CC BY
20
ЛИТЕРАТУРА. ИСКУССТВО. ФОЛЬКЛОР
ґ*!!=за«|Р55==» л
И.Г. Кулъсарта
ИДЕЙНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ОСОБЕННОСТИ БАШКИРСКОЙ НЕСКАЗОЧНОЙ ПРОЗЫ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ХХ В.
Выявление роли народного словесного творчества в истории литературы, разработка проблем фольклоризма, изучение вопросов, касающихся взаимосвязей и идейно-эстетических взаимообо-гащений литератур народов России остается актуальной проблемой современной филологической науки. Она была предметом пристального научного интереса в культурно-исторической школе и в сравнительно-историческом литературоведении, у истоков которого стояли Ф.И. Буслаев, А.Н. Пыпин, А.Н. Веселовский. Формированию новых методологических принципов в области изучения взаимовлияния литературы и фольклора, концептуальных подходов к решению названной проблемы способствовали также монографии Л.И. Емельянова, Д.Н. Медриш, У.Б. Далгат, Э.В. Померанцевой, А.И. Лазарева, М.Г. Рахимкулова, статьи П.С. Выходцева,
А.А. Горелова, С.Н. Азбелева, С.Г. Лазутина и многие другие работы отечественных исследова-телей1.
Однако до сих пор остается нерешенным ряд вопросов. Недостаточно изучены, например, ха-
рактер и принципы использования современными мастерами художественного слова инонационального фольклора в их жанровом разнообразии, формы и виды воздействия устно-поэтических традиций не только на отдельные произведения того или иного писателя, но и на все его творчество в целом.
В данной статье попытаемся показать наиболее типичные формы проникновения мотивов и образов башкирской несказочной прозы в русскую литературу второй половины XX в. и раскрыть их идейно-эстетические функции.
Башкирский фольклор писателями XX в. внедрен в сюжеты произведений опосредственно или в творческой обработке. В отличие от предше-ственников-литераторов, которые в большинстве случаев сами собирали и записывали народные рассказы (А.М. Федоров, Н.А. Крашенинников,
В.Я. Канторович, С.П. Злобин и др.), писатели второй половины XX в. в основном пользуются опубликованными фольклорными текстами или же развивают и дополняют материалы, творчески обработанные другими авторами.
1 Емельянов Л.И. Методологические вопросы фольклористики. — Л., 1978; Медриш Д.Н. Литература и фольклорная традиция. — Саратов, 1980; Далгат У.Б. Литература и фольклор: теоретические аспекты. — М., 1981; Померанцева Э.В. Писатели и сказочники. — М., 1988; Лазарев А.И. Типология литературного фольклоризма. — Челябинск, 1991; Рахимкулов М.Г. Народной мудрости родник. — Уфа, 1988; Выходцев П.С. На стыке двух художественных культур (проблема фольклоризма в литературе) // Русский фольклор. XIX век. Вопросы теории фольклора. — Л., 1979. — С. 3—30; Горелов А.А. К истолкованию понятия «фольклоризм литературы» // Русский фольклор. XIX век. Вопросы теории фольклора. — Л., 1979. — С. 31—48; Азбелев С.Н. О специфике творческого процесса в фольклоре и литературе // Русский фольклор. XIX век. Вопросы теории фольклора. — Л., 1979. — С. 157—166; Лазутин С.Г. Взаимодействие литературы и фольклора: аспекты и методы изучения // Фольклор в современном мире. Аспекты и пути исследования. — М., 1991. — С. 103—112.
Кульсарина Ирена Галинуровна, кандидат филологических наук, доцент, зам. декана по научной работе факультета башкирской филологии и журналистики Башкирского государственного университета
©Кульсарина И.Г., 2009
Особенно часто обращаются художники слова к топонимическим преданиям и легендам. Большой удельный вес несказочной прозы в литературном тексте объясняется, на наш взгляд, следующими факторами: I) приуроченность преданий и легенд к реальной местности, к конкретному времени и историческим лицам помогает писателям наиболее достоверно воссоздать события минувших лет; 2) информативная и нравоучительная функции народных рассказов углубляют идейную направленность произведений; 3) демонологические рассказы, в которых находят выражение древние мифологические воззрения тюркских народов, придают повествованию реалистичность, способствуют наиболее рельефному отражению духовного мира башкир.
