CC BY
174Джаннатхан ЭЙВАЗОВ
Кандидат политических наук, заместитель директора Института стратегических исследований Кавказа, заместитель главного редактора журнала «Центральная Азия и Кавказ» (Баку, Азербайджан).
ИНТЕРЕСЫ БЕЗОПАСНОСТИ И ГЕОПОЛИТИЧЕСКАЯ АКТИВНОСТЬ ИРАНА В ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЕВРАЗИИ
Резюме
Статья посвящена исследованию особенностей геополитической активности Ирана в Центральной Евразии в постсоветский период. Какие интересы безопасности лежат в основе иранс-
кой политики в регионе, что стимулирует ее на надрегиональном уровне, каковы ее тактические особенности — эти и другие связанные с этим вопросы рассматриваются в данной статье.
В в е д е н и е
География, история и этноконфессиональные связи формируют достаточно прочную основу вовлеченности Ирана в Центральную Евразию (ЦЕА)1. Особое значение для безопасности Иранского государства регион приобрел с распадом СССР. С одной стороны, геополитическая автономизация данного пространства избавила Исламскую Республику Иран (ИРИ) от непосредственного сухопутного контакта со значительно более могущественным силовым центром, сформировав своего рода буферную зону с севера. Однако, с другой стороны, она же стала источником целого ряда новых угроз для ее безопас-
1 Здесь используется концепция Центральной Евразии и Центральной Европы, предложенная Э.М. Исмаиловым. В соответствии ней политическая структура Центральной Евразии включает в себя три постсоветских региона: Центральную Европу — Беларусь, Молдова, Украина; Центральный Кавказ — Азербайджан, Армения, Грузия; Центральная Азия — Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан (об этом подробнее см.: Исмаилов Э.М. О геополитической функции Центральной Евразии в XXI веке // Центральная Азия и Кавказ, 2008, № 2 (56). С. 7—33).
ности. Регион, некогда контролируемый одной державой, начал превращаться в арену жесткой конкуренции многих, среди которых оказались как исторические соперники Ирана (Россия, Турция), так и державы — противники нынешнего иранского режима (США и их союзники в Европе). Кроме того, приобрела функциональный характер взаимозависимость безопасности ИРИ с образовавшимися на данном пространстве независимыми государствами.
В этих условиях ИРИ вынуждена была значительно активизировать свою политику и в отношении появившихся у ее северных границ новых независимых государств (ННГ), и в отношении сил, которые вступили в конкуренцию за геополитический контроль над освободившейся от советского господства ЦЕА.
Особенности геополитического контакта Ирана с ЦЕА
Иран непосредственно граничит только с двумя из трех центральноевразийских регионов — центральнокавказским и центральноазиатским, что в условиях отсутствия необходимых возможностей проекции своего влияния существенно ограничивает его геополитическую роль в масштабе всей ЦЕА.
Если основываться на примате географии, то связь безопасности ИРИ с Центральным Кавказом (ЦК) в сравнении с Центральной Азией (ЦА) должна носить более активный и функциональный в плане системы региональных отношений характер; здесь у него есть общая сухопутная граница с двумя из трех государств — Азербайджаном (611 км) и Арменией (35 км), хотя общая протяженность его контакта по суше в ЦА больше — с Туркменистаном (992 км), если же включать Афганистан (936 км), то суммарная протяженность иранской географической связи на центральноазиатском направлении будет более чем в 3 раза превышать длину его границы на центральнокавказском. Ответ на вопрос, почему центральнокавказское направление более значимо в плане политики безопасности ИРИ, связан с той же географией, точнее — с особенностями ее связи с политической структурой, но уже на надрегиональном уровне.
Пространственные масштабы ЦК значительно меньше, чем ЦА, при этом в первом регионе Иран обладает сухопутной связью с двумя из трех, а во втором — максимум (с учетом Афганистана) с двумя из шести государств. Малые пространственные параметры вкупе с наличием границы по суше с большинством государств в первом случае означают не только большие возможности устойчивой региональной проекции влияния ИРИ, но и аналогичные возможности для других держав и, следовательно, меньшую функциональность региона как буфера от активности своих конкурентов.
На центральноазиатском направлении окружение Ирана составляют значительно менее сильные акторы с преимущественно неактивным геополитическим поведением, тогда как на кавказском он непосредственно граничит с одним из своих исторических конкурентов — Турцией, да еще при сталкивающихся интересах с ней, в том числе и по центральнокавказским проблемам. Хотя география и не может служить всеобъемлющим объяснением, однако отмеченные особенности вполне действенно стимулировали различия иранского поведения в двух данных регионах в постсоветский период.
Граница по Каспийскому морю связывает Иран с Азербайджаном, Казахстаном, Туркменистаном и Россией. Каспий с набором его нерешенных военно-политических и экономических проблем остается очередным весьма функциональным компонентом взаимозависимости безопасности ИРИ с ЦК и ЦА. Неоднократные попытки пяти прикас-
пийских стран в постсоветский период прийти к принятию режима безопасности на Каспии, в частности через решение его международно-правового статуса, не принесли особых результатов.
Макроусловия до и после распада СССР
Взаимозависимость национальной безопасности ИРИ с государствами ЦК и ЦА помимо непосредственного географического контакта стимулируется и богатой историей доминирования здесь Персидской империи — временами в форме включенности значительных пространств первых в состав ее государственной системы2. Глубоки и исторические традиции соперничества Ирана с другими державами относительно сохранения его власти над этими регионами. Если доисламский период в их жизни характеризовался как военно-политической, так и культурной гегемонией Ирана3, то в последующие периоды ему приходилось конкурировать с другими державами, наиболее важными из которых были Российская и Османская империи. «Представляется определенным, что треугольник между Россией, Турцией и Ираном существует уже более 250 лет в различных формах, которые эти страны принимали начиная от империй в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях и до республик на пороге двадцать первого»4.
Несмотря на достаточно насыщенную историю связей Ирана с ЦК и ЦА, новое геополитическое устройство после «холодной войны» предполагало относительно менее выгодные условия для усиления его позиций здесь. Более того, в условиях формирования нового миропорядка уязвимость безопасности ИРИ с отмеченных региональных направлений скорее увеличилась, чем уменьшилась.
