CC BY
32
УДК 820
«IN MEMORIAM» АЛЬФРЕДА ТЕННИСОНА В ПЕРЕВОДЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ Ф.А. ЧЕРВИНСКОГО И О.Н. ЧЮМИНОЙ
© 2010 г. В.К. Чернин1, Д.Н. Жаткин2
1 Пензенская государственная технологическая академия, 1 Penza State Technological Academy,
пр. Байдукова /ул. Гагарина, д. 1а, г. Пенза, 440605, Baydukov Ave / Gagarin St., 1а, Penza, 440605,
[email protected] [email protected]
2 Ульяновский государственный педагогический университет, 2 Ulyanovsk State Pedagogical University, пл.100-летия со дня рождения В.И. Ленина, д. 4, V.I. Lenin's 10&h anniversary Sq., 4, Ульяновск, 432700 Ulyanovsk, 432700
Проведен анализ русских переводов отдельных стихотворений поэтического цикла А.Теннисона «In Memoriam», осуществленных Ф.А. Червинским и О.Н. Чюминой в XIX - начале XX в.
Ключевые слова: английский романтизм, международные литературные связи, художественный перевод, литературная традиция, реминисценция, традиция.
The article presents the Russian translations analysis of separate poems which belong to the poetic cycle ofAlfred Tennyson «In noriam» accomplished by F. A. Chervinsky and O. N. Chyumina in the 19th the beginning of the 20th century.
bywords: English romanticism, international literary connections, artistic translation, literary tradition, reminiscence, tradition.
Поэтический цикл Альфреда Теннисона «1п Мето-пат А.Н.Н.» («В память А.Х.Х.», 1833-1849) привлек в конце XIX - начале XX в. внимание трех русских переводчиков - Д.Л.Михаловского, Ф.А.Червинского и О.Н.Чюминой, каждому из которых удалось по-
своему представить основу творческого замысла английского поэта.
Тема духовной преемственности поколений и вера в торжество молодости, характерные для литературной деятельности Д.Л.Михаловского 1850-1870-х гг.,
сменились в начале 1880-х гг. настроениями эпохи безвременья - пессимизмом, ощущением безнадежности, бессильной скорбью, осознанием абсурдной бесцельности всей прожитой жизни, тоской ночных кошмаров и мрачных дум.
Отыскивая соответствующие мотивы у переводимых поэтов, Михаловский обратился к грустному теннисоновскому «In Memoriam» и осуществил переводы двух фрагментов цикла - XXVII стихотворения «I envy not in any moods...» («Я не завидую в любом состоянии души.») и LXVI стихотворения «When on my bed the moonlight falls.» («Когда на мою постель лунный свет падает.»); перевод «Я не завидую рабам.» увидел свет в 1883 г. [1, c. 271], перевод «Когда постель мою луна.» - в 1886 г. [2, c. 42].
В 1892 г. VII стихотворение «Dark house, by which once more I stand.» («Мрачный дом, у которого снова я стою.») перевел Ф.А.Червинский. Характерное возведение дружбы на уровень культа, трепетные, страстные чувства к другу выражены Червинским намного отчетливее, нежели в английском оригинале. Теннисон подробно описывает «мрачный дом» («dark house»), принадлежавший умершему другу героя, «длинную некрасивую улицу» («long unlovely street»), на которой он расположен («Dark house, by which once more I stand / Here in the long unlovely street, / Doors .» [3, с. 14] [Мрачный дом, у которого снова я стою, / Здесь на длинной некрасивой улице, / Двери.*]), однако при этом едва упоминает о волнении героя, сообщая о биении его сердца: «.where my heart was used to beat / So quickly, waiting for a hand» [3, с. 14] [.где мое сердце билось / Так быстро, ожидая руки]. Червинский, напротив, вскользь упоминая о доме («Мрачный дом.» [4, с. 294]), раскрывает целую гамму чувств, пережитых когда-то лирическим героем - смущение, счастье, робость в ожидании и улыбки, и речей, и руки друга: «.О, как часто, смущеньем томим, / Я, счастливый и робкий, стоял перед ним, / Ожидая улыбки и тихих речей, / И пожатья руки трепетавшей твоей.» [4, с. 294].
