CC BY
64
ИДЕЯ ВИНЫ РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
А.И. Юдин
A.I. Yudin. The idea of guilt in the Russian intelligentsia. 7he article discusses the importance of the intelligentsia in the spiritual life of Russian society in the second half of the 19th century. The idea of duty and guilt was a moral motive for the practical activity of many progressive people. The author concludes that the intrinsic function of the intelligentsia is in the realisation of their critical thinking and service to truth and justice.
Идея ведущей роли русской интеллигенции в обществе была характерна для русской социально-философской мысли второй половины XIX века. Это вытекало из конкретно-исторических особенностей развития России 60 - 70-х годов: кризис крепостничества и абсолютизма, переход к буржуазным общественным отношениям. В этих условиях интеллигенция была чутким барометром общественного сознания. Философами, литературными критиками, публицистами становились не из карьерных соображений, а по социальному призванию, в силу моральной мотивации, в результате востребованности обществом новых, смелых идей. Интеллигенция как наиболее просвещенная часть общества остро реагировала на консерватизм, ретро-градность существующих порядков, выступала в защиту гуманистических ценностей, была вдохновителем общественных преобразований.
Характерной чертой духовной атмосферы того времени были нравственно-этические искания, стремление больше говорить не о сущем, а о должном. В этих условиях сформировалась идея долга, вины интеллигенции перед народом, позже названная "народопоклонством". "Русской интеллигенции, особенно в прежних поколениях, свойственно также чувство виновности перед народом, это своего рода "социальное покаяние", конечно не перед Богом, но перед "народом" или "пролетариатом", - писал С.Н. Булгаков [1]. Что такое интеллигенция? В контексте русской культуры XIX века интеллигенция есть категория не социальная, а этическая, значит объединяющая людей не по роду занятий, а по определенным нравственно-этическим ценностям. Нравственно-этические ценности, как полагал П.Л. Лавров, есть результат потребности развития. Высокий уровень развития необходим для участия людей в исторической жизни. В силу этого интеллигенция - это "совокупность личностей в каждом обществе, живущих истори-
ческой жизнью, то есть действующих под влиянием сознанного побуждения к развитию" [2]. Интеллигенция - это слой людей, опирающийся на потребность развития, сформировавший критическую мысль. Таким образом, именно потребность развития, способность к развитию "выделяет интеллигенцию исторических периодов народов, классов и многочисленных отдельных особей, остающихся вне истории, и устанавливает грань между жизнью неисторического и исторического" [3]. На интеллигенции, таким образом, лежит огромная историческая ответственность, обязывающая ее бороться за прогресс.
Лавров понимал, что интеллигенция составляет меньшинство в обществе. "В истории участвовало и исторической жизнью жило до сих пор лишь меньшинство, положим расширяющееся, но все-таки меньшинство, притом довольно незначительное" [2, с. 91]. Как просветитель в лучшем смысле этого слова Лавров свято верил в преобразующую силу науки, знания, нравственности, связывал реализацию своего общественного идеала именно с духовным воздействием на общество этого меньшинства. Духовное воздействие интеллигенции на общество должно преобразовать косность, консервативность культуры, ввести массы людей в лоно исторической жизни, создать массам условия для возможности развития.
Интеллигенция как социальная группа приобретает у Лаврова ярко выраженный этический характер, поскольку она не только сама способна к развитию, не только сама развивается, но обязана бороться за возможность развития народа. Характерной чертой интеллигенции является ее устремленность на преобразование общественных отношений, ее оппозиционность государству и существующей власти. Такой подход расширяет круг интеллигенции, включает в нее даже людей недостаточно образованных. "В человеке без всякого образования, принадлежащего к рабам или
к классам недовольных отупляющим трудом, в человеке, порою, сравнительно ограниченном, пробуждалась иногда, под влиянием обстоятельств, жажда развития, жажда истины и понимания, жажда правды и жизни, и немногие дела, им совершенные под влиянием этой жажды, незначительный след, который эти дела оставили в умах, принадлежит истории, могли сделаться - а иногда и действительно сделались - одним из важнейших элементов весьма существенного общественного изменения" [2, с. 92].
