CC BY
46
9. Tsentr dokumentatsii noveyshey istorii Rostovskoy oblasti [The documentation centre of recent history in Rostov region], F. 118, Op. 1, D. 45.
10. Tsentr dokumentatsii noveyshey istorii Rostovskoy oblasti [The documentation centre of recent history in Rostov region], F. 5. Op. 1. D. 70, L. 52; «Sovershenno sekretno». Lubyanka-Stalinu. O polozhenii v strane (1922-1934 gg.). T. 5-7. Dokumenty i materialy [«Top secret». Lubyanka - to Stalin. On the situation in the country (1922-1934 gg.). Vol. 5-7. Documents and materials]. Moscow, Publ. House of Institute of History RAS, 2004, 648 p.; Tikidzh'yan R.G. K voprosu o polozhenii kaza-kov-reemigrantov na Donu v 1920-kh godakh [To the question of the Cossacks on the don re-emigrants in the 1920s]. In: Pervye Velikhovskie nauchnye chteni-ya. Sb. nauch. Statey [Proc. Sci. 1st Velikhovskiy Readings.]. Novocherkassk, South-Russian State Technical Univ. Press, 2009, pp. 89-91.
11. Rossiyskiy gosudarstvennyy arkhiv sotsial'no-politicheskoy istorii [Russian state archive of sociopolitical history], F. 17, Op. 84, D. 445, L. 44.
12. Tsentr dokumentatsii noveyshey istorii Rostovskoy oblasti [The documentation centre of recent history in Rostov region], F. 118, Op. 1, D. 55, L. 1-2.
13. Tsentr dokumentatsii noveyshey istorii Rostovskoy oblasti [The documentation centre of recent history in Rostov region], F. 118, Op. 1, D. 69, L. 10.
14. Krestnaya nosha: Tragediya kazachestva [The cross burden: the Tragedy of the Cossacks]. Part. 1. Compiler V.S. Sidorov. Rostov-on-Don, Gefest Publ., 1994, 512 p.
15. Bugay N.F. Shpion, 1994, no. 1(3), pp.150-158; Baranov A.V. Kazachiy sbornik, 2000, no. 2, pp. 157-171; Oskolkov E.N. Golod 1932-1933. Khlebozagotovki i golod 1932-1933 goda v Severo-Kavkazskom krae [The famine of 1932-1933. Grain
procurements and famine of 1932-1933 in the North Caucasus region]. Rostov-on-Don, Rostov State Univ. Press, 1991, pp. 30-57; Kislitsyn S.A., Kirichenko A.N. Ukaz i shashka. Politicheskaya vlast' i donskie ka-zaki v 20 veke [The decree and the sword. Political power and the don Cossacks in the 20th century]. Rostov-on-Don, Rostizdat, 2007, pp. 288-299, 300-307; Skorik A.P., Bondarev V.A. Otechestvennaya istoriya, 2008, no. 5, pp. 98-100; Tokareva N.A. Krest'yanstvo i vlast' 1928-1929 gg. Vzaimootnosheniya krest'yanskogo naseleniya i or-ganov vlasti na Donu v usloviyakh pervogo etapa kollektivizatsii [Peasantry and power 1928-1929 Relationship of the peasant population and authorities on the don in the first stage of collectivization]. Shakhty, South-Russian State Univ. of Economic and Service Press, 2009, pp .63-80; 98-112.
16. Skorik A.P. Kazachestvo Yuga Rossii v period sotsi-alisticheskoy modernizatsii 1920-1930-kh gg. [The Cossacks of Southern Russia in the period socialist modernization of 1920-1930s]. In: Ocherki istorii i kul 'tury kazachestva Yuga Rossii [Essays on the history and culture of the Cossacks of South of Russia. Ed. by G.G. Matishov, I.O. Tyumentsev. Volgograd, Volgograd branch of the Russian Academy of National Economy and Public, 2014, pp. 324-346; Stalinizm v sovetskoy provintsii: 1937-1939 gg. Massovaya operatsiya na osnove prikaza № 00447 [Stalinism in the Soviet province:1937-1939 Mass operation on the basis of the order № 00447]. Compiler M. Yunge, B. Bonvech. Vol. 1, 2. Moscow, ROSSPEN, 2010, 568 p.
14 ноября 2017 г.
УДК 947(470.6)
ЗАВЕРШЕНИЕ КАВКАЗСКОЙ ВОЙНЫ НА СЕВЕРО-ВОСТОЧНОМ КАВКАЗЕ В МОНУМЕНТАЛЬНОЙ ПРАКТИКЕ ИМПЕРСКИХ ВЛАСТЕЙ Х1Х-НАЧАЛА ХХ ВВ.