Русский переводчик изменил первый стих второй строфы английского оригинала («A hand that can be clasp'd no more» [3, с. 14] [Руки, которую не пожать больше]), логически связав его с предыдущей строфой, содержавшей, в числе прочего, упоминание «тихих речей»: «О, давно уж давно речи те не звучат!» [4, с. 294]. В строки, обращенные к любимой женщине, трансформировано Червинским теннисоновское сообщение о бессонной ночи героя, утратившего друга: «. I cannot sleep» [3, с. 14] [.Я не сплю] - «.Я дрожу, я томлюсь по ночам» [4, с. 294]. При этом особенности состояния лирического героя, испытывавшего внутреннее ощущение вины, переданы в русском переводе с максимальной отчетливостью: «And like a guilty thing I creep / At earliest morning to the door» [3, с. 14] [И как виновный я крадусь / Самым ранним утром к двери] - «Чуть забрезжет заря,
* Здесь и далее дословные переводы, приводимые в квадратных скобках, осуществлены авторами данной статьи.
- смутным страхом объят, / Как преступник, я крадусь к заветным дверям.» [4, с. 294].
Говоря о потере друга, Теннисон ограничивался лаконичным и вместе с тем предельно емким «He is not here.» («Его нет здесь.»), констатируя, что повседневная жизнь стала ужасной, бесцветной и пустой, потеряла яркость красок и прежнюю полноту смысла: «.but far away / The noise of life begins again, / And ghastly thro' the drizzling rain / On the bald street breaks the blank day» [3, с. 14] [.но далеко / Шум жизни начинается снова, / И страшный сквозь моросящий дождь / На бесцветную улицу врывается пустой день]. В переводе Червинского возникали два мира - реальный («здесь») и потусторонний («там»), во многом противопоставленные друг другу, - если в реальном мире господствовали тоска, темнота, тяжкие мысли, то в потустороннем царила сама жизнь, ставшая для героя «белым призраком»: «Здесь не видно зари. здесь унынье и тень. / Здесь обрывки неясных мучительных дум. / Там, за мною, она, там движенье и шум, / Белым призраком там поднимается день.» [4, с. 294].
Тем самым русский переводчик выражал одну из главных идей романтизма и во многом воспринявшего его традиции символизма - идею двоемирия, т. е. существования двух реальностей, каким-либо образом связанных между собой. Романтики воплощали эту мысль в соотношении «внешнего» и «внутреннего», «земного» и «небесного». Особенность символистского двоемирия состояла в отрицании метафизической границы между двумя реальностями и утверждении двух уровней мира - физического и психического. Червин-ский мог бы стать русским символистом, однако, рано прекратив занятия поэзией, остался в одном ряду со своим кумиром К.М.Фофановым, чье творчество 1880-х - середины 1890-х гг. явилось своеобразным переходом от традиционных форм к модернизму, противопоставило низкой действительности высокие идеалы, сочетало декларативность и живописную выразительность, намеренно нагнетало языковые и стилистические небрежности, воспринимавшиеся как проявления искренности. Известный литературный критик П.П.Перцов, сообщая о том, что самыми талантливыми из фофановцев «были Сафонов, Червинский и Шеста-ков», давал Червинскому как поэту и переводчику такую емкую характеристику: «Червинский может служить примером настоящего дарования, оставшегося почему-то на степени эмбриона (может быть, просто не печатали? <.>). В его стихах есть настоящая музыкальность.» [5, с. 169].
На рубеже XIX - XX вв. О.Н.Чюмина также обратилась к поэтическому циклу «In Memoriam» и перевела из него V («I sometimes hold it half a sin.» («Я иногда понимаю как наполовину грех.»)), XXI («I sing to him that rests below.» («Я пою тому, кто покоится внизу.»)), XLIX («Be near me when my light is low.» («Будь рядом со мной, когда мой свет гаснет.»)) и L («Do we indeed desire the dead.» («На самом ли деле мы желаем, чтобы умершие.»)) стихотворения, причем три перевода (V, XLIX, L) были
помещены в 1901 г. в журнале «Мир божий», еще один (XXI) - в том же году в литературно-художественном сборнике «Васильки».
