CC BY
18А. В.Гордон ФБОН: МОЛОДОСТЬ, ШКОЛА, СУДЬБА
Окончив истфак Ленинградского университета в 1959 г., я приехал к родителям в Подлипки1, где устроился в местную школу воспитателем группы продленного дня. Нива просвещения была малодоступна для университетских выпускников, предмет «читали» обычно отставные политотдельцы, райисполкомовцы. Типичной была фигура директора школы или завуча, которым история прилагалась к административным обязанностям. Хотя учительского хлеба я все же вкусил, замещая штатного педагога во время его походов за дипломом, школьная карьера оказалась для меня закрытой. Административная тоже.
Здесь был иной парадокс советского времени. Прознав про университетское образование и лекторскую практику, завотделом пропаганды горкома комсомола стала азартно пробивать мою кандидатуру в «инстанциях». Вмешательство ведавшего номенклатурой (которая не допускала «пятой графы») секретаря горкома партии положило конец ее стараниям. К счастью, такая карьера меня отнюдь не прельщала. Получив классическую подготовку в вузе, особо пострадавшем в «чистках» (1921-1922, 1929-1931, 19351938, 1949-1951 гг.), но все же удержавшем некую преемственность школ, я искал пути в науку.
Требовались московские связи, и замечательной оказалась поддержка Лены Предеин, пионервожатой моего класса (в 19441950-х я учился в подмосковном Чкаловском). Она работала в Главном архивном управлении, по ее звонку меня взяли на сдельную работу в Архив МИДа. Без всяких допусков и отношений!
1 Краткое описание этих перипетий см.: Французский ежегодник. - М., 2002. - С. 42.
Просто выяснили мои возможности для издания документов внешней политики России. Курьез, но деньги я получал на Смоленской в ряду с сотрудниками МИДа и МВТ, которым причиталось нечто непостижимое для советского человека - валюта на командировки. В ожидании выдачи прикасался к издательской «кухне». Так, при мне высокая комиссия, решая вопрос о составе, исключила из издания документы по внешней политике России ХУШ в., в неблагоприятном свете отражавшие имперскую политику в отношении Польши.
А вот культура работы с документами была высокая. До сих пор вспоминаю Сергея Ивановича Дивильковского, сына одного из первых советских послов во Франции и моего непосредственного начальника. Как он меня поразил самой способностью проникновения в иноязычную культуру, чувством тонкостей французского языка! Впрочем, русского тоже. Как-то раз он мне предложил позвонить на Смоленскую и спросить, получили ли они счет на выполненную мной работу. От волнения я оговорился и назвал счет «чеком». С.И. немедленно меня поправил: «Мы не в Чикаго!»
Устроиться по специальности помогли другие подруги. Как-то в Москве собрались однокашницы, присутствовала сестра моей соратницы по целине и другим сельхозработам1 Нина Кры-кина. Нина работала в Институте востоковедения и рассказала обо мне Анне Михайловне Гришиной, та Софье Иосифовне Кузнецовой, заведовавшей сектором востоковедения ФБОН. В секторе было много дела с картотекой, имелись секторские деньги, и можно было обходиться без оформления. Так с 1960 г. стал я работать в здании на Знаменке (тогда ул. Фрунзе). Зачисление состоялось через год. Воля случая оказалась рукой Провидения.
В двух словах: для меня ФБОН - это Белый зал, в который я стал выходить после зачисления. Белоколонное торжественное и уютное помещение с огромными окнами, большим зеркалом и резным камином было украшением старинного особняка, очевидно предназначенным для балов и приемов. От парадного входа со Знаменки к нему вела мраморная лестница с двумя грациозны-
1 Еще один образовательный парадокс. Хотя в моем дипломе записано «Преподаватель истории средней школы», педпрактика у нас продолжалась несколько маловыразительных недель. Зато мой университетский «сельхозстаж» достиг к окончанию чистых шести месяцев. И это был очень содержательный университет (занятие в котором было продолжено в ФБОН).
ми статуями посланца Любви, воспринимавшегося добрым вестником для нашего женского коллектива.
В фэбэоновской действительности Белый зал выполнял многие функции. Прежде всего это было рабочее место, заполнявшееся несколькими десятками столов по пять-шесть в ряд. Здесь ежедневно около сорока библиографов просматривали и обрабатывали новые поступления разноязычной литературы. Зал служил местом собраний коллектива, а по торжественным случаям танцевальным, лекционным либо театральным помещением. Была у зала и ритуальная функция.
Живописности интерьера соответствовала примечательность работавших в нем людей. Моими соседками слева были две замечательные старушки из сектора науки Эрнестина Борисовна Гви-ниева и Лидия Александровна Воскресенская. Первая была кандидатом наук, готовила библиографию для академических изданий и по различным случаям, например, когда новых поступлений оказывалось особенно много, восклицала: «Oh, grand-maman!» По мужу она была связана с культурной элитой Грузии, во время выступления у нас И. Л. Андроникова выяснилось, что искомая тетрадка со стихами Лермонтова хранилась у них в семье.
А Лидия Александровна, муж которой был видным врачом, связывала нас с родовой московской интеллигенцией. Притом отец ее был промышленником1, и у нее осталось много родственников за рубежом (не пятый, но тоже нежелательный пункт). Л. А. помогала Гвиниевой, подносила ей литературу, между тем великолепно знала европейские языки, включая венгерский, который выучила в весьма солидном возрасте. Накануне Первой мировой пешком исходила Францию и своими рассказами о недоступной земле возбуждала романтические чувства коллег. А когда страна вновь открыла себя внешнему миру, в 80 с лишком лет слетала к родственникам в Америку.
Справа сидела Наталья Ивановна Голубцова из сектора истории. Она ряд лет работала референтом Вячеслава Петровича Волгина2, имя которого библиотека носила после его смерти (1962).
1 Бари Александр Вениаминович (1847-1913) - российский инженер, предприниматель и общественный деятель, создатель первой в России инжиниринговой компании.
2 Волгин Вячеслав Петрович (1879-1962) - советский историк, общественный деятель. Специалист по истории социалистических и коммунистических идей домарксова периода. Академик АН СССР (1930), с 1930 по 1935 г. - непременный секретарь, с 1942 по 1953 г. - вице-президент АН СССР. Главный редак-
Волгин - непременный секретарь Академии в трагической ситуации «академического дела» (1930), затем вице-президент АН, был не только крупным ученым, создавшим дисциплину под названием «утопический коммунизм», но и замечательным человеком, сохранившим при коммунистической убежденности и партийной вышко-ленности духовную независимость. Н.И. вдохновенно рассказывала об этой колоритной личности, о своей работе с ним, об ученых, с которыми он общался. В общем, мои соседки по Белому залу олицетворяли культурную традицию, вобравшую в себя минувший век без разделения на досоветские и советские времена. Ее духом, духом российского Просвещения, чрезвычайно органичным в классическом старинном интерьере, и была проникнута атмосфера ФБОН.
После университета, Эрмитажа и петербургского классицизма мне вновь посчастливилось оказаться в очаге высокой культуры. Самой главной ценностью почитались здесь человеческие отношения, а одухотворялись они культом Знания - не того, что Сила, значит и Власть, но того, что несет в себе смысл жизни как Свет. Царило глубокое уважение к учености, к книге и к работе с ней. Как-то проходивший мимо Белого зала и, видимо, получивший взыскание от начальства механик в раздражении бросил: «Подумаешь, работают. Книжки читают». Ответом был дружный смех. Да, работники ФБОН были убеждены в высоком предназначении занятий с книгой! Убеждено было в этом и начальство, которое олицетворяло ту же традицию.
