CC BY
103
Т. А. Колосовская, Д.С. Ткаченко
ИМПЕРСКАЯ ПОЛИТИКА ПАМЯТИ НА КАВКАЗЕ: МЕХАНИЗМЫ КОНСТРУИРОВАНИЯ МАССОВОГО ИСТОРИЧЕСКОГО СОЗНАНИЯ (XIX - начало ХХ веков)*
T.A. Kolosovskaya and D.S. Tkachenko
The Impérial Politics of Memory in the Caucasus:
Mechanisms for Constructing Mass Historical Consciousness (19th - Early 20th Centuries)
Массовое историческое сознание (или, иными словами, историческая память) является как неотъемлемой частью культуры любого человеческого общества, так и объектом государственной политики. В ходе реализации последней, обращение к памяти о прошлом может стать своеобразным ответом на вызовы настоящего. В связи с этим, проблематика memory studies активно разрабатывается как за рубежом1, так и в нашей стране2. Смещение акцентов в исследованиях с изучения исторических событий или явлений как таковых к анализу памяти о них, позволяет говорить даже о «мемориальном повороте», который кардинально изменил облик современной исторической науки3.
Являясь совокупностью массовых представлений социума об общем прошлом, историческая память подвержена манипуляциям в политических целях. Изучение механизмов таких манипуляций входит в предметную область политики памяти, которая «обозначает всю сферу общественных практик и норм, устанавливаемых государством и связанных с регулированием коллективных представлений об истории, акцентированием внимания на одних сюжетах и замалчиванием или маргинализацией других»4. Наибольшей сложностью отличается изучение ее региональных особенностей, прежде всего если речь идет о регулировании коллективных представлений о таких противоречивых событиях, как присоединение национальных территорий к Российской империи.
Целью настоящей статьи является рассмотрение политики памяти на Кавказе, анализ эволюции ее практик, которые применялись имперскими властями в регионе со времени присоединения Грузии (1801 г.) до революционных событий 1917 г. Исследование основывается на архивных документах, материалах местных периодиче-
* Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта «Имперская политика памяти на Кавказе: механизмы конструирования массового исторического сознания (XIX - начало ХХ в.)» (№ 19-19-50004). = Funding: The reported study was funded by RFBR, project number 19-19-50004.
ских изданий (газета Кавказ) и исторических трудах дореволюционных авторов, отражающих различные способы проявления политики памяти. Особое внимание уделяется нарративным стратегиям (созданию исторических описаний с четко определенным набором сюжетов, героев и их интерпретаций) и монументальным практикам коммеморации (увековечиванию в монументе значимых событий или исторических деятелей в строго заданном идеологическом контексте).
Нарративные стратегии политики памяти
Важным инструментом воздействия на массовое историческое сознание и средством конструирования коллективной памяти являются нарративы - сюжетно оформленные повествования, предлагающие связную картину цепи исторических событий5. Одновременно со строительством Российской империи происходило складывание ее официального нарратива, то есть принятого на государственном уровне видения истории страны. Свою нишу в нем заняли традиции историописания движения России на Кавказ и установления здесь российского доминирования.
К середине XIX в., несмотря на активную политику России в регионе, новая окраина страны оставалась малоизвестной широким кругам российской общественности. О Кавказе публика судила «по нескольким повестям да рассказам людей, приезжавших на Пятигорские воды»6. В то же время в Европе публиковались труды побывавших на Кавказе иностранцев - Дж. Бэлла, Э. Спенсера, Дж. Лонг-ворта, Т. Лапинского. В них Россия представлялась в роли агрессора и угнетателя кавказских жителей7. Российское правительство открыто обвинялось в «сокрытии действительного состояния дел в этом крае»8, а побудительные мотивы утверждения на Кавказе объяснялось «ненасытным властолюбием и жаждой завоеваний одного единственного человека, императора России»9.
Обвинения западных авторов стали своего рода вызовом, предопределившим необходимость создания официального нарратива присоединения Кавказа к России. Особенности его формирования определялись тем, что оно происходило в русле решения проблемы «умиротворения Кавказа», а его авторами становятся военные, принимавшие непосредственное участие в событиях Кавказской войны. Имея личный опыт знакомства с регионом, они попытались представить свое видение смыла и исторической значимости происходивших там событий.
В 1839 г. местом обсуждения концепции такого исторического сочинения стал город Тифлис, а его участниками - командир Отдельного Кавказского корпуса генерал-лейтенант Е.А. Головин и офицер Генерального штаба Д.А. Милютин. В то время будущий военный министр, как один из выпускников Императорской военной
академии, проходил на Кавказе боевую практику. По его мнению, решение кавказского вопроса было невозможно без изучения исторического опыта, поэтому он настаивал на разработке военной истории Кавказа. Предложение Милютина корпусной командир принял с сочувствием и высказал свои пожелания к ее подготовке.
Головин настаивал на том, чтобы в историческом труде был подчеркнут мессианский характер деятельности России на Кавказе. Для этого изложение событий следовало начать со времени, «когда Россия освободилась от ига татарского, начала приходить в силу и была в состоянии оттеснить варварство в глубину Азии»10. Акцентируя внимание на ведущей роли Руси в защите Европы от «меча магометанского», по мнению Головина, будет не трудно доказать, что «настоящая борьба наша на Кавказе есть не что иное как продолжение борьбы христианства с исламизмом, варварства с просве-щением»11. Новое сочинение должно было оказать влияние на массовое сознание России и других европейских стран, о чем весьма недвусмысленно писал сам Головин: «С такой только точки зрения история военных действий наших, в недрах Кавказских гор, может быть дружелюбно приветствована Европой и остановит все нелепые и кривые суждения насчет желания России делать в Азии новые завоевания»12.
Рекомендации корпусного командира Е.А. Головина были учтены Д.А. Милютиным в составленной им развернутой программе задуманного сочинения под названием «История русского владычества на Кавказе»13. В ней были сформулированы основные положения общей концепции истории движения России на Кавказ, развитие которых получило в дальнейшем свое отражение в работах авторов второй половины XIX - начала ХХ вв. Они заключались в том, что: 1) движение России на Кавказ - процесс исторически предопределенный и закономерный; 2) присоединение Кавказа отвечало государственным интересам России; 3) действия России в регионе являлись исполнением ее цивилизаторской миссии на Востоке; 4) история присоединения Кавказа к России не должна сводится только к описанию военных событий, но и создавать подробную картину тех усилий, которые прикладывало российское правительство к развитию системы управления и хозяйственному обустройству края.
Когда в 1840-е гг. вопрос подготовки кавказской истории прорабатывался в Санкт-Петербурге, в Главном штабе, выяснилось, что военному министру А.И. Чернышову гораздо важнее героизация недавних событий, нежели изучение исторического опыта в глубокой ретроспективе. Вместо подготовки военной истории Кавказа, начиная с первых походов русов в тот край, Д.А. Милютину было предложено приступить к разработке истории Русско-турецкой войны 1828-1829 гг. и Польского восстания. Тогда Милютин отказался становится «сочинителем панегириков в прославление властей преде-ржащих»14. Понадобилось 20 лет, прежде чем сформулированная им
в соавторстве с Е.А. Головиным концепция, нашла свое отражение в исторических трудах по кавказской тематике.
На завершающем этапе вооруженного противостояния на Кавказе был опубликован написанный по поручению командующего Кавказской армией А.И. Барятинского труд полковника Р. А. Фадеева под названием «Шестьдесят лет Кавказской войны» (Тифлис, 1860). В 1861 г. работу перевели на немецкий язык. Тогда же в Санкт-Петербурге, в зале Пассажа, полковник Д.И. Романовский прочел публичные лекции по военной истории Кавказа. Лекции вызвали большой общественный резонанс и были изданы отдельной книгой «Кавказ и Кавказская война» (Санкт-Петербург, 1860).