В переводе V стихотворения, известном по первой строке под названием «Мне кажется почти грехом...», Чюмина опускает теннисоновское сравнение человеческих слов, способных одновременно обнажать и скрывать душу, с Природой («For words, like Nature, half reveal / And half conceal the Soul within» [3, с. 11] [Ибо слова, как Природа, наполовину обнажают / И наполовину скрывают Душу]) и вместе с тем подчеркивает невозможность посредством слова в полной мере раскрыть «печаль души» («Возможно выразить стихом / Печаль души лишь в половину» [6, с. 144]). Также опущено оригинальное сравнение сочинения стихов с «поражающими боль» («numbing pain») наркотиками, а оборот «heart and brain» («сердце и ум») удачно заменен лексемой «душа»: «But, for the unquiet heart and brain, / A use in measured language lies; / The sad mechanic exercise, / Like dull narcotics, numbing pain» [3, с. 11] [Но, для неспокойных сердца и ума, / Польза в ритмичном языке заключается; / Грустное механическое упражнение, / Как притупляющие наркотики, поражающие боль] - «Когда душа поражена -/ Врачует боль размер певучий, / Невольно черпает она / Забвенье в музыке созвучий» [6, с. 144].
Известный под названием «Со мною будь в часы тоски.» перевод Чюминой XLIX стихотворения цикла «In Memoriam» близок английскому оригиналу, каждая из четырех строф которого начинается со слов «Be near me when.» («Будь рядом со мной, когда.»); Чюмина повторяет «Со мною будь в.» в начале первой и второй строф, однако в третьей и четвертой строфах ей представляется более уместной анафора «Будь здесь, когда.». При переводе словосочетания «the blood creeps» («кровь стынет, еле двигается») Чю-мина существенно отклоняется от английского подлинника, передавая абсолютно противоположное состояние - «с силой кровь стучит в виски»: «Be near me when my light is low, / When the blood creeps, and the nerves prick / And tingle; and the heart is sick, / And all the wheels of Being slow» [3, с. 59] [Будь рядом со мной, когда мой свет гаснет, / Когда кровь стынет, и дух терзается / И дрожит, и сердце больно, / И все колеса Бытия замедляются] - «Со мною будь в часы тоски, / Когда светильник догорает, / Биенье жизни замирает / И с силой кровь стучит в виски» [6, с. 144].
В переводе L стихотворения цикла «In Memoriam», известном по первому стиху как «Всегда ль мы искренно желаем.», Чюмина мастерски свела воедино два риторических вопроса, волнующих Теннисона: «Is there no baseness we would hide? / No inner vileness that we dread?» [3, с. 60] [Нет ли низости, что мы спрятали бы? / Нет внутренней подлости, что мы страшимся?] -«Ужель от них мы не скрываем / Душевной низости подчас?» [6, с. 145]. При интерпретации второй строфы переводчица размышляла лишь о «сиявшем <.> одобреньем» взоре ушедшего друга, полностью опуская теннисоновский стих, допускавший возможность критики героя его другом. Теннисон, заведомо предпо-
лагая ответ, но не произнося его вслух, риторически вопрошает о возможности осуждения любви за «недостаток доверия» («want of faith»): «Shall love be blamed for want of faith?» [3, с. 60] [Следует ли любовь осуждать за недостаток доверия?]; в переводе Чюминой мысль выражена более определенно: «Любви прощаются сомненья» [6, с. 145].
В переводе XXI стихотворения цикла «In Memo-nam» «I sing to him that rests below.» («Я пою тому, кто покоится внизу.») Чюмина использовала первый стих английского оригинала в качестве эпиграфа. Теннисоном были предложены три различных мнения относительно возможности воспевания поэтом утраченного: первая из позиций осуждала апелляцию к чувственной натуре человека, обнажавшую самые слабые и уязвимые места; вторая точка зрения акцентировала внимание на позерстве, рисовке, выставлении напоказ чувств и переживаний, стремлении искусственно приобщиться к вечности и ее высоким ценностям; наконец, высказывалось мнение, что сожаление о былом подобно «печальной бесплодной песне» («sorrow's barren song») в условиях, когда мир политики и науки неизменно движется вперед: «.«Is this an hour / For private sorrow's barren song, / When more and more the people throng / The chairs and thrones of civil power? / A time to sicken and to swoon, / When Science reaches forth her arms / To feel from world to world, and charms / Her secret from the latest moon?» [3, с. 28] [.«Это час ли / Для личной печальной бесплодной песни, / Когда больше и больше людей скапливаются / На креслах и тронах гражданской власти? / Время ли заболевать и падать в обморок, / Когда Наука простирает вперед свои руки, / Чтобы прикоснуться от мира к миру, и прельщает / Своей тайной с самой последней луны?»]).
