CC BY
36
Калганникова И.Ю.
(Омск)
ИНТЕРПРЕТАЦИЯ РУССКОГО МИФА ОБ ИТАЛИИ В ЦИКЛЕ "ДАЛЕКОЕ" Б К ЗАЙЦЕВА
Вопрос о мотивной структуре художественных произведений Зайцева можно считать наименее разработанным в современных исследованиях творчества писателя. Принимая во внимание этот малоизученный аспект творчества, хочется отметить, что уже избрание определенной формы "цикла" предполагает особую закрепленность в тексте переходящих лейтмотивов, константных тем, органично создающих циклическое единство. Помимо этого, заглавия цикла - "Россия" и "Италия", -закрепляя двухчастную композицию, в то же время утверждают некий тематический денотативный комплекс, развиваемый в определенном контекстуальном ключе. Контрастность и одновременная соположенность тем, вынесенных в заглавия, отчасти объясняются во вступительном авторском слове: "Большая часть книги - о России. Но в конце и об Италии... с эпохи Гоголя... и до наших дней тянется вереница русских, прельщенных Италией, явившейся безмолвно и нешумно в русскую литературу и культуру' [2].
Как видим, определенное родство двух культур, объяснимое сложившейся традицией в русской литературе, принято Б.К.Зайцевым и с позиций сугубо личных, биографических пристрастий и с позиции художнической преемственности. В русской литературе сложилось усвоенное еще романтической школой поклонение великому образу Италии, ставшему неким литературным мифом, целостным инобытием, куда устремлялось свободное творческое волеизъявление художника-романтика. В этом следовании романтической мечте, грезившейся в образе Италии, скрыты особые чаяния русской литературы, обретающей в пределах древней страны искусства импульс к достижению новых эстетических идеалов, возможность к глубокому размышлению уже не столько о судьбах мира, сколько о судьбе далекого Отечества.
Итальянская тема становится почти дантовским символом очищения через приобщение к высоким идеалам прекрасного, отвлеченного созерцания, ведущего к постижению божественной Истины. В таком подтекстовом плане можно трактовать развитие итальянской темы и в цикле Зайцева.
Правда, центральная тема со временем дополняется новыми толкованиями посредством подтекстовых аллюзий и других мотивных рядов. Так, мотив обретения вечных ценностей искусства, вошедший в цикл через "итальянскую" тему, сопоставлен с мотивом испытания эмиграцией. Причем в цикле Зайцева в эмигрантских странствиях итальянская земля остается чем-то абсолютно недостижимым, только видением, почти литературной мистификацией, придающей образу особую притягательность: "Италия мелькнула перед нами видением, как всегда, для меня блаженным, но прочно, "навеки" поглотил нас Париж... ''(386), "И теперь, вдали от родины и от Италии..." (470). В этой равноудаленности двух сторон, двух культур заключен, возможно, момент их соединяющий. На страницах цикла великие имена итальянской литературы, сообщившие в своем творчестве новый импульс развитию всемирной культуры, упоминаются, прежде всего, в контексте их изгнанничества, вынужденной эмиграции. Так, мотив изгнания великого Петрарки не случайно указан при упоминании о судьбе другого поэта, А.Блока, не сумевшего обрести покойную ясность в вихре заворожившей его музыки революции, обратившейся впоследствии в неизменно разрушительный хаос исторического времени: "Здесь, в Провансе, часто вспоминаю вас, Александр Александрыч. Это край, и тот пейзаж, где жил Петрарка.... край Лауры" (352). Об обновленной силе поэтического гения, с бесконечной ясностью открывающего для себя мир, неоднократно упоминается в ключе "дантовской" символической системы как наиболее близкой эстетическому мировоззрению Блока: "... светом.. вам омыть бы душу, как омыл лицо росой чистилища при выходе из Ада Данте, - и вы вспомнили бы о Прекрасной Даме..." (352). Особое отношение к мотиву духовной миссии художника в эмиграции сообщает ей пафос избранничества. Именно в изгнании художник получает духовную инициацию, становится избранным: "...Я был зачат в изгнании и родился в изгнании", - сказал он себе. Биограф добавляет: "Он и остался изгнанником" ("Конец Петрарки", 466). Именно знак изгнания определяет великое одиночество поэта. Мотив одиночества, избранности появляется соответственно и во второй части цикла "Россия", в которой упоминается о трагических судьбах не принятых своим временем А.Белого, Бальмонта, Блока.
