CC BY
79
УДК 80
Е.В. Матвеева, аспирант, 8 961 145 57 77, (4872) 23 70 81, [email protected] (Россия, Тула, ТГПУ им. Л.Н. Толстого)
ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНАЯ МЕТАФОРА В ПОЗДНИХ ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ Л.Н. ТОЛСТОГО
Посвящена анализу и интерпретации метафоры в поздних публицистических произведениях Л.Н. Толстого с позиции теории интертекстуалъности.
Ключевые слова: идиостилъ, интертекстуалъностъ, метафора.
Понятие метафорики является одним из ключевых при изучении языковой картины мира писателя, так как именно метафорика является средством репрезентации особенностей идиостиля. Понятие метафорика соотносится с понятием текстовой образности, или образной вербализации, как отмечает Л.Н. Шестак в своей монографии «Русская языковая личность: коды образной вербализации тезауруса» [7, 17]. Мы рассматриваем метафорику как весь комплекс выразительных средств, употребляемый для вербализации определенного художественного смысла, однако в рамках данной статьи акцентируем наше внимание на анализе и интерпретации метафоры в поздних публицистических произведениях Л.Н. Толстого. Целью статьи является изучение метафоры позднего Л.Н. Толстого с позиций теории интертекстуальности.
Отбор языкового материала («Исповедь», «В чем моя вера?», «Что такое искусство?») обусловлен тематикой и проблематикой поздней публицистики Л.Н. Толстого. Период 90 - 900-х годов становится ключевым, переломным для писателя. Именно в этот период на первый план выступает Толстой-философ, которого интересует проблема истинной веры, истинного бытия. Именно в этот период Л.Н. Толстой создает свое философское учение. С одной стороны, он порывает с традицией (религиозной, социальной, культурной), старается переосмыслить или даже опровергнуть её, с другой стороны, обращается к традиции (вводит в свои произведения элементы религиозной литературы). Подобный дуализм отражается в языке писателя, в том обилие интертекстуальных связей, которые свойственно поздним
публицистическим произведениям Л.Н. Толстого.
Изучение данных связей представляется нам весьма актуальным. Во-первых, отметим, что язык поздних публицистических произведений Л.Н. Толстого не изучен. Глубоко и всестороннее изучены философские воззрения Л.Н. Толстого. Так, Г.Я. Галаган исследовал художественноэтические аспекты творчества писателя (проблемы должного и сущего, порока и добродетели). Философско-этический анализ публицистических произведений Л.Н. Толстого проводился в трудах Н.Н. Гусева, И.В.
Чуприной. Работы В.Н. Ильина, И.Б. Мардова изучают мировоззрение Л.Н. Толстого в тесной связи с биографией писателя. Ряд работ посвящен формированию его эстетических принципов (исследования Е.Н. Купреянова).
Хорошо проработан фразеологический уровень языка Л.Н. Толстого. Так, например, фразеологии писателя посвящены монография Ю.В. Архангельской «Фразеология в дискурсе Л.Н. Толстого»; статьи Е.Г. Багатуровой «Фразеологические единицы как внутренние факторы текстообразования в романе Л. Толстого «Воскресение»; статья Е.Г. Панасенко «Фразеологические единицы с модальным значением в романе «Восквесение», исследование В.М. Цапниковой «Фразеология романа Л.Н. Толстого «Война и мир». Как видим, что в фокус изучения входили художественные произведения писателя. Относительно хорошо по сравнению с другими областями идиостиля изучен синтаксис писателя. Хотелось бы отметить работы А.Н. Карпова «Стилистический синтаксис Льва Толстого» и Б.И. Богина «Мнимые синтаксические неточности у Л. Н. Толстого».
Заметим, что метафорика Л.Н. Толстого (в особенности метафорика поздних публицистических произведений) не подвергалась глубокому изучению.
Актуальность выбранной темы обусловлена и тем, что мы анализируем метафорику писателя с позиций теории интертекстуальности, которая представляет сравнительно новое явление в научной парадигме.
