CC BY
9Я.М. Бергер ИНИОН в моей судьбе
В ИНИОН меня привела довольно долгая жизненная дорога. Уже много лет я изучаю Китай, но как раз китаистом я и не собирался быть. В школе мечтал заниматься математикой. Потом так получилось, что на нашу школу не дали золотой медали, дали три серебряных и, чтобы ее получить, надо было пойти на снижение какой-либо одной оценки, кроме сочинения по литературе (в этом случае и серебряной медали не полагалось). Мне оценку снизили как раз по математике. И математическая дорога оказалась для меня закрытой.
Мой товарищ и соученик Юра Новгородский решил пойти учиться в Институт востоковедения, поскольку у него там преподавал отец, и он пригласил меня с собой. Для поступления достаточно было сдать только немецкий язык, все остальное засчитыва-лось без экзамена, а с немецким у меня проблем не было. Я спокойно сдал экзамен и уехал отдыхать.
Уже потом я понял, что этот институт принципиально не предназначался для меня и мне подобных, в том числе и по зрению, но, главным образом, в силу пресловутого пятого пункта в анкете - национальность. В те годы евреев не принимали во многие институты. В дирекции института меня всячески стали уговаривать, чтобы я забрал документы, но я оказался достаточно упрямым молодым человеком. В результате меня все-таки приняли в Московский институт востоковедения, который я благополучно закончил в 1952 г. Несколько позже мой институт закрыли, а недоучившихся студентов перевели в МГИМО.
На комиссии по распределению всем моим товарищам по выпуску предложили работу по специальности: кого в МИД, кого во Внешторг, кого в ТАСС, кого на радио. Мне же, с моим крас-
ным дипломом, предложили ехать преподавать английский язык школьным учителем в какую-то тьмутаракань, от чего я отказался, полагая себя по праву профессиональным китаистом, на подготовку которого государство затратило немалые деньги. Я попытался поступить в аспирантуру Института востоковедения АН СССР по древней истории. Сдал три экзамена (английский и китайский языки и специальность) на пятерки, но по марксизму мне поставили четверку. Когда я поинтересовался почему, мне ответили, что это вполне хорошая оценка. И этого было достаточно, чтобы «отфутболить» меня от аспирантуры. Я остался без распределения и без возможности продолжить учебу.
Оказавшись без постоянной работы (а это был 1952 г. и надежды на скорое трудоустройство не было), мне пришлось пробавляться случайными заработками: переводами, рефератами. Я уже был женат, супруга училась на пятом курсе и была беременна, так что позарез нужно было добывать пропитание. К счастью, бывший мой институтский преподаватель по военному переводу И.В. Меньшиков подсказал мне обратиться в ВИНИТИ, который издавал реферативные журналы по естественным наукам. Меня там приютили, и я стал зарабатывать там неплохие по тем временам деньги.
Я занимался реферированием работ китайских ученых по математике, биологии и другим естественным наукам, которых, конечно, толком не знал. Поэтому ходил в Ленинскую библиотеку, в научный зал, где набирал необходимую литературу, «въедался» в надлежащую проблему, осваивал термины, понятия и, таким образом, более или менее сносно писал рефераты.
Так продолжалось года полтора. Потом, после того как в марте 1953 г. скончался «отец народов» и было прекращено «дело врачей», грозившее мне и моим соплеменникам как минимум высылкой из Москвы, меня встретил на лестнице сосед по подъезду, известный геоморфолог, который знал меня с детства. «Ты все еще без работы? - спросил он. - Хочешь устроиться в Институт географии? Есть вакансия младшего научно-технического сотрудника на 83 руб., пока не в штате, но с осени могут взять в штат». «Конечно!» - без колебаний ответил я, плохо еще понимая, что мне предстоит, хотя по диплому и числился страноведом по Китаю, и, стало быть, какими-то начатками географических знаний располагал.
Первое время в Институте географии я занимался переводами с китайского для монографии по физической географии Китая, которую готовили мои старшие коллеги, самостоятельно добывая
литературу, где только было можно. Но довольно скоро перестал довольствоваться только этим. Начал писать статьи, работал с китайскими делегациями, стал публиковаться в сборниках, в журнале «Известия» АН географической серии, принимал участие в научных конференциях, а затем и выступил на Международном географическом конгрессе в Киеве.
В институте работали специалисты, которые занимались геоботаникой, геоморфологией, зоогеографией, гляциологией и другими естественно-научными дисциплинами. К пришельцам из иного научного мира, к чужакам, которые не оканчивали геофака, относились напряженно. Особо там не любили чистых экономистов. Правда, экономгеографов еще терпели, поскольку они только наполовину гуманитарии. А у меня ситуация была еще сложнее: вместо общераспространенного географического образования было малопонятное страноведческое. Ведь я о географии раньше не помышлял, скорее, историей заниматься хотел. Вот и пришлось грызть гранит новой для себя науки с самых азов.
В 1957 г. заместитель директора института, великолепный ученый и прекрасный человек, Эдуард Макарович Мурзаев, предложил мне поехать в Китай в составе возглавляемой им совместной китайско-советской комплексной экспедиции в Синьцзян. Я был самым молодым в советской части экспедиции, состоявшей всего из восьми человек. Но среди значительно более многочисленной китайской части было немало юношей и девушек, еще моложе меня, только что закончивших университет, с которыми я много общался и сдружился. Экспедиционный быт этому сильно способствует. Общался и с местным населением, среди которого были не только ханьцы, но также уйгуры, казахи. Некоторые из них в 1930-х годах бежали от раскулачивания и коллективизации из СССР. Позже они попали под такой же каток в Китае.
Для меня экспедиция была великолепной профессиональной школой, о которой можно было только мечтать. Там мне - начинающему исследователю - высококлассные специалисты разъясняли основы работы на местности и разные естественно-географические премудрости.
В 1958 г. удалось мне в Китае поработать еще раз, на стажировке в Институте географии Академии наук Китая. Там меня очень хорошо приняли, вплоть до того, что я имел свой ключ от библиотеки и мог брать с полок любую книгу. Много пользовался и статистикой. В результате удалось собрать достаточное количество неплохих материалов.
Однако поездка в 1958 г. в Китай меня сильно выбила из колеи. Перед этим я подрядился писать в издательстве «Географгиз» книгу - «Очерки по географии экономики и населении Китая», которую планировалось издать к десятилетию КНР в октябре 1959 г. Я попал в Китай в момент огромных потрясений: «большого скачка», образования коммун. Мне удалось проехать чуть ли не весь Китай с севера на юг и с востока на запад и многое повидать. Я увидел воочию невероятные идеологические и политические эксперименты. С одной стороны, огромный энтузиазм народа, а с другой - использование этого энтузиазма не в лучших целях. Везде в Китае висел лозунг: «Три года упорного труда, десять тысяч лет счастья». Упорный труд, действительно, был. Пытались увеличить урожай, разрыхляя не только почву, но и подпочву на большую глубину. Строили в каждом дворе печи, стремясь догнать Америку по выплавке чугуна и стали. Отказывались от семейного быта, желая быстрее шагнуть в коммунизм. Но вместо счастья получили жесточайший повальный голод, истребивший десятки миллионов людей. Все это не могло не потрясать, психологически воспринимать происходящее в стране стало сложнее.
Диссертацию я закончил только в 1962 г. К этому же периоду относится и мое знакомство с Львом Петровичем Делюсиным, который впоследствии принял меня на работу в ИНИОН. Это знакомство случилось при чрезвычайных, можно сказать, почти трагических для меня обстоятельствах.
Дело было в сентябре 1962 г. После многомесячных и многолетних творческих и нетворческих мучений я, наконец, как говорят, «вышел» на защиту кандидатской диссертации. В те времена это означало не только операции по подготовке собственно опуса (написание, перепечатку на машинке, облачение в переплет и т.д.) и автореферата, но еще и публикацию в газете объявления о времени и месте защиты, дабы каждый желающий и просто прохожий мог зайти на заседание Ученого совета и высказать все, что думает по поводу подзащитного и его творения, а, возможно, и прочие важные мысли.
Вот ласкающее глаз объявление появилось в газете (а нужно было отстоять немалую очередь из жаждущих получить «корочку»). Все остальное тоже в ажуре: кворум совета после летних отпусков набирается, отзывы оппонентов тешат самолюбие, и даже деньги на скромный фуршет отложены. И тут как гром среди ясного неба: сразу после публикации, за две недели до торжества, институтское начальство с прискорбием сообщает, что моя защита
отменяется. Защита моего напарника (кандидатские рассматривались на одном совете попарно, а докторские - поодиночке) Володи Котлякова1, позже академика и директора того самого академического Института географии, в котором вся эта драма происходила, состоится, а моя, увы, нет. Придя как-то в себя после ошеломляющего удара, начинаю, запинаясь, расспрашивать. Отводят глаза, говорят что-то невнятное. Как мне-то быть, говорю, ведь объявление, люди придут, возможно. В ответ - как-то загадочно: вот этого-то как раз мы и не хотели бы. Ты скажись больным, бюллетеня не нужно, а на совете мы объявим, что диссертант заболел, защита откладывается, пока до выздоровления, а там видно будет. Последнее настораживает. Всё же непонятно, зачем нужно откладывать. Да еще притворяться больным...