Во-первых, за период существования СССР между ним и ИРИ был сформирован определенный в целом устраивающий обе стороны режим безопасности. СССР контролировал республики ЦК и ЦА, сдерживая при этом основанные на этнотерриториальных факторах вызовы северным границам ИРИ. Была достигнута и определенная договорноправовая база, регулирующая двусторонние отношения на Каспии — договоры от 1921 года (РСФСР — Персия) и 1940-го (СССР — Иран), предотвращающая возможность проникновения третьих держав5. Новые же реалии привели к коллапсу всего этого режима, а вместе с тем и к актуализации уязвимости и угроз северным границам ИРИ как с суши, так и с моря.
Разумеется, крах СССР теоретически означал значительное уменьшение опасности, связанной с возможной военной агрессией со стороны крупного северного соседа, и новые возможности укрепления своих позиций в освободившихся регионах, в том числе и с целью создания здесь соответствующей буферной зоны6. Однако в практической плоско-
2 См., например: Малеки А. Иран и Туран: к вопросу об отношениях Ирана с государствами Центральной Азии // Центральная Азия и Кавказ, 2001, № 5 (17). С. 108.
3 Там же.
4 Cornell S.E. Small Nations and Great Powers. A Study of Ethnopolitical Conflict in the Caucasus. Curzon Press, 2001. P. 24. Отмечая это, С. Корнелл имел в виду Кавказ, но мы, очевидно, не ошибемся, применив это и к Центральной Азии.
5 См.: Мамедов Р. Военно-политическая активность в акватории Каспийского моря в постсоветский период (международно-правовые аспекты) // Центральная Азия и Кавказ, 2007, № 4 (52). С. 92; Кондаурова В. Каспийский правовой статус: международное право не дает ответа // Центральная Азия и Кавказ, 2008, № 6 (60). С. 86; Тер-Оганов Н.З. Иран, проблема статуса Каспийского моря и энергоресурсы // Институт Ближнего Востока, 21 февраля 2008 [http://www.iimes.ru/rus/stat/2008/21-02-08.htm].
6 См.: Малеки А. Указ. соч. С. 114.
сти, минусы, связанные с неопределенностью постсоветского режима безопасности в регионах, политической нестабильностью, вооруженными конфликтами в региональных ННГ и между ними, помноженные на неспособность официального Тегерана воспользоваться удобным моментом для формирования стабильного буфера на севере, перевесили плюсы новой геополитической ситуации.
Пересмотру подвергся и международно-правовой режим на Каспии: вместо одного актора, теперь официальному Тегерану приходится решать вопросы, в том числе военной безопасности в акватории водоема, уже с четырьмя государствами, обладающими отличающимися подходами к проблеме и разнонаправленными внешнеполитическими ориентациями, а также наблюдать за тем, как происходит постепенная милитаризация Каспия и проникновение сюда компонентов влияния третьих держав.
Во-вторых, во времена Советского государства именно оно считалось на Западе главным идеологическим врагом и альтернативой либерально-демократическому миру. Политизация и секьюритизация образа врага в лице СССР отвлекала внимание Запада от других, не менее жестких и идеологизированных режимов. Кроме того, создавались весьма благоприятные условия для расширения возможностей политического маневра этих режимов и игры на противоречиях двух «суперидеологий». В частности, с помощью тезиса о глобальном идеологическом противостоянии на Западе принято было объяснять причины войн, военных переворотов, революций и других социальных катаклизмов в «периферийных» странах мира.
С исчезновением СССР усилившиеся либеральные подходы к безопасности стимулировали переориентацию Запада на другие «неправильные режимы», одним из которых оказался иранский. Внешняя заинтересованность в смене исламистского режима в Иране усиливалась геополитическими и энергетическими дивидендами, вытекающими из контроля над этой страной. Обострению его отношений с США и их союзниками по НАТО способствовал и ряд событий: нападение Ирака на Кувейт в 1991 году, приход к власти в Афганистане движения «Талибан» в 1996-м и, наконец, террористические атаки на американские города в сентябре 2001 года, что привело к расширению военного присутствия стран Североатлантического альянса в Евразии и использованию их вооруженных сил для свержения существующих здесь радикальных политических режимов7.
Отмеченные неблагоприятные макроусловия, с которыми столкнулся официальный Тегеран в постбиполярном мире, дополнялись и ограниченностью его материальных, политических и идеологических возможностей для активной и, конечно, результативной геополитической линии поведения в освободившихся регионах юга бывшего СССР. Несмотря на наличие крупнейших нефтегазовых запасов, состояние экономики Ирана сильно ограничивало возможности использования связанных с этим рычагов для устойчивой проекции влияния в рамках своего геополитического окружения. Экономические проблемы его силовой проекции помимо внутренних особенностей иранского хозяйства были связаны и с санкциями, наложенными на него Соединенными Штатами и некоторыми их западными союзниками8.
Военно-политический потенциал страны также оставляет желать лучшего, технический и технологический компоненты иранских вооруженных сил формировались преимущественно за счет импорта. При этом стабильность поставок вооружений, да и в целом внешней военно-политической поддержки Ирана была сомнительной в связи с его достаточной изолированностью. Иран перешел в постбиполярный мир, имея массу проблем с
7 С 2002 Иран причислен администраций Дж. Буша мл. к государствам так называемой «оси зла».
8 См.: Oliker O. Conflict in Central Asia and South Caucasus: Implications of Foreign Interests and Involvement. В кн.: Faultiness of Conflict in Central Asia and the South Caucasus. Implication for the U.S. Army / Ed. by O. Oliker, Th.S. Szayna. Santa Mynica: Rand Corporation, 2003. P. 209.
окружающими его государствами и не имея ни одного стабильного союзника, способного поддержать его в случае неблагоприятных последствий активной геополитической «игры».
Военно-политические возможности его основных, исторических конкурентов в борьбе за влияние в ЦЕА — России и Турции отличались от иранских в лучшую сторону. Скажем, РФ могла опираться на свой огромный ВПК и военный потенциал, оставшийся со времен «второй сверхдержавы», Турция — на поддержку своих союзников по НАТО, а Иран — только на себя, что, конечно, не могло не сковывать и не делать исключительно осторожным его поведение относительно «деликатных» геополитических проблем, в особенности тех, в которых имелась заинтересованность его вышеупомянутых застарелых геополитических противников.