В последние десятилетия как в России, так и за рубежом появилось множество исследований, разрабатывающих теорию интертекстуальности. Однако в настоящее время проблему межтекстового взаимодействия нельзя считать исчерпанной. В пользу этого говорит то, что литература все решительнее порывает с жизненной реальностью, углубляется в самопознание и ищет источники развития уже внутри себя.
Со времен поструктурализма проблема интертекстуальности впрямую связывалась с проблемой «расщепленности» сознания современного человека, с поисками в себе Другого и «инаковости» по отношению к самому себе. «Расщепленность» порождает стремление выйти за пределы индивидуального языкового сознания в мир уже созданных другими текстов, в бесконечную область межтекстовых цепочек, в которой снимается оппозиция «язык - мир» и смещаются границы между «своими» и «чужими» текстами. Создание языковых конструкций «текст в тексте» связано с активной установкой автора текста на диалогичность, которая позволяет ему не ограничиваться лишь сферой своего субъективного, индивидуального сознания, а вводить в текст одновременно несколько субъектов высказывания, которые оказываются носителями разных художественных систем. Возникает то, что ещё М.М.
Бахтин назвал «полифонизмом» текста и определил как соприсутсвие в тексте нескольких «голосов».
Текст и интертекст не связаны между собой как «донор» и «реципиент». Их отношения не сводимы к примитивному представлению о «заимствованиях» и «влияниях». Скорее, следует говорить о том, что происходит скрещение и взаимная трансформация смыслов обоих текстов. Стилистический энциклопедический словарь под редакцией М.Н. Кожиной даёт следующее толкование понятию интертекстуальность [4, 104]: ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТЬ - текстовая категория, отражающая соотнесённость одно текста с другими, диалогическое взаимодействие текстов в процессе их функционирования, обеспечивающее приращение смысла произведения.
Интертекстуальность способствует созданию глобальной связности между текстами в пределах не только русской, но и мировой культуры. Без выявления и анализа интертекстуальных связей невозможно адекватное и глубокое понимание не только конкретного текста, но и самой культуры, так как любой текст, несмотря на свою оригинальность, функционирует в культурном контексте.
Поздние публицистические произведения Л.Н. Толстого отличаются высоким индексом интертекстуальности. Автор активно использует такие ресурсы интертекстуальности, как цитаты с атрибуцией и без атрибуции, аллюзии, интертексты-пересказы. Метафорику Л.Н. Толстого также можно охарактеризовать как интертекстуальную по своей природе.
В рамках произведений Л.Н. Толстой целесообразно выделить несколько разновидностей метафор, имеющих интертекстуальную природу:
1) интертекстуальные метафоры, содержащие намек (аллюзию) на произведение другого автора;
2) интертекстуальные метафоры, основанные на употреблении прецедентного имени;
3) интертекстуальная метафора, оформленная в виде интертекста-пересказа;
4) интертекстуальная метафора, заимствованная из текста Евангелия.
Так, например, одна из меатофор Л.Н. Толстого содержит намек на стихотворение М.Ю. Лермонтова «И скучно и грустно» («И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, - Такая пустая и глупая шутка»): «Душевное состояние это выражалось для меня так: жизнь моя есть какая-то кем-то сыгранная надо мной глупая и злая шутка» » [5, «Исповедь», Т.23, 45]. В данном контексте метафор «шутка» усиливается за счет употребления неопределенных местоимений и эпитетов, которые необходимы для того, чтобы передать внутреннее состояние автора-героя,
его растерянность, опустошенность. Та же метафора употребляется и в трактате «В чем моя вера?»: «...она (жизнь) есть злая насмешка над сердцем...» [5, «В чем моя вера?», Т.23, 361].