Должна ли быть интеллигенция оппозиционна к власти? В.И. Ленин обращал внимание на социально-классовую сущность интеллигенции, на ее материальную зависимость от господствующих классов общества. "Образованные люди, вообще "интеллигенция" не может не восставать против дикого полицейского гнета абсолютизма, травящего мысль и знание, но материальные интересы этой интеллигенции привязывают ее к абсолютизму, к буржуазии, заставляют ее быть непоследовательной, заключать компромиссы, продавать свой революционный и оппозиционный пыл за казенное жалованье или за участие в прибылях и дивидендах" [4]. Очевидно, что в силу материальных интересов интеллигенция привязана к власти, экономически зависит от нее, поэтому не может не служить ей. Сведение интеллигенции к ее социальной сущности необходимо, но до конца не раскрывает ее роли в обществе. Интеллигенция как духовная сила поступала, тому много исторических примеров, и поступает часто вопреки своим материальным интересам, руководствуясь принципами истины и справедливости.
Таким образом, на наш взгляд, нравственно-этическая мотивация деятельности интеллигенции не противоречит ее социальной сущности. Если деятельность интеллигенции объяснять только через социально-экономические детерминанты, то как понять тот мощнейший альтруизм, который был характерной чертой русского народничества, как понять феномен "хождения в народ" русской интеллигентной молодежи.
Служение разуму и справедливости есть сущностная черта интеллигенции, поэтому критичность интеллигенции к власти вытекает из ее сущности. В эпоху Просвещения мышление становится главным критерием в оценке тех или иных действий власти. Не случайно И. Кант считал обязанностью философского факультета выступать в роли "испытателя
истинности всех учений, которые по дозволению и прямому поручению властей преподаются на "высших" факультетах, богословском и юридическом. Философский факультет для Канта выступал "некоей оппозиционной партией" [5]. Оппозиционность интеллигенции как носительницы рационального мышления можно рассматривать в рамках более широкой дилеммы: разума и веры, разума и власти, основанной на вере. Критическое мышление противостояло началам абсолютизма и русская интеллигенция в этом смысле не была исключением.
Идея долга интеллигенции перед народом логически вытекала из концепции двух Россий: России народной и России чиновничьей, сформулированной славянофилами и А.И. Герценом. "У нас расстояние между народом и либеральным дворянством казалось тем страшнее, что между ними ничего не было, какая-то бесконечная пустота..." - писал Герцен [6]. Герцен сформулировал идею вины интеллигенции перед народом, психологический тип "кающегося дворянина" в русской литературе: "Виновато ли меньшинство, что все историческое развитие, вся цивилизация предшествующих веков была для него, что у него ум развит за счет крови и мозга других, что оно вследствие этого далеко ушло вперед от одичалого, неразвитого, задавленного тяжелым трудом народа?" [7].
В русском народничестве идея вины, долга интеллигенции перед народом трансформировалась уже в практическую плоскость, что, в частности, было сформулировано Лавровым. Интеллигенция в силу этической мотивации (долг перед народом) обязана восстановить историческую справедливость, суть которой в создании условий для возможности развития всех людей. Таким образом, возникала идея жертвенности русской интеллигенции,
интеллигенция должна жить и бороться ради счастья народа.
Н.К. Михайловский разделял идею
долга интеллигенции. Интеллигенция
должна вернуть долг народу служением ему. Что значит служить народу? "Но служить не значит прислуживаться. Служить народу не значит потакать его невежеству или прилаживаться к его предрассудкам. Мы, "наверху стоящие, что город на горе", мы, богатые теоретическим знанием и чужим историческим опытом, должны стоять на страже интересов народа" [8]. Служение народу, таким образом, есть его просвещение.