В плане возможности использования своей культурно-идеологической привлекательности, или, выражаясь словами Дж. Ная, — «мягкой силы»9, Иран также не мог рассчитывать на многое. Во-первых, этнически ЦК и ЦА более связаны с тюркским наследием, а значит, с Турцией, но никак не с Ираном. То есть если теоретически рассуждать о возможности использования Ираном этнических факторов для формирования его «мягкой силы» в отношении к странам рассматриваемых регионов, то единственными зацепками могут быть этнолингвистически близкие к нему Таджикистан и Афганистан10.
Эффективность ставки на общность конфессиональной идентичности ограничивалась отличием того толка ислама, которого придерживаются в Иране, от того, что доминирует в большинстве мусульманских стран этих регионов. Только в Азербайджане, как известно, большинство населения — мусульмане-шииты, в остальных странах, даже в этнически близких к ИРИ Таджикистане и Афганистане, доминирует суннизм. Хотя и следует отметить, что попытки распространения здесь «своей версии исламского фундаментализма» в самом начале нового евразийского порядка иранской стороной делались11.
В. Месамед следующим образом характеризует роль религиозного фактора в постсоветской активности Ирана в ЦА: «Определенные надежды Иран возлагал и на конфессиональное единство. Однако не во всех государствах Центральной Азии этот фактор «работает». Во-первых, нельзя говорить об абсолютном единстве, так как большинство мусульман региона относится к суннитской ветви ислама. С другой стороны, в большинстве государств ЦА нет почвы для глубокого восприятия исламского фактора. Например, в Казахстане, Кыргызстане и Туркменистане ислам возрождается не столь интенсивно, как в Узбекистане и Таджикистане. В этих трех странах намного меньше новых религиозных учебных заведений, ниже тиражи и количество изданий специальной литературы, меньше культовых учреждений, не так культивируется паломничество к святым местам и т.д.»12.
Кроме того, осознание контрпродуктивности ставки на революционный ислам в иранской политике в отношении юга СНГ, по мнению У. Джонстона, стимулировалось двумя фактами из недавней истории ИРИ: провалом предшествующих попыток экс-
9 О концепции «мягкой» и «жесткой» силы см.: Nye J.S. The Changing Nature of World Power // Political Science Quarterly, 1990, Vol. 105, No. 2. P. 177—192; Idem. The Paradox of American Power. Why the World’s Only Superpower Can’t Go It Alone. Oxford: Oxford University Press, 2002.
10 На Кавказе также проживают некоторые народы с иранскими этническими корнями — осетины, та-лыши, таты. Но они относительно незначительны и политически несамостоятельны. Даже после признания Южной Осетии со стороны РФ говорить о де-факто независимости этого сепаратистского объединения не приходится.
11 См.: Oliker O. Op. cit.; Sokolsky R., Charlick-Paley T. NATO and Caspian Security. A Mission Too Far? Washington, 1999. P. 44; Сажин В. К вопросу об ирано-азербайджанских отношениях // Центральная Азия и Кавказ, 2004, № 4 (34). С. 98—99.
12 Месамед В. Иран: 10 лет в постсоветской Центральной Азии // Центральная Азия и Кавказ, 2002, № 1 (19). С. 33.
портировать исламскую революцию в страны Персидского залива и советским наследием — особым характером развития ислама в мусульманских республиках бывшего СССР13.
Во-вторых, социально-политическая и экономическая модель Иранского государства не могла служить ориентиром национального самоопределения и государственного строительства у только что освободившихся от имперской системы СССР республик ЦК и ЦА. Последние стремились к вовлечению в мировую систему в качестве светских, демократических государств с развитыми механизмами рыночной экономики, тогда как режим, существующий в Иране, по большинству параметров, мягко говоря, отличался от тех «международных стандартов», которых хотели достигнуть в этих странах бывшего СССР.
Тем не менее концентрированность центральных интересов безопасности ИРИ в ЦК и ЦА не могла не приводить к соответствующим поведенческим манифестациям. Хотя, конечно, отмеченные неблагоприятные макрофакторы также накладывали отпечаток на форму и интенсивность его регионального поведения.
ЦЕА сквозь призму интересов безопасности ИРИ
Понимая невозможность в краткосрочной перспективе переориентировать региональные государства в свою сферу влияния, а также учитывая существование неблагоприятных внешних условий, способных генерировать немедленные вызовы его безопасности «с Запада», Иран по ключевым направлениям безопасности сфокусировал свою активность на развитие отношений прежде всего с правопреемницей бывшей метрополии центральнокавказских и центральноазиатских республик, а потом уже с ними самими. Иран остается жизненно заинтересованным в формировании военно-политического альянса с Россией против США и их союзников по НАТО, включая поставки российского вооружения и помощь в сфере ядерных технологий14. И этот интерес доминирует в определении повестки дня иранской внешней политики в отношении ЦЕА в целом.
Основным интересом безопасности Ирана в ЦК и ЦА, как и собственно в масштабе всей ЦЕА, соответственно, было предотвращение трансформации данного пространства в военно-политический плацдарм США и союзников (включая Турцию), способный быть использованным против него, будь то в форме вооруженного нападения, сдерживания, либо других акций по ослаблению его внутриполитической системы.
Достижение этого интереса для ИРИ теоретически предполагало три сценария.
■ Во-первых, установление здесь своего доминирования, что по отмеченным выше причинам оказалось нереальным в краткосрочной перспективе.
■ Во-вторых, создание условий для сохранения неподконтрольности регионов какой-либо другой державе, или, выражаясь словами Р. Бурнашева, «поддержание вакуума силы в регионе и недопущение сюда внешних сил»15, что также было ма-
13 См.: Джонстон У. Культурная политика Ирана в республиках Центральной Азии и Южного Кавказа после 1991 года // Центральная Азия и Кавказ, 2007, № 4 (52). С. 127.
14 См.: Oliker O. Op. cit. P. 210.
15 Burnashev R. Regional Security in Central Asia: Military Aspects. В кн.: Central Asia. A Gathering Storm? / Ed. by B. Rumer. New York: M.E. Sharpe, 2002. P. 129.