Написанные на фактах, очевидцами которых они были сами и на мнениях людей, хорошо изучивших край (Д.А. Милютин, П.К. Ус-лар), работы Р.А. Фадеева и Д.И. Романовского представляли собой первые обобщающие исторические сочинения по новой истории Кавказа, доступные читающей публике. Они объясняли современникам, каких целей Россия старалась достигнуть на Кавказе, зачем ей это было нужно, показывали, в чем и почему она ошибалась, как с исправлением ошибок удалось подчинить Кавказ, какая всей стране от этого польза. Военная тема в их сочинениях явно преобладала и это не случайно. Авторы акцентировали внимание на тех трудностях, которые пришлось преодолевать в регионе, и тем самым убеждали общественность в исторической легитимности российского присутствия на Кавказе. Все остальные сведения географического, этнографического, социально-экономического характера носили лишь вспомогательный характер.
Более всех к разработке обобщающей истории присоединения Кавказа к России приблизился Н.Ф. Дубровин. В 1866 г. по поручению Кавказского наместника и главнокомандующего Кавказской армией вел. кн. Михаила Николаевича он приступил к составлению истории «покорения и владычества русских» на Кавказе, для чего ему был открыт доступ во все архивы, где хранились дела по этому вопросу15. Его многотомное сочинение положило начало переходу от эмоциональных описаний времен Кавказской войны к энциклопедическому подходу в изучении региона, закладывало основы сюжетной канвы и формировало пантеон главных героев для дальнейшего развития имперского нарратива16.
Формирование положительного образа включения региона в состав империи не замыкалось только в рамках подготовки обобщающих исторических трудов и проявлялось в иных поддерживаемых властью нарративных стратегиях. Весной 1865 г. вел. кн. Михаил Николаевич, «желая сохранить для потомства по возможности полное и подробное повествование тех подвигов, которые совершены были частями войск и отдельными лицами в течение непрерывной войны с горцами»17, распорядился, чтобы «во всех полках и отдельных батальонах была составлена история их действий и всей жизни
на Кавказе»18.
Главной целью полковых историй была воспитательная: они помогали знакомить новобранцев с боевыми подвигами и традициями той части, в которую недавно прибыли. «Неучи победить еще могут, но люди, не дорожащие честью полкового мундира, - не победят никогда»19, - оценивал важность подобной работы один из боевых генералов. Такие установки накладывали свой отпечаток как на выбор сюжетов, так и на стиль этой формы официального нарратива. Тираж полковых историй был не велик, их авторы (преимущественно не являвшиеся профессиональными историками офицеры того же полка) ориентировались на небольшую аудиторию военнослужащих, а выбор сюжетов зачастую определялся требованиями «узкоэскадронного патриотизма».
Первым примером подобного рода сочинений на Кавказе стала работа поручика Г. Казбека, посвященная истории Грузинского гренадерского полка20. Вслед за ней были опубликованы полковые истории «куринцев»21, «самурцев»22, «дагестанцев»23, «тенгинцев»24 и других частей. В целом инициатива наместника и главнокомандующего нашла живой отклик. В начале ХХ в. большинство войсковых частей округа располагали своими историями.
После завершения Русско-турецкой войны 1877-1878 гг. военное командование попыталось четко регламентировать содержание полковых историй. В приказе № 55 по Кавказскому военному округу (КВО) от 20 февраля 1879 г. была изложена их программа минимум, которая определяла и способы повествования (последовательное изложение событий из боевой жизни полка с опорой на архивные документы и воспоминания очевидцев) и саму стратегию организации такого повествования25. При этом таким талантливым и увлеченным работой полковым историкам, как А.Л. Зиссерман26 и В.А. Потто27, удалось выйти за рамки перечисления боевых сражений. Их произведения давали оценку событиям военно-политической истории Кавказа, характеризовали исторические портреты выдающихся кавказских деятелей, включали историко-этнографические зарисовки местного населения. Тем самым, полковые историки вносили свою лепту в популяризацию «официальной» версии присоединения Кавказа к России, закрепляя ее в коллективной памяти. «Хорошо составленная история полка, - писал А.Л. Зиссерман, - может быть прочтена с удовольствием не только военным, но и всяким образованным человеком, интересующимся нашею историей, нашими "делами давно минувших дней", выдвинувшими Россию в ранг великой европейской державы»28.
Реализация нарративных стратегий конструирования исторической памяти ставила перед властью новые задачи: подготовка исторических описаний актуализировала проблему разбора местных архивов, а популяризация их содержания в массах подталкивала обратить внимание на возможности музейных практик коммемора-
ции. Решение таких задач могло быть вверено в руки специальных государственных учреждений, создание которых не заставило себя долго ждать.
В 1864 г., при Главном управлении Кавказского наместника была создана Археографическая комиссия. Немногочисленный штат ее сотрудников (председатель и два постоянных члена) занимался разбором архивов местных гражданских учреждений и последовательной публикацией их документов. Деятельность комиссии развивалась успешно, и к началу ХХ в. было издано 12 увесистых томов «Актов» в формате in-folio и объемом около 1 000 страниц каждый29. Они включали в себя систематизированные по периодам управления Кавказом тем или иным наместником документальные свидетельства, которые легли в основу источниковой базы имперского нар-ратива присоединения Кавказа. Это материалы о русско-иранских и русско-турецких войнах, о Кавказской войне, а также источники, проливающие свет на постепенное развитие гражданского управления в крае.
История создания еще одного подобного учреждения на Кавказе связана с реализацией масштабного археографического проекта военной администрации. В 10-летнюю годовщину завершения вооруженного противостояния с горцами на страницах местной газеты «Кавказ» было опубликовано воззвание наместника и главнокомандующего вел. кн. Михаила Николаевича к ветеранам Кавказской войны о доставлении на его имя записок, воспоминаний и других материалов о недавних событиях. Обращая внимание на проблему исследования военного прошлого Кавказа наместник подчеркивал, что «для полноты и правильности подобной работы приходится пожелать появления в свет тех описаний очевидцев и деятелей, кои хранятся у авторов, или в потомстве их и доселе почему-либо не были изданы»30.
Для разбора поступающих рукописей, а также их постепенной публикации, при штабе Кавказского военного округа (КВО) был создан Военно-исторический отдел: сначала как временное учреждение, а с 1888 г. - постоянное. Его штат включал в себя начальника, помощника и двух редакторов31. Под редакцией отдела было выпущено 32 тома «Кавказских сборников»32. Это издание по объему и многообразию представленных на его страницах материалов представляло собой достойного «конкурента» «Актам Кавказской археографической комиссии». Если первоначальный план подготовки сборников ориентировался на источники личного происхождения и исследовательские работы сотрудников отдела, то к концу XIX в. главное место в издании стали занимать документы, извлекаемые из архивов упраздненных военных учреждений Кавказа33.
Положение дел в этих учреждениях тогда оставляло желать лучшего. Старейший и важнейший на Кавказе архив канцелярии киз-лярского коменданта пришел в плачевное состояние. «Трудно даже
допустить, - писал корреспондент газеты «Кавказ», - чтоб на чердаке, под дырявой крышей, могло что-нибудь сохраниться, и, по всей вероятности, "дела" послужили скудной трапезой прожорливым мышам, или истлели от сырости и всесокрушающего времени»34. Понимая историческую важность хранившихся в подобных архивах документов, Военно-исторический отдел организовал их разбор. Выявляемые в Ставрополе, Владикавказе, Моздоке, Георгиевске, Нальчике, Грозном, Екатеринодаре и других населенных пунктах Кавказа документы стали собирать в Тифлисе, в Военно-историческом архиве при штабе КВО, который образовал документальную базу для продолжения исторических исследований в русле официальной концепции.