Директором (с 1949 г.) был Виктор Иванович Шунков, человек вдумчивый, неспешный, благородной стати. По происхождению сибиряк и, очевидно, из состоятельной семьи, судя по тому, что другом его детства был ньюфаундленд, редкая, думаю, собачка для дореволюционной России. Вместе с тем он был вполне советским, партийным человеком, внимательно следил за общественной жизнью библиотеки, опекал комсомол. Участник войны, в науке он был известен как историк Сибири, а в ФБОН запомнился своей сродненностью с Академией. Будучи заместителем секретаря отделения истории, Виктор Иванович стал (не сразу) членом-корреспондентом, и академические дела оставались его душевной привязанностью. Как-то мы пришли в директорский кабинет по комсомольским делам, а он для начала предложил записать результаты только что прошедших академических выборов. В то же
тор Французского ежегодника (1958-1962). Лауреат Ленинской премии (1961). Honoris causa в области истории от Университета Дели (1947).
время В. И. умело руководил библиотечным коллективом, с дипломатическим (я бы сказал) тактом предотвращая или «разрули-вая» возникающие рабочие конфликты, в которых немалую роль играла коллизия между научными устремлениями сотрудников и библиотечным предназначением учреждения.
Его предшественник на директорском посту Дмитрий Дмитриевич Иванов был человеком другого склада, стремительный, темпераментный, экспансивный. Огромного роста с седой бородой, он являл тип русского просветителя даже не ХХ, а Х1Х в. Д. Д. был пламенным патриотом библиотечного дела. Как-то при обсуждении библиографического издания, подготовленного нашим сектором, завсектором философии, человек прагматический, восхитился нашими рационализаторскими методами: «Какая экономия!» Дмитрий Дмитриевич возмутился. Вытянувшись во весь рост над незадачливым философом, он заявил: «Экономия? Библиография - это Труд!» Понятно, что для него-то был труд только с большой буквы.
Представителем библиографической элиты являлся и Константин Романович Симон. Его отличали артистическая внешность, легкое грассирование и курение, кажется, трубки, сопровождавшееся раскатистым покашливанием. По окончании историко-филологического факультета Московского университета (1911) он был оставлен «для подготовки к профессорскому званию», в 1913 г. опубликовал работу по крестьянской истории Французской революции. Революционная драма лишила К.Р. и любимого занятия, и состояния, и жилья. Лишь в 1923 г. он смог получить работу, и это оказалось местом библиографа в Международном аграрном институте. Так драматические обстоятельства вовлекли в библиотечное дело человека, которого признали классиком зарубежного библиографоведения в стране. Почитался он также как знаток исторической библиографии и истории книги. А еще обладал Константин Романович выразительным поэтическим даром. Его стихи проникнуты - как неизбежное следствие жизненной драмы - глубокой печалью, которой он мало с кем делился. В такой тональности писал Симон и о своем служении книге:
Я жизнь влачу во власти книг, В их шелесте однообразном: Кто прелесть книжную постиг, Тот чужд другим земным соблазнам. Тяжел и нежен книжный гнет,
Как шелк надгробного покрова. Не вырвать душу из тенет Другими сотканного слова. Я в лабиринте смутных дней Брожу по брошенным мне нитям, Чтоб не искать своих путей Иль, отыскавши, изменить им. Та мысль, что ластится ко мне С такой навязчивой истомой, Лежала, сонная, на дне Чужого высохшего тома. Любовь, дарящую мне свет И неожиданный, и жаркий, Уже воспел в веках сонет Жеманно-мудрого Петрарки. А книжный мой и душный плен Уж осудил насмешкой хмурой Капризный пьяница Верлен И окрестил «литературой»1.
Сподвижником Симона по зарубежной библиографии и библиотековедению был Григорий Григорьевич Кричевский. Как организатора справочно-библиографической службы его помнят в Институте2. Ограничусь двумя афоризмами. По поводу издательского обыкновения экономить на указателях Гри-Гри (так его любовно именовали за глаза) сказал: «А.В.3, das Buch ohne Index ist kein Buch»4. Второй относится ко времени форсированной компьютеризации, изрядно травмировавшей мэтров библиографии (да и всех к ней по-настоящему причастных) своей формализацией. «Думают, - говорил он в сердцах, - пусть на входе в систему (АИС. - Г.) будет г..., зато на выходе можно получить золото. Ничего подобного: если было г.., оно и останется».
Всей практической библиотечной работой ведали замдиректора по науке Зинаида Карловна Эггерт и ученый секретарь Клав-
1 Симон К.Р. Стихотворения. 1901-1957 / Вступ. ст. Г.М. Марковской. - М., 2003. - С. 13. Хочется обратить внимание на это издание ИНИОНа как на прекрасный пример культивирования памяти о наших замечательных предшественниках.
2 См. воспоминания М. Б. Исакович.
3 Увы, и мои первые книги вышли без указателей.
4 «Книга без указателя - не книга» (нем. яз.).
дия Павловна Алексеева. Эггерт - интеллигентная, представительная, суховатая на вид дама, отличалась хрестоматийным педантизмом и требовала такой же тщательности в работе от сотрудников. В то же время к ритуально-нормативной отчетности она относилась с долей юмора. Кажется, именно ей принадлежит определение «средне-потолочные». Так З.К. называла мнимо точные показатели своей деятельности, которые ежегодно должны были представлять сектора. Знавшие Зинаиду Карловну поближе свидетельствовали и о ее душевной чуткости. История появления замдиректора по науке в ФБОН вполне типична. Как и другая «докто-ресса» Софья Ароновна Фейгина из сектора истории, работавшая вместе с ней в Институте истории, Эггерт стала жертвой (одной из первых в Академии) «космополитчины».
Вообще, в силу превратностей советского времени в ФБОН оказалось немало людей, что называется, большой науки, из нее выдворенных или лишенных возможности работать в научных институтах и вузах. ФБОН стал своего рода кадровым резервом Академии, и это имело последствия двоякого рода: коллектив обладал высоким профессионализмом заодно с серьезными научными потенциями, которые не могли быть реализованы в библиотечных рамках. По утвердившемуся регламенту - и ИНИОН в некоей мере остается заложником этой ситуации - науку движут профильные академические институты, а наш коллектив является вспомогательным учреждением, способствующим их эффективной работе. Стенгазета ФБОН так и называлась «На службе науке», и мы, газетчики, постоянно каламбурили на тему, какой падеж -дательный или родительный - следует употреблять, а попутно, чему или кому мы обязаны служить.
Как-то библиотечный люд был взволнован появлением бравого молодца в форме, который принес распоряжение начальника Генерального штаба М.В. Захарова «Произвести библиографию!» Требовался список литературы по какой-то модной теме, как потом выяснилось, для невестки маршала. В наш сектор обратился сотрудник Международного отдела ЦК. Ему потребовалась библиография по Вьетнаму. Он был известным страноведом и, в отличие от маршала, сам приехал в ФБОН. Выбранные им из секторских ящиков карточки составили две полных коробки, к ужасу наших машинисток, которым пришлось воспроизводить вьетнамскую фонетику. А аппаратчик, переходя из ЦК на другую работу, просто-таки решил на прощание попользоваться своим положением.
Собственно библиотечные подразделения (обслуживание и хранение) были максимально ориентированы на службу читателям. Образцом в этом отношении был кабинет истории. Его работники во главе с подвижной не по годам Марией Ивановной Фурсовой сбивались буквально с ног в усилиях доставить читателю нужную книгу и в кратчайший срок. Впрочем, читатели - а то была научная элита из Института истории, московских и провинциальных вузов - отличались взаимностью. Традиционным ее выражением, кроме, разумеется, праздничных презентов, были книги с благодарственными и иногда трогательными надписями. Из этих книг составился целый фонд, по составу которого легко установить значение ФБОН для советской науки, но, к сожалению, уже после переезда на Профсоюзную он был распылен.
В конце своего «царствования» Мария Ивановна застала новые времена, когда молодая поросль библиотеки стала добиваться, чтобы их обслуживали на том же уровне, что и работников институтов. М. И. была очень озадачена переменами. Столкнувшись с требованиями одного недавно скончавшегося (тогда двадцати с небольшим лет) сотрудника, она искренне недоумевала: «А что Антонос - генерал?»