Д.С. Ткаченко
DOI 10.23683/2072-0181-2017-92-4-107-114
Строительство памятников и прославление через них событий прошлого, призванное решать текущие политико-идеологические задачи - одна из
Ткаченко Дмитрий Сергеевич - доктор исторических наук, доцент, профессор кафедры истории России Гуманитарного института Северо-Кавказского федерального университета, 355009, г. Ставрополь, ул. Пушкина, 1, e-mail: [email protected], т. 8(8652)956808.
актуальных тем для исторических исследований. В то же время последующие поколения могут переосмысливать историческую память, смысл и значение исторических событий и личностей,
Dmitry Tkachenko - North Caucasus Federal University, 1 Pushkin Street, Stavropol, 355009, e-mail: tkdmsg@ rambler.ru, tel. +7(8652)956808.
что отражается на судьбе монументальных памятников: снос одних и возведение памятников представителей другой стороны. Подобный процесс проходил во все времена, продолжается в качестве эксцессов и в современном мире: Россия в 90-е годы XX в., «декоммунизация» в Польше и на Украине, попытка уничтожить память о конфедератах XIX в. В США и др. В настоящее время данная тематика исследуется в контексте изучения коммеморации - политики по увековечиванию образа значимого события или исторического деятеля в четком идеологическом контексте. При этом, если за рубежом существует разработанная методология изучения механизмов процесса в контексте исследования политики памяти, то в России это научное направление только формируется. Споры ведутся буквально по всем параметрам, включая само определение термина. Культурологи видят в коммеморации «попытку сохранения образа себя, своих ближних, своей культуры в настоящем и в будущем» [1, с. 5.]; социологи определяют ее как «сознательный социальный акт передачи определенной нравственно, эстетически, мировоззренчески, технологически ценной информации» [1, с. 92]. Политологи подчеркивают, что «коммеморация - это способ скрепления на новых основах старого или даже создания нового сообщества, включая подчинение народа власти на основе ее потребностей и задач, для чего используются новые версии (интерпретации) прошлых событий, образов, персоналий» [2]. Мы не преследуем задачу поставить точку в терминологических спорах, а акцентируем внимание на фактическом материале, связанном с возведением на Кавказе российских историко-культурных памятников. Автор предпринял попытку разобраться, что эти памятники значили для их творцов и современников.
По точному наблюдению Дэна Уптона, «Монументы всегда говорят больше о людях, времени и региональных особенностях их создателей, чем о людях, времени и региональных особенностей того, что они прославляют» [3, р. 22]. Поэтому мемориальная деятельность российских военных и гражданских лиц на Кавказе была теснейшим образом связана не столько с прославляемыми ими военно-политическими событиями прошлого, сколько с политико-идеологическими потребностями того настоящего, в котором они жили.
Одним из наиболее значимых событий военно-политической истории Кавказа рубежа XIX-XX вв. считается время завершения
Кавказской войны на Северо-Восточном Кавказе. Это было 25 августа 1859 г., когда окруженный на горе Гуниб Шамиль принял решение сложить оружие и сдаться войскам князя А.И. Барятинского, что положило конец существования его военно-теократического государства и организованной борьбе горцев против российских властей. Этот эпизод и стал основой большинства «фоновых историй» памятников, возводимых в честь блестящей имперской победы.
Уже в начале 60-х гг., «по горячим следам» события, в основанном на Гунибе русском укреплении появляется первый официальный памятник имперского триумфа. Это были трофеи, отнятые у мюридов во время памятного штурма горы. «Около церкви находится каменный, оштукатуренный и выбеленный столб, высотою около 2 У аршин, вокруг которого положены орудия и снаряды, отнятые в 1859 г. у Шамиля. На столбе надписи: "орудий 16, снарядов 294. Дагестан 1859 г.". Кем, когда и на чей счет памятник воздвигнут - сведений не имеется; нужно полагать, что после взятия Гуниба в 1859 г. военным ведомством» [4, л. 6.], - писал военный губернатор Дагестанской области в своем докладе о состоянии памятников.
Сам по себе проект памятника был весьма скромным: на центральном возвышении помещался квадратный каменный столб с заостренной вершиной и шаром наверху. К столбу со всех сторон вело несколько ступеней, разъединенных по углам квадратными выступами-возвышениями. Конструкция, созданная по типовому проекту имперских памятников своего времени, была невысокой - чуть выше человеческого роста, - и не привлекала к себе особого внимания. На фотографии церковной площади Нижнего Гуниба, сделанной в начале XX в. Прокудиным-Горским, памятник просто теряется среди общего пейзажа аула [5]. Показательно, что свой второй снимок знаменитый фотограф сделал, стоя рядом с памятником, спиной к нему: автора интересовали характерные горские сакли и живописный вид горы с крепостными стенами поверху, но не маркер имперской победы, не имевшей в его глазах художественной ценности [5].