Ощущая смутную, но неотвратимо надвигающуюся угрозу, прилагаю максимум усилий, использую все свои возможности, а главное - доброе расположение кое-кого из институтского и академического начальства, чтобы все-таки понять, что, в сущности, происходит. И наконец, тайное приоткрывается (как потом выяснится, далеко не полностью). Оказывается, защита отменена по прямому распоряжению (правда, устному, по телефону) ни больше ни меньше, как Главного ученого секретаря Академии наук СССР академика А.В. Топчиева, и пока это указание в силе, никакой защиты быть не может. Трудно вообразить глубину моего искреннего недоумения: с чего это вдруг столь высокому чиновнику, озабоченному грудой государственных и научных проблем, понадобилось заниматься кандидатской диссертацией какого-то заштатного младшего научного сотрудника? Но ничего путного сообразить не могу.
Опять к друзьям: помогите понять, что происходит. И тогда один из них, Александр Григорьевич Яковлев, светлая ему память, надоумил: не иначе как без ЦК дело не обошлось. А кто может там знать что-нибудь? Обратись ко Льву Петровичу Делюсину, он там важный пост занимает - консультант, может, ему удастся что-то разузнать. Да я с ним незнаком, неловко как-то. Ладно, соглашается Саша Яковлев, я попрошу его принять тебя, а ты потом ему позвони, вот телефон. Звоню дрожащим голосом. Лев Петрович отвечает: приходи сразу, у тебя партбилет с собой? Начинаю мяться, дескать, с собой нет. Постеснялся сказать, что вообще-то я не
1 Котляков Владимир Михайлович (р. в 1931), географ, академик РАН (1991). - Прим. сост.
член партии. Хорошо, говорит, пройдешь по паспорту, зайди сначала в бюро пропусков. Прихожу, рассказываю всю историю. Лев Петрович внимательно выслушал, с лица помрачнел, но пообещал разузнать и позвонить. На следующий день звонок: заходи, узнал. Ни жив, ни мертв, прихожу. Смотрит на меня Лев Петрович и жестким голосом говорит: дело, в общем, обстоит плохо. Топчиеву с требованием отменить защиту звонил сам Фрол Романович Козлов, секретарь и член Президиума ЦК КПСС. Ошарашенный, спрашиваю: а ему-то я зачем?
И тогда выясняется вся глубина моего политического невежества. Оказывается, за время, пока я колупался со своей диссертацией, произошли важные перемены не только в советско-китайских отношениях, которые стали много хуже, чем были, но и, что еще более для меня важно, в том регионе, который был непосредственным объектом моих исследовательских усилий, в Синь-цзяне. Чуть ли не восстание там супротив китайских властей, с жестоким подавлением и переходом тысяч уйгур и казахов через границу к нам, в страну дружбы и братства народов.
Нельзя сказать, чтобы я совсем не ведал обо всех этих переменах, но как-то не связывал их со своей собственной судьбой. Дело в том, что диссертация моя не имела ни малейшего отношения к политике. Называлась она добротно и скучно: «Синьцзян-Уйгурский автономный район КНР: экономико-географическая характеристика». И касалась она таких далеких от политики сюжетов, как то: природные ресурсы региона, размещение производства и тому подобное. Использовались в основном те материалы, которые мне посчастливилось собрать, принимая участие в уже упомянутой экспедиции в 1957 г. и во время последующей стажировки в Институте географии АН КНР в 1958 г. Политика конечно же не была мне чужда и в те годы. И многое я видел тогда в Китае, что, мягко говоря, не вызывало восторга. Были и лагеря в синьцзянских пустынях для трудового перевоспитания лиц, неугодных властям и высланных из внутреннего Китая, и преследования местных «националистов», и разжалованные в уборщицы «правые» интеллигенты ... Но все это никак не входило в содержание диссертации. За что же кара? При чем здесь защита?
Ну как ты не понимаешь? Объявление о защите подогрело ажиотаж в некоторых иностранных посольствах и у некоторых иностранных журналистов. И без того твердят об особом интересе Советского Союза к Синьцзяну, даже о подготовке аннексии. А тут, как
на грех, твоя защита, лишнее подтверждение тайных планов. Что бы ты там ни написал в своей диссертации, очень она не ко времени.
Что же теперь делать? А ничего, напишешь другую диссертацию. Трудно передать чувства, охватившие меня при этом совете. На диссертацию я убил три года очень непростой жизни. Помимо обычных терзаний каждого диссертанта мне еще пришлось вникать в чуждую для меня науку. Ну, а на защиту возлагались самые радужные чаяния. Выбиться из нищеты - это раз. То есть с зарплаты мэнээс без степени в 120 р. подняться до зарплаты мэнэ-эс со степенью в 200 р. И во-вторых, на ту же разницу купить в рассрочку кооперативную квартиру. Жить в 17-метровой комнате в коммуналке с женой и двумя детьми было тяжеловато. Диссертацию приходилось писать по ночам на кухонном столе. И вот все мечты одним махом порушены, скорее всего - навсегда.
Должно быть, все эти переживания отразились на моей физиономии. Помолчав немного, Лев Петрович уже более мягко сказал: ну подожди немного, не отчаивайся. Тут у нас есть один уйгур - Турсун Рахимов, он отвечает за национальные отношения в Китае и за твой Синьцзян тоже. Поговорю с ним, может, он что-нибудь придумает. Давай твой телефон, позвоню.
Без всякой надежды вернулся домой, отводя взгляд от вопрошающих глаз жены. Делать дома было нечего. В институт не ходил, поскольку не велено. Оставалось ждать, хоть и понимал, что шансы на благополучный исход почти нулевые.
И вдруг на следующий день звонок. Лев Петрович: ну все в порядке, будешь защищаться на закрытом совете, начальство твое в курсе, иди, согласовывай детали. Не могу вспомнить, что со мной тогда творилось. Сказал ли спасибо или онемел от неожиданности. Точно знаю только, что о подробностях не спрашивал: с домашнего телефона не принято было. Так и не узнал, побеспокоили ли лично Фрол Романыча или как-то обошлись без него.
Полетел, как на крыльях, в институт. С надрывом в голосе спрашиваю: как насчет защиты моей, что-нибудь слышно? Улыбаются: слышно, через две недели будешь защищаться на закрытом совете. Ступай, предупреди оппонентов. Я - к ним. Один, как штык, готов соответствовать, а со вторым - неожиданная загвоздка: заболел вдруг - то ли взаправду, то ли ввиду сомнительности ситуации. Срочно нужен третий, не трусливый и не больной. Но эта проблема, слава Богу, разрешилась тотчас. Третьим быть согласился тот самый Эдуард Макарович Мурзаев (заместитель директора института, известный географ, руководитель советской
части Синьцзянской экспедиции, благодаря которому я и попал в эту экспедицию и который много способствовал там, прямо в поле, моему географическому образованию).
Защита прошла как по маслу, без сучка и задоринки. Народу было много, все мне сочувствовали и говорили всякие приятные слова. Никого, конечно, не смущало, что открытая диссертация вдруг стала закрытой. Никому не пришло в голову ставить на ней какой-либо запретительный гриф. Она как была, так и осталась в открытом доступе в родной Ленинской библиотеке, и никого это не волновало. Декорум соблюден, чего же еще? Членами закрытого Ученого совета были те же уважаемые ученые, что и открытого. Все имели допуск. Кроме меня, защищавшего свою открытую работу на закрытом совете.
Не знаю, как сложилась бы дальше моя судьба, если бы не эта защита. В итоге ведь состоялась защита не только диссертации, но, что еще более важно, защита маленького человека от бездушной партийно-государственной машины, которая готова была его раздавить во имя высших интересов.
Впоследствии через много лет Лев Петрович был причастен к защите мной и докторской диссертации, уже не географической, а исторической и не столь аполитичной, как кандидатская, на сей раз вполне официально, в качестве председательствующего на Ученом совете в Институте востоковедения. Надзиратели за китаеведческой проблематикой в родном ЦК партии еще не перевелись полностью, и время от времени они давали себя знать, но столь грубого вмешательства в дела научные они себе позволить уже не могли: пришли иные, перестроечные времена.
Кандидатскую диссертацию я, таким образом, защитил, но в то время наши отношения с Китаем окончательно испортились. Экспедиций и командировок в страну больше не было, с материалами стало совсем худо. А кроме того, хотя я был уже мэнээс -кандидат наук, и получал ощутимую прибавку к зарплате, денег все равно катастрофически не хватало: поскольку в семье уже второй ребенок появился, а перспектив выйти на должность старшего не было. И мой тогдашний руководитель, имя которого мне не хотелось бы называть, предложил резко переменить область моих занятий: перейти в закрытый отдел, который занимался прикладными географическими исследованиями для военных целей, занявшись уже не Китаем, а Европой, Англией. Полгода я пытался освоить новое для меня дело. Но эта работа оказалась недолгой и не пошла впрок. Мой патрон, очень хороший человек, в прошлом
советский разведчик, работавший в Италии, к сожалению, скончался, и я остался у разбитого корыта.
При каждом академическом институте функционировал такой закрытый отдел. Он был и при ИМЭМО, там работали многие отставные генералы, полковники. Наш отдел при Институте географии находился с ними в одном и том же особняке, располагавшемся в самом центре Москвы.