ловероятным, как минимум, ввиду насыщенности регионов различными дефицитными для мирового сообщества ресурсами, прежде всего нефтью и газом.
■ И, наконец, в-третьих, содействие реставрации здесь доминирования бывшей метрополии.
Последнее, хотя и было своего рода «выбором из двух зол», но, действительно, предполагало значительно «меньшее зло» для официального Тегерана, чем если бы, скажем, «силовой вакуум», образовавшийся здесь после распада СССР, был заполнен Турцией или, хуже того, Соединенными Штатами. И более того, такая «геополитическая уступка» Москве могла бы стать залогом создания российско-иранского альянса со всеми связанными с этим позитивами — перевооружение армии, ядерные и ракетные технологии и др. Да и к тому же при этом российский контроль выполнял бы те же позитивные функции, что и некогда советский — сдерживание угроз безопасности Ирана, основанных на этно-территориальных и конфессиональных факторах его связи с этими регионами, тем более, что пунктов его уязвимости, связанных с прилегающими с севера ЦК и ЦА, вполне достаточно, чтобы вызвать глубокий кризис его государства.
Уязвимость Ирана к этнополитическим процессам, происходящим в регионах, еще более ощутима, чем в случае с Россией. Предпосылки этого связаны с несколько отличающейся этнической структурой обоих государств. Хотя и Россия и Иран — это этнически гетерогенные государства, соотношение основного этноса с так называемыми меньшинствами, в том числе и проживающими компактно на Северном Кавказе (в случае с Россией) и на Юго-Восточном Кавказе (в случае с Ираном), заметно отличается.
■ Во-первых, из приблизительно 140-миллионного населения России около 80% составляют титульный этнос — русские.
■ И, во-вторых, более трети населения Северного и Центрального Кавказа составляют русские и казаки, что обеспечивает тесную связь России с регионом.
В сравнении с этим приблизительно 50% общего населения Ирана составляют представители неперсидских (неиранских)16, преимущественно тюркских этносов (азербайджанцы и туркмены), в основном компактно проживающие в северной, граничащей с ЦК и ЦА (Туркменистан) части страны. Разумеется, этнически это население более тесно связано с граничащими с севера Азербайджаном, северо-востока — Туркменистаном и северо-запада — Турцией, чем со считающимся титульным персидским населением самого Ирана.
Такая этническая структура делает иранское государство исключительно уязвимым к возможным трансграничным этнополитическим воздействиям, прежде всего к тем, что исходят от трех перечисленных государств. В этом плане можно согласиться с мнением Б. Шаффер о том, что «этнические группы в Иране особо чувствительны к внешней манипуляции и являются существенным объектом влияния процессов, протекающих вне его границ, так как большинство неперсидского населения сконцентрировано в приграничных областях и имеет связи со своими этнически родственными и примыкающими к ним государствами...»17
Следовательно, если для России внешнее этнополитическое воздействие в самом крайнем случае может грозить потерей районов Северного Кавказа с этнически нерусским населением, то для Ирана это грозит общим кризисом государственности. Существование СССР сдерживало центробежные тенденции в иранском обществе, и поэтому, «предвидя рост национального сепаратизма в многонациональном Иране под влиянием
16 Cm.: Shaffer B. The Formation of Azerbaijani Collective Identity in Iran // Nationalities Papers, 2000, Vol. 28, No. 3. P. 449.
17 Ibidem.
социально-политических процессов в СССР, руководство ИРИ без радости восприняло распад Советского Союза»18.
Чуть ли не единственным фактором, объединяющим эти этнические сообщества в едином государственном организме Ирана, является то, что они принадлежат к мусуль-манам-шиитам. Это в определяющей степени объясняет стремление ИРИ поддерживать жесткий внутренний режим исламской республики, любая угроза которому со стороны других государственных идеологий воспринимается как угроза государственности Ирана. Эта специфика политического режима в ИРИ является дополнительным стимулятором враждебности с Турцией, Азербайджаном, а также США, заинтересованность и вовлеченность которых в регионе возрастает.
Каспий остается одним из важных пространств сосредоточения интересов безопасности ИРИ и ее соответствующей взаимозависимости как на центральноазиатском (Казахстан, Туркменистан), так и центральнокавказском направлении (Азербайджан) и взаимозависимости с Россией. Военная уязвимость Ирана здесь связана, во-первых, с недемилитаризированностью этого водного пространства, наличием у всех прибрежных стран военно-морских возможностей поражать объекты в северной прикаспийской зоне ИРИ. Во-вторых, с возможностью дальнейшей интернационализации водоема и появлением здесь ВМС третьих стран, в особенности — США, Турции и других членов НАТО.
Основные ВМС ИРИ сосредоточены в Персидском заливе, Каспий же традиционно рассматривается как второстепенный театр19. И это представляется вполне понятным, ибо именно Персидский залив остается зоной наиболее вероятного удара со стороны США и союзников. Тогда как на Каспии в бытность СССР функционировал двусторонний режим безопасности, основанный на советско-иранских договорах по статусу водоема.
К началу XXI века, несмотря на декларации о необходимости демилитаризации моря, фактически начался обратный процесс. На сегодня наиболее сильная военно-морская группировка на Каспии принадлежит РФ. Азербайджан, Казахстан и Туркменистан также развивают свои военно-морские возможности.
Ситуация осложняется наличием на Каспии богатых нефтегазовых месторождений и отсутствием международно-правовой основы, определяющей его постсоветский статус, включая вопросы использования его природных ресурсов и дислокации здесь ВС стран. Кроме того, разработка каспийских нефтегазовых месторождений ведется уже с середины 1990-х годов и с участием стран Запада20, что наиболее тревожно для официального Тегерана.
В этой связи наиболее важным вопросом становится перспектива интернационализации водоема, которая может сопровождаться его милитаризацией как через оснащение «внешними» державами ВМС прикаспийских государств, так и через обретение этими державами возможности своего постоянного военного присутствия здесь. Под знаком этой перспективной угрозы и выстраивается логика иранского поведения в Каспийском регионе, да и в целом в рамках всей ЦЕА.