В литературном энциклопедическом словаре отмечается, что «в художественной литературе топонимы играют роль пространственных ориентиров действия, а также используются в качестве дополнительного стилистического средства характеристики изображаемого» [I, с. 44]. Данная функция топонимов была особенно востребована русской литературой, повествующей о башкирском крае российскому читателю. Часто народное название местности выносится в заглавие произведения: «Тайна Абзаковской лиственницы» (Н.Г. Кондратковская), «Шульган-таш» (Н.Л. Грахов), «Соловьиные горла Урала» (Р.В. Паль), «Снова над Белым озером...» (Г.П. Молодцов), «Опять увидел я лаклинские поля.» (М.Д. Львов), «Дар Урала» (М.Я. Карпов) и т.д.
Легенды, предания и другие устные повествования донесли до наших дней древние поэтические воззрения на природу, исторические представления, житейскую мудрость, психологию, социальные чаяния и творческую фантазию народа, что помогло русским писателям вложить в них большую идейную нагрузку при изображении народной жизни, воспевании подвигов героев прошлого и современности. Так, известный писатель-публицист Борис Павлов в своей книге-хронике «Айгирская легенда» (1980), композиционно построенной в форме путешествий по местам, где строители прокладывали трассу, от документального изложения плавно переходит к историко-фольклорному экскурсу. В седьмом путешествии, давшем название всей книге, писатель вводит в повествование претерпевшую существенную обработку народную легенду о сме-
лом и ловком джигите Айгире и его возлюбленной. В красавицу Айгуль были влюблены джигиты всей окрестности, но сердце девушки принадлежало только Айгиру. Среди соперников юноши оказался сильный и верткий Карагуш, предложивший необычное испытание — кто перепрыгнет через бурный Малый Инзер, тот и жених Айгуль! Победа Айгира в этом состязании разозлила Карагуша, и он, окликнув всех соперников парня, целым войском пошел на него. Айгир, превращаясь то в коня, то в джигита, смело защищал свою Айгуль. Но однажды оборвалась чарующая мелодия любви: погубили Айгира злые силы. Села Айгуль на край камня Каяташа и горько заплакала. От слез девушки образовался ручей, а из ручья — речка, которую народ назвал по имени батыра — Айгир. Далее Б. Павлов продолжает: «Теперь у речки есть тезка: на железнодорожной магистрали Белорецк — Карламан появилась станция Айгир. А строители трассы так же бесстрашны и преданы своему делу, как был верен Айгир своей большой любви. Вместе с тем эти люди — наши современники: рабочие, инженеры, бойцы студенческих строительных отрядов» [2, с. 199—202].
В народе бытует несколько вариантов указанной легенды. Наиболее распространенными являются рассказы, где центральным героем является не юноша, а вожак табуна Айгыр — Косячный жеребец [3, с. 44]. Развитие сюжета в них связано с лесным пожаром, случившимся на горе, и Айгыр спасает лошадей от огня, сдерживая их на крутом спуске к речке. Б. Павлов выбирает именно тот вариант фольклорного произведения, в котором поэтически раскрываются взаимоотношения между людьми, воспеваются самоотверженность, преданность и любовь к народу, к родной природе. Легенда, когда-то услышанная и записанная автором от жителя Бело-рецкого района Рунара Бикметова, созвучна идее документального повествования [2, с. 199]. У лучших людей трассы, утверждает автор, мужество сплавлено с добротой, любовь к труду — с бережным отношением к природе, к своим близким. Кроме того, современники не боятся трудностей и во многих случаях оказываются победителями, как строители этой железной дороги, досрочно выполнившие производственный план. В изображении личностных качеств строителей автор также продолжает фольклорные традиции, ведь положительные герои устной словесности
всегда высоко ценятся и прославляются за трудовые подвиги и мастерство.
Как известно, в Башкортостане почти о каждой горе, о каждой реке и озере бытуют местные предания-легенды. Неутомимый исследователь башкирского края В.С. Юматов еще в середине
XIX в. писал: «У башкирцев почти о каждом несколько замечательном месте есть свое особое предание» [4, с. 402]. Ему вторил его современник писатель, публицист, революционер-демократ М.Л. Михайлов, который отмечал, что в Башкирии «нет такой реки, нет такой горы, про которую не существовало бы легенды и песни» [5, с. 244]. Борис Павлов, путешествуя за строителями и наблюдая за их работой, удачно вклинивает устные предания и легенды о встречающихся на пути географических объектах в сюжет своего очерка. При этом наблюдается изменение стиля повествования: при подаче народного материала автор пользуется краткими, односоставными предложениями, характерными для разговорной речи. Например, в разделе «Свет тоннеля», описывая горы, по которым должна быть проложена тоннель, автор так знакомит читателя с их историей: «Гора называется Урус-Куль. Русское озеро. Раньше, говорят, называлась Урус-кол. Русский раб. Сказывают, будто в соседних селениях держали пленных русоволосых воинов. Давно это было. Один сбежал. Хотел на горе этой укрыться. Но за ним устроили погоню. Окружили. И он предпочел смерть неволе. Бросился с той стороны горы вниз. Там крутой каменный обрыв. А левее Инзер огибает гору» [2, с. 123].