Визуализация сюжетов и героев создаваемого исторического нарратива нашла свое отражение в экспозициях Кавказского военно-исторического музея (КВИМ), открытого в Тифлисе в 1888 г. На массивных металлических досках, закрепленных на фасаде музейного здания, золотыми буквами была выписана хронология событий имперского нарратива закрепления России на Кавказе и в Средней Азии, начиная с 1567 г. (заложения крепости Терки) и заканчивая 1885 г. (присоединением к России Мерва)35.
Еще большее эмоциональное воздействие на посетителей оказывала созданная по заказу Военного министерства картинная галерея музея. Батальные сцены, выполненные художниками Ф.А. Рубо, Н.С. Самокишем, И.К. Айвазовским и другими, погружали посетителей в атмосферу эпохи и акцентировали внимание на ставших хрестоматийными сюжетах имперского нарратива: вступление императора Петра Великого в Тарки (1722 г.), защита станицы Наурской (1774 г.), вступление в Тифлис 17-го Егерского генерал-майора Лазарева полка (1799 г.), сражение при реке Иоре русских и грузинских войск с лезгинами (1800 г.), штурм и взятие крепости Ленкорани (1812 г.), поражение персов под Елисаветполем (1826 г.), штурм и сдача крепости Эривань (1828 г.), взятие штурмом аула Гимры (1832 г.), высадка императора Николая I во главе войск в Геленджике (1837 г.), взятие штурмом аула Ахульго (1839 г.), взрыв и гибель Михайловского укрепления (1840 г.), взятие аула Дарго М.С. Воронцовым («Сухарная экспедиция», 1845 г.), штурм и взятие аула Сал-ты (1847 г.), смерть генерал-майора Н.П. Слепцова (1851 г.), переход отряда князя М.З. Аргутинского-Долгорукова через Кавказские горы (1853 г.), штурм Гуниба и взятие в плен Шамиля (1859 г.), Кю-рюк-Даринское сражение (1854 г.), штурм и взятие крепости Карс (1855 г.), взятие турецкой кочермы (1856 г.), штурм и взятие крепости Ардагана (1877 г.), Авлиарское сражение (1877 г.), взятие крепости Карса (1877 г.), взятие штурмом крепости Геог-Тепе (1881 г.), бой при реке Кушке (1885 г.)36.
С портретов, размещенных на внутренних стенах музея, на посетителей смотрели российские самодержцы Петр I, Екатерина II,
Павел I, Александр I, Николай I, Александр II и Александр III, грузинские цари Ираклий II и Георгий XII, видные государственные и военные деятели Кавказа В.А. Зубов, Г. Чавчавадзе, А.П. Ермолов, В.О. Бебутов, М.Т. Лорис-Меликов и другие37. Благодаря подробному «Путеводителю» у посетителей была возможность познакомится с их биографиями и заслугами перед Отечеством38.
КВИМ не был закрытым учреждением военного ведомства и через пропаганду положительного образа присутствия России на Кавказе активно влиял на формирование социальной среды, способной к восприятию смыслов и ценностей империи. Практическую значимость такой деятельности подчеркивали сами устроители музея: «Кавказский военно-исторический музей - это тот величественный памятник победоносной Кавказской армии, на котором все народности Кавказа - русские, грузины, армяне, мусульмане - найдут имена своих героев, совершивших великое дело умиротворения Кавказа для его культурного развития и запечатлевших кровью своей беззаветную верность Царю и Родине»39. Выступая в роли опорных точек, своеобразных «маяков» массового исторического сознания, экспонаты музея заполняли пространство общей памяти символами и героями, и тем самым наглядно представляли официальную версию истории присоединения Кавказа к России, пропагандируя идеи единого Отечества и объединения народов под скипетром российского монарха.
Созданные властью Кавказская археографическая комиссия и Военно-исторический отдел постепенно эволюционировали в самодостаточные институты памяти на южной окраине России, способные чутко реагировать на общие тенденции имперской политики. Когда в щедрое на юбилеи время рубежа Х1Х-ХХ вв. в центральной России о Кавказе забыли40, местные институты памяти напомнили о себе сами. К 100-летию занятия Тифлиса русскими войсками (26 ноября 1799 г.) силами сотрудников Военно-исторического отдела и Кавказской археографической комиссии был подготовлен исторический очерк, повествующий о развитии российско-кавказских отношениях с XVI в. до принятия Грузии в российское подданство41. В кратком обзоре авторы показали «тот путь, которым первые случайные сношения Руси с Кавказом привели постепенно к осознанию исторической задачи Русского государства на Кавказском пере-шейке»42.
Местная инициатива была поддержана в Военном министерстве. В том же году, в преддверии уже другого юбилея - 100-летия присоединения Грузии к России, - военный министр А.Н. Куропаткин утвердил программу подготовки продолжения исторического очерка в виде 15-томного издания под названием «Утверждение русского владычества на Кавказе»43. По уже применявшейся ранее при публикации архивных документов схеме фактический материал систематизировался в нем по периодам управления Кавказом того или
иного государственного деятеля. Однако в отличие от предыдущих, новый проект предусматривал разработку отдельных томов, посвященных деятельности русской армии и военного ведомства на Кавказе, в том числе их участию в развитии местной инфраструктуры, вопросам религиозной жизни на Кавказе, гражданского, судебного, поземельного и финансового устройства края, его общественной и экономической жизни. Общее согласование тематических статей между собой, необходимые их дополнения и редакторскую работу возложили на начальника Кавказского военно-исторического отдела В.А. Потто.
«Утверждение...» продолжало традиции создания героического нарратива, в котором присоединение Кавказа к России преподносилось как упорная и длительная борьба, стоившая множества жертв, но при этом принесшая пользу как самой России, так и народам Кавказа, отдавших себя под покровительство российских монархов. Как подчеркивалось во введении, его авторы стремились «дать вполне верную и правдивую картину состояния Кавказского края во всех отношениях во время присоединения Грузии к России, и чем стал Кавказ после столетней жизни его под скипетром русских монархов; показать: сколько принесено жертв, сколько пролито крови и положено трудов на умиротворение страны, чтобы вывести народы Кавказа на путь широкого развития и благоденствия»44.
Хотя проект не был доведен до конца (к началу Первой мировой войны удалось опубликовать лишь 5 томов в 7 книгах, хронологически охватывающих период с 1801 г. до конца 1820-х гг., времен управления И.Ф. Паскевича на Кавказе) он стал апофеозом разработки официального государственного нарратива на региональном уровне. Через «правильную» интерпретацию исторического прошлого его содержание должно было консолидировать российское общество и способствовать формированию общеимперской идентичности.
Монументальные практики коммеморации
В иной форме политика памяти проявляется через монументальное строительство, где памятники выступают как «вещественное воплощение форм и слов, которые способны легко вызвать к жизни исторические ассоциации»45. Строительство памятника дает возможность легко идеализировать избранное историческое событие, наглядно представить его трактовку в художественном образе и тем самым передать «послание», интерпретирующее событие в определенном свете46.
К возведению памятника примыкает и мемориализация уже существующих объектов. Строение при этом утрачивает свое утилитарное назначение или вместе с ним выполняет роль памятника -вызывает в сознании смотрящего на него четкие ассоциации. Храмы
и часовни, посвященные знаковому событию, остатки крепостных стен или дверные арки разрушенных строений по силе своего воздействия не уступают специально для этой цели отлитым скульптурам.
Монументальное поле коммеморации на Кавказе было представлено разными типами памятников. И для того чтобы понять роль каждого из них в политике памяти имперских властей, монументы следует рассматривать не по хронологии воспеваемых ими событий (как это делали отдельные дореволюционные авторы47), а поместить вдоль воображаемой «оси, идущей от общественного интереса к
частному»48.
