CC BY
8
(№ 143, с. 337). Ей нравится и поколение Ди-Пи, в том числе потому, что оно было носителем живого народного языка (№ 182, с. 422-425).
Завершает том Указатель имен.
Т.Г. Петрова
2016.01.024. БАРКЕР Дж. «УЕДИНЕНИЕ» БОРИСА ЗАЙЦЕВА: СЛУЧАЙ РУССКОГО ПЕТРАРКИЗМА.
BARKER G. Boris Zaitsev's «Uedinenie»: A case of Russian petrar-chism // Toronto Slavic quaterly. - Toronto, 2015. - N 51. - Р. 5-27.
Ключевые слова: Б. К. Зайцев; петраркизм; интроспекция; Серебряный век; символизм.
Джорджина Баркер (университет Эдинбурга) анализирует рассказ Б.К. Зайцева «Уединение» (1921), отмечая в нем отсутствие событийно выраженного сюжета: произведение представляет собой ряд отдельных сцен, происходящих в доме повествователя, на улице, в церкви, перемежающихся лирическими отступлениями автора о любви, смерти и др. Эти лирические отступления, контрастируя с разрозненными и враждебными проявлениями окружающей действительности и становясь умиротворяющими моментами интроспекции, на всем протяжении рассказа соотнесены с Петраркой, выступающим собеседником автора.
Зайцев испытал глубокое воздействие итальянской культуры. Он неоднократно бывал в Италии; в 1918 г. стал членом общества итальянских исследований «Studio italiano», организованных его другом - писателем и искусствоведом П.П. Муратовым, которому и посвятил «Уединение». Итальянская тема в творчестве Зайцева ассоциируется, прежде всего, с именем Данте. Это и обращение к Данте в очерках, и перевод ритмической прозой дантовского «Ада». В мемуарах «Москва 20-21 гг.» писатель осмысляет события в России начала ХХ в. как обратное дантовскому движение из рая в ад, в «темный лес», цитируя строки из своего перевода «Божественной комедии». В «Уединении», полагает Дж. Баркер, прослеживается иная тенденция: сознательно или нет, но Зайцев следует схеме, намеченной Петраркой в поэме «Триумфы», где аллегорически изображены победа любви над человеком, целомудрия над любовью, смерти над целомудрием, славы над смертью,
времени над славой и, наконец, вечности, «возводящей на небо к Богу» (как писал Зайцев о «Триумфах» в эссе «Конец Петрарки») над временем. Имена Петрарки и Лауры - адресата его любовной лирики, которыми открывается рассказ, а также возникающий образ жены повествователя знаменуют собой тему любви. Далее появляется образ священника - добродетель; ее вытесняет смерть -картина застреленного молодого человека. Затем следует слава -мужик, «любитель просвещения», целующий руку автора, стараясь ему угодить, и в заключение - мотивы времени и вечности. Несмотря на неприятие ужасов революционного времени, писатель старается уйти от мрачных картин в духе дантовского «Ада», претворить жизненные впечатления в гармонизирующие образы искусства, подобно тому, как претворил свои переживания в образцы высокой любовной лирики Петрарка в «Книге песен».
Если в Западной Европе подражание Петрарке - петраркизм -получил широкое распространение в XVI в., то в России его творчество стало известно лишь с XVIII в.: к нему обращались М.В. Ломоносов, И.И. Дмитриев, И.А. Крылов. Первую серьезную попытку познакомить русского читателя с Петраркой предпринял К. Н. Батюшков, который перевел два стихотворения поэта и написал эссе «Петрарка», а А.С. Пушкин, процитировав строки из Петрарки в «Метели» и в «Евгении Онегине», окончательно ввел итальянского поэта в контекст отечественной словесности. Однако как феномен русской литературы петраркизм утверждается лишь в эпоху символизма.
Одним из первых своего эстетического предшественника в Петрарке увидел В.С. Соловьёв, автор поэтического цикла из семи стихотворений «Из Франческо Петрарки. Хвалы и моления Пресвятой Деве», где первые шесть стихотворений - переводы из «Книги песен», и лишь последнее - его собственное. Соловьёв, выбрав наиболее нехарактерные для Петрарки строки, в которых поэт обращается не к Лауре, а к Богоматери, использовал при переводе религиозно-философские понятия своей софиологии.
Творчество Соловьёва, оказавшего большое влияние на русских символистов, было очень важно и для Зайцева как автора уникального - прозаического - опыта в русле петраркизма Серебряного века. «Уединение» пронизано напряженным взаимодействием двух планов: символического и реалистического, причем именно
символический план, связанный с искусством и поэзией, предстает более реальным, чем собственно окружающая действительность. Так, за сценой, изображающей смерть молодого человека, следует отменяющая произошедшее ремарка: «И ничего не было, все выдумка ночи неистовой», дополненная метафорой несущегося «корабля страданий», заимствованной у Петрарки. Этот дуализм поэзии и прозы, Италии и Москвы, созерцания и хаоса, символизма и реализма, которым пропитано «Уединение», полагает Дж. Баркер, -отражение осознаваемого писателем глубоко разрыва между исполненной артистизма жизнью предреволюционной России и ужасом русского постреволюционного бытия; это - попытка бегства из враждебного и страшного мира в спасительную обитель искусства, в поэтический мир уединенного созерцания.
В «бессюжетных рассказах-поэмах» Зайцева (так писатель характеризовал жанр своих представляющих серию отдельных эпизодов рассказов), как и в стихах Петрарки, нет развития действия: они статичны, и описания в них относятся не к деталям внешнего мира, а к настроению, ими вызываемому. Писатель не боится стилистических клише - и столетиями растиражированные образы петраркистской поэзии, а также фразы, ритмико-интонационная составляющая которых более важна для него, чем их семантика, как и в поэзии символистов, ведут читателя к реальности высшего порядка, сокрытой за реальностью видимой.