Укор по отношению к поэту заложен у Теннисона не только в прямой речи, но и в словах автора, в той характерной интонации, с которой произносились мнения наблюдателей («harshly will he speak» («резко скажет»), «is wroth» (шутл. поэт. «разгневан») и др.); на это не обратила внимания русская переводчица, несколько раз использовавшая при переводе английских глаголов нейтральное «молвит»: «И молвит он, внимая ей / <.> / Другой же молвит <.> / <.> / И третий молвит в свой черед» [7, с. 413]. При передаче упрека героя в сентиментальности Чюмина опустила образное теннисоновское выражение «melt the waxen hearts» («растапливать восковые сердца»): «Волнует песнью он сердца / И слабых делает слабей» [7, с. 413]; интерпретируя второе, самое безобидное и в то же время содержавшее безразличие и упрек мнение, переводчица использовала идиомы «венчать лавром» в значении «прославлять» и «носить горе напоказ» в значении «говорить о своей беде»: «Всегда рисуется поэт, / И лавром тех венчает свет, / Кто носит горе напоказ» [7, с. 413]; трактуя позицию реформаторов, прикрывавшихся научным прогрессом, объяснявшим суть многих жизненных явлений, Чюмина избегала упоминаний о политических процессах: «В такое время до того ль, / Чтоб воспевать утраты боль, / Когда мы все
идем вперед? / Когда наукой с каждым днем / Приподнимается покров / С явлений жизни и миров - / Ужели мы скорбеть начнем?» [7, с. 413-414].
Во многом отвергая каждую из трех позиций, Тен-нисон утверждал, что воспевание боли от потери родных, печали по утраченным близким является одним из предназначений поэта, его человеческим долгом, при этом песня поэта сравнивалась в английском оригинале с песней коноплянки («linnets»): «And one is glad; her note is gay, / For now her little ones have ranged; / And one is sad; her note is changed, / Because her brood is stol'n away» [3, с. 29] [И одна рада; ее пение весело, / Ибо ее малыши сидят в ряд; / И одна грустна; ее пение иное, / Потому что ее выводок украден]. В русском переводе значимая для теннисоновского текста анафора была утрачена, а образ поющей коноплянки заменен зябликом - символом тихих семейных радостей, скромной и размеренной жизни: «Ликует первый из певцов: / Его птенцы вокруг него; / Другой печален - оттого, / Что унесли его птенцов» [7, с. 414].
Подводя итоги, отметим, что выполненный Ф.А.Червинским перевод стихотворения «Dark house, by which once more I stand.» отличали гиперболизация культа дружбы и привнесение символистской идеи двоемирия, в существенной мере трансформировавшей авторский замысел. Выполненные несколько позднее переводы О.Н.Чюминой характеризовались наиболь-
Поступила в редакцию
шей точностью в передаче авторской мысли, учетом художественных особенностей оригиналов, акцентированием внутренних душевных борений лирического героя, убежденного в неразрывности внутренней связи между прошлым, настоящим и будущим.
Литература
1. Михаловский Д.Л. In Memoriam («Я не завидую рабам.») // Дело. 1883. №12. С. 271.
2. Михаловский Д.Л. In Memoriam («Когда постель мою луна.») // Живописное обозрение. 1886. № 29. C. 42.
3. The Poetical Works of Alfred Tennyson. Leipzig, 1860. Vol. II. 212 p.
4. Червинский Ф.А. «Мрачный дом. О, как часто, смущеньем томим.» // Всемирная иллюстрация. 1892. Т. 48, № 16. С. 294.
5. Перцов П.П. Литературные воспоминания. 1890 -1902. М.; Л., 1933. 482 c.
6. Чюмина О.Н. In Memoriam (1. «Мне кажется почти грехом.»; 2. «Со мною будь в часы тоски.»; 3. «Всегда ль мы искренно желаем.») // Мир божий. 1901. № 8. С. 144 - 145.
7. Чюмина О.Н. «Кто спит в земле - тому пою.» // Васильки: лит.-худож. сб. СПб., 1901. С. 413 - 414.
18 марта 2009 г.