Замечу, фэбэоновцы, желавшие заниматься наукой, не были обижены. Для них существовало отдельное обслуживание. Да и дорога в хранение была, можно сказать, прямой, ведь хранение размещалось в соседнем здании по ул. Маркса-Энгельса (Малый Знаменский пер.), приспособленном в 20-х годах под книгохранилище. Поднабравшие опыта сотрудники ориентировались в нужных фондах не хуже хранителей. Замечательно, однако, что при отсутствии кодовых замков и открытых дверях серьезного фондового хищения не отмечалось. Исключение представляет литература, складировавшаяся в церкви на территории санатория АН «Узкое». Но это совершенно другая и очень печальная песня.
Коллизия науки и библиотеки ярко выражалась в функционировании сектора востоковедения. Еще в послевоенные годы его возглавлял (до 1956 г.) видный историк науки, философ, литературовед (осужденный в первом издании «Литературной энциклопедии» за «неокантианство»), доктор наук Тимофей Иванович Райнов1 (с ударением на первом слоге ввиду болгарского происхождения). Он не только сам регулярно выступал с докладами, в частности в Институте востоковедения, но и, как вспоминала К. А. Антонова, «прямо
1 См.: Гаврюшин Н. К изучению рукописного наследия Т.И. Райнова // Памятники науки и техники. 1986. - М.: Наука, 1986. - С. 170-182.
предписывал» сотрудникам сектора делать в Институте сообщения о новых поступлениях ФБОН по Востоку1. Сама Кока Александровна вскоре перешла в ИВАН, защитила докторскую диссертацию, став одной из основательниц «современной отечественной индологии»2. А ее сменила Клара Зармайровна Ашрафян, тоже видный специалист по средневековой Индии, впоследствии доктор наук и сотрудник ИВАН. Во времена ИНИОНа успешно реферировала литературу для нашего журнала.
Характерны и требования, которые предъявлялись к составителям библиографического бюллетеня по востоковедению. О них можно судить по характеристике 1948 г., выданной Антоновой (в связи с переходом в ИВАН), где говорилось, что работа составителя требует «серьезной научной квалификации», что бюллетень «регистрирует и аннотирует около 7000 востоковедных работ в год» и Антонова «много способствует подготовке этого издания своим широким востоковедным кругозором, большой работоспособностью и оперативностью»)3.
Нашу амбициозность подчеркивал наклеенный на дверях сектора плакат с изречением Анатоля Франса: «Il faut étre un homme de bibliothèque mais pas un rat de bibliothèque»4. Отношение к работе было творческим. Тон задавала заведующая Софья Иосифовна Кузнецова с ее необыкновенно душевной энергетикой, деловой сметкой и мудрой кадровой политикой. В секторе сложилось ядро из квалифицированных и думающих сотрудников. В этот «ученый клуб» во главе с самой заведующей, защитившей впоследствии докторскую диссертацию по африканистике, входили: известный индолог, а потом еще более известный как социолог Леонид Абрамович Гордон, китаист Виталий Аронович Рубин5 (оба вскоре перешли в Институт востоковедения, но не перестали «тусоваться» в секторе) и
1 «В России надо жить долго...»: Памяти К.А. Антоновой (1910-2007). -М.: Вост. лит., 2010. - С. 106.
2 «В России надо жить долго.»: Памяти К.А. Антоновой (1910-2007). -М.: Вост. лит., 2010. - С. 3.
3 Там же. - С. 5.
4 «Нужно быть человеком библиотеки, а не библиотечной крысой» (франц. яз.).
5 По имени его дяди в начале 30-х годов заодно с «кондратьевщиной», «чаяновщиной», «кажановщиной» громили «рубинщину». Был репрессирован и его отец. Да и сам Виталий после окружения в 1941 г. и плена оказался узником ГУЛАГа, где заработал туберкулез позвоночника.
Григорий Соломонович Померанц, ставший к концу 60-х самым знаменитым сотрудником сектора да и ФБОН в целом.
Время полнилось разбуженными надеждами на обновление и все более нараставшими тревогами - страна доживала «оттепель» и сползала к застою, потому часто говорили «про политику» с непривычной для меня откровенностью. Разумеется, сектор не был исключением. Читатели-ветераны вспоминают дискуссии на лестничной площадке перед спецхраном, на выставке новых поступлений, в буфете. Чем не оазис свободомыслия? Конечно, с оглядкой, недомолвками, эвфемизмами1. И все же этот Гайд-парк советского периода тоже был нашей достопримечательностью, привлекавшей в ФБОН академическую Москву.
Люди умели не только рассуждать на отвлеченные темы, но и - сужу прежде всего по нашему сектору - вдохновенно, умно, эффективно работать. Политика, наука, библиотечное дело - все было слито воедино и как-то, я бы сказал сейчас, органично. Благодаря многогранности своих интересов и талантов да толковой организации кадры сектора, действительно, «решали все»!
Мой однофамилец и предшественник2 отличался неуемной энергией, общественным темпераментом и буквально фонтанировал научными и производственными идеями. Л. А. Гордон заложил основы системы редактирования в нашем конкретно взятом секторе. От природы он был великолепным редактором, широко эрудированным, требовательным и вместе с тем чутким к человеческим (преимущественно женским) эмоциям. Последнее значило немало, поскольку снятие вопросов к аннотациям (с неизбежной критикой их) было публичным действом, на которое собирался весь сектор. Благодаря деликатности и юмору Лёни напряженное занятие превращалось в подобие небольшого праздника, а сотрудники приобщались к школе коллективного редактирования, которая очень пригодилась при становлении реферативного дела.
Присутствовал при редакторских «разборках» и Г. С. Поме-ранц, хотя эти уроки ему лично были ни к чему. Он был настоящим асом в обработке текущих поступлений (многоязычной,
1 Весьма впрочем, прозрачными - так «Галина Борисовна» означала госбезопасность. Другим обозначением органов было «комитет глубокого бурения». Так, десятилетием раньше табуированным в междусобойных разговорах было имя Сталина. Говорили «Хозяин» или просто «Он».
2 Я был зачислен на место Л. А. и занял вскоре его место на редакторском посту.
между прочим) литературы: схватывая содержание текста на лету, молниеносно составлял аннотации, которые, как правило, не нуждались в редактировании. Позднее таким же образцом стали его рефераты: посвященные, как правило, сложным культурологическим сюжетам они изяществом стиля напоминали эссе.
В общем, работа сектора оценивалась положительно и даже выделялась начальством, вызывая «белую зависть» у более ортодоксальных подразделений библиотеки. Гибко проводя курс на нововведения и обладая талантом привлекать людей, Софья Иосифовна неизменно оставалась на хорошем счету в дирекции, в первую очередь у самого В.И. Шункова, который определенно симпатизировал и нашей заведующей, и проводимому ею курсу. Стратегия С.И., в сочетании с деловыми качествами сотрудников, приносила ощутимые результаты.
Мы первые сделали свой библиографический бюллетень сводным, отражавшим текущие поступления основных московских библиотек. В рамках одного издания советская литература вливалась в иностранную, чем преодолевалось нормативное разделение на «чистых» и «нечистых»1. В секторе с середины 1950-х годов реферировалась литература КНР. В середине 1960-х задумались о переходе к охватывающему все страны нашего ареала систематическому реферированию «от потока» новых поступлений2 и предприняли первые шаги, выпустив в качестве пробного шара РЖ по Индии в 1966 г. Вполне закономерно, что после учреждения Института первым был подготовлен РЖ «Востоковедение и африканистика»3.
Не знаю, кому тут отдать пальму первенства, да и стоит ли ее делить? Софья Иосифовна, как я понимаю, придавала рациональную форму и организационно «пробивала» идеи, автором которых в большинстве случаев был Леонид Абрамович. Запомнилась его соответствовавшая времени гагаринского полета метафора - он уподоблял информационную систему, которую требовалось соз-
1 В каталоге даже был разделитель между ними, по «сю сторону» из латиницы оказывались лишь издания братских компартий и заведомо марксистских авторов. В результате почти вся зарубежная литература оказывалась в «нечистых» (спецхрановская вообще не включалась в общий каталог).