Несмотря на петраркистскую атмосферу и цитаты из Петрарки, итальянский контекст рассказа был бы не столь очевиден, если бы не его заглавие и эпиграф - «O beata solitude! O sola beatitude!» («О, благословенное одиночество! O, единственное благо!»), которые вводят центральную тему произведения - уединение, важнейшую для Петрарки, автора трактата «De vita solitaria» («Об уединенной жизни»). Мотив одиночества доминирует и в его «Книге песен». Эпиграф, восходящий к латинскому выражению, вызывает в памяти сонет Петрарки «Solo et pensoso» («Одинокий и задумчивый»), тема которого - бегство поэта от людей в поисках места для уединенного размышления. Именно с желания остановиться среди «шума разговоров», остаться одному и задуматься начинается и рассказ Зайцева. Слово «уединение» встречается в нем три раза в ключевые моменты: дважды - в связи с именем Петрарки и один
раз - в отношении самого повествователя, но всегда соотносится с мотивом творчества.
Дж. Баркер прослеживает и другие отсылки к наследию итальянского поэта, например: эпитет «бледный», столь любимый Петраркой, которым Зайцев характеризует его «серебряный стих»; оппозиция серебро / золото в первом абзаце (в «Книге песен» - это золотые с серебром волосы Лауры в зрелые годы); описание жены повествователя, изящество и легкая походка которой напоминают о Лауре; образ ночи, столь частый у Петрарки, пронизывающий собой рассказ (само слово «ночь» встречается здесь 16 раз), причем как и Петрарка, Зайцев персонифицирует и приветствует ее.
Присутствие Петрарки в рассказе о постреволюционной Москве создает временную и пространственную перспективу, показывая, что изображенные события уже некогда происходили и что они сами по себе не столь важны. Перспектива определяет собой медитативные отступления с самого начала и до конца рассказа, где повествователь предстает не как читатель Петрарки, не как исследователь его жизни и творчества, но как пишущий в духе Петрарки, идущий по его следу. Он охватывает мысленным взором свою жизнь от рождения до смерти и после: «Как все знакомо здесь! И старо, но и ново, мило, грустно, кладбище и росток жизни», - подводя итог скрытой и слегка переиначенной цитатой из Петрарки - «и жизнь не ждет, и час идет» («La vita fugge, et non s'arresta una hora»). Эта перспектива определяет и восприятие повествователем постреволюционной Москвы, руины которой напоминают ему развалины Древнего Рима. Апеллируя к мифу о Москве как о Третьем Риме, Зайцев намекает на то, что Москву постигла участь ее предшественника.
Зайцев характеризует поэзию Петрарки как «светлые стихи». И это не случайно: окрашенная в тона печали, проникнутая глубоким отчаянием неразделенной любви лирика Петрарки совершенна по стилю и языку, по красоте воссоздаваемого ею мира. Она становится для Зайцева примером преодоления хаоса жизни силой искусства. «Цитируя, отсылая и воссоздавая атмосферу "Книги песен", Зайцев смотрит на невзгоды через призму Петрарки - его мира страданий и печали, но также красоты и света» (с. 25).
Следуя Петрарке в рассказе «Уединение», в котором мотив уединенного созерцания пронизывает все повествование, писатель
предпринимает попытку из враждебных обстоятельств мысленно перенестись в иное, лучшее время своей жизни, в мир гармонии и умиротворения. Мольба, завершающая рассказ: «Дай любви - вынести. Дай веры - ждать», - не только к Богу, но и к Петрарке, предстающему в «Книге песен» воплощением любви, стойкости, веры и терпения. Именно красота выражения боли в поэзии Петрарки, заключает исследовательница, и привлекла Зайцева, обратившегося к нему в страшные годы страданий и бед.
Т.Г. Юрченко
2016.01.025. ХЭВЕН СЛ. ВСПОМИНАЯ РЕГИНУ ДЕРИЕВУ. HAVEN C.L. Rediscovering Regina Derieva // Times literary supplement. - L., 2014. - 8.10. - Mode of access: http://www.the-tls.co.uk/ tls/public/article1468301.ece
Ключевые слова: русское зарубежье; метафизическая христианская поэзия.
Синтия Л. Хэвен (Стэнфордский университет), автор книг «Чеслав Милош: Разговоры» (2006), «Невидимая нить: Портреты Чеслава Милоша» (2011), пишет о русской поэтессе Регине Дерие-вой (1949-2013), авторе трех десятков книг стихов, эссе, прозы, переведенных на английский, шведский, французский и другие языки. Иосиф Бродский назвал ее «великим поэтом».
Регина Дериева родилась в Одессе. Всю жизнь море, вода обладали для нее, как и для Иосифа Бродского, особой магией. Но были ей знакомы и другие пейзажи: с 16 лет она жила с родителями в Караганде - в Казахстане, где закончила музыкальную школу (1969), потом филологический факультет (1979).
Караганда когда-то была центром огромного лагерного мира, а позднее - мрачным промышленным городом. По словам выдающегося литовского поэта Томаса Венцлова, точные, лаконичные, афористичные стихи Дериевой передают атмосферу «зоны концлагеря, где пространство превратилось в пустоту, а время исчезло», а в целом она, по его мнению, «приводит в действие тайные ресурсы речи, раскрывает ее парадоксальную природу». Живое биение слов, неожиданные определения, переклички горько переосмысленных цитат придают ее стихам глубину. Образы ее неуловимы, причудливы, на первый взгляд даже случайны - но это мнимая случай-