Значение данного пространства в плане безопасности ИРИ в обобщенной форме можно было бы определить как стратегический тыл, важность которого обусловлена динамикой и изменениями в американо-иранском противостоянии, где основным театром
18 Сажин В. Указ. соч. С. 98.
19 См.: Лакийчук П. Региональная система безопасности на Каспии. Между «Caspian Guard» и КАСФОР // Чорноморська безпека, 2007, № 1 (5). С. 16.
20 Первый шаг на пути интернационализации нефтегазовых богатств Каспия был сделан Азербайджаном. С 1994 года он заключил ряд соглашений с иностранными корпорациями на эксплуатацию своих каспийских нефтяных месторождений. На начало 2000-х был подписан 21 контракт с 33 консорциумами из 14 стран мира (см.: Алиев И. Каспийская нефть Азербайджана. М.: Известия, 2003. С. 179).
является зона Персидского залива и западные границы Ирана: Ирак, Турция. Соответственно, фундаментальная задача официального Тегерана в ЦЕА и, в особенности, в ЦК и ЦА, по меньшей мере связана с предотвращением возможности превращения этого пространства во враждебный сегмент своего геополитического окружения, в том числе способный быть используемым США и их союзниками в качестве плацдарма для сдерживания или нападения на ИРИ. И в связи с тем, что главным фактором, способным регулировать эти процессы в рассматриваемых регионах, остается РФ, политика ИРИ по отношению к государствам данных регионов, даже при наличии острых проблем, остается осторожной и подчеркнуто уважительной к «особой» российской заинтересованности здесь.
Специфика геополитической активности ИРИ
Секьюритизация отмеченных пунктов своей уязвимости Ираном способствовала формированию в постсоветский период устойчивых перцепционных конструкций дружественности/враждебности в отношении региональных государств и внешних держав: Азербайджан, Турция, а также США встали в ряд акторов, рассматриваемых Тегераном в спектре враждебности, а противодействующие усилению их региональных позиций Армения и Россия — дружественности. В соответствии с указанными восприятиями формируется и региональное поведение Ирана. И таким образом ощутимая зависимость национальной безопасности Ирана от Азербайджана и Турции способствует формированию другого вектора зависимости Ирана — уже от России и Армении.
ИРИ фактически использует Армению и Россию против Азербайджана21 с целью предотвратить его усиление и сохранить его повышенную уязвимость. Одновременно с этим военно-техническое усиление Армении в регионе, осуществляемое российской стороной, помогает Ирану не только против Азербайджана, но и, что не менее важно, против Турции. А точнее, речь здесь идет об укреплении «армянского буфера» от распространения трансрегионального влияния Турции. Это помимо ослабления «тюркского» эт-нополитического импульса в северной части Ирана объясняется и логикой ирано-турецкой геополитической конкуренции на ЦК и ЦА.
Неформальная поддержка Армении, в частности в ее войне с Азербайджаном, способствовала усилению ее традиционной геополитической функции — «санитарного кордона» от распространения турецкого влияния на тюркские народы ЦК и ЦА. Скажем, если до оккупации Арменией юго-западных районов Азербайджана в 1992—1993 годах в результате активной фазы нагорно-карабахского конфликта разрыв сухопутной связи, отделяющий Турцию от основной территории Азербайджана22, в самой узкой части составлял примерно 35 км территории Мегринского района Армении, то сегодня сухопутное пространство, отделяющее Турцию от основных «тюркских» пространств бывшего СССР, значительно расширилось за счет армянского де-факто контроля над Нагорным Карабахом и окружающими его с запада, востока и юга азербайджанскими территориями. Т. Светоховски предложил весьма точное определение геополитического значения контроля над этим пространством: «Карабах формирует связь или барьер (в зависимости
21 См.: Sokolsky R., Charlick-Paley T. Op. cit. P. 45—46; Shaffer B. Op. cit. P. 450.
22 Турция обладает непосредственной сухопутной связью с Азербайджаном только на Нахчыванском участке, отделенном от основной территории последнего официальной территорией Армении. Данный участок азербайджано-турецкой границы составляет всего примерно 15 км.
от того, кто им владеет) между мусульманским населением восточного Закавказья и Тур-цией»23.
Отношения безопасности Ирана с Грузией отличаются сравнительно меньшей интенсивностью. В какой-то мере это можно объяснить отсутствием основанных на общей географии факторов, ибо Грузия — единственное государство ЦК, не обладающее непосредственным пространственным контактом с Ираном. Однако существует историческая практика социально-политического взаимодействия между ними, способная формировать определенные восприятия, функциональные в плане формирования поведения. Развитие двусторонних связей, в особенности до 1801 года, то есть до присоединения Грузии к Российской империи, и после достижения грузинской независимости в начале 1990-х, характеризовалось событиями и процессами, способными стимулировать отмеченные восприятия скорее в спектре враждебности, чем дружественности.
Эволюция имперской системы Ирана в XVI—XIX столетиях сопровождалась частыми войнами и расширением ее границ. И одним из объектов была Грузия: войны Се-февидской и Османской империй (1514—1555; 1578—1590; 1603—1612; 1616—1618; 1623—1639; 1723—1727; 1730—1736 гг.), сопровождавшиеся многократными разделами грузинской территории и пребыванием восточной ее части в составе Ирана; русско-иранские войны 1804—1813 и 1826—1828 годов и др. В постсоветский период наивысшая дипломатическая активность двух стран приходится на начало — середину 1990-х в первое время президентства Э. Шеварднадзе, характеризовавшееся интенсификацией двусторонних связей в экономической и культурной областях. Однако впоследствии по мере развития все более очевидного «крена» грузинской политической ориентации в сторону США и ЕС сближение двух стран стало уступать место, мягко говоря, настороженности.
По всей видимости, в текущих условиях можно говорить о вероятности усиления перцепционно-поведенческих аспектов взаимозависимости в диаде Иран — Грузия с доминированием элементов враждебности. Сильными стимуляторами этого являются сохраняющаяся напряженность в ирано-американских отношениях и прозападный внешнеполитический курс Грузии.