Выражением имперского официоза, выдававшегося властями за «общественный интерес», стали памятники особам царствующего дома и монументы-свидетельства посещения региона лицами правящей династии. Эту группу монументов власти считали памятниками первостепенной важности, призванными подогревать верноподданнические чувства на южной окраине страны, а некоторые из них (например, крест Николая I в Тифлисе) возводились по инициативе самих императоров на их личные средства49.
Наиболее знаковым из этого типа памятников стал мемориал в Дербенте, посвященный пребыванию в городе Петра I во время его Персидского похода 1722-1723 гг. Объектом мемориализации стала землянка, в которой, по легенде, император останавливался на отдых, обнесенная навесом для защиты от непогоды50. Несмотря на то что имперская администрация сомневалась в правдивости леген-ды51, а расследование показало, что она появилась лишь в середине XIX в.52, навес над землянкой становился все более монументальным и демонстрировал степень уважения памяти об императоре, «гений коего указал нам путь к этим владениям»53. История превращения скромной землянки в помпезный мемориал ярко показывает, что в памятнике для потомков важно то «послание», которое он транслирует, а «физический образ памятника неизбежно подправляется, видоизменяется или с течением времени как-то еще преобразуется»54.
Еще более явный политико-идеологический контекст нес памятник Екатерине II в Екатеринодаре, призванный не столько увековечить историю появления казачества на Кубани, сколько пропагандировать в годы революции 1905-1907 гг. идею неразрывной связи казачества со службой самодержавию55. Несмотря на то что сюжет скульптурной композиции отсылал зрителя к легенде о «даре Екатерины» - акту предоставления в 1792 г. казакам земель для колонизации, - политическое назначение памятника было озвучено на открытии монумента 6 мая 1907 г, приуроченного ко дню рождения Николая II56. Пример этого памятника демонстрирует то, как при реализации политики памяти в сознании людей осуществляется «сплав почитания памяти с насущными идеологическими потребностями для утверждения авторитета власти»57.
Второй группой памятников, близких по своему политическому значению к «царским», стали монументы, метко названные западными исследователями «маркерами триумфа»58. Их роль выполняли многочисленные триумфальные арки, поводом для возведения которых стала коммеморация региональных событий: от победы над врагом до проезда через населенный пункт особы царствующего дома. Форма монумента, заимствованная из античной практики, четко следовала утвердившейся форме и лишь слегка варьировалась в зависимости от местных условий.
Первой по времени и наиболее значимой по своему идеологическому «посланию» стала триумфальная арка, возведенная в конце XVIII в. в станице Екатериноградской с надписью «Дорога в Гру-зию»59. «Послание» одновременно и возвеличивало достижения внешней политики России, и призывало к дальнейшему расширению имперских границ на юге. Однако уже в середине XIX в. триумфальная арка превратилась в политико-идеологический объект, возведенный в мало подходящем для этого месте. Столицей Кавказского наместничества Екатериноград так и не стал, а помпезное сооружение, стоящее в окружении жалких хижин посреди заросшего травой пустыря, выглядело нелепо60.
Не только арка в Екатериноградской, но и аналогичные «маркеры триумфа» в Ставрополе, Екатеринодаре, Анапе, Грозном и Кизляре содержали в себе противоречие. Чтобы понять «послание» монумента, зрителю следовало обладать знаниями о практике организации триумфов в Древнем Риме. Без них же и пышность композиции, и античная символика утрачивали свой смысл.
Это ярко показывает отчет Ставропольского губернатора Н.Е. Никифораки в Министерство внутренних дел о состоянии триумфальной арки «Тифлисские ворота» в Ставрополе, установленной «в конце бульвара по Николаевскому проспекту». Городские обыватели, пересказывая легенды, связанные с историей появления памятника, терялись в догадках насчет назначения этого величавого архитектурного сооружения, ставшего символом города61.
В целом коллективные «фоновые истории» триумфальных арок Кавказа передавали зрителю один из главных постулатов имперской идеологии: через систему образов и аллегорий они «говорили» о мощи России и незыблемости ее внутренних порядков. Трансляция этой идеи считалась властями важной частью монументальной пропаганды, однако идеологическое воздействие велось в форме, непонятной для неграмотного большинства переселенцев. Для них гораздо большим смыслом были наполнены не абстрактные символы власти и могущества, а памятники, посвященные конкретным людям и событиям.
Отдельным направлением коммеморации стало возведение памятников «строителям империи» - лицам, которые занимали руководящие военно-административные посты и определяли политику
России в регионе. Памятники могли быть разнообразными по форме: от сохранившихся надгробий над местами захоронения до отдельного скульптурного произведения. Отношение к памятнику целиком зависело от степени популярности объекта коммеморации. Так, памятники командующим на Кавказской линии Д.Т. Лисаневичу, Н.В. Грекову и К.Ф. Сталю из частных надмогильных памятников так и не превратились в общественно значимые монументы и, по емкому определению В.А. Потто, представляли собой «безмолвный гранит, ничего не говорящий ни уму, ни сердцу, ни воображению»62.
Иным было отношение к популярным деятелям кавказской администрации, таким как М.С. Воронцов, высокохудожественный памятник которому был открыт в Тифлисе в марте 1867 г. Имперские власти хотели, чтобы потомки помнили М.С. Воронцова за его заботу о благосостоянии региона и культуртрегерскую деятельность. «Пройдут десятки и сотни лет, поколения сменят поколения, еще громаднее расширится Тифлис, - и все с тем же величием и приветом будет смотреть на него изображение фельдмаршала, как бы радуясь его развитию и преуспеванию»63, - говорилось на открытии памятника.
Трансляция официального прочтения событий Кавказской войны стала еще одним из направлений строительства памятников в регионе. В ее рамках появились монументы, посвященные героизированным в имперском нарративе военным событиям и личностям. Они служат иллюстрацией того, как власть, финансировавшая работы по возведению памятников, пыталась структурировать монументальное пространство исторической памяти.
Стараниями военной администрации Кавказа в 18401850-е гг. были коммеморированы имперские герои начального этапа присоединения региона к России - П.Д. Цицианов, В.С. Гуляков, П.С. Котляревский и майор И. Монтрезор, которым в Закавказье были возведены памятники разного масштаба64. Каждый факт жизненного пути и сама смерть имперских героев, обыгранные в фоновой истории, был противоречив, а монументы чтили больше идеал, чем следовали реальным историческим фактам. Однако, не найдя в Закавказье достаточной целевой аудитории, готовой к восприятию имперского идеологического «послания», многие военные памятники были вскоре после их возведения заброшены, а проект помпезного монумента П.Д. Цицианову в Тифлисе в силу открытого сопротивления грузинской аристократии так и не доведен до конца65.
Более удачной стала коммеморация борьбы империи с внешним врагом, которая решала текущие политические задачи - транслировала «послание», что границы «русского Кавказа» проходят по местам, где лежат солдатские кости. Эту идею хорошо передавали многочисленные мемориалы павшим в войну 1877-1878 гг., воздвигнутые по единому типовому архитектурному проекту в приграничной полосе с Турцией66.
Венцом имперского монументального строительства стал памятник «воинам, погибшим при разновременных штурмах крепости Карс»67, открытый 6 ноября 1910 г. на месте братских могил солдат, погибших в 1825, 1855 и 1877 гг. Он был выполнен в новом для начала ХХ в. стиле, использовавшем общеевропейский образ68 - «простого солдата», водружающего знамя победы на далекой южной границе империи. Благодаря силе своего идеологического воздействия, памятник был в начале второго десятилетия XX в. широко растиражирован в фотографиях, словесных описаниях и даже стихах69.
