CC BY
41
J.J. Leonova
SET PHRASES (CLICHE) IN XVII CENTURY PETITIONS
On the basis of the analysis of lexicological and phraseological structure of petitions ХУП century are revealed the standardized means expressions (cliche) of everyday concepts, situations, the circumstances which have served by the reason of the reference with the request.
Key words: the petition, the request, the document, the officially-business certificate of XVII century, a cliche.
Получено 19.10.2011 г.
УДК 80
Е.В. Матвеева, аспирантка, 8 961 145 57 77, [email protected] ( Россия, Тула, ТГПУ им. Л.Н. Толстого)
ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНАЯ ПРИРОДА МЕТАФОРИКИ ПОЗДНИХ ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ Л.Н. ТОЛСТОГО
Проанализирована и интерпретирована метафорика поздних публицистияеских произведений Л.Н. Толстого с позиций теории интертекстуальности.
Ключевые слова: метафора, интертекстуальность, интертекст-пересказ, прецедентное имя.
Поздним публицистическим произведениям Л.Н. Толстого присущ высокий индекс интертекстуальности. Одной из дифференциальных черт идиостиля писателя является использование образной системы Евангелия (интертексты-пересказы евангельских притч, цитация, использование метафор и сравнений из Евангелия).
Как отмечает Н.А. Фатеева, создание конструкций «текст в тексте» связано с активной установкой автора текста на диалогичность, которая позволяет ему не ограничиваться лишь сферой своего субъективного, индивидуального сознания, а вводить в текст одновременно несколько субъектов высказывания, которые оказываются носителями разных художественных систем [4, с. 5]. Возникает то, что ещё М.М. Бахтин назвал «полифонизмом» текста и определил как соприсутсвие в тексте нескольких «голосов».
Интертекстуальность рассматривается как важнейшая категориальная характеристика текста, отражающая его «разгерметизацию» и открытость другим смысловым системам, способность текста вступать в контакт с другими - предшествующими -
текстами (протекстами, предтекстами) [4, с. 21]. Многообразие существующих интертекстуальных концепций можно объединить в две группы: в широком плане интертекстуальность понимается как универсальное свойство текста (текстуальности) вообще; в узком плане -как функционально обусловленное специфическое качество определённых текстов (или типов текстов).
Широкий подход к интертекстуальности, разрабатываемый прежде всего в рамках семиотики, предполагает рассмотрение всякого текста как интертекста (Р. Барт, Ю. Кристева, Ж. Деррида, М. Риффатер, Ю.М. Лотман и др.). В соответствии с таким пониманием предтекстом каждого отдельного произведения является не только совокупность всех конкретных предшествующих текстов, но и сумма лежащих в их основе общих кодов и смысловых систем. Между новым создаваемым текстом и предшествующим «чужим» существует общее интертекстуальное пространство, которое вбирает в себя весь культурно-исторический опыт личности.
Тексты Л.Н. Толстого, как отмечалось выше, отличаются высоким индексом интертекстуальности (цитация с атрибуцией и без атрибуции, аллюзии, интертексты-пересказы являются одними из наиболее частотных приемов создания художественного образа и выражения авторских интенций в произведениях писателя).
В рамках произведений Л.Н. Толстой целесообразно выделить несколько разновидностей метафор, имеющих интертекстуальную природу: интертекстуальные метафоры, содержащие намек на произведения как самого Л.Н. Толстого, так и других авторов; интертекстуальные метафоры, основанные на употреблении прецедентного имени; интертекстуальные метафоры, оформленные в виде интертекста-пересказа; интертекстуальные метафоры, заимствованные из текста Евангелия.
В текстах Л.Н. Толстого часто встречаются метафоры, которые можно квалифицировать как интертекстуальные, так как они либо повторяются из произведения в произведение, либо содержат намеки на произведения других авторов.
В качестве интертекстуальной метафору «...им надо взяться за веревку спасенья» [3, Т.23, с. 409] из трактата «В чем моя вера?» позволяет квалифицировать тот факт, что схожая метафора употребляется в «Исповеди»: «Я спрашиваю себя, как я держусь, ощупываюсь, оглядываюсь и вижу, что подо мной, под серединой моего тела, одна помоча и что, глядя вверх, я лежу на ней в самом устойчивом равновесии, что она одна и держала прежде» [3, Т.23, с. 58]. Из данных примеров видно, что в обоих произведениях вера осмысливается писателем как некий предмет, который удерживает, спасает человека («веревка спасения» либо «помоча»).