2 То есть при соблюдении принципа адекватности - пропорциональном по тематике отражении текущих поступлений за соответствующий период.
3 По существовавшей «табели о рангах» (иерархия значения для Власти) с востоковедения никак нельзя было начинать информационные издания Института: пришлось ждать подготовки «Научного коммунизма» и «Экономики». Соответственно наш РЖ замкнул тройку «призеров».
дать, трехступенчатой ракете. Первая ступень - реферативный журнал, вторая - аналитический обзор, третья - монография, обобщающая движение в том или ином направлении (отрасли) научного знания. Так раскрывалась амбициозная цель выведения отечественного обществознания на передовые рубежи мировой науки. При-этом Л. А. обосновывал необходимость внимания ко всем ступеням, начиная с реферативного журнала. РЖ, приговаривал он, «это -хлеб», а обзор - уже «хлеб с маслом».
Горячо обсуждались в секторе (Софьей Иосифовной с Л.А. Гордоном, Л. А. Фридманом, Игорем Добронравовым1 и др.) все перипетии подготовки проекта Института информации, который по аналогии с ВИНИТИ предполагалось назвать ВИНИБОН (Всесоюзный институт научной информации и библиотека по общественным наукам)2. Тому, что стало в конце концов Постановлением ЦК и Совмина3 (1968), предшествовало немало этапов и согласований. Потребовалась гора бумаг4 - знай нашу извечную бюрократию! - в составлении которых Софье Иосифовне помогали С.К. Виленская и К.П. Алексеева, а в Президиум обычно ходила И. А. Ходош, ставшая после кончины З. К. Эггерт заместителем директора (1967). Инессе Александровне и довелось исполнять обязанности первого директора ИНИОНа, поскольку В.И. Шунков, с благословения которого начиналась работа, умер незадолго до судьбоносных событий.
Конечным смыслом всех проектов было придание гуманитарной информации универсального, систематического и сугубо профессионального характера с выходом ее на уровень мировых стандартов качества. При этом аналогичной системы нигде в мире не было, так что, подобно ракетам и балету, мы и здесь оказались
1 Наш многолетний комсомольский секретарь И.С. Добронравов стал энтузиастом зарождавшейся тогда информатики и перешел вскоре в ВИНИТИ. Работая в секторе философии, перевел совместно с Д.Г. Лахути «Логико-философский трактат» Л. Витгенштейна (М., 1958). В 2000-х годах публиковался как автор книг по истории отечественного спорта.
2 См. воспоминания С.И. Кузнецовой «Из истории востоковедения в ФБОН-ИНИОН» // ФБОН-ИНИОН: Воспоминания и портреты: Сб. ст. / РАН. ИНИОН; Ред. кол.: Пивоваров Ю.С. (предс.) и др.; Сост. Соколова М.Е.; Науч. ред.: Ефре-менко Д.В., Соколова Н.Ю., Черный Ю.Ю. - М., 2011. - Вып. 1. - С. 47-54.
3 «О мерах по улучшению научной информации в области общественных наук». Постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР № 828 от 22 октября 1968 г.
4 Незадолго до смерти Софья Иосифовна отправила в мусорный контейнер, по ее словам, целый чемодан этих бумаг.
«впереди планеты всей». Возможность такого прорыва гарантировали деловые качества сотрудников ФБОН. Уникальное сочетание библиотечной квалификации с серьезным научным потенциалом и стало одной из отправных точек инновационного проекта.
Чтобы оценить новаторский характер идеи собственно для СССР, следует вспомнить принципиальное отличие общественных наук в советской системе - идеологический режим. Задумаемся: такой искушенный знаток информационного дела, как К.Р. Симон, полагал невозможным полноценное реферирование в гуманитарных отраслях знания1. Разрабатывая с Г.Г. Кричевским еще в начале 1950-х годов методологические основы реферирования, наш мэтр допускал как неизбежность наличие в рефератах «оценочных моментов»2.
Хочется подчеркнуть все же другое: в ледяную стужу сталинщины наши библиотечные классики замыслили информационную систему, которая стала возможной лишь после «оттепели» -спустя два десятилетия. Между прочим, ими же была выведена классическая формула реферативного жанра (которую я три десятилетия твержу новобранцам реферирования, впервые узнав из юбилейного сборника - честь и хвала составителям, - кто ее авторы). «Реферат повествует о том, что написано в работе, аннотация - о чем она написана, а рецензия - как написана работа»3.
«Оценочность», т.е. идеологический комментарий к зарубежной литературе, висела над реферированием как дамоклов меч. Мы очень боялись подмены информации контрпропагандой4. Бесспорно, власти ощущали необходимость совершенствования обществоведческой информации.
Ходившая в ЦК с проектом Института С.И. Кузнецова отмечает доброжелательный прием в Отделе науки и в Международном отделе. Еще большую заинтересованность в зарубежной науч-
1 См.: Кричевский Г.Г. Константин Романович Симон (1887-1966) // Симон К.Р. Избранные труды. - М., 1984. - С. 13.
2 Симон К.Р., Кричевский Г.Г. Советская реферативная периодика и ближайшие задачи ее организации // 90 лет служения науке: К 90-летию Фундаментальной библиотеки общественных наук и Института научной информации по общественным наукам РАН: Сб. ст. / РАН. ИНИОН; Ред. кол.: Ю.С. Пивоваров (предс.) и др.; Сост.: Ю.Ю. Черный, Н.Ю. Соколова, Л.В. Юрченкова. - М., 2009. - С. 83.
3 Там же. - С. 70.
4 Помню со слов Г.Г. Кричевского пример такой сталинских времен «оце-ночности» в аннотации - «фашистский дурак ругает Маркса».
ной информации проявляли тесно связанные с ЦК руководители секции общественных наук Академии. С 1964 г. в ФБОН действовала реферативная группа, обслуживавшая Президиум и персонально вице-президента П.Н. Федосеева1. Мы с ней тесно контактировали, предоставляя информацию по «нашим» странам, в основном по Китаю, где происходили драматические события.
Координация шла на пользу и нам. Руководитель группы Надежда Ноевна Косорез «подарила» мне Франца Фанона. Внимательно следя за новыми явлениями в левых кругах Западной Европы («еврокоммунизм», «новые левые»), она обратила внимание на интерес в них к творчеству этого идеолога Фронта национального освобождения Алжира и «сдала» его нам, настоятельно потребовав от меня - а у нас были очень теплые отношения2, - чтобы я им занялся. Из этих занятий вышел сначала 20-листовый обзор литературы, а потом монография, имевшая довольно широкую читательскую аудиторию.
Порой номенклатурный интерес к зарубежной литературе принимал какую-то карикатурную форму. Помню, как мы совместно с реферативной группой составляли «цитатник» к 50-летию Октябрьской революции. Требовались «убойные» цитаты о всемирно-историческом значении. Вообще далеко не все, что мы замечали, наверху готовы были «переварить». И несмотря на то что над нами не было Главлита, не считая Захара Моисеевича Шапиро, «внутренний цензор» призывал к осторожности. Наша информация дозировалась и по «контенту», и по адресатам. Круг получателей был списочным и сугубо ограниченным. И в послесталинский период руководство не было готово поступиться режимностью в науке. Более того, с конца 60-х годов идеологическая реакция нарастала. Как это ни покажется сейчас забавным, затронула она даже издание библиографического бюллетеня.
Спустя несколько лет после поступления заведующая доверила мне редакторскую работу по этой нашей основной продукции. Случись тут война (1967) между Израилем и ОАР (Египтом), Сирией, Иорданией. Верхушка обескуражена, интеллигенция сме-
1 См. воспоминания Е.Б. Рашковского и Э.Н. Жука в настоящем издании.