Легенды и предания часто встречаются в тексте художественных произведений в форме цитат. Собственно цитата может использоваться как на фабульном, так и внефабульном уровне. Если первая форма часто встречается в исторических, то вторая преобладает в публицистических жанрах литературы (в статьях, очерках, путевых зарисовках). Так, информативной функции топонимических преданий и легенд обратилась в своих очерках «Люблю тебя, Башкирия» (1963) А.Д. Коптяева. Ознакомив читателей с уникальными природными памятниками Башкортостана — шиханами, расположенными рядом с городом Стерлитамак, она приводит один из вариантов легенды о Юрак-Тау: «В далекие времена парень полюбил девушку. Она сказала: если хочешь доказать свою любовь, принеси мне сердце твоей матери. Сын разорвал грудь матери и понес ее
сердце девушке. Но по дороге он споткнулся, упал и уронил сердце в пыль. Умирающее сердце встрепенулось, участливо спросило: «Не ушибся ли ты, сынок?». И окаменело. Так на этом месте возникла гора Юрак-Тау, что значит Сердце-гора» [6, с. 373]. Данный фольклорный материал никак не связан с сюжетной линией очерка и несет всего лишь вставную информативную функцию. Фольклорный мотив «жених убивает свою мать и приносит ее сердце царю, невесте» встречается у многих народов [7, с. 307]. Среди башкир бытует также назидательная сказка-притча «Сердце матери», в которой парень-охотник вынужден был убить родную мать и скормить ее сердце священному беркуту царя. Финал сказки в отличие от приведенной М. Шагинян легенды заканчивается оптимистично: «Егет с царевной жили, говорят, счастливо. Материнское сердце, лучась любовью, светило им, и алмазная отцовская стрела указывала прямой путь» [8, с. 314].
Огромна роль народной прозы в структуре художественного текста при раскрытии характера персонажей. Вставленные к месту, они помогают понять поступки, а также заглянуть в глубь души героев. В творчестве русских писателей
ХХ в., как и в произведениях литературы XIX в., фольклорный материал интерпретируется через восприятие и в исполнении сэсэнов и кураис-тов, творцов и хранителей народной мудрости. В романе-дилогии И. Сотникова «Сильнее огня» (1959), повествующем об участии многонационального народа нашей страны в освободительной войне 1941—1945 гг., выведен колоритный образ башкирского воина Сабира Азатова, в создании которого заметную роль сыграл башкирский фольклор. В книге устами Азатова, искусного кураиста, повествуется легенда о трех братьях: «У первого золотые руки были. У второго — диковинно верный глаз. Ни одной стрелы мимо цели. У третьего же — расчудесный голос. Запоет, и его песня — хозяин твоему сердцу. А настала лихая година, и все трое ушли на войну. Первые два, как джигиты, бились, тогда как третий решил: ни воевать, ни работать он не может, и удел его — песня». После войны в дни большого сабантуя люди любовались удалью джигитов, их силой и ловкостью. Гору же, у которой праздновался сабантуй, с тех пор окрестили Намыс-Тау, что значит — гора чести. Заявился на праздник и третий брат. Только голос его вдруг померк, зафальшивил, и люди, отворачиваясь, уже
стыдились слушать его песни. Разобидевшись, он ушел от них на Лысую гору и, как одичавший пес, подолгу сидел на голых камнях. Сколько ни пробовал петь он, голос его был глух и слаб, а слова холодны и мертвы. Никакое сердце их не принимало. Гору же, на которой он все еще пробовал петь, люди прозвали Хурлык-Тау, что значит — гора позора» [9, с. 84—85]. Фольклорный сюжет, включенный вроде бы для раскрытия одной только фразы о том, что героя «слушать не станут», приобретает большую идейно-смысловую нагрузку, придав патриотический пафос всему произведению.