Задачу просвещения народа должна взять на себя интеллигенция в силу кон-кретно-исторических условий. В 60-е годы XIX века "юридические условия для всего населения были таковы, что всякая неофициальная инициатива реформ общественного быта была почти невозможна. Огромная масса этого населения пережила несколько веков закрепощения, и вне микроскопических элементов сельского мира и рабочей артели ни о какой зародышевой организации не могло быть и речи", - писал Лавров [9]. Поэтому ни многочисленное крестьянство, ни сравнительно небольшой рабочий класс ни смогли выступить как оппозиционный государству класс. Социализм, "постепенно проникший в Россию в течение XIX века, не мог до 70-х годов проявиться в ней как социализм рабочий. Это проявление могло иметь место лишь в форме идейного исторического течения, воспринятого теми группами, которые одни были доступны этому течению" [9]. Поэтому социалистические идеи в России, как это не казалось бы не парадоксально, были восприняты в России передовыми группами интеллигенции.
В силу отсутствия политических свобод, отмечал Лавров, на первый план в сознании русского образованного общества вышла литература. "Литература была в то время единственным общественным учреждением в России, единственным проявлением, единственным органом общественной мысли" [9, с. 21]. Если западноевропейский социализм развивался на почве организации рабочего класса, то в России социализм выступил как идейное течение интеллигенции, отсюда ярко выраженный морализм публицистики тех лет, отсюда нравственно-этические искания.
Как объяснить феномен такого мощного альтруизма, характерного для русской интеллигенции? Лавров, раскрывая источники общественного развития, обращал внимание на то, что в некоторые периоды исторических событий, экономический фактор, как определяющий общественное развитие, не работает, а доминируют идеальные, этические факторы. Наиболее характерным примером такого рода является "хождение в народ" русской интеллигентной молодежи. Тысячи молодых людей, в силу чисто нравственных мотивов, в силу идеи долга интеллигенции перед народом, в силу вины, ответственности за судьбы народа, жертвовали личным положением в обществе.
Таким образом, идея долга интеллигенции, которая становилась этической мотивацией практической деятельности, логически приводила к идее жертвенности. Ради реализации идеи необходимы жертвы. Это нашло яркое проявление в революционной этике Лаврова.
Может ли быть у социалиста-револю-ционера какая-то особая, отличная от других, нравственность? Для социалиста-революционера, по мнению Лаврова, обязательны нормы общечеловеческой нравственности, однако специфика нравственных принципов социалиста-революцио-нера обусловлена спецификой стоящих перед ним практических задач. "Перед каждым социалистом-революционером стоит практическое требование; жертвуй собой, жертвуй всем, чтобы создать царство справедливости, жертвуй собой, жертвуй всем, чтобы приблизить на один день его осуществление" [10].
Идея любви к народу, идея жертвенности ради его счастья характерна для русской культуры XIX века. "Именно эта любовь (любовь к народу. - А. Ю.) говорит каждому революционеру-социалисту: жертвуй
всем за братьев своих, за тех, которые с тобой трудятся для основания будущего царства" [10, с. 62-63]. Идею жертвенности органично дополняла идея аскетизма. Со-циалист-революционер "должен отдать обществу все свои силы и довольствоваться от него лишь необходимым для своего существования и для своего развития. Ограничивай все потребности для того, чтобы большая доля сил и средств приходилась в пользу твоей высшей потребности: потребности развиваться нрав-
ственно для лучшего содействия социальному развитию" [10, с. 64]. Эти идеи, ставшие позже основой коммунистического воспитания, очень хорошо нам знакомы.
В христианской этике Иисус Христос принес себя в жертву ради спасения людей, людям достаточно поверить в значение этой искупительной жертвы. Подобным образом в революционной этике интеллигенцию призывали жертвовать собой во имя спасения народа. Таким образом, идея долга интеллигенции в процессе своей реализации приходит в вопиющее противоречие с нормами нравственности, идея долга заключает в себе разрушительную, антигуманистическую тенденцию. Достаточно вспомнить кантовское - человек не может быть средством, он есть абсолютная ценность.