В целом, коллективная «фоновая история» военных памятников в Закавказье должна была транслировать современникам и их потомкам официальную версию истории того, как регион при последних грузинских царях перешел под контроль России и как империи удалось продвинуть границы российского Кавказа на ту линию, которую закрепила война 1877-1878 гг.
К государственным проектам так же добавлялись «солдатские» и «народно-казачьи» монументы. Они выражали социальные стремления тех социальных групп, которым как опоре правительства следовало дать возможность выразить свою историческую память.
«Солдатские» монументы, возводившиеся исключительно по инициативе той или иной войсковой части, были посвящены памяти однополчан, павших в годы Кавказской войны. Каждый полк стремился создать для себя символ воинской славы. Мемориальная деятельность военных была прямолинейна, а сюжеты памятников нацелены на трансляцию идеи выполнения воинского долга, беспрекословного повиновения воинской дисциплине и готовности по приказу «отца-командира» пожертвовать жизнью. Самым ярким примером этого стал памятник рядовому Гаврило Сидорову, открытый в 1902 г. 13-м лейб-гренадерским Эриванским полком в своей штаб-квартире в селе Манглис70. Монумент обращался к сюжету гибели героя во время строительства «живого моста» для переправы орудий при отступлении русского отряда от крепости Шах-Булаг71.
Другие полки бывшей Кавказской армии так же апеллировали к примерам героизма своих солдат. 81-й пехотный Апшеронский полк через памятники на Гунибе и в Темир-хан-Шуре провозглашал себя воинской частью, проложившей князю Барятинскому путь к победе над Шамилем в августе 1859 г. 77-й пехотный Тенгинский полк в монументах во Владикавказе и Архипо-Осиповке апеллировал к подвигу защитников Михайловского укрепления, взорвавших форт вместе с захватившими его горцами. 79-й пехотный Курин-ский и 80-й пехотный Кабардинский полки через монумент, возведенный в Дарго, обращались к событиям «Сухарной экспедиции» М.С. Воронцова. 83-й пехотный Самурский полк возвел в своей штаб-квартире в селении Дешлагар и в его окрестностях памятники товарищам, павшим во время военных экспедиций в аулы Шеляги, Салты и Гергебиль.
Военные вряд ли задумывались над негативным этнополитиче-ским контекстом, который коммеморация героики Кавказской войны имела в глазах местного населения, воспринимавшего памятники не символами героизма, а символами силовой политики России на Кавказе. Однако уже сами строители выражали опасение за сохранность монументов после ухода воинской части. Показательно, что на памятнике в ауле Дарго для местного населения была сделана специальная надпись-предостережение на арабском языке: «Уважай мертвых, ибо сам умрешь»72.
Власть так же не препятствовала идущей «снизу» инициативе создания казачьих памятников. Они имели сильное сходство с «солдатскими» мемориалами, но акцентировали внимание на тяготах, опасностях и жертвах «малой Кавказской войны», которую казаки вели в российско-горском приграничье. Прежде всего, казаки чтили память своих предводителей - тех из них, кто соответствовал представлениям о справедливом и популярном начальнике. Помимо этого памятники А.П. Ермолову в Грозном, Н.П. Слепцову в Сунженской (Слепцовской) и Троицкой станицах, Ф.А. Круковскому в станице Екатериноградской и близ укрепления Урус-Мартан были призваны выполнять роль символа казачьей гегемонии в регионе. Показательно, что надпись на кенотафе Н.П. Слепцова, возведенном на церковной площади в Троицкой, акцентировала внимание на том, что память об атамане, павшем в сражении с горцами, сохраняет уже третье поколение жителей станицы73.
Кубанские казаки также установили свои символы легитимации присутствия на землях Кавказа, самым ярким из которых был монумент в станице Царской. Выполненный в стиле памятников особам царствующего дома - с бюстом Александра II, облаченного в казачью форму74, - он на мемориальных табличках сообщал, что казаки занимают земли Закубанья вследствие точного исполнения утвержденного императором плана покорения Западного Кавказа75. Аналогичную функцию выполнял памятник 200-летия Кубанского казачьего войска, воздвигнутый в 1897 г. в Екатеринодаре, на мемориальных досках фиксировавший историю появления в регионе обеих частей войска - и «линейцев», и «черноморцев»76.
Однако большинство казачьих мемориалов в кубанских станицах апеллировали не к триумфу победы, а к трагедии - героизму, проявленному при защите родных станиц от набегов горцев. Часовня в Тифлисской, воздвигнутая над могилой сотника Гречишки-на и его казаков, памятник полковнику Тиховскому в Ольгинской, скромный монумент в Каменобродской, посвященный жителям, погибшим от набега Джембулата, частные захоронения героев, таких как полковник А. Дадымов, составляют группу «народно-казачьих» памятников. Выполненные в стиле частных захоронений, они не только отражали ту грань жизни в приграничье, которую хотели помнить потомки участников «малой войны», но также использо-
вались казачьими верхами для пропаганды единства военно-служилого сословия в противовес «иногородним». Дидактическую роль народно-казачьих памятников точно подметил Ф.А. Щербина, подчеркнувший, что павшие при защите Ольгинского поста полковник «Тиховский и его сподвижники - это наш казачий Леонид и наши казачьи спартанцы»77.
Облик, который приобретала политика России на Кавказе в отражении «солдатских» и казачьих памятников, был целостным и непротиворечивым. В прямой или завуалированной форме монументы «говорили» о военных методах присоединения региона и высокой цене победы, а их строители были далеки от размышлений о национальном вопросе, возникшем уже после того, как бывшие противники стали вместе жить в одной мирной стране. И их не интересовало то, что памятники «покорения Кавказа» в условиях революционного кризиса начала ХХ в. века зачастую выглядели не как «маркеры триумфа», а как «зарубки памяти» об этнической розни.
Как средство, призванное воздействовать на историческую память зрительской аудитории, памятники лучше всего выполняют свою идеологическую задачу во время организации возле них празднования памятных событий. В ходе мероприятия рядом с памятником на фоне знамен и транспарантов с государственной символикой происходила постановка своеобразного спектакля, включающего речи ораторов, парады, фейерверки, а иногда и массовые гуляния, с целью запечатлеть в памяти людей нужный идеологический постулат в ярком виде78.
Идеологический потенциал, заложенный в организации праздничных мероприятий, приуроченных к годовщинам официально чтимых событий, имперские власти пытались активно использовать.
Наиболее значимым событием как имперского нарратива, так и всей монументальной пропаганды, являлось завершение Кавказской войны, которое трактовалось не столько как конец российско-горского противостояния, сколько как безусловная победа империи при «покорении Кавказа». Празднование 50-летия завершения войны на Северо-Восточном Кавказе, закончившееся пленением Шамиля, было организовано в августе 1909 г. на Гунибе.
В проведении мероприятия было не только лично задействовано высшее руководство Кавказа - наместник И.И. Воронцов-Дашков и ведущие представители имперской администрации, но и участвовали военнослужащие всех «старых» Кавказской полков. Акт комме-морации был проведен в форме точной исторической реконструкции штурма Гуниба, выполненной по сценарию, составленному Военно-историческим отделом Кавказского военного округа. Помимо имитации штурма, он включал целый ряд мероприятий: посещение военными своих полковых памятников, парад войск в березовой роще у «Сени Барятинского», праздничного обеда для офицеров, солдат и горских делегаций на «царской поляне», а также народные гуляния
и фейерверк79.
Идеологическим мероприятием, вокруг которого строился весь акт коммеморации, являлось торжественное чтение Кавказским наместником приказа по Кавказскому военному округу. В нем, помимо идеи преемственности боевого духа и традиций старых и новых полков80, звучал и важный политический посыл, напрямую обращенный к исторической памяти о Кавказской войне: «Не губительный меч завоевателя, а духовные блага мира, спокойствия и процветания народов вносили с собой русские войска в трущобы недоступных гор, в дебри вековых дремучих лесов»81. Местное горское население заверялось в том, что «Великий Государь наш, равно заботящийся о всех своих подданных», заметит и отблагодарит их 50-летнюю лояльность представителям государственной власти82.