Напряженность в отношениях Ирана с США и их союзниками и попытки последних расширить свое влияние у северных границ первого будет стимулировать ответную активность официального Тегерана, направленную, в частности, на усиление стратегического альянса с РФ и Арменией и ослабление позиций реальных и потенциальных союзников США здесь, первым в числе которых является Грузия. С учетом ее стремления и последовательной работы по вступлению в НАТО и всяческой поддержки этого со стороны американской администрации такая перспектива не может рассматриваться нереальной, что приведет к усилению военной инфраструктуры и возможностей США вблизи иранской территории. Вместе с тем после военного вторжения российской армии в августе 2008 года пророссийский социальный тренд в Грузии и соответствующее изменение ее геополитической ориентации стали еще более проблематичными. Скорее, наоборот, отмеченный российско-грузинский кризис еще более обострил отношения США с РФ и мотивировал необходимость поддержки текущей грузинской геополитической идентичности, что уже со своей стороны будет стимулировать усиление альтернативного вектора блокирования Россия — Иран — Армения, а также восприятия у них необходимости предотвращения «проникновения» США и союзников на Юг постсоветского пространства, своеобразным «западным мостом» к которому является Грузия. В итоге структурные факторы и логика альянсного поведения приведут к ограничению возможностей политического маневра для участвующих акторов, а также к их более четкому разделению по принци-
23 Swietochowski T. Russian Azerbaijan 1905—1920. N.-Y. — Cambridge: Cambridge University Press, 1985. P. 143.
пу «враг моего друга — мой враг». В рамках диады Иран — Грузия это будет сопровождаться усилением «грузинского фактора» в секьюритизации угроз в Иране и «иранского фактора» в соответствующем процессе в Грузии.
Возможности проекции иранского влияния в ЦА ограничиваются не только отсутствием непосредственного сухопутного контакта с большинством существующих здесь государств, но и более ощутимыми пространственно-географическими масштабами данного региона, а также экономическими и военно-политическими возможностями его участников. Иран на этом направлении обладает географической связью по суше только с Туркменистаном и Афганистаном. И, следовательно, только в этих диадах можно говорить об этнотерриториальных компонентах вовлеченности интересов безопасности Ирана в регион. В качестве таковых следует отметить этнополитическую связь между Ираном, с одной стороны, и Туркменистаном и Афганистаном — с другой, выраженную в пространствах компактного расселения на иранской территории туркмен и белуджей, которые составляют примерно по 2% от общей численности населения ИРИ24 и проживают преимущественно в ее приграничных с этими государствами районах.
При примерно одинаковых численных параметрах этих этносов в Иране в ходе определения их влияния на его безопасность и тесноту взаимозависимости с соседними государствами требуется учитывать некоторые другие культурно-цивилизационные и политические факторы. Их совокупный эффект позволяет говорить, по всей видимости, о большей функциональности «туркменского вопроса» в Иране, хотя, рассматривая эти факторы по отдельности, данную оценку можно было бы считать достаточно условной.
■ Во-первых, туркмены обладают государством, где они являются титульным этносом, белуджи же — один из народов, не обладающих своей государственностью и расселенный в государствах, где он является этническим меньшинством. С одной стороны, отсутствие государственности у белуджей может быть одним из условий, благоприятствующих международной легализации их соответствующей активности. И хотя на сегодня движение за создание ими независимого государства имеет место в основном в западных провинциях Пакистана, — при соответствующей международной заинтересованности нельзя исключать возможности создания независимого Белуджистана с включением сюда юго-восточных районов ИРИ. С другой стороны, сам факт существования туркменского государства, с учетом его благоприятных экономических перспектив, сохранившихся связей иранских туркмен с исторической родиной25, а также внешней заинтересованности в подрыве политического режима в Иране, может стимулировать активные ирредентистские тенденции по обе стороны ирано-туркменистанской границы.
■ Во-вторых, у титульных для Ирана персов значительно больше культурно-цивилизационных различий с проживающими здесь туркменами, чем с белуджами26. Иными словами, белуджи, так же, впрочем, как и курды, более устойчиво интегрируемы в единое иранское государство, чем, скажем, народы с тюркскими корнями, и, следовательно, сепаратистские/ирредентистские тенденции более актуальны для последних. Более того, тюркские народы ИРИ, в соответ-
24 См.: CIA World Factbook 2008 — Iran [https://www.cia.gov/library/publications/the-world-factbook/ geos/ir.html#People].
25 См.: Месамед В. Ирано-туркменские отношения в эпоху перемен // Центральная Азия и Кавказ, 2007, № 4 (52). С. 141.
26 Персы и белуджи принадлежат к иранской группе индоевропейских языков, тогда как туркмены — к тюркской группе алтайской семьи.
ствии со своей численностью и вышеотмеченной меньшей интегрируемостью в иранское общество, остаются наиболее важным объектом политически мотивированного внешнего воздействия, будь то под флагами «Турана» или лозунгами борьбы с «государствами-изгоями». Последнее в условиях обострения американо-иранских отношений представляется значительно более реалистичным.
Таджикистан в постсоветское время был, пожалуй, одним из объектов наибольшей активности Ирана — и это несмотря на отсутствие между ними пунктов взаимозависимости безопасности, основанных на общей географии. Сложно определить, насколько вовлеченность ИРИ в эту республику бывшего СССР определяется материальными аспектами безопасности, но вполне очевидно то, что внимание официального Тегерана к ней остается не менее функциональным в плане поведения, чем к региональным государствам, географически смежным с ним и более ощутимым в плане совокупной национальной силы.
Наиболее распространенное объяснение этому основано на признании культурной, исторической, религиозной и языковой близости двух стран27. Таджикистан вместе с Афганистаном формируют своего рода иранскую этнокультурнолингвистическую основу ЦА. В обеих странах титульными являются этносы с иранским/персидским наследием — таджики и пуштуны соответственно. Немаловажным дополнением к отмеченному является и то, что здесь традиционно сильны позиции ислама, в отличие от большинства других стран региона, скажем Казахстана, Кыргызстана, Туркменистана. Хотя и в Таджикистане, и в Афганистане доминирующим толком ислама является суннизм, что ограничивает функциональность фактора их конфессиональной близости для Ирана, не следует забывать, что в этих государствах существуют наиболее многочисленные в ЦА шиитские общины.