Вскоре после моих неудачных попыток найти себе новое поле деятельности, в 1965 г., возникла еще одна весьма хитрая структура. Она называлась Отделом истории, хотя как раз к истории этот отдел не имел никакого отношения, а, напротив, был нацелен на изучение сугубо современного Китая. В конспиративных целях его создали при Институте экономики мировой социалистической системы АН СССР, но работал он на ЦК КПСС, вернее, на его аппарат. Поэтому и был создан по решению ЦК, но формально в системе Академии наук.
Туда набрали несколько десятков китаистов, всех после очень тщательной проверки в КГБ. Я вообще сильно сомневался, что меня туда примут по разным обстоятельствам, в том числе описанным выше, но почему-то взяли. О новом отделе мне сообщил все тот же Юра Новгородский, мой товарищ по школе и Московскому институту востоковедения. Он убедил меня шансом получить, наконец, должность старшего научного сотрудника, которая мне остро была нужна. Привлекала и перспектива заняться чем-то новым за рамками географии. Так мой друг еще раз определил поворот в моей жизни.
В то время все более обострялись идеологическая борьба и полемика между нашим и китайским ЦК партии. Нужен был орган, который поставлял бы некие теоретические аргументы для такого рода схватки. Поэтому и был создан закрытый отдел под руководством известного китаиста и дипломата Сергея Леонидовича Тихвинского. Разместили его сначала в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, где ранее базировался Коминтерн, около киностудии им. Горького. Проход к нам преграждали два милицейских кордона. Тем не менее в отделе господствовала камерная, приятельская атмосфера, поскольку собрались там коллеги, давно знакомые друг с другом. Приятную обстановку хорошо дополняли прекрасная цековская столовая и некоторые другие блага.
Нашим патроном был так называемый Отдел ЦК (известное здание на Новой площади в Москве, где теперь располагается Администрация Президента РФ, пятый подъезд, 4-й этаж), который
так именовался тоже в интересах конспирации. Фактически он занимался социалистическими странами, но в его названии были и еще какие-то слова, типа «руководства революционным процессом» или что-то в этом роде, которые нельзя было вслух произносить, поэтому его именовали просто «Отдел ЦК». В его составе был и сектор Китая. Международный же отдел ЦК, располагавшийся этажом выше, ведал капиталистическими и развивающимися странами и на него работал ИМЭМО. Отдел ЦК в свое время возглавлял Андропов, который потом ушел в КГБ. Заместителем Андропова как заведующего отделом был Олег Борисович Рахма-нин. Именно он и его ближайшие помощники курировали всю тематику Китая в нашей науке и политике, и их позиции определяли в то время и значительно позже тональность всех публикаций по Китаю. Недавно вышла книга А.В. Лукина, где многое рассказывается о том, как цензурировали все публикации.
Спустя год, в 1966 г., наш отдел был реорганизован в Институт Дальнего Востока АН СССР, и мы переехали сначала в красное кирпичное здание на улице Кржижановского, а потом - в большой дом на Нахимовском проспекте, д. 32. Новый институт возглавил Михаил Иосифович Сладковский, человек очень непростой судьбы. Я с ним познакомился еще студентом, когда он занимал пост начальника Восточного управления Министерства внешней торговли, а у нас преподавал экономику Китая. В момент создания ИДВ он занимал пост заместителя заведующего Отделом ЦК КПСС. Мои попытки привлечь к руководству институтом Льва Петровича Делюсина не увенчались успехом.
Статус института оставался полузакрытым, хотя блага, которыми мы пользовались, находясь в помещении Института марксизма-ленинизма, канули в Лету. Но в здание института провели линию спецсвязи, и на столе М. И. Сладковского стояла так называемая «вертушка», по которой он напрямую, без посредников мог связываться со всей номенклатурой, номера спецтелефонов которой были включены в особую постоянно обновляемую книжицу. Существовала в институте и должность заместителя директора по режиму.
Историей Китая, как я уже сказал, в ИДВ особо не интересовались. Вернее говоря, интересовались выборочно, например, в связи с территориальными претензиями Китая к России или применительно к истории КПК и ее руководства. Но в основном занимались политикой, экономикой, культурой, международными отношениями современного Китая. Главной же темой была развертывавшаяся в Китае в то время «культурная революция». Историю в
более широком плане изучали другие институты, например отдел Китая в Институте востоковедения АН СССР, которым одно время руководил Л. П. Делюсин. Историческим исследованиям основательно способствовала также Синологическая библиотека, которая располагала великолепными фондами и отлично справлялась со своими библиографическими обязанностями, вела всю информацию по исторической литературе. По современному же Китаю долгое время почти не было никакой литературы, ни китайской, ни русской. Моя брошюра «К событиям в Китае», написанная под псевдонимом Я. Михайлов в соавторстве с двумя моими коллегами Б.Н. Занегиным и А.М. Григорьевым и вышедшая в 1967 г., была, пожалуй, первой за долгий период более или менее содержательной публикацией о процессах, происходивших тогда в современном Китае. Потом ее перевели на несколько языков.
В Институте Дальнего Востока мне предложили возглавить сектор информации, и я стал создавать систему информационных изданий. Поскольку это был новый институт, все в нем начиналось с нуля. Мы выпускали более или менее регулярно два информационных бюллетеня. Один был посвящен, скорее, текущей, информации. Второй - аналитический. Никаких образцов подобного рода изданий тогда не было. Выпускались, правда, библиографические бюллетени-указатели и реферативные сборники ФБОН, но у нас было нечто иное. Не существовало еще никакой координации информационной работы по линии Академии наук, связей, обменов. Все возникало спонтанно. Во время «культурной революции» в Китае появилось большое количество первичных документов: хунвейбиновских листовок, газет, материалов радиоперехвата, и нужно было с ними работать, обрабатывать для директивных органов и собственной научной работы.
Я начал тогда уже было писать докторскую диссертацию по «культурной революции», но загруженность была очень большой. Особенно после того, как меня перевели на должность заведующего Сектором общих проблем, который специально занимался аналитической работой, анализом ситуации в Китае, написанием разного рода аналитических записок.
Несколько раз я участвовал в коллективной подготовке официальных документов. Часто такая работа происходила вдали от московской жизни, на загородных правительственных дачах. Мы обрывали все связи с Москвой, жили там, работали с утра до вечера, а для расслабления смотрели иногда по вечерам лучшие зарубежные фильмы, которые нам специально туда привозили и кото-
рые в обычный прокат не пускали. Естественно, проживание, а также еда и выпивка были бесплатными.
Сложившейся постоянной группы для такого рода работы не существовало, каждый раз создавали новый коллектив. Там были не только китаисты, но также профессионалы-идеологи, международники. Китаисты были как из Отдела ЦК, так и из нашего института.
Мы готовили промежуточные черновые варианты, куски текста, делали заготовки. Это была многоступенчатая, аккордная работа, в процессе которой многократно обговаривались структура документа, распределение по разделам. Приезжали все более высокие чины, и каждый вносил свою правку, свою лепту. Я до стадии готового текста никогда не добирался.
Выходил результат наших трудов в виде открытого письма ЦК «городу и миру», где излагалась оценка советским руководством ситуации в Китае и обращение к международному коммунистическому движению.
В группе происходило естественное общение, не всегда, впрочем, приязненное. Нас всех объединяло одно: отвращение к тому политическому и идеологическому режиму, который господствовал в то время в Китае и который, по крайней мере, кто-то из нас более или менее правомерно отождествлял со сталинским режимом. Борьба с таким режимом и была лично для меня главным духовным стимулом. Но во всем остальном мы были очень разными, у нас были разные ценности, разные вкусы и ориентиры. Помню, например, очень острое свое столкновение с одним из работников Отдела ЦК, ярым ксенофобом и антисемитом. В изрядном подпитии, что для него было нормой, он всячески провоцировал меня на откровения по пмводу нашей собственной действительности. Для него главным объектом ненависти были не маоизм и маоистское руководство, а любые инородцы: евреи ли, китайцы ли. И таких людей среди нашей номенклатуры было немало. Во всяком случае, я встречался с ними и позже не один раз. Недаром ходил в то время анекдот об одном нашем высокопоставленном деятеле, который, прибыв в Китай, грозно вопрошал: «Ну, что, евреи, прищурились?»
Избежать напряженности и столкновений было невозможно, поскольку происходило все в замкнутой среде. Мы тесно общались каждый день, каждый час, за обеденным столом, на совещаниях.
Я не думаю, что раньше происходило что-то подобное, во всяком случае с участием китаистов. Тогда ведь был самый разгар «культурной революции», пик напряженных отношений с Китаем,
вплоть до инцидентов на границе. Взаимные обвинения достигали максимального накала - в ревизионизме, в предательстве идеалов социализма и коммунизма, в установлении режима военной бюрократии. Именно изобретение все новых ярлыков требовало некоторой интеллектуальной деятельности, предполагавшей и обработку поступающей новой информации по событиям в Китае. Конечно, идеологические разногласия в коммунистическом движении возникали и раньше, например с Югославией, и эти разногласия, видимо, также нуждались в изготовлении пропагандистских и идеологических штампов. Но я в этом не участвовал, и как это происходило - не знаю.
Но кроме чисто идеологического аспекта в деятельности Института Дальнего Востока присутствовали и элементы научного анализа. Можно сказать, что там происходило становление отечественной школы аналитики современного Китая. Тут уместно вспомнить и ситуационный анализ, который ввел Е.М. Примаков в ИМЭМО, и мы тоже участвовали в таких своеобразных «ролевых играх».