Гораздо больший интерес проставляли трофеи, разложенные на возвышениях вокруг столба - орудия, часть из которых была изготовлена горцами кустарным способом. Они привлекли внимание офицеров Самурского пехотного полка, фотографировавшихся во
время празднования 50-летия завершения Кавказской войны на Гунибе так, чтобы в объектив фотоаппарата попали именно трофеи, и лишь частично - памятник [6, л. 16.]. Стволы старых орудий были так же использованы как опоры для фонарей и ворот ограды церкви.
Строители монумента, возводя данную конструкцию, считали, что увековечиваемое ими событие - взятие штурмом последнего оплота Шамиля - настолько значимо, что о ней нет нужды упоминать напрямую и вербально фиксировать событие на памятной табличке. Однако памятник оказался слишком абстрактный, не несущий в себе задуманного послания. В результате он утратил свою функцию маркера победы даже для военных, которые сфокусировали свое внимание не на нем, а на самих трофеях. Для гражданских зрителей монумент-колонна из-за своей низкой художественной ценности, перестал представлять интерес. «С левой стороны находится церковь, вход в которую украшен памятниками былого штурма: пушками, отнятыми у Шамиля» [7, с. 132], - сообщает в своем путеводителе по Кавказу о монументе Н. Андреев, который среди пушек не разглядел самого памятника. Функцию маркера победы над Шамилем более четко были призваны выполнять другие монументы, возведенные на исторических местах.
История штурма Гуниба была хорошо известна и военным, и общественности Российской империи. Власти даже пытались 25 августа 1909 г. с точностью до часа реконструировать события исторического штурма во время празднования его 50-летнего юбилея [8, л. 38-42]. Однако преемники традиций тех военных частей, принимавшие участие в штурме, спорили о том, солдаты какого из подразделений первыми оказались на Гунибе и какой части, следовательно, должна достаться пальма первенства в окончательном разгроме имамата. Официальная история отдавала эту честь солдатам Апшеронского полка, вскользь упоминая факт, что начальным планом штурма им отводилась лишь вспомогательная роль [9].
Другие войсковые части, появившиеся на плато Верхнего Гуниба позднее, также требовали доли славы разгрома последней твердыне имама. Так, свою версию взятия Гуниба предлагал автор истории Грузинского полка, считая своих солдат ключевой фигурой штурма и превознося решимость полкового командира, выдвинувшего часть к вершине с другой стороны горы, даже «не имея на то приказания начальства» [10]. Исто-
рик Самурского полка, появившегося на Гунибе позднее двух других, признавал первенство апшеронцев, но требовал не умалять и значение своей части. «Самурские батальоны штурмовали Гуниб с северной стороны, по взорванной в нескольких местах тропе, - писал он. С тех пор тропа эта сохранила название "Самурская тропа"» [11].
В конце XIX в., для того чтобы поставить точку в споре, власти разрешили командованию Апшеронского пехотного полка воздвигнуть на скате южной оконечности плато памятник. Это была «каменная пирамида, возведенная на высоте 17 700 футов в память взятия Гуниба. Пирамида сложена из камня, высотой около 4-х аршин, на ней привинчена металлическая доска с надписью "Сооружена в 1894 г. обществом офицеров 81-го Апшеронского пехотного полка, в ведении которого и находится"» - кратко сообщалось о памятнике в отчете военного губернатора Дагестанской области [4, л. 7 об.].
Памятник был первоначально оштукатурен и побелен [12], однако непогода разрушила цементное покрытие: на снимках торжеств в честь 50-летия завершения Кавказской войны, через 15 лет после своего возведения, мемориал уже демонстрировал камни своего основания и сбитую с одного угла опору для памятной таблички [6, л. 4]. Последняя была главным украшением. Изображенный на ней лавровый венок обрамлял Георгиевский крест, на развевающейся черно-оранжевой ленте которого были выбиты слова: «Апшеронцам, первым поднявшимся на Гуниб», и ниже стояла дата события -«25-го Августа 1859 года» [12]. Создателям памятника в целом хорошо удалось соблюсти в монументе баланс между символической и вербальной частью. Послание, заложенное в монумент, однозначно воспринималось не только военными, но и гражданскими зрителями. «Гордый, величественный в своей простоте, вознесшийся на самый верх памятник апше-ронцам, первыми взобравшимися на непреступную твердыню» [7 с. 133], должен был не только напоминать зрителям о том, какая воинская часть проложила войскам А.И. Барятинского путь к победе, обозначая то место, на которое солдаты полка вышли на вершине, но и говорить о непреходящем значении завершения всей войны на Северо-Восточном Кавказе. «Это место называется "маяком", и далеко виден безмолвный свидетель былой битвы, отчаянной и самоотверженной храбрости русских и лезгин, этот дикий утес. Отсюда открывается
чудесный вид на весь безмолвный дикий Дагестан. ... Здесь, на этой неприступной высоте, замирало последнее зарево свободы кавказцев, и здесь же воздвигли они себе вечный памятник своей дикой храбростью и беззаветной любовью к своей свободе и отчизне» [7 с. 134.], - писал о памятнике А. Андреев в путеводителе по Кавказу.