Традиционным как для русской, так и для зарубежной литературы является восприятие жизни через метафору дороги, пути. Такие метафоры являются узуальными, в связи с чем обладают определенным индексом интертекстуальности, так как вызывают целый ряд аллюзий. «...я был как человек, заблудившийся в лесу...» [5, «Исповедь», Т.23, 40] - говорит Л.Н. Толстой в «Исповеди». Образ-символ леса, олицетворяющий бытие, жизнь человека, абсурдную, бессмысленную, полную зла и жестокости, возникает на страницах произведения не один раз. Например: «В поисках за ответами на вопрос жизни я испытал совершенно то же чувство, которое испытывает заблудившийся в лесу человек» [5, «Исповедь», Т.23, 32]; «Так я блуждал в этомлесузнаний человеческих...» [5, «Исповедь», Т.23, 33].
Отметим, что образ леса - традиционный фольклорный образ. В песнях, сказках, былинах, лес (часто данное слово определяется постоянным эпитетом «темный») также символизирует жизненную стихию, испытания, которые герой должен пройти. Блуждание в лесу, поиск, выбор пути является распространённым литературным мотивом.
В европейском фольклоре и волшебных сказках лес - место тайн, опасностей, испытаний или посвящений. Заблудиться в лесу или найти дорогу через него - метафоры отсутствия опыта или достижения знания о мире взрослых или о себе самом.
Как видим для того, чтобы выразить свое душевное состояние в один из этапов своего пути Л.Н. Толстой обращается к узуальной метафоре «лес» («блуждать / заблудиться в лесу»), которая транслирует
определенные культурные стереотипы и обладает неким интертекстуальным потенциалом, так как связывает метафору Л.Н. Толстого с традиционными фольклорными мотивами и образами.
Употребление интертекстуальной метафоры способствует тому, что текст разворачивается, расширяется за счет создания определенного культурного контекста. Например: «Вот и додумались. Додумались до того, что хозяин глуп или его нет, а мы умны, только чувствуем, что никуда не годимся, и надо нам как-нибудь самим от себя избавиться» [5, «Исповедь», Т.23, 51], - говорит Л.Н. Толстой в «Исповеди», полемизируя с Ф. Ницше, который провозгласил, что Бог умер, то есть что «хозяина нет», и с героем романа Ф.М. Достоевского «Бесы» Кирилловым. Данный пример служит доказательством того, что текст Л.Н. Толстого не существует изолированно, он вступает в сложные и продуктивные отношения с текстами мировой литературы, порождая «интертекстуальное поле», наполненное различного рода ассоциациями, аллюзиями, реминисценциями, образами.
Интертекстуальную природу имеет и следующая метафора: «Люди эти прямо высказывают то... что участниками и пользователями высокопрекрасного .могут быть только «schone Geister», избранные, как называли это романтики, или «сверхчеловеки», как называют это последователи Ницше; остальные же, грубое стадо...» [5, «Что такое искусство?», Т.30, 145]. Помимо прямой отсылки к философии Ф. Ницше, в процитированном фрагменте текста содержится метафора «стадо», которая вызывает аллюзии с героями Ф.М. Достоевского (с теорией Раскольникова, с историей о Великом инквизиторе, а также с явлением «шигалевщины»). Заметим, что употребление слова «сверхчеловек» во множественном числе выдает негативное отношение Л.Н. Толстого к учению Ницше, а слову придает пренебрежительный оттенок («сверхчеловеки», а не «сверхлюди», как того требуют правила грамматики).
В трактате «Что такое искусство?» Л.Н. Толстой говорит, что «недавно получил из Америки книгу под заглавием «The survival of the fittest. Philosophy of Power. 1897 by Ragnar Redbeard, Chicago 1896». Далее Л.Н. Толстой кратко передает «сущность» этой книги. «Весь мир есть скользкое поле битвы... И потому должна быть вечная война за жизнь, за землю, за любовь, за женщин, за власть, за золото» [5, «Что такое искусство?», Т.30, 150]. Подобная интерпретация сочинения Редберда вызывает целый ряд аллюзий: во-первых, метафора «поле битвы» заставляет вспомнить знаменитую мысль Ф.М. Достоевского, вложенную в уста Дмитрия Карамазова, о том, что бог с дьяволом борются, в поле битвы
- сердца людей; во-вторых, метафора «вечная война» ассоциируется с идеей английского философа Т. Гоббса о «войне всех против всех» как естественном состоянии человечества.