Похожие идеологические постулаты озвучивались и в ходе других актов коммеморации, обращенные к памяти о событиях военно-политической истории региона: во время открытия памятника разгрому лезгин на реке Иоре; закладке, а затем и открытия Храма Кавказской Армии в Тифлисе; открытия в Карсе памятника медицинским чинам, погибшим в войну 1877-1878 гг. В них видна попытка властей использовать историческую память о событии ради «четко просчитанной легитимизации своего положения как гражданских лидеров общества, проведения через них идеи верховенства государственных законов и общественного порядка»83.
* * *
Как и во всей империи, политика памяти на Кавказе носила ярко выраженный идеологический характер и была направлена на формирование имперской идентичности. Идеалом, который она пыталась внушить, была мысль о лояльности населения правящей династии, незыблемости существующих порядков и необходимости служить российскому государству, независимо от социального статуса или этнической принадлежности.
Самодержавие пыталось заявить о своей «надклассовости», «народности», стремясь зафиксировать в исторической памяти подданных серию строго подобранных исторических сюжетов. В рамках официальной установки, герои коммеморируемых событий трансформировались в плеяду образов «верных царских слуг». Обращение к их делам должно было не столько напоминать населению о реальном событии, сколько наглядно демонстрировать, «как чтут Царь и Отечество славные подвиги своих храбрых и верных слуг»84.
Однако сословная структура империи неизбежно накладывала отпечаток как на систему образов, так и сюжеты, избираемые для идеологического воздействия. Казаки, вспоминающие о своих атаманах; офицеры и солдаты бывшей Кавказской армии, чтящие павших однополчан; военные и гражданские чиновники,
прославляющие мощь российской власти и образы строителей империи, - все они являлись представителями тех социальных групп, которым была предоставлена привилегия официального выражения своей исторической памяти.
Под их моральные ценности и социальные стремления подгонялась трактовка тех коммеморированных исторических событий, которые должны были воздействовать на население. Любые другие оценки тех же событий, которые сохранялись в исторической памяти «безмолвствующего большинства» - представителей неимущих и непривилегированных сословий и части этнических групп Кавказа - не имели права на коммеморацию.
Целевая аудитория, способная воспринимать смыслы и ценности империи, неизбежно сужалась, и к 1917 г. политика памяти превратилась в искусственно поддерживаемый государством официальный проект, который, лишившись в силу революции и Гражданской войны идеологической и финансовой подпитки, сошел с исторической арены. Имперские памятники были либо сметены революционными событиями, либо, даже сохранившись, изменили свое идеологическое «послание». Официальные нарративы пылились на полках архивов и библиотек, представляя интерес лишь для узкого круга специалистов-кавказоведов, которые обращались к ним в поисках фактического материала.
Примечания Notes
1 Terdiman R. Present Past: Modernity and the Memory Crisis. Ithaca (NY), 1993;MatsudaM.K. The Memory of the Modern. Oxford, 1996.
2 Репина Л.П. Историческая память и современная историография // Новая и новейшая история. 2004. N° 5. С. 39-51; Святославский А.В. История России в зеркале памяти: Механизмы формирования исторических образов. Москва, 2013; Шадже А.Ю., Хут Л.Р., Куква Е.С. Российский Северный Кавказ: Историческая память vs историческая политика // Былые годы. Российский исторический журнал. 2014. № 32 (2). С. 132-139; Pavlenko O.V. 1938/39 in Soviet and Russian Historiography and Historical Memory // Вестник РГГУ. Серия: Политология. История. Международные отношения. Зарубежное регионоведение. Востоковедение. 2018. № 1 (11). С. 41-55; Сабенникова И.В. Русская эмиграция и сохранение национальной памяти // История и архивы. 2019. № 3. С. 29-39.
3 Леонтьева О.Б. «Мемориальный поворот» в современной российской исторической науке // Диалог со временем. 2015. № 50. С. 59.
4 Миллер А.И., Малинова О.Ю., Ефременко Д.В. Политика памяти и историческая наука // Российская история. 2018. № 5. С. 128.
5 Малинова О.Ю. Коммеморация исторических событий как инструмент символической политики: Возможности сравнительного анализа // Полития: Анализ. Хроника. Прогноз (Журнал политической философии и
социологии политики). 2017. № 4 (87). С. 17.
6 Фадеев Р.А. 60 лет Кавказской войны. Письма с Кавказа. Записки о кавказских делах. Москва, 2007. С. 145.
7 Дегоев В.В. Большая игра на Кавказе: история и современность: Статьи, очерки, эссе. 2-е изд. Москва, 2003. С. 54-116.
8 Спенсер Э. Описание поездок по Западному Кавказу, включая путешествие через Имеретию, Мингрелию, Турцию, Молдавию, Галицию, Си-лезию и Моравию. Нальчик, 2008. С. 9.
9 Бэлл Дж. Дневник пребывания в Черкесии в течение 1837 - 1839 гг. В 2 т. Т. 1. Нальчик, 2007. С. 6.
10 Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки (НИОР РГБ). Ф. 169. Карт. 96. Ед. хр. 44. Л. 1об.
11 НИОР РГБ. Ф. 169. Карт. 96. Ед. хр. 44. Л. 1об.
12 Там же. Л. 2.
13 НИОР РГБ. Ф. 169. Карт. 81. Ед. хр. 1. Л. 1-6.
14 Милютин Д.А. Воспоминания генерал-фельдмаршала графа Дмитрия Алексеевича Милютина: 1843 - 1856. Москва, 2000. С. 178.
15 Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 401. Оп. 2. 1866 г. Д. 105. Л. 1-12.
16 Дубровин Н.Ф. История войны и владычества русских на Кавказе. В 6 т. Санкт-Петербург, 1871-1888.
17 Государственный архив Краснодарского края (ГАКК). Ф. 254. Оп. 2. Д. 216. Л. 2.
18 ГАКК. Ф. 254. Оп. 2. Д. 216. Л. 2.
19 Потто В.А. Памятники времен утверждения русского владычества на Кавказе. Вып. 1. Тифлис, 1906. С. II.
20 Казбек Г.Н. История Грузинского гренадерского полка, в связи с историей Кавказской войны. Тифлис, 1865.
21 Казбек Г.Н. Куринцы в Чечне и Дагестане: 1834 - 1861 г. Тифлис, 1885.
22 Петров А.К. История 83-го пехотного Самурского полка. Петровск, 1892.
23 Игнатович Д.Ю. Боевая летопись 82-го пехотного Дагестанского полка во время Кавказской войны (1845 - 1861 гг.). Тифлис, 1897.
24 РаковичД.В. Тенгинский полк на Кавказе: 1819 - 1846. Тифлис, 1900.
25 Приказы по Кавказскому военному округу за 1858 - 1917 гг. Тифлис, 1879. С. 1-2.
26 Зиссерман А.Л. История 80-го пехотного Кабардинского полка (1726
- 1880). В 3 т. Санкт-Петербург, 1881.
27 Потто В.А. История 44-го драгунского Нижегородского полка. В 10 т., 5 кн. Санкт-Петербург, 1892-1895.
28 Зиссерман А.Л. История 80-го пехотного Кабардинского полка, (1726
- 1880). В 3 т. Т. 1. Санкт-Петербург, 1881. С. III.
29 Акты, собранные Кавказской археографической комиссией. В 12 т. Тифлис, 1866-1904.
30 Кавказ (Тифлис). 1874. 8 сент.