Образ памятника был хорошо известен: апшеронцы, доказывая первенство своей части, передали снимки памятника в Кавказский военно-исторический музей, который растиражировал их в виде открыток, снабдив надписями на русском и французском языках. Однако, стоя на отдаленной горной вершине и маркируя важное историческое место Кавказской войны, памятник апшеронцам на Гунибе из-за отсутствия массовой зрительской аудитории, мог выполнять свою идеологическую задачу лишь в очень ограниченном виде.
Поэтому аналогичную идеологическую цель - напомнить людям и о торжестве русского оружия в 1859 г. и о роли Апшеронского полка в разгроме имамата - должен был выполнять другой памятник, воздвигнутый в том месте, где он мог найти для себя более широких посетителей - в полковой штаб-квартире Апшеронского полка в городе Темир-Хан-Шуре. Он был открыт одновременно с гунибским памятником в 1894 г. и строился на средства, собранные офицерами и пожалованные шефом полка великим князем Георгием Михайловичем. Проект памятника был разработан самими военными - начальником Дагестанской инженерной дистанции полковником В. А. Лишевым. «Памятник участия 81-го Апшеронского пехотного полка во взятии Гуни-ба в 1859 г., на церковной площади. Памятник . состоит из искусственной скалы с бронзовым орлом наверху; кругом скалы врытые в землю орудия, от которых по скале - железные веревки с крючьями; на скале бронзовая доска с надписью: "Апшеронцам за Гуниб"» [4, л. 2об.], - кратко сообщал о нем в отчете генерал-губернатор Дагестанской области.
Для своего времени монумент выглядел очень помпезным, причем в нем явно преобладала символическая сторона. Пьедесталом была «искусственная скала» - сооружение, сложенное из крупных прямоугольных каменных блоков, уложенных хаотично внизу и переходящих вверху в пирамиду неправильной формы. Вся композиция, по мысли строителей памятника, должна была символизировать Гунибские скалы. Основание «скалы» внизу было перевито
металлическими веревками. Они напоминали зрителю о том, как солдаты Апшеронского полка «с помощью веревочных лестниц и железных крючьев, взобралась на самую вершину горы» [13]. Главное украшение памятника -коронованный двуглавый орел, которому были приданы натуралистические черты. Раскрыв крылья, бронзовая птица с хищным видом сидела на вершине стилизованного Гуниба на солдатской винтовке с примкнутым штыком, как бы держа ее наперевес в лапах. Из-под винтовки на скалу свешивался лавровый венок, перевитый георгиевской лентой, а императорская корона, возвышавшаяся отдельно над головами и телом орла, была верхней точкой памятника, к которой вели все его линии, начиная с самого основания [14]. Вся композиция была явной аллегорией торжества победы над опасным противником.
Полк гордился памятником и своими силами поддерживал его в исправном состоянии [4, л. 2об.]. Военные регулярно устраивали около монумента торжества, например, одно из них запечатлено на снимке, сделанном во время мероприятий, посвященных 50-летию окончания Кавказской войны [15, л. 8.].
Памятник был не только военным маркером, но и одной из достопримечательностей города - местом для фотографирования не только офицеров и солдат полка, но и русских жителей [15, л. 7]. Его изображали на памятных открытках Темир-хан-Шуры. Так, надпись на одной из них, сделанной на русском и французском языках гласила, что перед памятником позирует «ветеран участия взятия Гуниба» [15, л. 9]. Таким образом, место памяти об окончании Кавказской войны, расположенное в главном административном центре Дагестана, могло оказать гораздо большее идеологическое воздействие на население, чем гунибский памятник, воздвигнутый, хоть и в историческом, но мало посещаемом месте. Понимая это, строители памятника в Темир-Хан-Шуре вложили в него гораздо больше средств и усилий, представили монумент в высокохудожественной форме, попытались поставить его в один ряд с памятниками Бородинской битвы или Колонной Славы по случаю завершения войны 18771878 гг.
Гунибская победа была мемориализиро-вана не только в этих двух памятниках. Плато Гуниба стало местом сосредоточения целого комплекса, отсылавшего зрителя к событиям августа 1859 г.