2 Н.Н. была энтузиастом турпоходов ФБОН, свидетельство чему посвящение на оттиске ее статьи, присланном из Штатов: «Саше Гордону - старому товарищу по чудесным походам (и коллеге "по буржуазным революциям")». 2/VIII 1987. А о сохранявшемся увлечении революционной тематикой свидетельствовала сама статья: Cosores N. England and the Spanish revolution // Trienio, Madrid, 1987. - N 9. - P. 39-131).
ется: «Можно поставить не на ту лошадь, но зачем же было ставить на осла». Стратегические просчеты режим по обыкновению компенсировал пропагандистской кампанией, нашедшей отклик среди известной части научной общественности. Газеты и радио изощрялись в ярлыках, и уподобление Израиля гитлеровской Германии, а сионизма фашизму сделались общим местом.
Естественно, шел поток международных откликов, между тем спецификой бюллетеня по востоковедению было значительное преобладание зарубежной литературы, так что освещение события резко расходилось с официальной советской позицией, а я, редактируя, называл рубрики в соответствии с наполнением. Большинство карточек дал Г. С. Померанц, он же предложил название рубрики -Шестидневная война. Я же стал мудрить: вроде нужны кавычки, а закавыченная рубрика не солидно. В результате написал - Арабо-израильская война, с чем бюллетень и был опубликован.
Вскоре ко мне пришел сотрудник ИВАН т. Шах1 (наш завсегдатай, между прочим) и говорит: «вы нарушаете», «вы расходитесь» и т. п. Надо писать: «Агрессия Израиля». Я ответил, что нападение Германии тоже было агрессией, однако события 19411945 гг. получили-таки другое название. Товарищ остался недоволен, но не нашел, что возразить, и я, преодолев тягостное ощущение, предпочел думать, что инцидент исчерпан. Не тут-то было! Товарищ обратился к своему начальнику, завсектором арабских стран, который заодно был секретарем парткома ИВАН; и от имени последнего было подготовлено доношение в райком партии. Оно попалось на глаза сотруднице этого сектора И.М. Смилян-ской, та позвонила Софье Иосифовне, а С.И. обратилась к замдиректора ИВАН Г.Ф. Киму. Вмешательство Георгия Федоровича положило конец делу.
Меня же «вызвала на ковер» Софья Иосифовна (которой я не сообщил о своей беседе с т. Шахом). Будучи неизменно единственным партийцем в секторе, она несла за нас весь груз не только административной, но и партийной ответственности, а в критической для коллектива ситуации не случайно избиралась секретарем парторганизации ФБОН. Строгим голосом С.И. прочла мне нотацию. Если бы бумага дошла до райкома, были бы «оргвыводы». Мне как молодому специалисту2 они не грозили, но она, главный редактор, получила бы выговор по партийной линии, а Григория
1 Фамилия приводится в сокращенном виде.
2 К тому же моей фамилии не было на титуле.
Соломоновича попросту бы уволили. Больше упреков о расхождении с «генеральной линией» на редакторском посту я не получал.
Надо отдать должное гражданской позиции заведующей. Прекрасно зная, что положено и что не положено в партийном государстве, С.И. поступала так, как считала нравственным и полезным для дела. Как-то она сказала: «Саша, Вы человек способный, талантливый. Можете сделать научную карьеру. Но у Вас два недостатка. С одним я ничего не могу поделать, а другой -она была в то время секретарем парторганизации ФБОН - легко могу исправить». Подумав, я решил, что один или два «недостатка» - роли не играет. Я-то не собирался становиться героем. А Софье Иосифовне ее партийность помогала в добрых делах.
Представляю, сколько ей - при наличии того же «недостатка» - пришлось понервничать, «пробивая» мою или кандидатуру Вити Бейлиса на должность старшего научного. Про поддержку Г. С. Померанца она бы могла рассказать куда больше. Само зачисление его было делом непростым, а уж с конца 60-х над ним все время ходили «тучи». В 1968 г. его диссертационную защиту в Институте востоковедения попросту отменили. Огромный актовый зал в Армянском переулке (там тогда в здании Лазаревского института помещался ИВАН), полно народу, публика разнообразная, на вид интеллигентная. Перед амфитеатром ходит Г. С. с академиком Николаем Иосифовичем Конрадом, который очень его ценил. Между тем заседание все не начинается. Наконец, появляется председательствующий и объявляет, что «из-за отсутствия кворума» защита состояться не может. Оказывается, накануне один из «голосов» объявил о предстоящей защите «известного антисталиниста».
Дальше больше. Г. С. остался в библиографическом секторе (до выхода на пенсию), но продолжал реферировать. То был «криминал», поэтому сначала он публиковался под фамилией Соломин, потом - З.А. Миркина. А когда и его жена «проштрафилась», я придумал псевдоним З.А. Мирный. Активный член редколлегии нашего РЖ Дмитрий Алексеевич Ольдерогге1, узнав об этом, рассмеялся: «А замиренный, значит». Не все так считали.
Однажды звонит Софья Иосифовна: «Саша, я говорю из автомата, боюсь, мой телефон прослушивается. Надо предупредить
1 Видный африканист, член-корреспондент АН, заведующим отделом Африки в ленинградском Институте антропологии. О нем тепло написал Аполлон Борисович Давидсон в своих воспоминаниях (Давидсон А.Б. Я вас люблю: Страницы жизни. - М., 2008).
Григория Соломоновича, чтобы он не появлялся в Институте». А как? Уж телефон Г. С. точно прослушивался. Ловить его, что ли, у подъезда? Поколебался-поколебался, плюнул и позвонил. Встречались на улице академика Волгина. Я приносил ксероксы статей, он передавал рефераты. Конспирация! Так продолжалось до самой Перестройки.
Для сотрудников библиотеки коллеги и люди, которые к нам приходили, представляли важнейшую среду не просто общения, но и самого жизнеобитания. Библиотека жила в режиме производственного предприятия. Существовала шестидневная (48 часов) рабочая неделя, работа начиналась в 8.30 и требовалось (до 1962 г.) снимать личные номерки на табельной доске, которая через 1015 минут закрывалась, и опоздавшие должны были писать объяснительные записки. На обеденный перерыв полагалось 45 минут, и в некоторых секторах, например науки, заведующие действительно скрупулезно хронометрировали отсутствие сотрудниц. В таких условиях «отдушиной» становилась курительная комната, которая помещалась в подвале, под читательским входом (с улицы Маркса-Энгельса). Здесь собиралась молодежь обоих полов, обсуждались насущные проблемы, возникали дружеские компании, составлялись (и разрушались) романтические союзы. И совершенно не случайно среди коллектива образовалось немало супружеских пар.
Библиотека была важнейшим центром отдыха, точнее, досуга для сотрудников. Регулярно устраивались танцы, и немаловажной для женского коллектива была возможность пригласить в особняк в центре Москвы, в красивый и респектабельный Белый зал самого взыскательного кавалера. Разумеется, танцевальные вечера служили способом сближения самих сотрудников (так именно я познакомился с работавшей в хранении Светланой Мар-носовой, ставшей Гордон).
Нерегулярными, но очень значимыми мероприятиями были «капустники». Зрителей всегда было битком. Весь коллектив сначала, казалось, жил предстоящим событием, а потом долго на рабочих местах обсуждал состоявшееся зрелище. Здесь во всей полноте проявлялась художественная одаренность сотрудников ФБОН. Выдвигались свои режиссеры (в такой роли запомнился, в частности, сотрудник сектора философии, перешедший потом в МГИМО, одессит Миша Полищук). Были свои авторы поэтических текстов (среди поэтов выделялся сын «врага народа» фронтовик Генрих Рудяков), перекладываемых при надобности на музыку, свои примы (блистала цыганскими танцами Нина Визильтер).
Территориальное расположение ФБОН в центре Москвы имело не только символическое значение. Как-то прямо на меня вышагал высокий статный военный, который приветливо, с легкой улыбкой посмотрел в мое лицо. Я же оторопел. При своем гарнизонном детстве и отрочестве маршальские звезды видел впервые, а тут один из настоящих полководцев Отечественной - К. К. Рокоссовский. Дважды встречал В.М. Молотова, проходившего мимо министерства обороны, видимо от знаменитой своими вельможными жителями ул. Грановского к Волхонке. Опальный Вячеслав (так звал его вождь) шел, сосредоточенно глядя под ноги. А между прочим, его дочь Светлана Никонова постоянно занималась в кабинете истории. Посещала нас одно время и Светлана Аллилуева.