31 Парова Л.М. Создание и деятельность Военно-исторического отдела штаба Кавказского военного округа // Военно-исторический журнал. 1988. № 5. С. 88.
32 Кавказский сборник. Т. 1-32. Тифлис, 1876-1912.
33 Колосовская Т.А. «Кавказские сборники»: история и судьба археографического проекта // Вестник архивиста. 2019. № 3. С. 663-674.
34 Кавказ (Тифлис). 1886. 21 апр.
35 Эсадзе Б.С. Краткое описание Кавказского военно-исторического музея. Тифлис, 1899. С. 6-10.
36 Эсадзе Б.С. Боевые подвиги кавказских войск: Альбом Картинной галереи Кавказского военно-исторического музея. Тифлис, 1899.
37 Эсадзе Б.С. Краткое описание Кавказского военно-исторического музея. Тифлис, 1899. С. 10, 12.
38 Путеводитель по Кавказскому военно-историческому музею. Тифлис, 1915.
39 Путеводитель по Кавказскому военно-историческому музею. Тифлис, 1915. С. III.
40 Лапин В.В. Кавказская война XVIII - XIX веков в исторической памяти // Россия XXI. 2007. № 6. С. 82-101.
41 Исторический очерк Кавказских войн от их начала до присоединения Грузии. Тифлис, 1899.
42 Исторический очерк Кавказских войн от их начала до присоединения Грузии. Тифлис, 1899. С. 2.
43 Утверждение русского владычества на Кавказе: Программа. Тифлис, 1901.
44 Утверждение русского владычества на Кавказе: К столетию присоединения Грузии к России: 1801 - 1901. Т. 1. Тифлис, 1901. С. 6.
45 Gobel D., Rossell D. Introduction // Commemoration in America: Essays on Monuments, Memorialization, and Memory. Charlottesville, 2013. P. 6.
46 Upton D. Why Do Contemporary Monuments Talk so Much? // Commemoration in America: Essays on Monuments, Memorialization, and Memory. Charlottesville, 2013. P. 22.
47 Потто В.А. Памятники времен утверждения русского владычества на Кавказе. Вып. I, II. Тифлис, 1906-1909.
48 Gobel D., Rossell D. Introduction // Commemoration in America: Essays on Monuments, Memorialization, and Memory. Charlottesville, 2013. Р. 8.
49 Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 1284. Оп. 186. Д. 2. Л. 3.
50 РГИА Ф. 1284. Оп. 188. Д. 122. Л. 3об.-4.
51 Там же.
52 Кавказ (Тифлис). 1890. 25 февр.
53 Зиссерман А.Л. 25 лет на Кавказе. Т. 2. Санкт-Петербург, 1879. С. 3.
54 Gobel D., Rossell D. Introduction // Commemoration in America: Essays on Monuments, Memorialization, and Memory. Charlottesville, 2013. Р. 7.
55 Потто В.А. Памятники времен утверждения русского владычества на Кавказе. Вып. I. Тифлис, 1906. С. 6-15.
56 Потто В.А. Памятники времен утверждения русского владычества на Кавказе. Вып. I. Тифлис, 1906. С. 15.
57 Gobel D., Rossell D. Introduction // Commemoration in America: Essays on Monuments, Memorialization, and Memory. Charlottesville, 2013. Р. 9.
58 Gobel D., Rossell D. Introduction // Commemoration in America: Essays on Monuments, Memorialization, and Memory. Charlottesville, 2013. Р. 9.
59 Потто В.А. Памятники времен утверждения русского владычества на Кавказе. Вып. I. Тифлис, 1906. С. 56.
60 Потто В.А. История 44-го драгунского Нижегородского полка. Т. V. Санкт-Петербург, 1894. C. 1.
61 РГИА Ф.1284. Оп. 188. Д. 133. Л. 1-1об.
62 Потто В.А. Памятники времен утверждения русского владычества на Кавказе. Вып. II. Тифлис, 1909. С. 190.
63 Открытие памятника в Тифлисе светлейшему князю Михаилу Семеновичу Воронцову. Тифлис, 1867. С. 22, 23.
64 Потто В.А. Памятники времен утверждения русского владычества на Кавказе. Вып. I. Тифлис, 1906. С. 104-108, 109-124, 140-152.
65 Ткаченко Д.С. Невоздвигнутый памятник П.Д. Цицианову: Имперская идея в мемориальной деятельности кавказской администрации во второй половине XIX - начале ХХ вв. // Научная мысль Кавказа. 2016. № 3 (87). С. 68-73.
66 РГИА. Ф. 1284. Оп. 186. Д. 8. Л. 27.
67 Путеводитель по Кавказскому военно-историческому музею. Тифлис, 1915. С. 160.
68 Upton D. Why Do Contemporary Monuments Talk so Much? // Commemoration in America: Essays on Monuments, Memorialization, and Memory. Charlottesville, 2013. Р. 23.
69 Крепость Карс: Об открытии 6-го Ноября 1910 года памятника русским воинам, доблестно павшим при штурмах крепости Карс в 1828, 1855 и 1877 гг. Карс, 1910.
70 Потто В.А. Памятники времен утверждения русского владычества на Кавказе. Вып. I. Тифлис, 1906. С. 134-137.
71 Бобровский П.О. История 13-го Лейб-гренадерского Эриванского полка за 250 лет. Ч. 3. Санкт-Петербург, 1893. С. 232, 233.
72 РГВИА. Ф. 401. Оп. 5. Д. 31. Л. 320.
73 РГИА. Ф.1293. Оп. 169. Д. 2277. Л. 1.
74 РГИА. Ф. 1293. Оп. 169. Д. 689«в». Л. 1.
75 РГИА. Ф. 1284. Оп. 188. Д. 352. Л. 2об.
76 Потто В.А. Памятники времен утверждения русского владычества на Кавказе. Вып. II. Тифлис, 1909. С. 3.
77 Щербина Ф.А. Очерки борьбы русских с черкесами. Вып. 1. Екате-ринодар, 1912. С. 9.
78 Gobel D., Rossell D. Introduction // Commemoration in America: Essays on Monuments, Memorialization, and Memory. Charlottesville, 2013. Р. 7.
79 НИОР РГБ. Ф. 58. Карт. 57. Д. 3. Л. 43.
80 НИОР РГБ. Ф. 58. Карт. 57. Д. 3. Л. 41об.
81 НИОР РГБ. Ф. 58. Карт. 57. Д. 3. Л. 41.
82 НИОР РГБ. Ф. 58. Карт. 57. Д. 3. Л. 46.
83 Gobel D., Rossell D. Introduction // Commemoration in America: Essays on Monuments, Memorialization, and Memory. Charlottesville, 2013. Р. 10.
84 Клятвенное обещание: Разъяснение для нижних чинов. Санкт-Петербург, 1889.С. 5.
Авторы, аннотация, ключевые слова
Колосовская Татьяна Александровна - докт. ист. наук, профессор, Северо-Кавказский федеральный университет (Ставрополь)
kolosowskay@yandex.ru
Ткаченко Дмитрий Сергеевич - докт. ист. наук, профессор, СевероКавказский федеральный университет (Ставрополь)
tkdmsg@rambler.ru
В статье анализируется имперская политика памяти на Кавказе. В хронологических рамках XIX - начала ХХ вв. авторы впервые в отечественной историографии рассматривают процесс формирования официальной исторической концепции присоединения Кавказа к России, ее отражение в нарративных практиках и мемориальной деятельности имперских властей.
С методологических позиций memory studies показывается, что влияние на историческую память велось через составление исторических нарративов, публикацию архивных документов, создание музейных коллекций, строительство памятников, сохранение исторических зданий, памятных мест, частных или коллективных захоронений, а также проведение «актов коммеморации» - религиозных или общественных действий, приуроченных к годовщинам значимых событий. Эти формы проведения политики памяти наполнялись имперским пантеоном героев и историческими сюжетами, отражающими специфику установления российского владычества на Кавказе.