Отдельным местом памяти, связанным с формированием образа кульминационного события Кавказской войны, считалась березовая роща, расположенная рядом с развалинами аула мюридов на Гунибе. Так, военный губернатор Дагестанской области в своем отчете о состоянии памятников в Дагестанской области отмечает, что роща охранялась государством - находилась в ведении Гунибского лесничего Министерства земледелия и государственных имуществ, которое имело на своем содержании в штате лесных сторожей для охраны [4, л. 6]. Как исторический объект она привлекала внимание всех посетителей Гуниба, военных и гражданских авторов [5; 16, с. 338; 17, с. 605].
Данное явление - превращение отдельных деревьев, полян, парков, или целых лесных массивов в места памяти, по мнению западных исследователей, часто происходит при мемо-риализации, ведь «если историю можно представить, как наследие, то и дерево может выступить в роли памятника» [3, р. 64]. Именно в роли своеобразного памятника роща выступала во время празднования 50-летия окончания Кавказской войны на Гунибе. Фотоальбом Апшеронского полка запечатлел торжественный парад, проведенный Кавказским наместником И.И. Воронцовым-Дашковым в памятной роще, где войска во главе с командирами под знаменами церемониальным маршем проходили мимо наместника со свитой, расположившихся как на трибуне на возвышении холма под сенью березовых деревьев [15, л. 62]. Расписание торжеств на 24 августа также предусматривало организацию у рощи торжественной панихиды «по всем воинам, павшим в Кавказскую войну и с возглашением вечной памяти почившим императорам», а после нее - "походный войсковой завтрак"» [8, л. 43]. Березовая роща во всех мероприятиях выступала в роли своеобразного фона, отсылавшего к коммеморируемому историческому событию -пленению Шамиля.
Вторым важным памятником, связанным с историей завершения войны, стал так называемый, камень А.И. Барятинского. «Среди раскидистой березовой рощи, и доныне сохраняемой как исторический памятник великого исторического события, - писал В.А. Потто, -вы увидите камень, на котором сидел главнокомандующий, принимая сдачу Шамиля, а на камне - высеченную лаконическую надпись: "1859 года 25-е августа, четыре часа пополудни"» [18, с. 24.]. Смысл надписи объяснялся военными прямолинейно: это был «год, день
и час важного факта покорения Восточного Кавказа»[16, с. 343].
Вскоре после строительства русского укрепления на Гунибе в исторической роще была возведена беседка - «каменная сень над камнем, на котором восседал 25 августа 1859 г. князь А.И. Барятинский, принимая пленного Шамиля. ... Когда и кем была возведена беседка, сведений не имеется» [4, л. 6.], - сообщал об объекте в своем отчете военный губернатор Дагестанской области. Уже через два десятилетия беседка, оставаясь без специального присмотра, начала разрушаться. Особенно сильно она пострадала во время восстания 1877-1878 гг., когда мятежники несколько месяцев не только держали в осаде Гунибское укрепление, но и старались уничтожить поблизости все имперские маркеры разгрома Шамиля. «Беседку над камнем недавно разрушили горцы, осаждавшие Гуниб, - писал посетивший памятник в 1879 г. Е. Марков. С них теперь взыскивается. Между прочим, и убытки Гуниба оценены в 400 рублей» [17, с. 616].
В 1891 г. посетивший Гуниб командовавший войсками Кавказского военного округа генерал-адъютант Шереметьев «обратил внимание на безобразное состояние беседки . и у него, естественно, возникла мысль исправить беседку, придать ей приличный вид и расчистить несколько местность около нее. Вследствие сего в 1892 г. полковник Лишев, тогдашний начальник Дагестанской инженерной дистанции, по поручению генерала Шереметьева, составил проект сени над камнем, который был одобрен и полковнику Лишеву было отпущено 1 600 р. на ее сооружение из сумм командующего войсками Кавказского военного округа. Сень в 1892-1893 гг. была сооружена и обошлась до 1 800 руб.» [4, л. 6 об -7.].
Однако из-за удаленности памятника от населенных пунктов он не мог поддерживаться в своем первоначальном состоянии, и власти стали обдумывать меры охраны мемориала. В июле 1899 г. Кавказский военно-окружной совет, «дабы сохранить потомству этот памятник славы русского оружия в делах покорения Кавказа» [4, л. 6 об.], принял решение объявить Сень Барятинского официальным государственным памятником: «принять его в ведение Военно-инженерного ведомства и ввести в ведомость воинских зданий Дагестанской дистанции; сумму 247 руб. 15 к., требующуюся на исправление сени отпустить из инженерных сумм 1899 г.; ежегодный расход в 20 р. на ремонт
сени отнести на те же суммы. В 1900 г. сень была исправлена за 242 р. 33 коп. и в феврале 1901 г. сдана под охрану администрации округа» [4, л. 6 об.]. С этого времени Сень Барятинского стала в империи самым известным и почитаемым памятником Кавказской войны.