Идеи долга, вины, жертвенности интеллигенции, безусловно, способствовали
осуществлению русских революций начала XIX века. Виновата ли русская интеллигенция в тех жертвах, к которым привели русские революции? Идея вины русской интеллигенции была сформулирована авторами "Вех" (1909) и "Из глубины" (1918). П.Б. Струве негативно оценивал оппозиционность русской интеллигенции, назвав ее "отщепенством". "Это отщепенство выступает в духовной истории русской интеллигенции в двух видах: как абсолютное и как относительное. В абсолютном виде оно является в анархизме, в отрицании государства и всякого общественного порядка как таковых (Бакунин и князь Кропоткин). Относительным это отщепенство является в разных видах русского революционного радикализма, к которому я отношу прежде всего разные формы русского социализма", - писал Струве [1, с. 151]. "Отщепенство" Струве объявлял характерной типичной чертой русской интеллигенции, поэтому понятие интеллигенции в его интерпретации получает негативный оттенок. "В безрелигиозном отщепенстве от государства русской интеллигенции - ключ к пониманию русской революции" [1, с. 155]. П.И. Новгородцев в статье "О путях и задачах русской интеллигенции", развивая идеи Струве, подчеркивал, что путь русской интеллигенции есть неправильный, гибельный путь, "что для нее возможен и необходим иной путь, к которому ее давно призывали ее величайшие представители, как Чаадаев, Достоевский, Вл. Соловьев. Если вместо этого она избрала в свои руководители Бакунина и Чернышевского, Лаврова и Михайловского, это великое несчастье и самой интеллигенции, и нашей родины" [11]. Новгородцев, в отличие от Струве, отщепенство рассматривал не только как специфически русское явление, но как мировое в рамках противоположности веры и разума. В этом случае человеческий разум, проявляя дерзость, отпадает от разума божественного. "И в этом случае кризис интеллигентского сознания есть не русское только, а всемирно-историческое явление. Поскольку разум человеческий, увлекаясь силою своего движения, приходит к самоуверенному сознанию, что он может перестроить жизнь по своему и силою человеческой мысли привести ее к безусловному совершенству, он впадает в утопизм, в безрели-гиозное отщепенство и самопревознесе-ние" [11, с. 255]. Новгородцев по сути верно, но только с религиозных позиций, говорит об абсолютизации рационального мышления, характерной для философии
Нового времени, наиболее ярко воплотившейся в гегелевской и марксистской философии.
Именно абсолютизация рационального мышления приводит к мысли о возможности переустройства мира на принципах рациональности, именно абсолютизация рационального мышления логически, как это на первый взгляд не покажется парадоксальным, приводит к утопизму. А утопию реализовать в действительность можно только через насилие. Именно о такого рода утопизме говорил Г.Ф. Флоровский: "И надо с предельной зоркостью увидеть, что в несдержанные утопические чаяния уводит совсем не только необузданная фантазия отдельных безответственных фанатиков, но какая-то роковая последовательность самой трезвой мысли, раз ею приняты некоторые основоположения, раз она покоится на определенном опыте. Утопических выводов требует с неотразимостью какая-то изначальная аксиома" [12]. Рациональное мышление нельзя абсолютизировать, нельзя догматизировать, но в то же время нельзя умалять его значение, более того, совсем отказываться от него во имя слепой веры.
Однако авторы "Вех" и "Из глубины" полагают, что интеллигенция должна быть "государственной" и "религиозной", то есть встать на защиту государства и религии. На наш взгляд, это означало бы отказ не от абсолютизации рационального мышления, а от принципов рациональности как таковых, что противоречит самой сущностной природе интеллигенции как носительницы критического мышления. Несмотря на огромный груз моральной ответственности за ужасы и жертвы русских революций, который возложили на интеллигенцию авторы "Вех" и "Из глубины", сущностное предназначение интеллигенции точнее выражено Лавровым и Михайловским, оно в большей степени соответствует объективному значению просвещенного слоя общества в истории Европы и России. Именно среди просвещенного слоя общества появились нонконформисты, выступавшие за иные формы общественного устройства, именно представители просвещенного класса поставили под сомнение религиозные догматы и незыблемость монархической власти, именно они сформулировали идеи социального равенства, ставшие основой гражданского общества, к реализации которого мы сейчас стремимся.
Виновата ли русская интеллигенция в кровавом характере русских революций,
виновата ли она в тех огромных человеческих жертвах, которые понесли народы России в эпоху социализма? Тот, кто призывает к насилию, безусловно, отвечает за его последствия, и поэтому доля вины существует. Но по сути кровавый характер русских революций логически не вытекал из проповеди социализма. Интеллигенция, выражая свое сущностное начало, призывала народ к просвещению, социальному равенству, гражданскому обществу. Причина кровавого характера русских революций заключалась в многовековом рабстве русского народа. Кровь русских революций не на совести передовой русской интеллигенции, а на совести власти, которая веками держала русский народ в рабстве.