Сектором экономики заведовала Е.В. Бажанова, репрессированный отец которой работал в СНК с Молотовым. В секторе каталогизации работала дочь первого наркома земледелия, левого эсера А. Л. Колегаева, описывала газеты Зоря Серебрякова, дочь расстрелянного советского деятеля и модной тогда писательницы (тоже «гулаговки») Галины Серебряковой. А мужем Зори был Генрих Цвейг, родственник Стефана Цвейга. Спасшийся чудом от нацизма, студент Краковского университета с переходом границы угодил сначала в Восточный Казахстан, а в достославном 1949 г. на основании доносов и за «преступную связь с членом семьи врага народа Серебрякова» был осужден на 25 лет заключения в лагерях. Большой террор вошел в жизнь многих людей ФБОН, и это подспудно (рассказы о Гулаге были редкостью) отложилось в коллективной памяти.
Вообще же с исторической памятью собственно ФБОН дело обстояло неважно. За весь почти десятилетний период работы я не слышал имен первых директоров библиотеки. Да, я знал, что систематизация наших фондов была проведена по аналогии с классификацией Библиотеки Конгресса, но кто обогатил нас этим опытом - не ведал. Даже по юбилейным случаям не вспоминали ни Давида Борисовича Рязанова, ни Генриетту Карловну Дерман. С Рязановым было еще как-то понятно: по партийной линии основатель первых историко-партийных учреждений был реабилитирован лишь в годы перестройки.
А Дерман была реабилитирована «вчистую» после ХХ съезда; и, видимо, с восстановлением ее имени в скрижалях ФБОН виноваты были мы сами, точнее, жуткая, вколоченная, некоторым сотрудникам в буквальном смысле, опасливость. Сколько
помнится, даже на праздновании полувека Библиотеки об ее организаторе не вспоминали.
Празднование полувекового юбилея между тем следует отметить особо. То было знаменательное событие. Начну с того, что для юбилея нам предоставили залы Дома ученых, что уже подчеркивало и статус ФБОН, и ранг мероприятия. Обстановка была, естественно, торжественной с официальными поздравлениями, личным участием вице-президента Академии и, может быть, не менее знаменательным - участием иностранных гостей-библиотекарей из таких «потусторонних» держав, как США. Вспоминается некая эйфория: конечно, действовал антураж, но многие были в курсе (то была зима 1968 г.) интенсивной работы, связанной с преобразованием библиотеки в научно-информационный центр.
Библиотека помещалась на правительственной трассе от Кутузовского проспекта к Боровицким воротам. Поэтому нередко к нам заглядывали «сотрудники», предупреждавшие о нежелательности стояния у окон во время церемониальных проездов. По праздникам библиотека ритуально опечатывалась. Особый интерес «сотрудники» проявляли к множительной технике, все пишущие машинки из секторов сносили в машбюро, их шрифты фиксировались. Очевидно, компетентные органы опасались печатания листовок.
Разбуженная «десталинизацией» общественная жизнь страны лилась в библиотеку мощным потоком. Белый зал встречал видных «шестидесятников». Необычайно исповедально (видимо, аудитория расположила) говорил Илья Эренбург1. Запомнился афоризм о том, что хрущевские дни со всеми нападками2 не перевесят одну сталинскую ночь. Выступали Евгений Евтушенко и Белла Ахмадуллина, пел Булат Окуджава. Поклонник вождя Владимир Солоухин клялся в любви к приходившему вместе с ним Науму Коржавину, проникновенно пародировавшему сталинскую философию истории. Был вечер Ильи Глазунова, который, жутко вымолвить, «косил» тогда чуть ли не под диссидента.
Библиотечный комсомол был достаточно боевитым, а комсомольская организация во главе с Игорем Добронравовым имела свое лицо и положение. Секретарь (когда обстоятельства позволя-
1 Видимо, это была не та встреча, о которой рассказывает Б.Н. Бачалдин. Михаил Михайлович Штранге уже перешел тогда в Институт истории.
2 Наиболее непримиримым оппонентом автора «оттепели», сколько помнится, выступал все же не Хрущёв, а любимец партсъездов автор «Поднятой целины». На одном из них он заявил, что от «оттепели» только «патроны ржавеют».
ли) держался независимо. Светлана Марносова, придя на работу, сняла с табельной доски номерок подруги. И хотя подруга тоже успела прийти вовремя, завкадрами, следившая за табельной «процедурой», засекла правонарушение и донесла по начальству. Заведующий отделом, где работали провинившиеся, вызвал Добронравова и потребовал исключить их из комсомола. «Не Вы принимали, не Вам и исключать», - ответствовал Игорь.
Комсомольская жизнь ярко проявлялась в агитпоходах. Это тоже была своеобразная отдушина: участники на неделю освобождались от работы. Занятие между тем было вроде экстрима. С незапамятных (для меня) времен существовал подшефный детдом ФБОН в Рузском районе. К нему приходилось долго ехать на электричке, затем автобусом, и, наконец, километров 15 идти на лыжах, поскольку мероприятие имело место быть преимущественно зимой. Местность была лесистой, пересеченной, с неизбежными падениями, порой болезненными (как у Галины Кареловой, сломавшей ногу). Плюс мороз, как правило за 20, а то и 30 градусов (зимы тогда стояли суровые). Ну, а главное, набирались мы прилично: следовало запастись консервами и буханками хлеба для себя, доставить детишкам книги, игрушки, весомо было и наше музыкальное сопровождение (магнитофон, гитара, аккордеон).
Пели солистка Наташа Маркова (Челнокова)1 прочувственно исполняла песенку про «черного кота, которому не везет». Еще чаще звучал хор, в котором участвовали все спевшиеся дорогой агитпоходники. Жанна Коробейникова вдохновенно читала Есенина. Большим успехом пользовались жанровые рассказы в исполнении Алексея Доронина2. Он же пел под гитару и аккомпанировал нам на аккордеоне. Лёша был человеком сложной биографии, вместившей войну с пленом, концлагеря по обе стороны фронта. В его исполнении услышал я впервые песню о восстании в Воркутинских лагерях. Поразили слова «Чекисты стреляли в народ», ведь чекисты были тогда в почете, а репрессии творили «гэпэушники», «энкавэдэшники», «гэбэшники». В ряду с «Мур-
1 Внучка бессменного главбуха ФБОН Александра Николаевича Сеченых, который запомнился многим редким сочетанием компетентности и отзывчивости. Последнюю платежную ведомость ему принесли прямо в больницу, кажется, за день до кончины.
2 Его отец Иона Петрович работал в секторе истории, сотрудничал с нашим директором как сибиряк и сибиревед, был составителем фундаментального библиографического указателя (История СССР: Указ. сов. лит-ры за 1917-1952. -Т. 1-2. - М.: Изд-во АН СССР, 1956-1958).
кой», «Марселем» (о «советской малине», «врагу сказавшей нет») подобные песни звучали, разумеется, после концертов.
Детишки с азартом участвовали во всяких розыгрышах и конкурсах, которые мы устраивали: надо было только больше запастись призами. Такой же энтузиазм проявляли бабушки из деревень, которые мы посещали на обратном пути. Программа наших выступлений была совершенно идентичной, лишь предварялись они для взрослых лекцией о международном положении. Поразительно, какой отклик имели наша скромная самодеятельность и более чем скромные призы. Да и простое появление гостей из Москвы за 100 километров от нее вызывало оживление. Чувствовалась у сельских людей неустранимая тяга к общению в условиях все более поражавших колхозную деревню отчуждения и разобщенности. Последнее тоже было заметно.