В Институте Дальнего Востока я проработал до 1970 г. Вначале мне было интересно заниматься новыми для меня сюжетами, осваивать новые виды деятельности. Потом, однако, все стало приедаться. Воспроизводить многократно сказанное на все более высокой ноте было скучно. А в самом Китае, прежде всего в экономической и социальной жизни, которая меня больше всего интересовала, вплоть до конца 1970-х годов ничего принципиально нового не происходило. Шло по преимуществу все то же политическое и идеологическое противоборство. И тогда мы вместе с моим другом из Института Дальнего Востока Александром Мироновичем Григорьевым решили уйти во вновь созданный на базе Фундаментальной библиотеки Институт, где директором стал Л. П. Делюсин, Григорьеву он предложил стать заведующим сектором Китая в отделе Софьи Иосифовны Кузнецовой, а мне сказал: «Знаешь, у меня штатное расписание уже все заполнено. Вот осталась одна ставка -заведующего Отделом научного коммунизма. Есть у нас в библиотеке Реферативный отдел. Люди там при новой структуре Института неприкаянные, а у тебя нет отдела. Возьми их к себе. Будете называться Отделом научного коммунизма, и делай там все, что хочешь». Это меня устраивало. Но несколько смущало то обстоятельство, что среди нескольких десятков сотрудников нового отдела не было никого, кто хотя бы примерно представлял себе, что такое научный коммунизм, включая, разумеется, и меня самого. Потом, к счастью, неожиданно появился молодой человек Альмин Моисее-
вич Рабинович, который закончил как раз МГУ по кафедре научного коммунизма. Он пришел сам, без всяких рекомендаций, в наш библиотечный особняк на ул. Фрунзе и предложил свои услуги. Подумав, я взял его на работу как единственного специалиста, отвечающего формальному профилю нового подразделения. И я в нем не разочаровался, хотя это и резко увеличило прослойку пятого пункта, поскольку Алик, как мы, превосходившие его по возрасту в два-три раза, звали, оказался на удивление милым, контактным, доброжелательным человеком и очень хорошим, трудолюбивым сотрудником. (Много позже, уже в годы перестройки, когда научный коммунизм и одноименный отдел почили в бозе, Алик тоже бросил прежние занятия, выучился аудиту и стал признанным авторитетом на этой почтенной стезе.)
Бывший Реферативный отдел ФБОН был уникальным человеческим собранием. Там обретались люди разного, но по преимуществу не слишком успешного жизненного опыта, разных специальностей, разных пристрастий и склонностей. До меня отделом управлял полковник в отставке Яков Абрамович Блинкин, любимым присловьем которого, в изображении отдельского насмешника Э.Н. Жука, было: «Жизнь, она умнее нас», что, конечно, справедливо.
Раньше в ФБОН они работали по заданиям Президиума АН и лично вице-президента АН и начальника над всеми общественными науками в СССР академика Петра Николаевича Федосеева. Когда ему требовался какой-то материал по той или иной теме, они его подбирали, реферировали книги, статьи. Еще до образования института начали издавать реферативные сборники. Эти сборники имелись в спецхране библиотек всех гуманитарных академических институтов. Так, мне еще в Институте Дальнего Востока попался на глаза сборник рефератов по западным политическим движениям, прежде всего «новым левым», об идеологии которых я тогда не имел ни малейшего представления. Сборник этот был издан в 1968 г., т.е. в разгар китайской «культурной революции», и произвел на меня сильное впечатление не только наличием определенных концептуальных созвучий, но и необычайной ясностью изложения достаточно сложных идейных конструкций.
Многие сотрудники бывшего Реферативного отдела ФБОН обладали очень высоким уровнем профессионализма. Некоторые отлично владели несколькими иностранными языками.
У них уже был выработан определенный стиль реферирования. Он предполагал абсолютно объективный подход к тексту,
недопустимость каких-либо ценностных суждений референта, полную отстраненность от собственных симпатий или антипатий по отношению к реферируемому тексту. Максимально, что допускалось, это некоторые вводные фразы в особо идеологически опасных местах: «как полагает автор», «как утверждает автор» и т. п. Самым главным требованием было в целости и сохранности донести точно, без каких-либо искажений до читателя основные исходные мысли автора, нравятся они референту (либо его заказчику) или нет, несмотря на многократное «ужатие» первоначального текста.
Одним из главных ревнителей такого подхода и его фактическим зачинателем была Надежда Ноевна Косорез, которая сама по себе, по своей натуре никак не могла считаться человеком бесстрастным и беспристрастным. Любимыми ее героями были Че Гевара, портрет которого висел в нашем рабочем помещении, и Роза Люксембург. Позже мы с Надеждой Ноевной и еще одной нашей сотрудницей и тоже почитательницей немецкой революционерки Рахилью Самойловной Горелик (супругой известного опального историка Михаила Яковлевича Гефтера и матерью достаточно известного правозащитника Валентина Михайловича Геф-тера) выпустили специальный сборник, где особое место заняли мало кому известные, но немаловажные расхождения Розы Люксембург с Лениным в период Октябрьской революции. Надежда Ноевна в совершенстве владела английским, который для нее практически был родным языком, и овладела итальянским ввиду своих особых симпатий к Антонио Грамши и другим неординарным деятелям Итальянской компартии. Позже она уехала из СССР навсегда к родной сестре в США.
Большая часть сотрудников нашего отдела были практически изгоями, они по разным обстоятельствам не имели возможности работать в нормальных академических институтах. Причина была либо в пятом пункте анкеты, либо в идеологической и политической неблагонадежности, либо в сочетании этих двух моментов. Некоторые вступали в недозволенные отношения с иностранцами, другие писали или говорили не то, что не было принято. Короче говоря, отдел был тихой заводью, в которой укрывались нередко потерпевшие крушение, весьма своеобычные, но умные и талантливые люди. Такого количества талантов на квадратный сантиметр служебного помещения я не встречал больше нигде (на кухнях, конечно, случалось). Среди них были литературоведы и театроведы, историки и философы, филологи и психоаналитики.
Мы помещались сперва в одной большой комнате в здании ФБОН на улице Фрунзе на втором этаже. Там насчитывалось до 40 человек в разное время. Точнее, их число колебалось в промежутке между 30 и 40. Уже значительно позже библиотека и некоторые реферативные отделы с дирекцией и прочими службами переехали в специально построенное для нас здание (кстати, очень неудобное) на Профсоюзной улице, а наш отдел и некоторые другие поселили на Якиманке.
Поскольку Реферативный отдел был прежде встроен в библиотечную структуру, то и должности там были библиотечные, и когда с преобразованием ФБОН в ИНИОН мы переходили на институтские должности (младший, старший научный сотрудник), у сотрудников это не всегда вызывало радость. Для некоторых ставка главного библиографа была более почетной и уважаемой, и не все готовы были с ней расставаться.
Ко мне сначала отнеслись довольно настороженно. Особую тревогу вызывало, конечно, переименование отдела. Вряд ли кому-нибудь из них тогда могло понравиться называться «научными коммунистами». Но мало-помалу обстановка менялась, становилась все менее официальной, все более доверительной. Уже довольно скоро люди перестали опасаться, говорили, что думали, и за все долгие годы совместной жизни не было, насколько я знаю, никаких доносов начальству или куда-либо еще. Главное, конечно, было в том, что мы совсем не старались подстроиться под новое название, и каждый имел возможность заниматься тем, что его интересовало, и оставаться самим собой. И когда пять лет спустя мы отмечали отдельский юбилей в просторной арбатской квартире Лидии Фридмановны Вольфсон, это уже был наш общий праздник.
За годы совместной жизни у нас сложились свои неписаные правила и традиции. Женский праздник мы, например, отмечали не только подношением цветов и сувениров прекрасной половине, но и сложением виршей, восхваляющих персонально каждую ее представительницу. Для этой цели мобилизовались все мужчины, способные рифмовать слова. Впрочем, такая же традиция существовала у меня и по месту прежней работы в Институте Дальнего Востока. И когда спустя 30 лет я вернулся туда, я встретил женщин, которые помнили стихи, написанные для них, когда они были совсем юными.
Людмила Михайловна Алексеева, известная участница диссидентского движения, многолетний руководитель Московской Хельсинкской группы, которая семь лет проработала у нас в отде-
ле, в своих воспоминаниях пишет, что это была совершенно ору-элловская ситуация. Уникальность ее состояла в том, что Отдел научного коммунизма фактически занимался антикоммунизмом.
В известной мере это было действительно так. Хотя, возможно, точнее сказать, что главным содержанием нашей тогдашней деятельности было стремление ознакомить советскую интеллектуальную общественность с некоммунистическими концепциями общественного развития. Во всяком случае, именно так («Современные буржуазные теории общественного развития») называлась вышедшая под моей редакцией коллективная монография - как некоторый предварительный итог нашего опыта. Наверное, тогда это могло считаться антикоммунизмом.
Среди нас были уникальные люди. Возможно, первый среди них - Александр Моисеевич Пятигорский1, ныне известный философ. Помню, он сидел где-то на галерке в нашем общем зале и задавал обычно вопросы абстрактно-теоретического порядка. С высоты своего немалого роста он, например, неожиданно вопрошал: «Яков Михайлович, а как вы думаете, какая существует разница между нормой и институтом?» Я глубоко задумывался и до сих пор не нахожу адекватного ответа на этот вопрос.