Поэтому, мы полагаем, интеллигенция должна продолжать свою просветительскую работу, в силу этого она должна находиться всегда в оппозиции к любой власти. В этом смысле вызывает симпатию позиция известного русского историка и либерального политика П.Н. Милюкова. Он верно утверждал, что грехи интеллигенции -"безрелигиозность” и "безгосударственность" составляют ее суть, обусловленною спецификой рационального мышления. Поэтому, по его мнению, призыв авторов "Вех" к религиозности, соборности, государственности выглядит парадоксально, противоес-тествсннно. Принципиальные индивидуалисты, насильственно смиряющие себя перед соборным сознанием, "они (авторы "Вех". - Л.Ю.) пытаются искусственно вырвать текущий момент из ограниченной связи национальной эволюции и поставить его в выдуманную ими самим связь с произвольно подобранными сторонами и явлениями прошлого" [13]. Милюков, на наш взгляд, верно проводил идею преемственности просветительской работы русской интеллигенции XIX и XX веков, которая имела и имеет прогрессивное значение. "Нужно продолжить общую работу русской интеллигенции с той самой точки, на которой остановило ее политическое землетрясение, ничего не уступая врагам, ни от кого не отказываясь и твердо имея в виду цель, давно поставленную не нашим произволом и прихотью, а законами жизни", -писал Милюков [13, с. 159].
Вечный вопрос русской интеллигенции: служить истине и справедливости или государству и власти? Русская передовая интеллигенция XIX века: А.И. Герцен, П.Л. Лавров, Н.К. Михайловский последовали по первому пути - служили истине и справедливости, посвятили свои жизни народу. Однако, на взгляд авторов "Вех" и
"Из глубины", путь их был неправильным, им надо было служить власти и религии, более того, они виноваты в том, что призывали народ к свободной жизни. Передовая русская интеллигенция, пишу без кавычек, сама сформулировала свою вину перед народом в силу развитой моральной ответственности. Именно в этом обвинили ее авторы "Вех", повесив на нее еще одну вину, на этот раз вину не перед народом, а вину перед властью. Интеллигенция, таким образом, стала виновата не только перед народом, но и перед властью.
Ленин был прав в том смысле, что для интеллигентского мышления характерна рефлексия, отсюда колебания и шатания. Но однозначность характерна для догмата. Свое сущностное проявление интеллигенция реализует через критическое мышление. Это та субстанциональная основа, потеряв которую интеллигенция перестанет существовать в данном качестве. Поэтому, мы полагаем, сущностное предназначение интеллигенции не в обслуживании власти и религии, а в реализации критического мышления.
Идея продолжения работы преемственности, просветительской работы интеллигенции актуальна в наше время. Советская интеллигенция, реализуя свое сущностное начало, подготовила и приветствовала демократические реформы нашего времени. Однако результат реформ настолько оказался далеким от ожидаемого, что вызвал разочарование. Что делать в этих условиях? Отказаться от критики, поддерживать существующую власть? Необходимо, на наш взгляд, продолжать общую работу русской интеллигенции. Интеллигенция, употребляя терминологию Лаврова, должна продолжить критику существующих форм общественного и государственного устройства, продолжить "нравственный суд" над действительностью, продолжить защиту гуманистических ценностей.
1. Вехи: Сб. ст. о русской интеллигенции. Свердловск, 1991. С. 32.
2. Лавров П.Л. Опыт истории мысли нового времени. Женева, 1888. С. 22.
3. Лавров П.Л. Задачи понимания истории. М., 1898. С. 11.
4. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 454.
5. Кузнецов В.Н. Немецкая классическая философия второй половины XVIII - начала XIX веков. М., 1989. С.97.
6. Герцен А.И. Соч.: В 30 т. М., 1958. Т. 14. С. 77.
7. Герцен А.И. Соч.: В 30 т. М., 1955. Т. 6. С. 82.