Среди политических факторов, лежащих в основе заинтересованности официального Тегерана в Таджикистане, можно было бы назвать связь и влияние последнего на ситуацию в Афганистане, который, в свою очередь, имеет необходимую географическую основу для непосредственного воздействия на безопасность ИРИ. Многолетняя политическая нестабильность в Афганистане, сопровождавшаяся войной против Советской Армии еще в период биполярного мироустройства, приходом к власти здесь талибов, гражданской войной в середине 1990-х — начале 2000-х и, наконец, пребыванием на его территории ВС США и их союзников по НАТО, остается одним из главных региональных источников угроз безопасности Ирана.
С учетом понимания контрпродуктивности прямого вмешательства в афганский конфликт, реализация соответствующих иранских интересов в Афганистане предполагала ставку на существующие здесь внутренние военно-политические группировки, что наиболее ярко проявилось в поддержке антиталибской коалиции — так называемого Северного альянса28. Так же, как и после свержения режима движения «Талибан» «.. .Иран продолжал поддержку своих собственных клиент-групп в Афганистане (и внутри временного правительства), стремясь обеспечить их победу во внутриафганском противостоянии внутри Северного альянса.»29
27 Сотрудничество и безопасность в Центральной Азии: состояние и перспективы / Под ред. Б.К. Султанова. Алмааты: КИСИ при Президенте РК. 2008. С. 215; Sokolsky R., Charlick-Paley T. Op. cit. P. 47; Burnashev R. Op. cit.; Oliker O. Op. cit. P. 208—209; Додихудоев X., Ниятбеков В. Таджикистан — Иран: достижения и перспективы сотрудничества // Центральная Азия и Кавказ, 2008, № 2 (56). С. 153; Fairbanks Ch.H., Jr. Ten Years after the Soviet Breakup. Disillusionment in the Caucasus and Central Asia // Journal of Democracy, October 2001, Vol. 12, No. 4. P. 55.
28 См.: Oliker O. Op. cit. P. 213.
29 Ibidem.
Важно подчеркнуть, что группировки в ходе гражданской войны были сформированы, в том числе, и на этнических принципах. Если движение «Талибан» было в основном составлено представителями титульного этноса — пуштунами, то боровшийся против них и поддерживаемый в числе других стран и Ираном Северный альянс в основном представлял интересы этноменьшинств, самым крупным из которых являются таджики (27% от общей численности афганского населения)30. Притом, что большинство руководящих постов здесь занимали таджики — Ахмад шах Масуд, Бурхануддин Раббани, Мохаммад Фахим и др.
Стабильность в Таджикистане и позиции Ирана здесь остаются важным параметром функциональности его влияния в населенных таджиками северных районах Афганистана и, следовательно, внутриафганских возможностей сформированных на их основе политических группировок. С этих позиций вполне можно оценивать активнейшую посредническую деятельность ИРИ по урегулированию внутритаджикского противостояния в 1990-х, так же как и ее сотрудничество с РФ с целью стабилизации политической системы в республике.
В постсоветской иранской политике в рассматриваемых регионах практически отсутствовало стремление к тесному военно-политическому взаимодействию с каким-либо из этих ННГ без участия в этом РФ. То же самое можно сказать и об институциональных инициативах ИРИ. Тем более, если можно было бы это трактовать как попытку усиления военно-политического влияния Ирана в данных государствах в ущерб российскому. Механизмом приобретения им политических дивидендов здесь остается экономика, в частности энергетическая, транспортная и инвестиционная сферы, в военно-политической же сфере Иран предпочитает идти за, в крайнем случае вместе с Россией.
Рассматривая особенности экономической активности ИРИ в государствах ЦК и ЦА, среди наиболее видимых можно отметить сотрудничество с Арменией в транспортной и энергетической сфере31, инвестиционные, транспортно-энергетические, сельскохозяйственные проекты с Казахстаном32, проекты в сфере гидроэнергетики в Кыргызста-не33, сотрудничество в гидроэнергетической и транспортной сферах с Таджикистаном34, ирригационные, торговые, транспортно-коммуникационные проекты с Туркмениста-ном35, содействие в развитии кадрового потенциала, транспортно-коммуникационные и сельскохозяйственные проекты с Афганистаном36 и др.
30 CIA World Factbook 2008 — Afghanistan.
31 Строительство газопровода Иран — Армения, совместные проекты в области электроэнергетического обмена (см.: Хачатрян А. Энергетика Армении: региональный игрок без собственных энергоресурсов // Центральная Азия и Кавказ, 2008, № 5 (59). С. 117).
32 Транспортировка казахстанских товаров, включая нефть и зерно, на мировые рынки через морское направление по Каспию Актау — Нека (см.: Сотрудничество и безопасность в Центральной Азии: состояние и перспективы. С. 212—213).
33 Строительство в Кыргызстане ГЭС, плотин, линий электропередачи для экспорта электроэнергии через Таджикистан и Афганистан в северные провинции Ирана (см.: Сотрудничество и безопасность в Центральной Азии: состояние и перспективы. С. 214).
34 Сооружение Сангтудинской ГЭС, прокладка Анзобского туннеля, создание транспортного маршрута Нижний Пяндж — Ширхан — Кундуз — Мазари-Шариф — Герат (см.: Сотрудничество и безопасность в Центральной Азии: состояние и перспективы. С. 215; Додихудоев Х., Ниятбеков В. Указ. соч. С. 155—157).
35 Реализуется около 50 совместных экономических проектов, в частности создание гидроузла на реке Теджен и совместная эксплуатация созданного при иранской помощи водохранилища «Достлук». На стадии разработки находится проект железнодорожной ветки по восточному побережью Каспия, которая соединит между собой все пять прибрежных государств в рамках транспортного коридора «Север — Юг» (см.: Сотрудничество и безопасность в Центральной Азии: состояние и перспективы. С. 217).
36 Предоставление Ираном многомиллионных грантов на обучение афганских служащих. За последние три года им было реализовано 22 сельскохозяйственных проекта (см.: Laumulin M.T. The Geopolitics of 21st Century in Central Asia. Almaty: KazISS, 2007. P. 194).