Ее облик был многократно запечатлен на различных снимках как военных, так и гражданских фотографов: «Сень» не была обойдена вниманием солдатами Апшеронского [15, л. 60], и Самурского [6, л. 4] полков во время празднования 50-летия победы на Гунибе; ее образ был в виде открыток растиражирован Военно-историческим музеем [19]; она попала в объектив камеры С.М. Прокудина-Гор-ского во время его посещения Гуниба в начале XX в. [5]. Редкие авторы, говоря о завершении Кавказской войны, не приводили снимки «Сени» как иллюстрацию к своей работе [18, с. 30.], а в архивах имперского МВД сохранился даже ее архитектурный проект [20].
Детальное описание, помогающее предельно четко составить образ старого памятника, приводится в отчете военного губернатора Дагестанской области перед МВД страны. «Сень состоит из четырех капитальных столбов из белого урминского камня, прикрытая каменным же куполом, забутка над которым в виде крыши, оштукатурена цементным раствором. Три стороны Сени представляют арки, а четвертая, задняя, сторона забрана каменной стеной, имеющей в себе круглое отверстие с металлическим изображением георгиевского креста; под отверстием укреплена чугунная доска, окрашенная в серую масляную краску, с надписью: "На сем камне восседал Генерал-Фельдмаршал Князь Барятинский, принимая пленного Шамиля в 1859 году 25 августа". Надпись не совсем точная, ибо князь Барятинский был пожалован генерал-фельдмаршалом лишь в декабре 1859 г.; на задней стороне задней стены такая же доска с надписью: "Сень сия сооружена в царствование Императора Александра III распоряжением командующего войсками Кавказского военного округа генерал-адъютанта генерала-от-кавалерии С.А. Шереметьева в 1892 году". Над куполом Сени на железном стержне укреплен медный трехсторонний орел над шаром и под короною. Под Сенью лежит камень. Вокруг Сени - березовая роща. Сень находится в ведении Дагестанской инженерной дистанции и под присмотром лесного сторожа. Находится в исправности» [4, л. 7-7 об.].
Как важнейшее место памяти, Сень Барятинского функционировала во время торжеств, посвященных празднованию 50-летия окончания Кавказской войны: вокруг нее планировалось 25 августа 1909 г. организовать праздничные мероприятия - в 8 часов утра устроить торжественный молебен и парад войск [8, л. 43]. По этому случаю площадка возле памятника была расчищена, сам он - украшен российскими знаменами и гирляндами цветов [15, л. 60], а по окончанию мероприятия солдаты апшеронского полка сфотографировались возле памятника [15, л. 79] и внутри Сени, гордо указывая на центр композиции снимка -памятную табличку под Георгиевским крестом [15, л. 81].
Однако, как и обелиск апшеронцев, свое идеологическое воздействие памятник на Гуни-бе мог оказывать только во время организованных властями торжеств. Все остальное время он не находил для себя зрительской аудитории. «Удивительный мир и тишина почуют на этих окровавленных остатках недавнего прошлого, - описывал повседневный пейзаж Гуниба Е. Марков. - Два смиренных солдатика копаются себе молча в грядках капусты; кусты розового и белого шиповника, полные жужжащих пчел и медового запаха, роскошно цветут в синем, жарком воздухе. Тихо качается, будто волною плывет, некошеная трава. Какая-то дремота разлита кругом в этой безмолвной горной пустыне. Ничто не напоминает ее трагической катастрофы, ее сурового прошлого. И березовая роща на горе, в которой, быть может, грозный имам совершал вдали от всех свой вечерний намаз, где он молился и размышлял в суровом безмолвии, откуда он следил с содроганием сердца за движениями русских отрядов, стягивавших его все теснее в железное кольцо, -эта роща глядит теперь на нас своими молоденькими белыми стволами, своими распущенными косами, с наивной прелестью невинной белокурой девушки» [17, с. 618]. При всей эмоциональности образов автора, им было подмечено главное - исторические ассоциации, возникавшие в сознании знакомого с историей Кавказской войны человека при взгляде на место памяти, слабо сочетались с тем, что оно представляло в действительности из-за пустоты и заброшенности той окраины, на которой был воздвигнут культовый мемориал империи. Кроме того, даже у русского зрителя в воображении возникал образ Шамиля, а не
Барятинского - побежденного, а не победителя. Показательно, что мемориальный комплекс в роще со снятой с него имперской символикой и без первоначальных памятных досок сохранился до настоящего времени, знаково изменив в трудах дагестанских краеведов свое название с «Сени Барятинского» на «Беседку Шамиля» [21].