Зашли в турпоходе (туризм в разных видах и на разные вкусы был одной из традиций ФБОН) в отдаленную деревню. Стали проситься на ночлег, а все посылают к какому-то «общественнику». Пришли. Хозяин подтверждает, что он - подлинно «общественный человек», а деревню сплошь населяют индивидуалисты. Впрочем, «общественник» и городских как класс не шибко жаловал. «У тебя кто отец?» - спрашивал он меня. - «Инженер». «А у того?», «а у того?», - продолжал он расследование, указывая на моих спутников. Выяснив интеллигентское происхождение, с торжеством произнес: «Вот, я и говорю, что все вы из начальников!» Изумившись таким социологическим прозрениям1, я стал возражать: «Дед, у тебя самого сын - начальник райотдела милиции». «Общественник» не сдавался: «Нет, он из народа».
Были и более масштабные агитпоездки, например в Красноярский край на строительство крупнейшей ГЭС. Понятно, такие поездки требовали санкции властей, логика которых нередко расходилась с нашей. После Красноярского края собирались еще дальше, в Туву. Но инструктор загорелась желанием направить нас в Прибалтику. Мы противились: что там делать с нашей самодеятельностью и аттракционами? С ультиматумом «или - или» отправились в Балтию. Проехав в августе 1962 г. лекторами ЦК ВЛКСМ от Финского залива до белорусской границы, приобрели бесценный опыт межкультурного общения.
1 Впоследствии я нашел деление на «народ» и «начальников» в работах Кропоткина. Видимо, мой «общественник» воспроизводил укорененную убежденность крестьянского общества.
Нас опекало также Общество по распространению политических и научных знаний, представляли мы и Академию. Виктор Иванович вызывал нас, напутствовал. От той агитбригады продолжают работать в Институте лишь Л.Н. Верчёнов да я. А были еще ветераны ФБОН Аля Амплеева, Галя Павленко, Марина Пап-кова (Смольянинова)1. Во главе пребывал Рудик Додельцев (впо-следствие перешедший в МГИМО). Добавились сотрудники соседних учреждений - Саша Стулов из Института экономики, Борис Созонов из Института философии, Нелли Панас из Музея искусств на Волхонке. Читали на экономические и культурно-просветительские темы. Востребованной была международная тематика (прочел лично 16 лекций).
Что собой представляла такая лекция? Коротко, ряд внешнеполитических установок, разбавлявшихся эпизодами из «ненашей» жизни, которые равно заимствовались обычно из «установочной» лекции высокопоставленного товарища. Интересным для меня бывал отклик слушателей, когда ответы на вопросы переходили в беседу, затягивавшуюся на час и дольше. Так было в техническом отделе Прибалтийской ГРЭС под Нарвой и в санатории ЦК компартии Латвии в Юрмале. В рядовом случае лекция назначалась отчетности ради. «Провокационным» (существовала такая уставная формула лекторов в затруднительных случаях «на провокационные вопросы не отвечаю») помнится лишь один вопрос на торфоразработках в Шальчининкайском районе Литвы: «Почему не привозят белый хлеб?»
Свидетельствую: советские люди мыслили, хотя размышления укладывались в установленные положения. Не всегда! В начале лекторской карьеры меня, еще студента, направили в конный обоз на Васильевском острове. В небольшом помещении собрали около 20 крепких мужиков лет пятидесяти. 1957 г., я по инструкции разоблачаю «ревизионизм» Союза коммунистов Югославии. А мужики мне говорят: «Тито - молодец. У него нет колхозов». Уж они-то знали, с кого спрос за белый хлеб и за черный тоже!
Август 1962 г. Догоняли Америку по мясу-молоку, а остались без зерна. Просчеты во внутренней политике компенсируются
1 Ее мама, Милица Павлиновна Папкова, работала в секторе литературоведения, отбыв свой срок в ГУЛАГе за расстрелянного мужа, отца Марины. Отец, Г. А. Смольянинов, был репрессирован в 1937 г. заодно с другими сотрудниками ИМЛИ, разбиравшими архив Максима Горького (см.: Деятели славянской культуры в неволе и о неволе. ХХ в. - М., 2006. - С. 25 и сл.).
внешнеполитическим задором. Берлинская стена, взрыв «сверхбомбы» на Новой Земле, корабли с ракетными установками плывут к Кубе навстречу Карибскому кризису. Позднее, в мемуарах советский лидер объяснит все это защитой «интересов марксизма-ленинизма». Тогда больше в ходу было упоминание кузькиной матери, которую срочно требовалось предъявить империалистам, чтобы «сбить с них спесь»1.
О ракетах «для Фиделя», понятно, не говорили, разоблачали гонку вооружений. Дескать, портят нам жизнь империалисты проклятые. Некоторые мои слушатели, правда, задумывались о причинах такой зловредности: «Как Вы считаете, что главное в гонке вооружений - политика или экономика?» Встречался и наивный догматизм. Один инвалид войны с костылем вместо ампутированной ноги говорил мне: «Надо было всю Германию занять. Ничего, что погибло бы еще народу, зато было бы спокойно».
Если с гонкой вооружений и Германией казалось ясно, то Китай вызывал недоумение. Меня принял секретарь Нарвского горкома партии, беседа продолжалась около часа, и наибольшую озабоченность секретаря вызывали именно отношения с КНР. То же самое повторилось во время выступления в партийном санатории. Как востоковед я мог кое-что добавить к официальной информации, сводившейся к тому, «кто есть ревизионист?» Партийцев это не удовлетворяло, и я рассказывал о «большом скачке», о тяжелом положении в деревне, о злоключениях курса на форсированную индустриализацию.
О национализме. Да, мы ехали в Прибалтику соответственно настроенными и готовы были считать таковым всякое недопонимание вроде пресловутого отказа указать нужное направление. Ощутимый языковый барьер существовал в Эстонии - конечно, сказывалось несходство языков. Впрочем, плохое знание русского языка, особенно среди молодежи, можно отчасти объяснить тем, что и русская молодежь не желала обучаться местным языкам. Моя спутница, окончившая школу в Риге, с трудом разбирала надписи на Братском кладбище.
В Сигулде (Латвия) мужчина лет 50 на чистом русском языке спросил, откуда я. Узнав, что из Москвы, произнес: «Курземе знаю, Виндземе знаю, а такой земли в Латвии не знаю». Были и противоположные примеры. Выступал я на коксогазовом производстве. Рижский пролетариат слушал угрюмо, но по окончании
1 Цитирую сохранившийся конспект лекции.
мне (первый и последний раз в моей лекторской жизни) был вручен пышный букет красных гвоздик, очень впечатлявших на фоне прокопченных стен и суровых лиц этих рабочих людей.
В Прейле, на Куршской косе, в пансионате, где остатки бригады отдыхали после агитпохода, со мной подружился литовский академик. Он был астрономом, но из-за востребованности (уже тогда) тем национальной идентичности занялся литовским языком. Увлеченно рассказывал о его древности, родстве с санскритом. Говорил и о «давлении Москвы», о том, что контроль центра в образе президиума Академии душит местную инициативу, столь необходимую в научных исследованиях. Подчеркивал, что аналогичное раздражение гиперцентрализацией встречал у представителей других республик.
Агитпоход бригады ФБОН оказался родом паломничества. Мы были буквально одержимы средневековыми ансамблями и памятниками «нашего» Запада. Находили бытовые артефакты, отличавшиеся от советских стандартов, а наиболее впечатляющими остались наблюдения над народной, особенно музыкальной культурой - стадионы для певческих фестивалей, неподдельная эйфория и массовость аграрно-календарных празднеств. Традиции, традиции!
Поехали мы в город, именуемый по прихоти исторической судьбы Калининградом (100 км от Прейлы). Сразу по пересечении административной границы Литвы с РСФСР шоссе перешло в подобие былинного тракта («Эх, дороги»). Презирая тряску, литовская часть дружно пела народные песни. Русские молчали. Тогда литовцы стали петь тоже дружно русские песни, однако и это не помогло. Ансамбля не получилось.