Интертекстуальные метафоры, повторяющиеся из произведения в произведение, являются ключевыми для Л.Н. Толстого.
Отождествление жизни, её устройства, отдельных общественных институтов с сумасшедшим домом вызывает многочисленные аллюзии. Например, один из эпизодов «Исповеди» отсылает читателя к творчеству А.И. Герцена («Доктор Крупов. О душевных болезнях вообще и об эпидемическом развитии оных в особенности»). «Теперь, вспоминая об этом времени. возникает именно то самое чувство, которое испытываешь в доме сумасшедших... мы все, не слушая друг друга, все враз говорили, иногда потакая друг другу и восхваляя друг друга. иногда же раздражаясь и перекрикивая друг друга, точно так, как в сумасшедшем доме» [3, Т.23, с. 41]; «Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой не было; тогда я только смутно подозревал это, и то только, как и все сумасшедшие, - называл всех сумасшедшими, кроме себя» [3, Т.23, с. 41]; «Так я жил, предаваясь этому безумию ещё шесть лет, до моей женитьбы» [3, Т.23, с. 41]; «Что, как мы все, богатые, ученые люди, такие же сумасшедшие?» [3, Т.23, с. 42]; «И я понял, что мы действительно такие сумасшедшие» [3, Т.23, с. 42]. В произведении А.И. Герцена находим похожее рассуждение: «. официальные, патентованные сумасшедшие, в сущности, и не глупее и не повреждённее всех остальных.» [1, с. 27]. В обоих произведениях возникает образ сумасшедшего дома (психиатрической больницы у А.И. Герцена), который символизирует современное писателям общество.
Ту же метафору употребляет Л.Н. Толстой и для того, чтобы охарактеризовать один из этапов своей жизни, своих духовных исканий: «И я во время слабоумия своего удовлетворялся этим; но как скоро ясно восстал во мне вопрос жизни, вся эта теория мгновенно нарушилась» [3, Т.23, с. 43] .
Метафора «сумасшествие» для характеристики современного состояния общества, современной цивилизации употребляется также в трактате «В чем моя вера?»: «Несколько веков ученые люди западной малой части большого материка находились в повальном сумасшествии...» » [3, Т.23, с. 421]. В данном случае оценочный компонент данной метафоры усиливается за счет художественного определения «повальный».
В критическом очерке «О Шекспире и драме» Л.Н. Толстой пишет: «Драма в наше время - это когда-то великий человек, дошедший до последней степени низости. Таково одно вредное влияние эпидемического внушения о величии Шекспира» [3, Т.35, с. 309]. Употребление адъективной метафоры «эпидемический» также отсылает читателя к произведению А.И. Герцена «Доктор Крупов. О душевных болезнях вообще и об эпидемическом развитии оных в особенности». Таким образом, лексема «эпидемический» приобретает переносное
значение, получает дополнительные семы и коннотации в контексте произведений Л.Н. Толстого, так как соотносится с одной из ключевых для писателя метафор.
Следующая метафора содержит намек на стихотворение М.Ю. Лермонтова «И скучно и грустно» («И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, - Такая пустая и глупая шутка» [2, с. 574]): «Душевное состояние это выражалось для меня так: жизнь моя есть какая-то кем-то сыгранная надо мной глупая и злая шутка» » [3, Т.23, с. 45]. В данном контексте метафор «шутка» усиливается за счет употребления неопределенных местоимений и эпитетов, которые необходимы для того, чтобы передать внутреннее состояние автора-героя, его растерянность, опустошенность. Та же метафора употребляется и в трактате «В чем моя вера?»: «...она (жизнь) есть злая насмешка над сердцем...» [3, Т.23, с. 361].
Традиционным как для русской, так и для зарубежной литературы является восприятие жизни через метафору дороги, пути. Такие метафоры являются узуальными, в связи с чем обладают определенным индексом интертекстуальности, так как вызывают целый ряд аллюзий. Например: «.я был как человек, заблудившийся в лесу...» [3, Т.23, с. 40]. Отметим, что образ леса - традиционный фольклорный образ. В песнях, сказках, былинах, лес (часто данное слово определяется постоянным эпитетом «темный») символизирует жизненную стихию, испытания, которые герой должен пройти.