К сожалению, мы с ним работали вместе сравнительно недолго, он вскоре уехал в Англию. Александр Моисеевич с самого начала был очень нацелен на отъезд. У него была специфическая манера изучения языка: заучивая тексты целыми страницами.
А.М. Пятигорский - очень яркая личность. Будучи востоковедом, он больше интересовался не страноведением, а проблемами чистой теории, метафизики, семиотики. И пострадал Александр Моисеевич как раз из-за этих своих увлечений. Он поехал выступать на конференцию по семиотике в Тарту, нарушив запрет директора Института востоковедения, и был уволен. В моей личной библиотеке до сих пор хранятся подаренные им труды лотманов-ского семинара, где была напечатана его статья. Несмотря на свои серьезные штудии, А.М. Пятигорскому было совсем не чуждо и вполне гедонистическое отношение к жизни.
А. М. Пятигорский - не единственный известный мне востоковед, который ушел в иные области знания. У некоторых востоковедов раньше или позже обнаруживается некоторая предраспо-
1 Пятигорский Александр Моисеевич (1929-2009) - философ, востоковед, филолог, писатель. Один из основателей Тартуско-московской семиотической школы. - Прим. сост.
ложенность переходить к занятию какими-либо специальными научными дисциплинами. Возможно, к этому толкает, скорее, широкое, чем углубленное комплексное образование. Занимаясь той или иной страной, знакомишься с разными аспектами ее истории, этнографии, политики, культуры, общественной мысли, но редко - с какой-то сферой достаточно глубоко. Известно, что каждый специалист подобен флюсу, но в данном случае это - очень специфический флюс, способный расти в разные стороны. Всегда остается возможность уйти в те области, которые ранее были тебе известны лишь поверхностно.
Но, возможно, дело тут даже не в наличии или отсутствии востоковедческого образования, а в некоторых особенностях российской ментальности. Точнее говоря, ментальности части российских интеллектуалов. То, чем люди должны заниматься по своей прямой специальности, иногда оказывается слишком узким для их интересов.
В ИНИОНе в целом и в нашем отделе в особенности создалась уникальная возможность соединения в одном коллективе разных научных специальностей, людей с разным багажом знаний. ИНИОН позволял максимально широко и достаточно глубоко охватывать всю проблематику общественных наук и предельно раздвинуть собственный кругозор.
Определенная специализация, конечно, существовала. Но работа в режиме текущих и иногда экстренных поручений начальства мало способствовала ее развитию. Переход в режим заблаговременного планирования публикаций, свойственный любому научно-исследовательскому институту, позволил лучше учитывать личные научные и иные интересы и возможности сотрудников.
С приходом в отдел я, прежде всего, стремился выяснить область интересов каждого и, насколько возможно, обеспечить свободу выбора. Впоследствии, когда в дополнение к подготовке тематических сборников и обзоров нас обязали также регулярно выпускать реферативные журналы, потребовалась организация коллективной работы, но и здесь, по возможности, учитывались личные склонности. Так или иначе в конечном счете нам удалось сформировать более или менее гармоничное сочетание солирующих голосов и оркестра.
Через наш отдел за два десятилетия его существования прошли самые разные люди. Одни задерживались надолго, другие скоро находили себе новое пристанище. По-разному складывалась их дальнейшая жизнь. Но вся слава ИНИОНа, все его заслуги - в этих людях.
О Пятигорском я уже упоминал. Можно назвать еще немало. Например, великолепный неразлучный тандем: Рената Александровна Гальцева и Ирина Бенционовна Роднянская. Первая пришла к нам из издательства Большой советской энциклопедии. Там она ведала подготовкой и выпуском в свет знаменитого пятого тома «Философской энциклопедии», который настолько разительно отличался от предыдущих, содержал такое количество первоклассной информации, открывал столь много нового для читателя, что вызвал немалый переполох в идеологическом начальстве. Поэтому Ренате Александровне пришлось уйти оттуда и обрести новое поприще для применения своих знаний и талантов. Ирина Бенционовна - блестящий литературовед, но тоже с философским складом ума, с тягой к постижению сложных смыслов бытия и культуры. Их стараниями и стараниями привлекаемых ими других известных отечественных исследователей были созданы русские версии трудов крупнейших мыслителей Запада: Э. Гуссерля, Э. Кассирера, Л. Витгенштейна, О. Шпенглера, М. Хайдеггера, Й. Хёйзинги, К.Г. Юнга, М. Вебера. В их поле зрения находились и, возможно, менее значительные, но весьма шумные фигуры тех, кто определял западную идеологическую моду в наши дни. Например, так называемые французские «новые философы», взошедшие на западный интеллектуальный Олимп в конце 70-х годов прошлого века и заслужившие свою известность благодаря не столь редкому в истории общественной мысли преображению левых бунтарей в правых консерваторов. Главным предназначением их жизнедеятельности стало низвержение марксизма.
Среди тех, кто сотрудничал с Р. А. Гальцевой, были С.С. Аверинцев, В.В. Бибихин, П.П. Гайденко, К.Г. Мяло и иные известные исследователи. Подготовленные при их активном участии информационные издания были посвящены проблемам идеологии, культуры, массового сознания. В принципе допускаемыми жанрами для таких изданий были либо рефераты, либо обзоры, но удавалось включать в публикации также полные или краткие переводы наиболее значимых работ, причем с обстоятельными научными комментариями, что существенно повышало их ценность. Р. А. Гальцева продолжила свою деятельность в ИНИОНе и после ликвидации нашего отдела, в рамках созданного на основе его остатков культурологического подразделения, а И.Б. Роднянская покинула отдел раньше, вернувшись в лоно литературной критики и заняв принадлежащее ей по праву ведущее место в редакции «Нового мира».
Блестящим переводчиком сложнейших научных трудов выдающихся немецких философов и социологов была Маргарита Иосифовна Левина. Способная проникать в логические конструкции практически любого мыслителя и находить адекватный понятийный аппарат в русском языке для передачи их мысли, она все же имела свои пристрастия. И, к большому моему удовольствию, ее пристрастия часто совпадали с моими. Помню, с какой нескрываемой радостью она приняла мое предложение заняться переводом штудий Макса Вебера, прежде всего его знаменитой «Протестантской этики», а затем и других его трудов. Недаром Маргарита Иосифовна была ученицей А.И. Неусыхина. Не меньший энтузиазм у нее вызвала перспектива перевести известную работу Карла Ясперса «Истоки истории и ее цель». На переводческой ниве Маргарита Иосифовна продолжала трудиться и после ухода на пенсию, прибавляя к перечню переводимых ею авторов новые имена. Но закончила она свою деятельность опять-таки Вебером, точнее произведением его супруги, впервые открыв нашему читателю эту незаурядную личность.
Одна из самых ярких наших звезд - Виктория Атомовна Чали-кова1. Мое первое знакомство с ней, как ни странно, тоже связано с именем Макса Вебера. Я вообще-то до ИНИОНа имел об этом выдающемся мыслителе очень слабое представление. Как-то на книжном развале мне удалось за три рубля купить единственную его работу, изданную целиком еще в 20-е годы прошлого столетия «Аграрная история Древнего мира» под редакцией Д.М. Петрушевского. Она произвела на меня сильное впечатление, но других работ М. Вебера я не знал. А тут вдруг появляется в отделе тоненькое моложавое существо и в качестве визитной карточки предъявляет кандидатскую диссертацию по Веберу. Я с некоторым недоверием взял ее домой, а потом до ночи не мог оторваться. Настолько блистательно и глубоко она была написана. Помню, с утверждением диссертации у Вики (так ее звали все) было еще немало хлопот, настолько она была неординарной и вызывала моментальное отторжение у заправлявших в ВАКе ортодоксов. Но в нашем отделе с этого момента Вика сразу же утвердилась в качестве одного из признанных интеллектуальных
1 Чаликова Виктория Атомовна (1935-1991), литературовед, философ, социолог. Окончила Славянский государственный педагогический институт им. В.И. Ленина (1958). Кандидат философских наук (1973). Работала в ИНИОНе в 1971-1991 гг. в Отделе научного коммунизма и Лаборатории теории и истории культуры. Основные научные труды по литературной утопии и антиутопии, проблемам либерализма. - Прим. ред.
гуру, не говоря уже о том, что мало на кого не действовало ее женское очарование. Главной областью ее научных интересов первое время были исследования утопического мышления, современных социокультурных утопий, включая литературные утопии и утопические эксперименты. На эти темы ею были изданы шесть реферативных сборников. Позднее ее увлекли социально-философские аспекты современного либерализма. В перестроечные годы Вика с энтузиазмом включается в общественную жизнь. Выступает с яркими речами на разных форумах. К сожалению, в это время обостряется у нее неизлечимая болезнь. С тяжелым сердцем и слабыми надеждами на исцеление проводили мы ее к врачам в Германию. Там она скончалась и была похоронена, практически одновременно с кончиной отдела, которому она отдала немалую часть своей прекрасной души и таланта. Впоследствии многие ее работы были опубликованы в открытой печати.