Любые поездки были праздником, по возвращении еще более тяготила неблагоустроенность «коммунальной страны». Прав был Воланд-Булгаков: больше всего жителей столицы травмировал квартирный вопрос. Массовое жилищное строительство только развертывалось, но москвичи дружно возжаждали расстаться с коммуналками. И хотя распространялись жилкооперативы, большинство считало себя вправе получить жилье «от государства». Конфликтная ситуация втягивала в себя ФБОН.
Как-то случилось, что отдельную квартиру (а давали только льготным категориям и не больше одной на библиотеку в год) получил сотрудник, далеко не самый уважаемый в коллективе. Всё в том же Белом зале состоялось собрание, где на самых высоких тонах взывали к справедливости, умудренные, казалось бы, жиз-
нью, благообразные «коренные москвичи» впадали в истерику и где директору пришлось извиняться за недогляд. Увы, даже в храме науки не все было гармонично и далеко не все конфликты могли считаться трудовыми.
Но последние, естественно, преобладали, и к ним коллектив в целом проявлял стойкий иммунитет. В Белом зале выставкой новых поступлений заведовала Ида Абрамовна, седовласая дама с голубыми глазами, проникновенным взором и звучным голосом. «Белая дама Белого зала», как ее назвали для истории ФБОН в одном поэтическом опусе, добиваясь порядка, остро конфликтовала с библиографами, которые, понятно, клали книги и журналы на неподобающее место, а иногда без спросу уносили в сектора и даже, кажется, домой. Посему обыденное списание новых поступлений в хранение превращалось в регулярную баталию, впрочем, настолько привычную, что стороны оставались по преимуществу в дружеских отношениях.
Ида Абрамовна натурально сердилась, строгим голосом взывала к лучшим чувствам, но совсем не ожидала, что ее подопечные когда-нибудь исправятся. На тему своих отношений с библиографами хозяйка Белого зала рассказывала житейский эпизод, навсегда, как она говорила, убедивший ее в несовместимости личных интересов. Мальчишка на ее глазах выковыривал камешки из булыжной мостовой, а в ответ на замечание о травматических последствиях для прохожих или проезжих сказал: «Тетя, но ведь они мне тоже нужны».
Другая седовласая и представительная дама возглавляла машбюро. И в том же опусе для библиотечной истории о ней говорилось: «Кто в ФэБэОНе главная - Анна Станиславовна». Анна Станиславовна тоже вела постоянную борьбу с библиографами, поскольку они загружали ее подчиненных излишней, совершенно ненужной работой, писали аннотации издевательски неряшливым почерком и т. п. Тут требовалось молча выслушать поток эмоций, почтительно принять поучения и заверить, что провинившиеся получат замечание и перепишут свою мазню печатными буквами.
Конечно, невозможно представить все колоритные или значимые личности ФБОН, но нельзя не упомянуть еще несколько персонажей. Замдиректора по хозяйственным вопросам Семён Минаевич Шапиро был отставником из органов и в немалых чинах (полковник, помнится). Все вопросы материального обеспечения деятельности библиотеки и содержания здания были в его ведении. Но назвать Семёна Минаевича лишь директором по хозяйству
было бы несправедливо. К нему обращались по общественным делам, он помогал при организации всех коллективных мероприятий, включая походы. Сотрудники постоянно приходили к нему за консультацией по личным вопросам, и благодаря своим академическим (и иным) связям он нередко решал эти вопросы. Пока мы со Светланой собирали деньги на паевой взнос, места в ЖСК оказались, как нам сказали, заняты. Пошли к Семёну Минаевичу, и тот, сделав пару звонков, заверил нас в успешном решении дела. Так оно и было.
Игорь Энгельгардт был, пожалуй, самой заметной личностью. Крепкого телосложения, он большой рыжеватой бородой (за что я называл его «Барбароссой», а он, не желая аналогий, неизменно возражал: «Нет, Лангобард») да еще чтением на ходу привлекал к себе внимание и уличных прохожих, и даже постовых милиционеров. Был Игорь сыном «врагов народа», учительствовал в Якутске, при том всю жизнь придерживался тех советских идеалов, в которых был воспитан. Распространялись они и на вопросы религиозности: искренне веруя в свое неверие, вел Игорь бюллетень по атеизму и истории религии. А вообще круг его интересов был необыкновенно широк: кто почтительно, кто снисходительно называл его «ходячая энциклопедия». Напичканный всевозможными сведениями, он бескорыстно предоставлял их всякому нуждающемуся, а еще любил спорить на исторические темы и неизменно выигрывал. До последних лет, ведя полуголодный образ жизни, покупал книги, и из его карманов неизменно торчала пачка библиографических карточек по разнообразной тематике.
Можно упомянуть его сангвинический нрав и страстную любовь к шахматам: он, даже по дороге на работу, ухитрялся разбирать партии гроссмейстеров. А еще заслуживает внимания одна из рассказанных им историй. Хлопоча о реабилитации отца, Игорь дошел до Григория Ивановича Петровского, с сыном которого отец Игоря работал в органах до их ежовской «чистки». Петровский остался единственным не репрессированным членом руководства Украины, и его чудесному спасению обязан своим названием бывший Екатеринослав. Председатель украинского ЦИК покаянно признался Игорю: «Правильно молодые не верили Сталину, а мы (старые большевики. - А. Г.) верили, дураки».
Полной противоположностью Энгельгардту был Лёва Морозов, одинокий, тихий, почти незаметный человек. Фронтовик и тоже из детей репрессированных, он никогда не рассказывал ни о репрессиях, ни о войне. Между тем Лёва был общителен и, не-
смотря на разницу лет и жизненного опыта, допускал обращение «на ты» (именуя меня «Сандимыч»). Лёва писал стихи, порой шаржи на библиотечные темы, однако, в отличие от Игоря, предпочитал анонимность. Имел же он «одну, но пламенную страсть», составлял биобиблиографию по русской общественной мысли конца Х1Х - начала ХХ в. Особо его привлекала религиозная тематика. Отработав в секторе науки ФБОН до 5 (и 15 минут) вечера, Лёва шел в Ленинку, где до закрытия (21 час) расписывал малодоступные тогда журналы по «ведомству православного вероисповедания», собирал сведения об авторах. Создалась уникальная картотека, утраченная при обустройстве на «Профсоюзной». А Лёва так же незаметно, как жил, умер. Бессребреником.
Александр Иванович Белозерцев. Сейчас он напоминает мне героя фильма «Холодное лето 53-го», того самого, из фронтовой разведки. Такой же жилистый и подтянутый. Тоже из разведки и тоже, помнится, капитан. За какую провинность он оказался у нас, не знаю. Работал он в комплектовании с китайской литературой, дружил с Надимом Арифуловым1, который расписывал литературу на арабском. А запомнился мне Саша двумя эпизодами. Одно время мы соседствовали домами по ул. Крупской. В доме Белозерцева хозяйничала шпана, с которой он по мере сил боролся. Однажды, сидя с тестем за праздничным столом, он услышал крики и увидел, как шпана избивает кого-то лежащего на земле. Саша выскочил (жили они на первом этаже) и заорал командирским голосом «Окружай их!» Кодла разбежалась, избитого увезли в больницу. А в 1968 г., когда развернулась «животворная» кампания в поддержку оккупации Чехословакии, у нас тоже состоялось собрание «актива». Против проголосовали двое: одним из них был Белозерцев, а с ним - Таня Гаврилова, стройная, скромная девушка из сектора философии.
Я постарался показать в меру своего кругозора, как жили мы, люди своего времени со всей страной вместе, каким многообразным и редкостно богатым был человеческий мир ФБОН, какой разносторонней деятельность этого уникального учреждения Академии. Работа здесь стала моей судьбой, как и немалого числа других многолетних сотрудников Института. Вошла она в жизнь и тех, кто сменил место службы, и тех очень многих, кто приходил для своих научных занятий в гостеприимные залы Библиотеки к их доброжелательным служителям. Существование ФБОН по праву стало частью истории отечественной науки.
1 См. воспоминания Е.Б. Рашковского.