Текст Л.Н. Толстого не существует изолированно, он вступает в сложные и продуктивные отношения с текстами мировой литературы, порождая «интертекстуальное поле», наполненное различного рода ассоциациями, аллюзиями, реминисценциями, образами.
Интертекстуальную природу имеет и следующая метафора: «Люди эти прямо высказывают то. что участниками и пользователями высокопрекрасного .могут быть только «schone Geister», избранные, как называли это романтики, или «сверхчеловеки», как называют это последователи Ницше; остальные же, грубое стадо...» [3, Т.30, с. 145]. Помимо прямой отсылки к философии Ф. Ницше, в процитированном фрагменте текста содержится метафора «стадо», которая вызывает аллюзии с произведениями Ф.М. Достоевского (с теорией Раскольникова, с историей о Великом инквизиторе, а также с явлением «шигалевщины»). Заметим, что употребление слова «сверхчеловек» во множественном числе выдает негативное отношение Л.Н. Толстого к учению Ницше, а слову придает пренебрежительный оттенок («сверхчеловеки», а не «сверхлюди», как того требуют правила грамматики).
В трактате «Что такое искусство?» Л.Н. Толстой говорит, что «недавно получил из Америки книгу под заглавием «The survival of the fittest. Philosophy of Power. 1897 by Ragnar Redbeard, Chicago 1896». Далее писатель кратко передает «сущность» этой книги. «Весь мир есть
скользкое поле битвы... И потому должна быть вечная война за жизнь, за землю, за любовь, за женщин, за власть, за золото» [3, Т.30, с. 150]. Подобная интерпретация сочинения Редберда вызывает целый ряд аллюзий: во-первых, метафора «поле битвы» заставляет вспомнить знаменитую мысль Ф.М. Достоевского, вложенную в уста Дмитрия Карамазова, о том, что бог с дьяволом борются, а поле битвы - сердца людей; во-вторых, метафора «вечная война» ассоциируется с идеей английского философа Т. Гоббса о «войне всех против всех» как естественном состоянии человечества.
Итак, большинство ключевых, базовых, онтологических метафор, которые встречаются в произведениях Л. Н. Толстого, имеют интертекстуальную природу, так как содержат намеки либо на произведения самого Л.Н. Толстого, либо на произведения других авторов.
Механизм перехода имени собственного в нарицательное является интертекстуальным по своей природе. Имя собственное, перейдя в разряд имен нарицательных, начинает функционировать как культурный маркер, как метафора.
Прием метафоризации имени собственного (прецедентного имени с позиции теории интертекстуальности) весьма распространен в произведениях Л.Н. Толстого. Например, в «Исповеди» метафоризируются такие прецедентные имена, как Соломон и Шопенгауэр: «.как я мог до такой степени смешно заблуждаться, чтобы думать, что жизнь моя, Соломонов и Шопенгауэров есть настоящая, нормальная жизнь.» [3, Т.23, с. 18]; «.мы с Соломоном и Шопенгауэром поставили вопрос так верно и истинно.» [3, Т.23, с. 18] . Особо следует обратить внимание на употребление имен собственных во множественном числе: это необходимо Л.Н. Толстому, во-первых, чтобы подчеркнуть распространенность того заблуждения, в котором пребывают люди его круга и в котором пребывал он сам. Во-вторых, множественное число имени собственного ярко выражает отношение автора к учениям Соломона и Шопенгауэра, внося оттенок пренебрежительности. В-третьих, Соломон и Шопенгауэр выступают в данном контексте не столько как реальные люди, сколько как миллионы тех, кто следует их учениям, как «тот тесный кружок ученых, богатых и досужих людей».
«Соломон» и «Шопенгауэр» не просто прецедентные имена, это сквозные образы «Исповеди». Л.Н. Толстой, размышляя, постоянно держит их в уме: то он говорит о том влиянии, какое оказали философские концепции Соломона и Шопенгауэра на него и миллионы людей его круга, то он иронизирует над своими заблуждениями и той философией, которая утверждает, что жизнь есть зло и суета, то открыто обличает эту философию и отрекается от нее. «Я понял, что эта вера годится, может быть, хоть не для утешения, а для некоторого рассеяния раскаивающемуся Соломону на смертном одре.» [3, Т.23, с. 20]; «Ведь не то, что мы с
Соломоном и Шопенгауэром не убили себя, не это убедило меня в существовании веры, а то, что жили эти миллиарды и живут и нас с Соломоном вынесли на своих волнах жизни» [3, Т.23, с. 20]; «И таких людей, лишенных всего того, что для нас с Соломоном есть единственное благо жизни, многое множество» [3, Т.23, с. 20] .