Заметим, что большинство ключевых, онтологических, метафор, которые встречаются в текстах Л.Н. Толстого, имеют интертекстуальную природу.
Механизм перехода имени собственного в нарицательное носит интертекстуальную природу. Имя собственное, перейдя в разряд имен нарицательных, начинает функционировать как культурный маркер, как метафора. Прием метафоризации имени собственного весьма распространен в произведениях Л.Н. Толстого. Например, в «Исповеди» метафоризируются такие прецедентные имена, как Соломон и Шопенгауэр: «.как я мог до такой степени смешно заблуждаться, чтобы думать, что жизнь моя, Соломонов и Шопенгауэров есть настоящая, нормальная жизнь.» [5, «Исповедь», Т.23, 18]; «Я понял, что эта вера годится, может быть, хоть не для утешения, а для некоторого рассеяния раскаивающемуся Соломону на смертном одре.» [5, «Исповедь», Т.23, 20]. Особо следует обратить внимание на употребление имен собственных во множественном числе: это необходимо Л.Н. Толстому, во-первых,
чтобы подчеркнуть распространенность того заблуждения, в котором пребывают люди его круга и в котором пребывал он сам. Во-вторых, множественное число имени собственного ярко выражает отношение автора к учениям Соломона и Шопенгауэра, внося оттенок пренебрежительности. В-третьих, Соломон и Шопенгауэр выступают в данном контексте не столько как реальные люди, сколько как миллионы тех, кто следует их учениям, как «тот тесный кружок ученых, богатых и досужих людей».
«Соломон» и «Шопенгауэр» не просто прецедентные имена, это сквозные образы «Исповеди». Л.Н. Толстой, размышляя, постоянно держит их в уме: то он говорит о том влиянии, какое оказали философские концепции Соломона и Шопенгауэра на него и миллионы людей его круга, то он иронизирует над своими заблуждениями и той философией, которая утверждает, что жизнь есть зло и суета, то открыто обличает эту философию и отрекается от нее.
Часто Л.Н. Толстой прибегает к интертексту-пересказу. Подобные интертекстуальные элементы не только организует текст с точки зрения его выразительности, иносказательности, но и расширяют внутренние границы произведения, вводят его в контекст мировой литературы.
Следует отметить своеобразную «притчевость» как одну из черт идиостиля Л.Н. Толстого. Часто писатель помещает в свои произведения притчи, легенды, предания, басни в качестве вставных элементов, переосмысливая их. Л.Н Толстой использует притчу не просто для создания художественного образа, иносказательности, обращение к данному жанру позволяет автору расширить внутренние границы создаваемого им текста.
Проанализируем интертекст-пересказ из «Исповеди». «Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъярённым зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в бездонный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться гибели, с обеих сторон ждущей его; но он все держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают её. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо гибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их. Такия держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждет дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мед,
который прежде утешал меня; но этот мед уже не радует меня, а белая и черная мышь - день и ночь - подтачивают ветку, за которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мед уже не сладок мне. Я вижу одно - неизбежного дракона и мышей, - и не могу отвратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда» [5, «Исповедь», Т.23, 18].
Данная басня необходима Л.Н. Толстому не только в качестве развёрнутой метафоры, не только для того, чтобы изобразить картину человеческого бытия, создать образ жизни и смерти, она также выводит текст Л.Н. Толстого на иной уровень, связывая его с контекстом мировой литературы.
Притча о путнике входит в состав санскритского сборника повестей, басен, назидательных сентенций, известных под названием «Панчатантры» (Пятикнижья), относящегося предположительно к периоду между II в. до н.э. и VI в. В VI в. сборник был переведен на сирийский, позднее - на арабский язык. Арабский перевод послужил источником для распространения притчи с Востока на Запад. Под заглавием «Притча святого Варлаама о временном сем веце» она была помещена в «Прологе»
- под 19 ноября.