Таким образом, облик, который приобретало исторически значимое событие - завершение Кавказской войны - на официальных памятниках в XIX - начале ХХ вв. был целостным и непротиворечивым.
В трактовке конфликта на Кавказе на первое место выдвигалась мысль о торжестве русского оружия и, как следствие этого, - праве занимать те земли, в которых лежали кости погибших солдат. В прямой, или завуалированной форме, памятники Гунибской победы говорили лишь о насилии и неизбежно связанных с ним эксцессах военных методов присоединения региона к империи. Язык художественных образов, на котором велось повествование о войне, мало отличался от того, которым оперировали другие европейские державы XIX в.: лавровые венки и имперская символика вместе с военной атрибутикой и георгиевскими крестами - аллегории храбрости, силы, славы и триумфа победы.
Российские строители памятников Кавказской войне на рубеже XIX - XX вв. были далеки от размышлений о национальном вопросе в стране, их не интересовало то, что памятники «покорения Кавказа» в условиях складывания революционного кризиса для местного населения выглядели как символы имперской национальной политики и этнической розни. «Кавказские горцы почти во всем поставлены вне действия законов империи, которые . будто бы охраняют прерогативы власти, - писал в 1913 г. осетинский революционер А.Т. Цаликов. Кавказская администрация ставила горцев в положение париев и смотрела на них как на низшую, покоренную расу, как на «гололобых татар», «азиатов», с которыми нечего церемониться, с которыми позволительно какое угодно обращение. Это озлобляло туземцев и приводило их к постоянным кровавым столкновениям.» [22]. В новых - невоенных условиях рубежа XIX - XX вв. «фоновые истории» имперских памятников, говорящие лишь о героическом «покорении Кавказа» силой русского штыка, могли еще больше разъединять представителей разных этнических и социальных групп. При
этом в среде российской общественности в XIX - начале ХХ вв. приходило понимание того, что в мемориальной деятельности следует прославлять не только военную мощь, но и то позитивное культурное влияние, которое империя несла с собой на национальные окраины.
ЛИТЕРАТУРА
1. Святославский А.В. История России в зеркале памяти. Механизмы формирования исторических образов. М.: Древлехранилище, 2013. 593 с.
2. Никольский С.А. Народная память и власть // Независимая газета [Электронный ресурс]. URL: http://www.ng.ru/ideas/2015-05-22/5_memory.html.
3. Commemoration in America. Essays on Monuments, Memorialization, and Memory / Ed. by D. Gobel, D. Rossell. Charlottesville: University of Virginia Press, 2013, 356 p.
4. Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф.1284. Оп. 188. Д. 122.
5. Прокудин-Горский С.М. Коллекция Прокудина-Горского // Международный научный проект «Наследие С.М. Прокудина-Горского» [Электронный ресурс]. http://www.prokudin-gorsky.org/ arcs.php?lang=ru&photos_id=378.
6. Ставропольский государственный музей-заповедник (СГМЗ). Ф. 48. Оп.1. Д. 36.
7. Андреев Н. Иллюстрированный путеводитель по Кавказу. С видами местностей и достопримечательностей. М., 1912. 444 с.
8. (Отдел рукописей) Российской государственной библиотеки. Ф. 58. К. 57. Д. 3.
9. Эсадзе С.А. Штурм Гуниба и плен Шамиля. Одесса, 1909, 208 с. С. 13.
10. Казбек Г. Военная история Грузинского гренадерского полка в связи с историей Кавказской войны. Тифлис, 1865. 287 с. С. 255-256.
11. Рекалов Д.И. 83-й пехотный Самурский полк. Ставрополь, 1911. 131 с. С. 72.
12. РГИА. Ф.1293. Оп. 169. Д. 322. Л. 1.
13. Кавказ, газета политическая и литературная. 1909. № 192. С. 3.
14. РГИА. Ф. 1293. Оп. 169. Д. 330. Л. 1.
15. СГМЗ. Ф. 48. Д. 49.
16. Петров А. История 83-го Самурского полка. Петровск, 1892. 728 с.
17. Марков Е. Очерки Кавказа. Картины кавказской жизни, природы и истории. СПб., М., 1887. 693 с.
18. Потто В.А. История Нижегородского драгунского полка. Т. VIII. СПб, 1895. 172 с.
19. РГИА. Ф. 1293. Оп. 169. Д. 323. Л. 1.
20. РГИА. Ф. 1293. Оп. 169. Д. 324. Л. 1.
21. Гаджиев Б.И. Царские и шамилевские крепости в Дагестане. Махачкала: Изд-во «Эпоха», 2006. 255 с. С. 149.
22. Цаликов А.Т. Кавказ и Поволжье. Очерки инородческой политики и культурно-хозяйст-
венного быта // «Свое-чужое» в социокультурном пространстве Северного Кавказа / Отв. ред. Т.А. Булыгина. Ставрополь: Изд-во СКФУУ Дизайн-студия, 2016. 367 с. С. 202-203.