Интертекстуальная метафора с использованием прецедентного имени часто служит целям лаконизации. Например: «Я верю, что я -Ниневия по отношению к другим Ионам, от которых я узнал и узнаю истину, но что я - Иона по отношению к другим ниневитянам, которым я должен передать истину» [3, Т.23, 441].
Л.Н. Толстой часто прибегает к интертексту-пересказу. Подобные интертекстуальные элементы не только организует текст с точки зрения его выразительности, иносказательности, но и расширяют внутренние границы произведения, вводят его в контекст мировой литературы. Что касается основных черт идиостиля Л.Н. Толстого, необходимо отметить своеобразную «притчевость», которой отличаются многие его произведения. Часто писатель помещает в свои тексты притчи, легенды, предания, басни в качестве вставных элементов, переосмысливая их.
Проанализируем один из интертекстов-пересказов, который встречаем в «Исповеди». «Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъярённым зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в бездонный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться гибели, с обеих сторон ждущей его; но он все держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают её. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо гибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их. Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждет дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мед, который прежде утешал меня; но этот мед уже не радует меня, а белая и черная мышь - день и ночь - подтачивают ветку, за которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мед уже не сладок мне. Я вижу одно - неизбежного дракона и мышей, - и не могу отвратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда» [3, Т.23, с. 18].
Данная басня необходима Л.Н. Толстому не только в качестве развёрнутой метафоры, не только для того, чтобы изобразить картину
человеческого бытия, создать образ жизни и смерти, она также выводит текст Л.Н. Толстого на иной уровень, связывая его с контекстом мировой литературы.
Притча о путнике входит в состав санскритского сборника повестей, басен, назидательных сентенций, известных под названием «Панчатантры» (Пятикнижья), относящегося предположительно к периоду между II в. до н.э. и VI в. В VI в. н.э.сборник был переведен на сирийский, позднее - на арабский язык. Арабский перевод послужил источником для распространения притчи с Востока на Запад.
Образ дракона, восходящий к древним восточным культурам, у Л.Н. Толстого символизирует смерть. «Дракон» - образ-символ, благодаря которому возникает особое художественное пространство, создаётся культурное поле, объединяющее культуры Запада и Востока.
Метафора «ветки жизни» является узуальной, потому что связана с традиционным представлением о жизни как о дереве. Кроме того, данная метафора выступает в качестве средства, позволяющего обыграть фразеологическую единицу «держаться за жизнь».
Метафора «белая и черная мышь» для обозначения дня и ночи является ярким примером образной метафоры и связана с представлением человека о ходе времени, о конечности бытия. Кроме того, данная метафора отражает определенные цветовые стереотипы.
Метафора «капли меда» для обозначения удовольствий жизни, которые отвлекают человека от поисков истины и от осознания неизбежности смерти, как и другие локальные метафоры, формирующие данную метафорическую систему, является примером образной метафоры.
Итак, анализируемая развернутая метафора состоит из четырех локальных, которые, вступая во взаимодействие друг с другом, образуют единую образную систему.
Притча о путнике чрезвычайно важна для идейного пространства «Исповеди». Именно поэтому Л.Н. Толстой обращается к ней в рамках произведения несколько раз. Рассуждая о четырех возможных выходах «из того ужасного положения, в котором мы все находимся», Л.Н. Толстой использует следующую метафору: «Они не видят ни дракона, ожидающего их, ни мышей, подтачивающих кусты, за которые они держатся, и лижут капли меда» [3, Т.23, с. 22]. Так писатель характеризует людей, которые выбирают для себя «выход неведения». Другой выход, «выход эпикурейства», Л.Н. Толстой описывает так: «Он состоит в том, чтобы, зная безнадежность жизни, пользоваться покамест теми благами, какие есть, не смотреть ни на дракона, ни на мышей, а лизать мед самым лучшим образом, особенно если его на кусте попалось много» [3, Т.23, с. 22].
Одним из распространенных приемов, находящих отражение в произведениях Л.Н. Толстого, является обращение к тексту Евангелия.