Авторы приходят к выводу о том, что действия официальных властей по формированию массового исторического сознания были нацелены на культивацию общеимперских ценностей: почитание российских императоров, силы российской власти и незыблемости имперских порядков. При этом выбор сюжетов для составления нарративов и монументальной пропаганды определялся сословной системой. Лишь отдельным социальным группам была предоставлена привилегия выражать свою историческую память. Данный подход неизбежно сужал целевую аудиторию имперской политики памяти и сводил ее к продвижению искусственного идеологического проекта, обреченного сойти с исторической арены как только прекратится его финансовая и идеологическая подпитка со стороны власти.
Самодержавие, Кавказская война, историческая память, коллективная
память, культурная память, историческая политика, политика памяти, мемориальный культ, исторический нарратив, памятник, архивное дело, музейное дело, коммеморация, Кавказ.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Kolosovskaya, T.A. "Kavkazskiye sborniki": istoriya i sudba arkheogra-ficheskogo proyekta ["Caucasian Collections": The History and Fate of the Ar-cheographic Project.]. Vestnikarkhivista, 2019, no. 3, pp. 663-674. (In Russian)
2. Lapin, V.V. Kavkazskaya voyna XVIII - XIX vekov v istoricheskoy pamyati [The Caucasian War of the 18th - 19th Centuries in Historical Memory.]. RossiyaXXI, 2007, no. 6, pp. 82-101. (In Russian)
3. Leontyeva, O.B. "Memorialnyy povorot" v sovremennoy rossiyskoy istoricheskoy nauke [The "Memorial Turn" in Contemporary Russian Historical Science.]. Dialog so vremenem, 2015, no. 50, pp. 59-96. (In Russian)
4. Malinova, O.Yu. Kommemoratsiya istoricheskikh sobytiy kak instrument simvolicheskoy politiki: Vozmozhnosti sravnitelnogo analiza [The Commemoration of Historical Events as a Tool of Symbolic Politics: Opportunities for Comparative Analysis.]. Politiya: Analiz. Khronika. Prognoz (Zhurnal politicheskoy filosofii i sotsiologiipolitiki), 2017, no. 4 (87), pp. 6-22. (In Russian)
5. Miller, A.I.; Malinova, O.Yu.; Efremenko, D.V. Politika pamyati i is-toricheskaya nauka [The Politics of Memory and Historical Science.]. Rossiys-kaya istoriya, 2018, no. 5, pp. 128-140. (In Russian)
6. Parova, L.M. Sozdaniye i deyatelnost Voyenno-istoricheskogo otdela shtaba Kavkazskogo voyennogo okruga [The Creation and Activity of the Military-Historical Department of the Caucasus Military District Headquarters.]. Voyenno-istoricheskiy zhurnal, 1988, no. 5, pp. 87-91. (In Russian)
7. Pavlenko O.V. 1938/39 in Soviet and Russian Historiography and Historical Memory. Vestnik RGGU. Seriya: Politologiya. Istoriya. Mezhdunarod-nyye otnosheniya. Zarubezhnoye regionovedeniye. Vostokovedeniye, 2018, no. 1 (11), pp. 41-55. (In English)
8. Repina, L.P. Istoricheskaya pamyat i sovremennaya istoriografiya [Historical Memory and Contemporary Historiography.]. Novaya i noveyshaya istoriya, 2004, no. 5, pp. 39-51. (In Russian)
9. Sabennikova, I.V. Russkaya emigratsiya i sokhraneniye natsionalnoy pamyati [Russian Emigration and the Preservation of National Memory.]. Istoriya i arkhivy, 2019, no. 3, pp. 29-39. (In Russian)
10. Shadzhe, A.Yu.; Khut, L.R.; Kukva, E.S. Rossiyskiy Severnyy Kavkaz: Istoricheskaya pamyat vs istoricheskaya politika [Russian North Caucasus: Historical Memory vs Historical Policy.]. Bylyye gody. Rossiyskiy istoricheskiy zhurnal, 2014, no. 32 (2), pp. 132-139. (In Russian)
11. Tkachenko, D.S. Nevozdvignutyy pamyatnik P.D. Tsitsianovu: Imper-skaya ideya v memorialnoy deyatelnosti kavkazskoy administratsii vo vtoroy polovine XIX - nachale XX vv. [The Un-Erected Monument to Pavel D. Tsit-
sianov: The Imperial Idea in the Memorial Activity of the Caucasus Administration in the Second Half of the 19th - Early 20th Centuries.]. Nauchnaya mysl Kavkaza, 2016, no. 3 (87), pp. 68-73. (In Russian)
(Essays, Articles, and Papers from Books, Proceedings, and Research Collections)
12. Gobel, D.; Rossell, D. Introduction. Commemoration in America: Essays on Monuments, Memorialization, and Memory / Ed. by D. Gobel, D. Rossell. Charlottesville: University of Virginia Press, 2013. P. 2-9. (In English)
13. Upton, D. Why Do Contemporary Monuments Talk so Much? Commemoration in America: Essays on Monuments, Memorialization, and Memory / Ed. by D. Gobel, D. Rossell. Charlottesville: University of Virginia Press, 2013. P. 11-35. (In English)
(Monographs)
14. Degoyev, V.V. Bolshaya igra na Kavkaze: istoriya i sovremennost [The Great Game in the Caucasus: History and the Present.]. 2-nd ed. Moscow, 2003, 512 p. (In Russian)
15. Matsuda, M.K. The Memory of the Modern. Oxford: Oxford University Press, 1996, 255 p. (In English)
16. Svyatoslavskiy, A.V. Istoriya Rossii v zerkale pamyati: Mekhanizmy formirovaniya istoricheskikh obrazov [Russian History in the Mirror of Memory: Mechanisms for Forming Historical Images.]. Moscow, 2013, 588 p. (In Russian)
17. Terdiman, R. Present Past: Modernity and the Memory Crisis. Ithaca (NY): Cornell University Press, 1993, 389 p. (In English)
Authors, Abstract, Key words
Tatyana A. Kolosovskaya - Doctor of History, Professor, North-Caucasus Federal University (Stavropol, Russia)
kolosowskay@yandex.ru
Dmitriy S. Tkachenko - Doctor of History, Professor, North-Caucasus Federal University (Stavropol, Russia)
tkdmsg@rambler.ru
The article examines the imperial politics of memory in the Caucasus. The authors for the first time in Russian historiography research into how the official historical concept of the accession of the Caucasus to Russia was formed within the time frame of the 19th and early 20th centuries, as well as its manifestation in narrative practices and memorial activities initiated by imperial authorities.
Through the methodology of memory studies it is demonstrated that historical memory was affected by historical narratives, archival documents, museum
collections, monuments, historical buildings and sights kept intact, private and collective burial grounds as well as "commemoration acts", i.e. religious and public events related to significant dates. These forms of memory politics were filled up with heroes from the imperial pantheon and historical plots describing details of Russian rule in the Caucasus
The authors arrive at the conclusion that the actions of official authorities responsible for forming mass historical consciousness were aimed at cultivating imperial values, such as honouring the sovereigns, strong Russian power and indestructible imperial order. Moreover, an entitlement to select plots for the narratives were based on class preferences. The privilege to manifest their historical memory was granted to but a few social groups. This approach inevitably narrowed the target audience for imperial politics of memory and reduced it to an artificial ideological project which was doomed to quit the historical arena as soon as its financial and ideological support stops coming from the imperial power.
Russian autocracy, Caucasian war, historical memory, collective memory, cultural memory, politics of history (politics of the past), politics of memory, memorial cult, historical narrative, monument, archival affairs, museum affairs, commemoration, Caucasus.