REFERENCES
1. Svyatoslavskiy A.V. Istoriya Rossii v zerkale pamya-ti. Mekhanizmy formirovaniya istoricheskikh obra-zov [Russian History in Memory Mirror] Moscow, Drevlekhranilishche, 2013, 593 p.
2. Nikol'sky S.A. Narodnaya pamyat' i vlast' [A national memory and the power], available at: http://www. ng.ru/ideas/2015-05-22/5_memory.html (accessed May 28, 2017).
3. Commemoration in America. Essays on Monuments, Memorialization, and Memory. Ed. by D. Gobel, D. Rossell. Charlottesville, University of Virginia Press, 2013, 356 p.
4. Rossiyskiy gosudarstvennyy istoricheskiy arhiv [Russian State historical Archive], F. 1284, Op. 188, D. 122.
5. Prokudin-Gorskiy S.M. Kollektsiya Prokudina-Gorskogo [Prokudin-Gorskiy's legasy], available at: http://www.prokudin-gorsky.org/arcs. php?lang=ru&photos_id=378 (accessed May 28, 2017).
6. Stavropol'skiy gosudarstvennyy muzey-zapovednik [The Stavropol State Museum], F.48, D. 36.
7. Andreev N. Illyustrirovannyy putevoditel' po Kavka-zu. S vidami mestnostey i dostoprimechatel'nostey [The illustrated Caucasus guide-book] Moscow, 1912, 444 p.
8. (Otdel rukopisey) Rossiyskoy gosudarstvennoy bib-lioteki [The Manuscripts Department of Russian State Library], F. 58, K. 57, D. 3.
9. Esadze S.A. Shturm Guniba i plen Shamilya [The Gunib assault and Shamyl capturing]. Odessa, 1909, 208 p., p. 13.
10. Kazbek G. Voennaya istoriya Gruzinskogo grenader-skogo polka v svyazi s istoriey Kavkazskoy voyny [A military history of the Georgian grenade regiment]. Tiflis, 1865, 287 p., pp. 255-256.
11. Rekalov D.I. 83-y pekhotnyy Samurskiy polk [The 83-rd Samur regiment] - Stavropol', 1911, 131 p., p. 72. L. 1.
12. Rossiyskiy gosudarstvennyy istoricheskiy arhiv [Russian State historical Archive], F.1293, Op. 169, D. 322.
13. Kavkaz, gazeta politicheskaya i literaturnaya [Caucasus. The newspaper on some political and literature issues], 1909, no. 192, p. 3.
14. Rossiyskiy gosudarstvennyy istoricheskiy arhiv [Russian State historical Archive], F. 1293, Op. 169, D. 324, L. 1.
15. S Stavropol'skiy gosudarstvennyy muzey-zapovednik [The Stavropol State Museum], F. 48, D. 49.
16. Petrov A. Istoriya 83-go Samurskogo polka [A history of the 83-ed Samur infantry regiment]. Petrovsk, 1892, 728 p.
17. Markov E. Ocherki Kavkaza. Kartiny kavkazs-koy zhizni, prirody i istorii [The Caucasus essays. Sketches on the Caucasus life, scenery and history]. St.-Petersburg, Moscow, 1887, 693 p.
18. Potto VA. Istoriya Nizhegorodskogo dragunskogo polka [A history of the Nizegorodsky dragoon regiment]. Vol. VIII. St.-Petersburg, 1895, 172 p.
19. Rossiyskiy gosudarstvennyy istoricheskiy arhiv [Russian State historical Archive], F. 1293, Op. 169, D. 330, L. 1.
20. Rossiyskiy gosudarstvennyy istoricheskiy arhiv [Russian State historical Archive], F. 1284, Op. 188, D. 122, L. 1.
21. Gadzhiev B.I. Carskie i shamilevskie kreposti v Dagestane [The tsarists' and Shamyl's strongholds in Dagestan]. Mahachkala, 2006, 255 p., p. 149.
22. Tsalikov A.T. Kavkaz i Povolzh'e. Ocherki inoro-dcheskoy politiki i kul'turno-khozyaystvennogo byta [Caucasus and Volga regions. Essays on indigenous policy and cultural and economic life]. In: «Svoe-chuzhoe» v sociokul'turnom prostranstve Severnogo Kavkaza [«His own» in the sociocultural space of the North Caucasus]. Ed. by T.A. Bulygina. Stavropol', North-Caucasus Federal Univ. Press, Dizayn-studi-ya, 2016, 367 p., pp. 202-203.
Публикация подготовлена в рамках проекта РФФИ № 16-01-12012
5 сентября 2017 г.