Еще одна удивительная личность - Дмитрий Николаевич Ляли-ков. Он - наследственный географ, кандидат географических наук, его отец - автор школьного учебника по географии. Но его больше влекли иные науки, особенно психоанализ. Дмитрий Николаевич собрал у себя дома в Мытищах, где родился и умер, блестящую библиотеку, включавшую все труды Фрейда в оригинале. Очень скромный человек с огромной эрудицией, к сожалению, скончался довольно рано, сраженный традиционной русской болезнью. Его изложение весьма сложных и трудных для понимания текстов поражает кристальной ясностью. До сих пор помню реферат Дмитрия Николаевича по книге известного западного психолога Роберта Лифтона «Революционное бессмертие», который многое для меня раскрыл в пружинах деятельности Мао и его присных. В работах Лифтона Дмитрия Николаевича интересовала особенно технология «промывки мозгов».
Думаю, что отдел наш не сумел бы выполнить миссию транслятора не только фундаментальных идей западных мыслителей, но и самых актуальных течений, если бы не Лидия Фридма-новна Вольфсон. У нее была исключительная способность мгновенно распознавать все новое и наиболее ценное, что появлялось в общественной мысли Запада, а затем емко и точно отражать в своих работах самое главное. Лидия Фридмановна имела возможность получать с Запада самую свежую литературу, иногда намного раньше, чем она поступала в библиотеку, поэтому мы всегда были первыми. Так наш читатель знакомился с работами Д. Белла, А. Тоффлера, З. Бжезинского почти одновременно со своими западными коллегами.
Как уже было сказано, некоторые из нас работали с самого начала существования отдела и до его ликвидации или ухода на пенсию, но были и те, кто приходил в него на короткий срок как в некое временное убежище для последующего перемещения в более привычные для себя ниши. Так, литературным редактором реферативного журнала по русской литературе одно время у нас работала известный театровед и театральный критик Наталья Анатольевна Крымова. Она пришла после того, как у нее случились какие-то неприятности в журнале «Театр». Будучи человеком театральным, Наталья Анатольевна, несомненно, тоже видела в нашей деятельности немалый элемент абсурда, что, возможно, давало пищу ее профессиональным размышлениям. Мы, в свою очередь, пользовались протекцией Натальи Анатольевны для посещения спектаклей ее супруга Анатолия Васильевича Эфроса.
Литературным редактором другого реферативного журнала - по иностранной литературе - была Людмила Михайловна Алексеева. С тех пор и в течение многих десятилетий я сохранял чувство безграничного восхищения ее беззаветной правозащитной деятельностью и высокими человеческими достоинствами.
Труд всех, кто работал в нашем отделе, никак нельзя свести к бесстрастной передаче информации. Переработанная и трансформированная информация всегда несла на себе личностный отпечаток, происходило ли это сознательно или бессознательно. Чужие мысли, чужие труды неизбежно так или иначе сопрягались с собственным опытом, с собственными размышлениями. И такой сплав в итоге проявлялся как в плодах нашей деятельности, так и в нашей повседневной коммуникации. Каждый реферативный сборник или сборник аналитических обзоров был отражением личности. Это проявлялось на всех стадиях работы, начиная с определения тем и проблем, подлежащих освещению, выбора литературы, подбора авторов и кончая реферированием и редактированием, в процессе которых расставляются основные акценты.
Я многое получил от ИНИОНа. Он обогатил меня не только новыми знаниями, которые были далеки от меня по моей основной профессии, но, как оказалось позже, способны придать некоторый дополнительный импульс и профессиональным занятиям. Но не меньшее значение имело и человеческое общение. В рамках нашего отдела сосуществовали и сотрудничали люди, приверженные разным идейным течениям, нередко взаимоисключающим друг друга. Я же в силу своего положения должен был сохранять идеологический нейтралитет, примирять полярные точки зрения и не
отдавать предпочтения ни одной из них, во всяком случае в предоставлении равных возможностей для выражения своих взглядов и пристрастий. Я всегда знал, что в мире не бывает одной правды, равно справедливой для всех и на все времена. Понимал также, что, на свою беду, мы плохо умеем договариваться, хотя бы частично принимать чужую правду. Чаще всего - либо ты свой, либо чужой. Я старался по возможности терпимо относиться к любым взглядам, даже если они мне были совершенно чужды. Для меня были и остаются неприемлемыми только крайности, когда идеи или платформы принимают агрессивные формы, неважно где: в фундаментальном исламе или в фундаментальном православии, или в радикальном левом движении, тем более когда взгляды порождают экстремизм.
В той или иной степени на нас отражалось традиционное для русского общества разделение на «западников» и сторонников самобытного развития России. Так, Ренате Гальцевой и Ирине Роднянской, как и тем, кто группировался вокруг них, были ближе антизападные, почвеннические настроения. А, скажем, Леонид Борисович Волков, юрист и политолог, скорее мог считаться западником. Одна из его работ была посвящена теориям модернизации, предполагавшим, что Россия пойдет по общему с западными странами пути развития. Я не знаю, в какой мере эти убеждения стимулировали дальнейшую политическую деятельность Леонида Борисовича, но исключить этого не могу. Скромный старший научный сотрудник рискнул избираться в народные депутаты. Мало кто верил, что этот кабинетный ученый, в прошлом сотрудник банка, а затем - Института государства и права, к тому же еще еврей, мог победить на выборах. Но он мобилизовал все мыслимые и немыслимые ресурсы и был избран депутатом Съезда народных депутатов СССР, а затем - и Верховного Совета по Таганскому округу г. Москвы, причем был избран в серьезной борьбе. Яркий, музыкально одаренный человек, Л.Б. Волков стал активным парламентарием. Много раз я наблюдал его на экране телевизора, как он рвался к трибунам, что-то доказывая, в чем-то убеждал своих коллег и аудиторию. Вместе с Борисом Сергеевичем Орловым, сотрудником братского Отдела стран Западной Европы и Америки, а в прошлом - известным журналистом, он стал одним из основателей социал-демократической партии СССР. Впоследствии жизнь Л. Б. Волкова сделала еще один крутой поворот: он женился на немке и уехал в Германию вместе с ней.
Поскольку в отделе существовала мощная установка на творчество, на проявление своей индивидуальности, заражались этим и те, кто явного стремления к самовыражению раньше не выказывал. Так, Инна Васильевна Случевская, занимавшаяся переводами с французского, заинтересовалась западным феминизмом и подготовила к выпуску два сборника по феминистскому движению. Сейчас, конечно, такими публикациями никого не удивишь. По феминизму издается множество работ. Но тогда это был первый в Советском Союзе подход к этой непростой теме, где получили отражение самые разные феминистские взгляды: от крайних, радикальных до относительно умеренных.
В этом же ряду находятся два сборника по терроризму, которые подготовила и выпустила Инесса Феликсовна Рековская1. В свое время эта тема была опасной. В нашей литературе старались соблюсти не всегда очевидное разграничение между борцами за национальное и социальное освобождение, с одной стороны, и террористами - с другой. В западной литературе чаще всего такие идеологемы никого не останавливали. Террористами называли самых разных людей: от палестинских экстремистов до левых радикалов в Германии и Италии. Прямо утверждалось, что Советский Союз готовит на своей территории террористов для распространения своего влияния в мире. Видимо, для таких утверждений имелись достаточно веские основания. Инесса Феликсовна собрала много интереснейших материалов и выпустила в свет издание, где были представлены как идеология, так и психология терроризма. Эти сборники, как потом выяснилось, вызвали живейших интерес специальных органов. Что уж их там особенно привлекло, не знаю.
Инесса Феликсовна была женой Алексея Эйснера, человека удивительной судьбы, поэта, проведшего свою юность во Франции, в семье эмигрантов из России и участвовавшего в Испанской войне на стороне антифранкистов. Потом он переехал в Россию и конечно же попал в лагерь, в Караганду. После реабилитации вернулся в Москву, здесь встретил молодого библиографа ФБОН Инессу Рековскую, которая стала его женой. До конца своих дней
1 Рековская Инесса Феликсовна (1932-2000), библиотековед. Окончила факультет библиотековедения Московского библиотечного института (1955). Работала в системе ФБОН-ИНИОН с 1956 г. В 1970-1990 гг. - в Отделе научного коммунизма. Вела и обрабатывала досье ТАСС, была ответственным секретарем редколлегии серии «Проблемы научного коммунизма» РЖ «Общественные науки за рубежом». - Прим. ред.
Инесса Феликсовна пронесла революционную романтику антифашистской борьбы в Испании, равно как и нелюбовь к советской власти, искалечившей жизнь ее супруга. Впрочем, для неприязни были и личные причины, поскольку в жилах ее текла и немецкая кровь, и она не понаслышке знала о политике этнических чисток.
После ухода Льва Петровича Делюсина с директорского поста перед новым директором членом-корреспондентом АН СССР (позднее - академиком) В. А. Виноградовым, когда он занял этот пост, стояла непростая задача. Насколько я понимаю, он сам никакими специальными фобиями не страдал. Но с точки зрения партийных органов институт был сильно «засорен», а Отдел научного коммунизма был «засорен» особенно. Очень много было евреев, а руководил одним из ведущих, с идеологической и политической точки зрения, отделов мало того что еврей, так еще и кандидат географических наук. География здесь уже представлялась совершенно неуместной. Так, между прочим, совершенно справедливо, считал и сам Владимир Алексеевич. Много раз впоследствии, когда отношения между нами вполне нормализовались, он давал мне понять, в том числе через своего заместителя и моего друга Липарита Сергеевича1 Кюзаджяна, что давно пора бы защитить докторскую по какой-нибудь более приличной науке: по истории или философии, чтобы подтвердить свое право на руководство Отделом научного коммунизма. Но я еще долго был к этому не готов, да и, честно говоря, немного гордился своей степенью, добытой честным трудом.