Образ дракона, восходящий к древним восточным культурам, у Л.Н. Толстого символизируюет смерть. «Дракон» - образ-символ,
благодаря которому возникает особое художественное пространство, создаётся культурное поле, объединяющее культуры Запада и Востока.
«Дракон» - рептилия, воплощающая первобытную мощь. Так как драконы в основном благоприятные символы на Дальнем Востоке и недоброжелательные на Западе, их символизм не такой прямой, каким мог бы быть. Ассоциация дракона с бдительностью (персонификацией которой в искусстве он является), нашла выражение во многих сказках, где дракон предстает как страж загробного мира и оракул. В греческом мифе дракон охранял золотые яблоки Гесперид и золотое руно. Фиванский герой Кадм мог достичь источника Ареса, бога войны, только убив сына Ареса-дракона. Скандинавский герой Сигурд и англосаксонский Беовульф также сражались с драконом, охраняющим сокровища. Эти истории привели к предположениям о том, что в языческих легендах дракон -метафорическое изображение сильного правителя, который расширял свои владения с помощью меча.
Христианство оказало существенное влияние на превращение дракона в обобщающий символ дьявольского зла. Откровение Иоанна Богослова (12:9) говорит о драконе: «Древний змий, называемый
диаволом», и связывает его с грехом богохульства.
Драконы, которые были побеждены многими христианскими святыми (особенно известно предание о святом Михаиле), символизируют
беспорядок и безверие, а также моральное зло и первобытную распущенность.
Как видим, в произведении Л.Н. Толстого отражается традиционное христианское представление о драконе как о существе, связанном со смертью и злом.
Метафора «ветки жизни» выступает в качестве средства, позволяющего обыграть фразеологическую единицу «держаться за жизнь». С помощью данного приема, когда в основе метафоры лежит фразеологизм, Л.Н. Толстой организует определенную языковую игру.
Заметим, что метафора «ветви жизни» также носит узуальный характер, так как отсылает читателя к традиционному образу-символу «дерева».
«Дерево» есть высший природный символ динамичного роста, сезонного умирания и регенерации. По мере развития мифологии идея о могучем дереве, которое образует центральную ось потока божественной энергии, связывающего сверхъестественный и естественный миры, превратилась в символический образ Древа Жизни. По самой своей форме дерево - символ развития, его ветви, представляющие разнообразие, отходят от ствола, что является символом единства.
Метафора «белая и черная мышь» для обозначения дня и ночи не только отражает сложившиеся цветовые стереотипы, но также связана с представлением человека о разрушительном ходе времени (время как Хронос, пожирающий детей своих), о конечности земного бытия. Мышь -издревле символизирует робость. Бесшумный вред мышей стал причиной того, что в иудаизме они - символ лицемерия, а в христианстве - символ злой, разрушительной деятельности.
Метафора «капли меда» Л.Н. Толстой употребляет для обозначения удовольствий жизни, которые отвлекают человека от поисков истины и от осознания неизбежности смерти.
Мед - пища, богов, бессмертных и поэтов - символ чистоты, вдохновения, красноречия, Божьего Слова и благословения Бога. Мед был основным источником сахара в древнем мире и ценился за свои лечебные свойства. Он был основой для нектара - священного напитка во многих культурах, который приравнивали к амброзии богов.
В Греции, где мед использовали в обрядах посвящения, поэты (например, Гомер), как предполагалось, ели только мед.
Как видим, в произведении Л.Н. Толстого наблюдается переосмысление традиционного представления о меде. Метафора «капли меда» у Л.Н. Толстого получает явно негативные коннотации и обладает негативным прагматическим компонентом.
Итак, проанализированная развернутая метафора, оформленная в виде интертекста-пересказа, состоит из четырех локальных метафор,
которые, вступая во взаимодействие друг с другом, образуют единую образную систему.
Одним из распространенных приемов, находящих отражение в поздних публицистических произведениях Л.Н. Толстого является обращение к тексту Евангелия.