8. Михайловский Н.К. Соч.: В 9 т. Спб., 1897. Т. 5. С. 537.
9. Лавров П.Л. Народники-пропагандисты. 1873 - 1878 гг. М., 1925. С. 20.
10. Лавров П.Л. Избр. соч. на соц. пол. темы: В 4 т. М., 1935. Т. 4. С. 61.
11. Из глубины: Сб. ст. о русской революции. Н.-Й., 1991. С. 251.
12. Флоровский Г.В. Метафизические предпосылки утопизма // Вопр. филос. 1990. № 10. С. 83.
13. Милюков П.Н. Интеллигенция и историческая традиция // Вопр. филос. 1991. № 1. С. 147.
ПОЭТОЛОГИЧЕСКИЙ КОНТИНУУМ ПУШКИНА КАК ОБЩЕЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН
Н.И. Зайцев
N.I. Zaitsev. Pushkin’s poetic continuum as a human phenomenon. The article looks at the source of Pushkin’s extremely moral and absolutely disinterested and therefore especially attractive creative work. The author sees this source in the poet’s spatial, poetic and ethical relations with the world. According to the author, Puslikin’s spatial continuum spreads all over the twelve, by the chronograph, spheres of world apprehension allotting original poetic content to each of them.
Каждый раз при обращении к Пушкину с попыткой подвести какие-либо итоги его творчества или значения в истории литературы происходит невольная и неизбежная корректировка их памятной речью Достоевского 8 июня 1880 года... Кажется, все главное было названо тогда, во все было проникнуто, и тайны обозначены так, чтобы и потомкам досталось поразга-дывать и поразмышлять над тайной гения, над тайнами творчества и жизни поэта. И все же самое ценное во всем этом есть слово Пушкина, его формы и "пределы", ибо в слове заключено все сущее и законченное. Но для нас и сегодня остается загадкой то, что создало слово Пушкина именно таким, каким оно было и есть; то есть, тут требуется объяснить истоки высоконравственной, абсолютно бескорыстной и потому особенно притягательной духовной ауры Пушкина, о которой не скажешь, что она сконструирована, хотя структура эта и поддается описанию. Прежде всего это структура, основанная на прочнейшем органичном сцеплении поэтологических координат парадигматического типа, когда неразрывно взаимосвязаны не только слова и образы, но слово и честь, ум и совесть, свобода и долг перед отечеством, добро и здравый рассудок, самооценка и самоотдача, осознание своего масштаба и преклонение перед талантом другого человека, обожествление красоты и открытая влюбчивость в прекрасное, умение грустить и ценить радость жизни превыше всего... Все это в Пушкине так полно и ярко, свободно и легко вопло-
тилось, что трудно и подыскать ему аналог. Может быть, он есть единственный из наиболее гармоничных поэтов, рожденных на взлете национального самосознания девятнадцатого века, когда народу верилось в то, что он все может, что ему все доступно и по плечу... Отсюда - признание о нежелании иметь никакую другую историю, кроме истории своего отечества, и нежелание зашифровывать себя, как Шекспир, и доброверие в человека, в то, что его, Пушкина, не обманут и не предадут:
Когда я погибал, безвинный, безотрадный,
И шепот клеветы внимал со всех сторон, Когда кинжал измены хладной,
Когда любви тяжелый сон Меня терзали и мертвили,
Я близ тебя еще спокойство находил, [1] -
писал Пушкин Николаю Раевскому в период южной ссылки, когда лишь с помощью верных друзей, "сердце укрепив свободой и терпеньем", он ждал беспечно лучших дней; "И счастие моих друзей мне было сладким утешеньем" (т. 4, с. 106). Известно, что Пушкин был сформирован эпохой Александринства, которая позволяла жить долго, и он был подготовлен природой на несколько возрастов, - так бывает только с людьми, одаренными незаурядной силой пророчества. До тридцати лет Пушкин пережил всю полноту чувств и резвость юности, как бы не желая расставаться с лицейским братством, с его особым нравственно-духовным кодексом эпохи, в котором этика и мораль гармонично сочетались с устремлениями национально-