Формирование контекста особой миссии литературы сопутствует другой мотивной логике, логике несбывшихся надежд, ложных пророчеств, разрушенных самим неумолимым ходом истории.
Мотив несостоявшегося пророчества ясно звучит и в "российских" главах, и в части об Италии, достаточно вспомнить упоминание о неосуществившихся иллюзиях Петрарки в очерке "Конец Петрарки", опоэтизировавшего в свое время мечту об идеальном государстве эпохи Возрождения.
Но наиболее значимое объяснение итальянская тема получает через созвучие с ведущим мотивом цикла, наиболее важным для Зайцева, - с мотивом христианской (вообще религиозной) благодати. Для автора цикла очень важно было сказать о том, как мятежый, чрезвычайно любивший выспренность чувств, артистическую позу Бальмонт в конце своей жизни приходит к покаянию. Параллельно, в другой части цикла, "Италия", упоминается о знаменитой "схиме" Петрарки; "...вел жизнь полумонашескую..., - всегда каялся и даже поклонение Лауре считал слабостью" (466). Мотив христианской благодати по-своему обогащает мотивное окружение, дополняющее и раскрывающее итальянскую тему.
Обращение к культу Италии, к мифу об Италии, уже существовавшему в русской литературе, не просто формирует определенным образом мотивную структуру текста, циклически выстраивает композицию, но обладает несомненным символическим подтекстом, превосходящим в своей смысловой целостности те контекстуальные параллели, которыми можно объяснить ведущую тему цикла. Этот подтекст рождается, вероятно, из тех историко-культурных ассоциаций, тесно связавших две традиции (русскую и итальянскую), которые отразили основные противоречия в сосуществовании таких, казалось бы, разных понятий, как искусство и общество, история и литература. Так, эстетика символизма выразила глубинные несоответствия между опозицией революционного движения и реальной, разрушительной силой резолюции.
Эстетика раннего Ренессанса отразила ведущие противоречия между консервативностью и догматизмом „христианской морали средневековья, утвердившейся в обществе, и тем глубоким, гуманистическим духом, которым дышало искусство Нового времени. Об этом символическом подтексте напоминает автор цикла в очерке о "П.П. Муратове", давая высокую оценку его труду, "Образам Италии" [2]. В отмеченной преобразовательной роли двух культур заключено объяснение тому равновесному предпочтению, что гармонически обусловило двухчастную тематическую заданность цикла "Далекое" и двухчастное композиционное построение его. Наконец, в обращении к итальянской теме заключен поиск гармонической интонации, заключающей наполненное трагическими подробностями повествование о судьбах русской литературы в первые десятилетия века, в период бурно развивающейся исторической событийности (в части "Россия"), обобщенными, опоэтизированными рассуждениями о судьбах искусства в ретроспекции вневременной (в части "Италия").
Примечания
1. Зайцев Б.К. Сочинения. М., 1993. С. 342. Ссылки на это издание даны в тексте с указанием страниц.
2. См.: "Успех "образов" был большой, непререкаемый. В русской литературе нет ничего им равного по артистичности переживания Италии, по познаниям и изяществу исполнения, Идут эти книги в тон и с той полосой русского духовного развития, когда культура наша, в некоем недолгом "ренессансом" или "серебряном веке", выходила из провинциализма конца XIX столетия к краткому, трагическому цветению начала XX" (404)