Так, например, в «Исповеди» Л.Н. Толстой рассказывает историю о нищем, которого «взяли с перекрёстка» и «заставили двигать вверх и вниз какаю-то палку»: «Если он будет двигать палкой, тогда он поймёт, что палка эта движет насос, что насос накачивает воду, что вода идёт по грядкам. и войдёт в радость господина своего.» [5, «Исповедь», Т.23, 47]. Данная метафора-притча явно соотносится с библейской традицией изображения мира как виноградника, Бога-хозяина и человека-раба. Подобная метафора необходима Л.Н. Толстому не просто для образного выражения своих мыслей, она вводит текст «Исповеди» в контекст христианской культуры.
«Исповедь» роднит с библейским повествованием и её особая иносказательность, метафоричность, которая выражается композиционно в виде вставных рассказов-притч, которыми изобилует текст произведения. Заметим, что «Исповедь» в целом отличается необычайной жанровой многогранностью, представляя собой гармоничное сочетание жанра исповеди и автобиографического трактата.
Для того чтобы кратко, ярко, наглядно, образно выразить путь своих размышлений, Л.Н. Толстой использует следующую метафорическую систему: «Со мной случилось как будто вот что.» [5, «Исповедь», Т.23, 41]. Далее писатель рассказывает историю о том, как его посадили в лодку, показали направление, дали весла и оставили одного, он сбился с пути («И я поверил им и поплыл с ними»), но «вспомнил о береге, о веслах и направлении.». Затем Л.Н. Толстой объясняет те аллегорические образы, которые использовал: «Берег - это был Бог, направление - это было предание, весла - это была данная мне свобода выгрести к берегу - соединиться с богом» [5, «Исповедь», Т.23, 41]. Подобный композиционный приём восходит к религиозной литературе, где после евангельского текста (притчи) дается его подробное и однозначное толкование. Кроме того, данную особенность организации текста можно соотнести с дидактизмом писателя.
К интертекстуальным метафорам, заимствованным из Евангелия, следует отнести и те, которые соотносятся с текстом Библии косвенно, например, посредством аллюзий. Приведем пример подобной метафоры: «Искусство нашего времени и нашего круга стало блудницей» [5, «В чем моя вера?», Т.23, 429]. Метафорическое отождествление современного искусства с блудницей косвенно соотносит текст Л.Н. Толстого с текстом Евангелия, так как образ блудницы восходит к Библии. Или: «И вопрос о том: есть ли мне или не есть те яблоки, которые соблазняют меня? - не
существует для человека, по этому учению.» [5, «В чем моя вера?», Т.23, 419]. Образ яблока также восходит к тексту Библии.
В заключении хотелось бы подчеркнуть тот факт, что анализ и интерпретация метафорики поздних публицистических произведений Л.Н. Толстого в рамках теории интертекстуальности несомненно является одним из актуальных направлений в изучении идиостиля писателя.
Список литературы
1. Лотман Ю.М. Текст в тексте // Труды по знаковым системам. Тарту, 1983. 327с.
2. Мифология. Большой энциклопедический словарь / гл. ред. Е.М. Мелетинский. М.: БольшаяРос. энцикл., 1998. 736с.
3. Скляревская Г.Н. Метафора в системе языка. СПб: Наука, 1993.
349с.
4. Стилистический энциклопедический словарь русского языка // под ред. М.Н. Кожиной. - М.: Флинта: Наука, 2003. - 696с.
5. Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 90 томах / Л.Н. Толстой. -М.: «Художественная литература», 1983
6. Фатеева Н.А. Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов. М.: АГАР, 2000. 280с.
7. Шестак Л.А. Русская языковая личность: коды образной вербализации тезауруса: Монография. Волгоград: Перемена, 2003. 312с.
E. V. Matveeva
THE INTERTEXTUAL METAPHOR IN LEO TOLSTOY’S LATE WORKS The article is devoted to analysis and interpretation of metaphorical system in Leo Tolstoy's late works in the context of the intertexual theory.
Key words: unique writing style, intertexual system, metaphor
Получено 2.04.2011 г.
