — национальные и региональные — проблемы мусульмане компенсируют агрессией против своих соседей, что только усугубляет ощущение «исламской угрозы». И чем больше политики и идеологи публично соглашаются с тем, что в исламе нет агрессивности, утверждая, как и все прочие мировые религии, что он есть «религия мира» (кстати, излюбленная формулировка самих исламских богословов), тем больше в Европе, в США, в России растет предубеждение против него.
Сакраментальные слова Джорджа Буша о «крестовом походе», сказанные сразу после 11 сентября 2001 г., — не просто импульсивная (а стало быть, подлинная) реакция американского президента. Неприятие ислама опирается на глубокую историко-культурную традицию. Исследовавшая христианские хроники Крестовых походов Светлана Лучицкая отмечает, что в представлении их авторов мусульмане «морально несовершенны, поскольку не исповедуют правильной веры и отпали от Христа». Это архаическое отношение к исламу трансформировалось в представление о нем как об отсталой и агрессивной религии. Подобное восприятие ислама оправдывает и стимулирует исламизм. Исламисты активно используют его, чтобы растолковать мусульманам, что носители других конфессий, доминирующие в политике, экономике и военной сфере, относятся к ним с предубеждением. И лучшей защитой от этого оказывается нападение. На Западе до сих пор не сложилось продуктивной концепции о современном исламе и путях эволюции мусульманского мира. Некоторые авторы пишут о том, что «исламская угроза» существует и борьба против нее есть одно из главнейших направлений геополитики. Порой это сопровождается утверждением, что, будучи «великой цивилизацией», ислам, тем не менее, недотягивает до высот западного христианства. Другие (они составляют меньшинство) занимаются апологией ислама, которая выглядит весьма неубедительно. Сегодняшние апологеты уступают в оригинальности и искренности Роже Гароди, ставшему мусульманином французскому коммунисту, который писал, что «ислам не был новой религией, рожденной пророчеством Мухаммеда», но был квинтэссенцией мировой религии и что «сегодня возрождение ислама,
живого ислама возможно, только если он вновь откроет внутри себя качества, составлявшие его величие в момент его возникновения и в период его апогея с IX по XII век».
«Исламская угроза» заняла прочное место в общественном сознании. Происходящие по всему миру теракты усиливают страх перед исламом. Расхожий образ мусульманина — человек с зеленой повязкой на голове и «Калашниковым» в руках. Однако реальную опасность представляет не только и не столько воинственный, готовый к самопожертвованию Моджахед. Она заключена в катастрофическом социально-экономическом положении мусульманского мира, систематическом провале модернизационных проектов, в темпах и перспективах демократизации общества. Упомянем в этом же ряду отсутствие собственно исламской рациональной стратегии выхода из тупика, без чего глубокая трансформация, во всяком случае на ее начальном этапе, невозможна. Все это, вместе взятое, представляет угрозу и для мусульманского мира, и для его соседей, как более (Европа, США), так и менее (Россия, Индия) благополучных.
На быструю трансформацию мусульманского мира рассчитывать не приходится. Так же как и на новый вариант конвергенции по аналогии с той, о которой говорилось применительно к «социалистическому лагерю». Вряд ли есть смысл надеяться на адекватное восприятие западных ценностей в исламском мире и превращение шариата в конфессиональную экзотику.
С другой стороны, отторжение мусульманами чужих ценностей происходит параллельно с осознанием неизбежности адаптации к ним как условия успешного развития. «Мы вступили в новую эру отношений с Западом», — заявляет ливийский лидер Муаммар Каддафи, бывший радикал и антифоренист. Мусульманский изоляционизм в нынешней ситуации уже невозможен, и это признают даже исламисты. Пока же отношения между мусульманским миром и Западом (и не только Западом) переживают кризис. Большинство европейцев и американцев воспринимают политический потенциал ислама как некую нависшую над ними тучу, которую в конце концов при наличии современной технологии все-таки удастся рассеять. Однако происходящая в мусульманском сообществе эволюция его отношений с остальным миром скорее напоминает мощные климатические сдвиги, к которым следует систематически готовиться, чтобы хоть в какой-то мере смягчить их последствия. В то же время обе стороны ищут выход. Попытки отказаться от парадигмы «вы-
зов-ответ-вызов» еще очень робки и пока не дали результата. Ислам по-прежнему выглядит угрозой в глазах Запада. Те же чувства, но уже по отношению к Западу охватывают и мусульманский мир, и переломить эти настроения в ближайшем будущем будет крайне трудно.
«Pro et Contra», М., 2004 г., т. 8, Т. 3, с. 82-95.