Пожалуй, основным спорным моментом, возникшим между ИРИ и РФ, было урегулирование постсоветского статуса Каспия, да и то процесс взаимодействия сторон по этому вопросу свидетельствовал о существовании противоречий скорее в экономических интересах, чем в военно-политических аспектах безопасности. Позиция официального Тегерана с самого начала переговоров по новому статусу водоема исходила из необходимости оставить Каспий в общем пользовании прибрежных государств (принцип кондоминиума) или же разделить его на пять равных частей таким образом, чтобы независимо от протяженности береговой линии каждой стране досталось бы 20% дна37. Последнее предполагало бы перенос линии «Астара — Гасанкули», по которой проходила морская граница ИРИ с СССР, примерно на 80 км севернее. Налицо доминирование именно экономических факторов в выдвижении иранской стороной такого варианта раздела, ибо тогда она могла бы претендовать на месторождения нефти «Алов», «Араз», «Шарг», которые в данный момент разрабатываются международным нефтяным консорциумом в соответствии с соглашением с Азербайджаном38.
Позиции РФ, Азербайджана и Казахстана в этом вопросе принципиально отличаются от иранских. То, что они предлагают, это раздел дна моря по серединной линии. Морская поверхность при этом остается в общем пользовании39. РФ, Азербайджан и Казахстан уже заключили соответствующие соглашения между собой. Иран и Туркменистан40 к ним не присоединились. И, следовательно, при разграничении каспийского дна Россия должна получить 19%, Азербайджан — 18%, Казахстан — 27%. Соответственно, на них придется 64% каспийского дна, а из оставшихся 36% Иран может получить от 11 до 14%41, оставляя месторождения «Алов», «Араз», «Шарг» в азербайджанском секторе Каспия.
И все же, несмотря на малорезультативные переговорные перипетии по разделу моря, заинтересованность ИРИ в этом вопросе более сильно стимулируется другими — не экономическими факторами. Это можно было наблюдать на разнице в активности официального Тегерана во взаимодействии с другими прикаспийскими странами относительно различных сегментов пакета каспийских проблем. Основным фокусом иранских интересов остается безопасность ИРИ с севера от угроз, связанных с возможным использованием сухопутного пространства прикаспийских стран и акватории самого Каспия для военно-политического давления на Иран со стороны США и их союзников по НАТО. И в этом деле официальному Тегерану удалось заручиться поддержкой как РФ, так и других прикаспийских государств.
В частности, это отразилось в ходе Тегеранского саммита глав прикаспийских государств в октябре 2007 года42, где наравне с чисто правовыми аспектами будущего статуса моря согласовывались позиции и по насущным вопросам геополитики и безопасности. Общая позиция России и Ирана о недопустимости «геополитического присутствия» «третьих стран» в акватории водоема, отражавшаяся на всех этапах переговоров по каспийской проблеме, получила одобрение и здесь, хотя по итогам саммита так и не была выработана собственно Конвенция о правовом статусе Каспия. Итоговая декларация саммита фиксировала отказ от предоставления своей территории для использования другими
37 См.: Тер-Оганов Н.З. Указ. соч.
38 Сотрудничество и безопасность в Центральной Азии: состояние и перспективы. С. 212.
39 См.: Тер-Оганов Н.З. Указ. соч.
40 Возражения Туркменистана в основном связаны с принципом проведения серединной линии, ибо в том варианте, в каком она была согласована РФ, Азербайджаном и Казахстаном, месторождения, на которые претендует официальный Ашхабад: Кяпаз, Азери, Чираг — остаются в азербайджанском секторе моря.
41 См.: Тер-Оганов Н.З. Указ. соч.
42 См.: Лукоянов А. Саммит в Тегеране, или визит президента России в Тегеран // Центральная Азия и Кавказ, 2008, № 1 (55).
странами в случае агрессии или каких-либо военных действий в отношении одного из прикаспийских государств43.
В м е с т о з а к л ю ч е н и я
География и возможности проекции влияния предстают наиболее фундаментальными ограничителями геополитической активности Ирана в ЦЕА в постсоветский период. Вместе с тем спектр его интересов безопасности здесь значительно шире, чем те, что основаны на непосредственной географической связи с ЦК и ЦА. ИРИ перешагнула рубеж XXI века с сохранившимся и даже обострившимся состоянием конфликтности с «единственной сверхдержавой», способным в любой момент перейти в военную фазу. Такая специфика ирано-американских отношений делает жизненно важным для ИРИ учет центральноевразийских пространств, с распадом СССР освободившихся от жесткого геополитического контроля.
Взаимозависимость безопасности ИРИ с ННГ смежных с ней центральноевразийских регионов — этнотерриториальные вопросы, разграничение на Каспии и др. — достаточно функциональна в плане стимулирования ее соответствующего регионального поведения. Однако главным интересом безопасности Ирана в ЦЕА, на основе которого в целом и формируется его геополитическая активность здесь, является предотвращение использования данного пространства США и их союзниками либо как плацдарма для нанесения военных ударов по его территории, либо в рамках их общей стратегии сдерживания и внутриполитического ослабления ИРИ.
Отсутствие у Ирана возможностей самостоятельно заполнить геополитический вакуум, образовавшийся у его северных границ с распадом СССР, сделало необходимой его ставку на сотрудничество в этом вопросе с РФ, которая, в отличие от него, обладала как непосредственным географическим контактом со всеми тремя регионами ЦЕА, так и значительно более существенными возможностями проекции своего влияния здесь. Более того, вполне очевидно, что для ИРИ «меньшим злом» было бы, если бы в ЦЕА реставрировался контроль Кремля, нежели распространилось влияние Вашингтона, стремящегося к трансформации иранского режима. Тем более что РФ, так же как ИРИ, остается жизненно заинтересованной в выталкивании Запада с данного пространства.
Отмеченная геополитическая логика отражалась и на соответствующей активности ИРИ в ЦЕА в постсоветский период. Это выражалось в его подчеркнуто уважительном отношении к «особым интересам» РФ здесь, в частности в ставке на развитие экономического сотрудничества с региональными ННГ и отказе от серьезных политических инициатив в регионе без российского согласия и участия в них.
43 См.: Наджафов Г. Иран и государства Южного Кавказа // Центральная Азия и Кавказ, 2008, № 1 (55).
С. 51.