Интертекст-пересказ евангельских притч весьма распространен в публицистике писателя. В «Исповеди» Л.Н. Толстой рассказывает историю о нищем, которого «взяли с перекрёстка» и «заставили двигать вверх и вниз какаю-то палку»: «Если он будет двигать палкой, тогда он поймёт, что палка эта движет насос, что насос накачивает воду, что вода идёт по грядкам, и войдёт в радость господина своего.» [3, Т.23, с. 47]. Данная притча явно соотносится с библейской традицией изображения мира как виноградника, Бога-хозяина и человека-раба. Подобная метафора необходима Л.Н. Толстому не просто для образного выражения своих мыслей, она вводит текст «Исповеди» в контекст христианской культуры.
«Исповедь» роднит с библейским повествованием её особая иносказательность, метафоричность, которая выражается композиционно в виде вставных рассказов-притч, которыми изобилует текст произведения. Для того чтобы кратко, ярко, наглядно, образно выразить путь своих размышлений, Л.Н. Толстой использует следующую метафорическую систему: «Со мной случилось как будто вот что.» [3, Т.23, с. 41]. Далее писатель рассказывает историю о том, как его посадили в лодку, показали направление, дали весла и оставили одного, он сбился с пути («И я поверил им и поплыл с ними»), но «вспомнил о береге, о веслах и направлении.». Затем Л.Н. Толстой объясняет те аллегорические образы, которые использовал: «Берег - это был Бог, направление - это было предание, весла - это была данная мне свобода выгрести к берегу -соединиться с богом» [3, Т.23, с. 41]. Подобный композиционный приём восходит к религиозной литературе, где после евангельского текста (притчи) дается его подробное и однозначное толкование. Кроме того, данную особенность организации текста можно соотнести с дидактизмом писателя.
К интертекстуальным метафорам, заимствованным из Евангелия, следует отнести и те, которые соотносятся с текстом Библии косвенно, например, посредством аллюзий. Приведем пример подобной метафоры: «Искусство нашего времени и нашего круга стало блудницей» [«3, Т.23, с. 429]. Метафорическое отождествление современного искусства с блудницей косвенно соотносит текст Л.Н. Толстого с текстом Евангелия, так как образ блудницы восходит к Библии. Или: «И вопрос о том: есть ли мне или не есть те яблоки, которые соблазняют меня? - не существует для человека, по этому учению.» [3, Т.23, с. 419]. Образ яблока также восходит к тексту Библии.
Таким образом, классификация интертекстуальных метафор, заимствованных из текста Евангелия, может быть представлена следующим образом: метафоры, представляющие собой интертекст-пересказ библейских притч и метафоры, соотносящиеся с текстом Евангелия косвенно, то есть посредством аллюзий.
Интертекстуальные метафоры несут особую идейную и смысловую нагрузку, так как они вводят текст произведения в контекст мировой литературы культуры.
Список литературы
1. Герцен А.И. Избранное. М.: Правда, 1954. 358 с.
2. Лермонтов М.Ю. Сочинения в 2 т. Т. 1. М.: Правда, 1988. 720с.
3. Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 90 томах. М.: «Художественная литература», 1983
4. Фатеева Н.А. Контрапункт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов. М.: АГАР, 2000. 280с.
E.V. Matveeva
INTERTEXTUAL ESSENCE OF METAPHORICAL SYSTEM IN LEO TOLSTOY'S LATE PUBLICITY
The purpose of this article is the analysis and interpretation of metaphorical system in Leo Tolstoy's late publicity according to the intertextual theory.
Key words: metaphor, intertext-retell, precedent name.
Получено 19.10.2011 г.
УДК 802.0
Е.А. Петрова, канд. филол. н.,доц., (347) 244 38 50, [email protected] (Россия, Уфа, УЮИ МВД России)
КОМПОЗИЦИОННАЯ КОГЕРЕНТНОСТЬ КОНТИНУУМА
Посвящена структурному аспекту континуума. В качестве топикальой единицы текста рассматривается диктема. Исследуются контактные и дистантные связи языковых единиц, которые выражают категорию когерентности. На этом основании выделяются шесть моделей диктем. Анализируется корреляция и различные типы когезии в представленных моделях.
Ключевые слова: диктема, когерентность, тестовая пресуппозиция, ретроспективная, проспективная, двунаправленная когезия, кумулема, оккурсема..
Связность текста (структурная, логическая, тематическая и прагматическая) является одной из его важнейших имманентных характеристик, за счет которой создается внутренняя смысловая цельность, обеспечивающая выполнение текстом его основного назначения - передачи информации. Под связным текстом понимается «некоторая (законченная) последовательность предложений, связанных по