Я знаю, что на В. А. Виноградова оказывалось огромное давление со стороны Киевского райкома КПСС, который требовал, чтобы меня уволили. Я это понимал, и мне было любопытно, как новый директор решит эту задачу. Некоторое время В.А. Виноградов не предпринимал никаких действий, выжидал. Месяца три меня он не принимал. Всех заведующих отделами ИНИОН принял, а меня нет.
Но ситуация стала меняться, когда нам поручили создать пробные номера реферативных журналов (РЖ). Три отдела - Азии и Африки, экономики и наш - первыми подготовили пробные выпуски, и они были представлены на суд высшего начальства -вице-президента АН академика Петра Николаевича Федосеева. Когда В. А. Виноградов спустя некоторое время получил ответную реакцию, он созвал дирекцию с участием заведующих и объявил, что все три выпуска получили одобрение. А затем, многозначи-
1 Правильно - Липарита Саркисовича. - Прим. ред.
тельно помолчав, спросил у присутствующих: «А как вы полагаете, чей выпуск оказался лучшим?» После некоторого замешательства и молчания он показал наш. В итоге я как бы на время был реабилитирован, а В. А. Виноградов получил козырь в своей игре с райкомом.
Пробный выпуск нашего РЖ был довольно смелым, хотя и не выходил, конечно, за пределы допустимого. Схема журнала была разработана применительно к вузовскому стандарту, но мы ввели и некоторые свои рубрики, предложили некоторые инновации. Прежде всего, мы поместили там рефераты и обзоры статей из ведущих органов компартий социалистических стран. Дело в том, что ситуация в обществоведческой мысли в России была настолько затхлой, что там не пробивалась никакая сколько-нибудь свежая мысль. Не появлялось практически ничего мало-мальски интересного, чем вузовские преподаватели могли бы хоть как-то привлечь скучающую студенческую аудиторию. По сравнению с абсолютным маразмом советской литературы по общественным наукам ситуация даже в партийных журналах в Италии, в Болгарии или, как ни странно, ГДР казалась несколько менее безрадостной. В болгарской печати, например, попадались небезынтересные данные по социологии семьи, социологии культуры.
Кроме того, мы заполнили большой раздел, который назывался «Общий кризис капитализма», вообще некоммунистическими материалами, которые Р. Гальцева и И. Роднянская с присущим им мастерством добывали из литературы открытого доступа. Они весьма впечатляюще рисовали «загнивание» западного мира.
С пробными выпусками наших реферативных журналов мы поехали для их обсуждения в Ленинград, Казань, Тбилиси. Наш журнал был хорошо принят вузовской профессурой, что не могло не радовать нас и, что еще важнее, наше институтское начальство.
Я не знаю, доводилось ли В.А. Виноградову читать не только наши реферативные журналы, но и главную нашу продукцию -тематические сборники. Для директора было важным, как я понимаю, чтобы вся наша информационная деятельность шла тихо и гладко, чтобы не возникало никаких неожиданных сюрпризов. Если все же возникали какие-то проблемы, то их нужно было решать, не производя излишнего шума. Так было, например, когда люди уезжали из нашей страны, как, скажем, первая из них - тихий и скромный библиотекарь Кира Гдалевич, или позже - поэт и мистик, поклонник философии Мартина Бубера, Аркадий Ровнер (в Израиле он стал издавать свой журнал). Чтобы не подставлять
остальных, они увольнялись «по собственному желанию», но не порывали своих связей с отделом. В моем распоряжении был внештатный фонд, за счет которого можно было их «подкармливать», пока длилось оформление документов на выезд.
Готовя русское издание книги своих воспоминаний «Поколение оттепели» (первоначально вышедшей в США на английском), Людмила Михайловна Алексеева попросила меня и известного правозащитника Сергея Адамовича Ковалёва побеседовать о нынешнем самочувствии и самоидентификации поколения бывших шестидесятников, чтобы как-то перекинуть мостик от событий, которые она описывает, к сегодняшним дням, и дала запись нашей беседы как послесловие к своему тексту. В этой беседе С.А. Ковалёв вспоминал, что у него тоже была ситуация, когда его прикрывали симпатизировавшие ему люди. Поэтому когда у нас сегодня пытаются изображать советское общество тех лет исключительно в одном черном цвете, иногда забывают, что это общество было вовсе не таким слепым, глухим, немым, как это некоторым кажется. Те, кто очень хотел, мог получать доступ к правдивой и объективной информации и находить достаточно комфортную для себя среду.
Существовало множество ниточек, связывавших нас с окружающим миром. Мы не были в изоляции. У нас существовала тесная связь и с теми, кто писал для нас рефераты и обзоры, и с теми, кто их потреблял. Реферативные сборники в большинстве своем имели гриф «для служебного пользования» и распространялись по спискам, но мы могли эти списки корректировать и дополнять, чем мы активно пользовались, чтобы направлять информацию тем, кому она была нужна и интересна, прежде всего друзьям и знакомым. Кроме того, часть тиража неизбежно уходила на сторону. Н.Н. Разумович однажды принародно сказал мне: «А вы знаете, что ваши сборники по 25 рублей на черном рынке продаются? Срезают номер и продают». Это отдавало, конечно, криминалом, но, с другой стороны, свидетельствовало и об определенной популярности наших изданий.
ИНИОН - очень важный кусок моей жизни. Больше двух десятилетий по протяженности и не меньший, чем любой другой такой же отрезок, по значимости. В чисто профессиональном отношении ИНИОН позволил мне выйти за пределы моих китаевед-ческих интересов. Китай - это столь огромная область для исследований, что он чаще всего поглощает без остатка человека, который решил им заниматься, и у него не остается возможности
взглянуть чуть шире вокруг своего предмета, обрести какой-то иной угол зрения на Китай. А здесь мне волей-неволей пришлось такой шаг сделать, и я был этому рад. Поскольку собственно современным Китаем около трети моего пребывания в ИНИОН по объективным причинам было неинтересно заниматься, то этот промежуток времени мне удалось употребить с пользой для себя. Я оказался вовлечен в широкий поток литературы по социальным, философским, мировоззренческим вопросам, имеющей то или иное отношение к предмету моих главных научных интересов.
С началом перестройки встал вопрос о будущем отдела, по-прежнему называвшегося Отделом научного коммунизма. Прежде всего, в нашей деятельности появился новый ракурс. Как я уже говорил, помимо нерегулярных тематических сборников и обзоров, бывших, как мы считали, важнейшей и наиболее ценной частью нашей информационной продукции, мы выпускали также два периодических издания, два реферативных журнала: по русской и зарубежной литературе. Раньше мы концентрировали больше усилий на зарубежном РЖ, поскольку русская литература была значительно менее интересной. Теперь же потоком пошли первоклассные публикации в русской прессе, и мы в большой степени переключились на эти полупублицистические работы. Наш реферативный журнал по русской литературе стал более интересным, чем зарубежный.
Более того, мы организовали семинар для обсуждения наиболее значимых публикаций и стали приглашать к себе их авторов, в том числе и тех, кто долгое время был в опале. У нас выступали Гелий Шмелёв, Игорь Клямкин, Рой Медведев, Андраник Мигра-нян, Владимир Библер и многие другие «властители умов» того времени. На семинары сбегался весь институт, да и из других институтов тоже.
Большую роль в организации и популяризации этой деятельности сыграла Галя Ковальская. Она пришла в отдел сразу после окончания истфака МГУ, где занималась итальянским Возрождением. Закончила у нас аспирантуру, защитила кандидатскую диссертацию, выпустила довольно интересный реферативный сборник по проблемам семьи, вела работу в журнале. Но всего этого было, как оказалось, слишком мало, чтобы раскрыть ее огромный общественный темперамент и блестящий журналистский дар. Журнал «Знание - сила» взялся публиковать отчеты о наших семинарах. Галя сочиняла их столь талантливо, что всем стало ясно: журналистика - ее подлинное призвание. Когда отдел дожи-
вал свои последние дни, Галя ушла, сначала работать в Конституционной комиссии Верховного Совета, а потом - в профессиональную журналистику. Работала в газете «Демократическая Россия», в журналах «Новое время», «Итоги», «Еженедельный журнал». Побывала в разных городах и весях, в том числе во всех горячих точках страны, особенно много - в Чечне. Стала, без преувеличения, одним из лучших публицистов России. Особенно хорошо ей удавались психологические портреты героев: и политических деятелей, и простых смертных. В 2003 г. Галя, выполняя очередное задание редакции, безвременно и трагически ушла из жизни, сгорела в вертолете на лесном пожаре в Читинской области. Вечная ей любовь и память.
Меня тоже повело по жизни в новую сторону. Вернулась из эмиграции Людмила Михайловна Алексеева, и я оказался одним из первых, с кем она встретилась. Совершенно неожиданно для себя, после 16-летнего перерыва, я услышал ее неповторимый голос и незабываемую интонацию не по «вражескому» радио, а по своему домашнему телефону. Она спросила: «Ты как, что делаешь, чем занимаешься, меня примешь?» Я с радостью ответил «Конечно», и Людмила Михайловна появилась в моей московской квартире, полная свежих идей и замыслов, которые непрестанно рождаются в ее неуемной голове.
Будучи в эмиграции, Людмила Михайловна занималась в числе прочего и рабочим движением. Вернувшись в Россию, она связывала немалые надежды на демократическое обновление страны именно с возможностью появления и развития такого движения. Ее усилиями при поддержке американской профсоюзной организацией АФТ-КПП в Москве был создан Фонд профсоюзных исследований и обучения. На должность руководителя фонда был приглашен бывший аспирант ИМЭМО, а в перестроечные годы -заместитель министра труда Павел Михайлович Кудюкин. Научным консультантом фонда, не порывая своих основных связей с ИМЭМО, стал Л. А. Гордон, который в то время увлекался такими же идеями и поддерживал достаточно тесные отношения с новыми профсоюзами. Новые независимые профсоюзы стали возникать среди рабочих угольной промышленности, среди авиадиспетчеров, моряков. Меня пригласили в Фонд на должность директора по «public relations». Поскольку я тогда не знал, что это такое, я решил заняться привычным для себя информационным делом и стал выпускать и распространять бюллетени, в которых анализировался опыт российского профсоюзного и рабочего движения. Людмила
Михайловна, при всей своей занятости, тоже была членом директората этого фонда. Вскоре П.М. Кудюкин, увлеченный политической деятельностью и руководством созданной им Социал-демократической партии России, ушел из Фонда, и основное бремя руководства его деятельностью легло на оставшихся.
1990-е годы были временем многих общественных начинаний и надежд. Мы полагали, что именно в результате массовой общественной активности все в стране должно коренным образом измениться. Одна за другой возникали организации, которые объединяли людей, стремившихся внести свою лепту в построение будущей России.
Так, в конце 1980-х годов возник Союз ученых СССР. Я стал членом правления этого Союза. Там объединились физики, биологи, математики, филологи, в основном молодые и среднего возраста доктора наук, люди достаточно высокой квалификации, стремившиеся реорганизовать систему управления наукой. Им было тесно в системе Академии наук. Они хотели другой, более мобильной организации, где можно было бы более свободно обмениваться идеями, создавать более подвижные структуры. Потом, когда политические процессы в стране ускорились и начались выборы в новые органы власти, многие стали активными участниками этих процессов. Особенно широкий размах приняла кампания за избрание А.Д. Сахарова на Съезд народных депутатов. Была в Союзе ученых и идея создать свой университет. На основе Союза возникла впоследствии Российская академия естественных наук, которая приобрела довольно большой авторитет. Самопроизвольно стали возникать и другие академии, например Академия гуманитарных наук и другие, которые, однако, не прижились.
Практически одновременно возник дискуссионный клуб московской интеллигенции «Московская трибуна». Эта организация, как и «Мемориал», была создана по инициативе, при патронаже и участии Андрея Дмитриевича Сахарова. На учредительном собрании клуба, состоявшемся в начале февраля 1989 г., в первое его руководство вошли наряду с А. Д. Сахаровым такие видные ученые, литераторы, общественные деятели, как А.М. Адамович, Ю.Н. Афанасьев, Л.М. Баткин, Ю.Г. Буртин, М.Я. Гефтер, Л.В. Карпинский, Ю.Ф. Ка-рякин, Ю.А. Левада, А.В. Мигдал, Р.З. Сагдеев, Г.В. Старовойтова. Об этом событии КГБ специальной запиской оповестило ЦК КПСС. Потом состав клуба и его руководства менялся. Одни члены клуба отходили от активного участия в его деятельности, другие приходили на их место. Тональность акций «Московской трибуны» с самого
начала во многом определяли Ю.Н. Афанасьев и Л.М. Баткин. В клубе происходили горячие дискуссии по самым острым вопросам российской политической жизни того времени: о президентстве в России, о путях экономической реформы, о событиях в Грузии и Карабахе. На заседаниях клуба принимались также различные обращения в адрес властей и широкой общественности. Клуб принимал деятельное участие в организации и проведении многих публичных мероприятий. С самого начала очень большую часть организационной работы и здесь взяла на себя Галина Яковлевна Ковальская. Она стала ответственным секретарем, а затем и членом Правления «Московской трибуны». Она же привлекла и меня в этот клуб, где я позднее тоже был избран в состав Правления. Поскольку своего постоянного местожительства у клуба не было, постольку Правление чаще всего собиралось на квартире: либо у меня, либо у Стеллы Иосифовны Волькен-штейн. Переводчица с испанского, чья юность также была связана с войной в Испании, она вложила немало энергии и сил в привлечение к «Московской трибуне» видных представителей нашей творческой элиты. Ее супруг, видный ученый-биофизик, член-корреспондент АН СССР Михаил Владимирович Волькенштейн также активно участвовал в работе клуба.
Многие члены клуба надеялись, что их профессиональный и общественный опыт и знания будут востребованы новой властью. В клубе выдвигались и обсуждались проекты решения разных актуальных проблем, стоявших перед страной: социальных, экономических, национальных. Клуб стал важной дискуссионной площадкой для выражения различных мнений по таким проектам. Такая деятельность вместе с тем была частью процесса самоорганизации интеллектуалов, стремившихся к новым формам социальной организации, к формированию гражданского общества.
В 1995 г. возник еще один сюжет в моей жизни. Меня пригласили в Институт «Открытое общество» (фонд Дж. Сороса) директором программы по высшему образованию. Это было интересное предложение. В то время нужно было основательно перестраивать преподавание гуманитарных и общественных наук в высших учебных заведениях, освободить его от идеологических штампов, приблизить к современным стандартам. По всем социальным дисциплинам не хватало профессионально подготовленных преподавателей и адекватных учебников. Новые учебники и учебные пособия надо было срочно готовить и издавать. Этим мне и предстояло заниматься. С помощью очень небольшого штата сотрудников, но при содействии многих десятков лучших специа-
листов по всем гуманитарным и общественным дисциплинам из разных вузов и Академии наук мы решали эту задачу. Были объявлены открытые конкурсы на написание учебников по всем общественным наукам. Заявки, а затем и готовые рукописи тщательно рецензировались и представлялись на одобрение специализированных советов, в которые входили наиболее видные ученые из соответствующих областей знания. В результате были изданы десятки первоклассных учебных книг. Проводились также конкурсы на лучшие аспирантские работы, на поддержку российских научных школ в обществоведении, на публикацию учебных материалов в специализированных научных журналах и другие.
Что же касается работы в ИНИОНе, то эпоха гласности ознаменовала собой закат той деятельности, которую мы вели в 1970-е и первой половине 1980-х годов. Наш отдел в свое время стал первооткрывателем немалого пласта научной литературы, социальных идей и концепций, не известных или мало известных обществу. В этом состояла его историческая роль. Этот период закончился. Книги, которые мы реферировали и переводили для спецхрана, стали появляться в открытом доступе. Очень большую роль в таком прорыве сыграла Светлана Яковлевна Левит, которая самоотверженно взвалила на себя огромную ношу по организации перевода и издания целых серий классических работ по культурологии и другим общественным дисциплинам. Мы свою миссию выполнили. И не было смысла ее как-то искусственно продлевать, хотя многим, наверное, было бы приятно продолжать работу в прежнем составе. Некоторые из нас настаивали на этом. Например, Вика Чаликова настроена была бороться до конца. Но отдел был закрыт решением дирекции. Точнее, реформирован: на его базе создали Лабораторию культуры. Меня перевели сначала в Отдел Азии и Африки, позднее - в Отдел социологии, потом, постепенно включаясь в деятельность иных структур, я все более сокращал свое присутствие в ИНИОНе и, наконец, полностью покинул его в конце 1990-х годов.
Я успел рассказать здесь лишь о некоторых своих коллегах по институту. Но я помню и высоко ценю всех. И тех, кто безвременно ушел из жизни, как Инна Евгеньевна Попова, Анатолий Федорович Цыркун, и тех, кто благополучно ныне здравствует. Низкий им всем поклон и признательность. Мне было хорошо с ними.
С середины 1980-х годов я возобновил свои профессиональные занятия современным Китаем. В стране после смерти Мао и отстранения от власти его ближайших последователей начались
радикальные перемены в идеологии, политике, социуме, экономике, хотя советская китаеведческая литература, следуя официальным установкам, еще долгое время этих перемен предпочитала не замечать. Свою же задачу я видел в том, чтобы объективно анализировать и оценивать происходившие процессы.
Мне удалось выпустить несколько научно-аналитических обзоров, вышедших отдельными книжками, и информационных сборников по китайской проблематике. Они по большей части были посвящены аграрной реформе, теме, которая меня в то время наиболее занимала. Потом на основе этих материалов я подготовил монографию «Социальные процессы в современной китайской деревне» и защитил докторскую диссертацию на эту тему.
В 1995 г. я стал заместителем главного редактора журнала «Проблемы Дальнего Востока», а в 2000 г. после 30-летнего отсутствия вновь вернулся в Институт Дальнего Востока РАН, где получил возможность полностью сосредоточиться на главном и самом интересном для меня деле - изучении современного Китая, ездить в страну, познавать новые реалии и писать на эти сюжеты статьи и книги.
ИНИОН постепенно стал существовать, главным образом, в прошедшем, но очень дорогом для меня времени.