Особенно широко воплощена в башкирских топонимических преданиях и легендах тема Крестьянского восстания 1773—1775 гг. под предводительством Емельяна Пугачева и его сподвижника Салавата Юлаева. В большинстве своем они содержат краткую информацию о местах, где побывали повстанцы, их вожди и где произошло какое-то яркое событие, в котором прославились удалые богатыри. Народные легенды и песни башкир играют значительную роль в воссоздании образа Салавата писателем Е. Федоровым в романе «Каменный пояс» (1951). Художественную обработку в произведении получили легенды и предания о том, как Салават с Пугачевым встретился, а история сабли батыра вложена в уста седого старика-башкира. Звучит она в тот момент, когда разбитые толпы повстанцев оказались перед выбором: «Носил великий батыр са-рыки, выкованные из железа, выложенные мягким мехом внутри. Уложил Салават их в глубокую яму, а сверху саблю и зарыл землей. И ни ржа и ни время не возьмет их, потому что скованы они из доброй стали и омыты кровью. Уходим мы сейчас от врага в далекие пустыни, в чужие земли. И где тот батыр, который выроет из земли саблю великого Салавата? Или она тяжела для ваших рук, башкиры?» [9, с. 169] — так заканчивает свой рассказ старик. В народе бытовали и бытуют предания о сабле, сукмаре, плетке и других боевых снаряжениях Салавата, которые, по словам старожилов, являются священными и передаются из поколения в поколение как реликвия. В современной поэзии понятие «сабли Салавата» приобретает все более символическое значение. Например, Б.А. Турганов в стихотворении «По следам Чапаева» вдохновенно призывает воинов к победе: «Вновь сабли Салавата, как молния, блеснут — фашистские солда-
ты, как зайцы убегут!». А в лирике В.С. Виноградского сабли Салавата представлены как объект поклонения: «.Целую саблю Салавата / Свободе в верности клянусь» [10, с. 369].
В исторической повести Ю.В. Сальникова «.И вольностью жалую!» (1974) на фольклорных традициях описывается облик башкирского батыра Салавата, его находчивость, талант пев-ца-импровизатора. Необходимо отметить, что народная проза в этой книге внедрена только в те страницы, где показываются человеческие качества вождей, а там, где речь идет о боевых сражениях и других исторических лицах, использованы документальные источники.
Своеобразное воплощение в русской литературе нашли варианты легенд и преданий о женитьбе Салавата. Если в историческом романе
С.П. Злобина «Салават Юлаев» (1929, 1941, 1953) интерпретируются все фольклорные версии их сюжетов, то во второй половине XX в. появляются поэтические произведения, полностью основанные на одном из этих вариантов. Так, Г.П. Молодцов в стихотворении «Песня Салавата» поэтически передает народное повествование о женитьбе Салавата на русской девушке: «Девушка в цветастом сарафане смотрит вдаль, грустя о «басурмане», с косоглазым сыном на руке». Все произведение построено на традициях народной лирики. Как и в фольклоре, встречаются повторы отдельных слов: «То не алый полумрак заката, то не ветер в гуще ковыля.» [11, с. 216] и т.д.
Теме борьбы башкир за свои родовые владения посвящена повесть Н.П. Задорнова «Могу-сюмка и Гурьяныч» (1957), которая овеяна духом народных легенд и преданий. История завода, построенного на земле башкир, дается в произведении с использованием распространенного в башкирском фольклоре мотива о земле с «бычью шкуру» (АТ 2400). Сюжет этот передан устами дедушки Шамсутдина: «А знаешь ли, как у башкир для самого первого завода землю купили? Один раз приехал купец. С ним вместе девка молодая, красивая приехала. Этот купец хитрый был человек. «Подари мне земли», — попросил он башкирского родоначальника. «Скажи, сколько же тебе надо земли и зачем?» — спросил тот. «Да совсем немного». — «Зачем тебе?» — «Девку мне надо замуж выдать, и жених у нее есть, да по нашему закону нельзя свадьбу на чужой земле справлять. Я бы на малом клочке молодых повенчал». Родоначальник подумал и сказал:
«Чтоб жениться, немного земли надо». — «Конечно, — ответил купец, — я много не прошу. Дай мне столько земли, сколько прикроет лошадиная шкура».
Родоначальник согласился. Убил купец лошадь, освежевал ее и разрезал шкуру на тонкие ремни, а потом связал их и обвел огромный круг. «А теперь эта земля наша», — объявил он и велел уходить старым жителям» [12, с. 124]. Как видим, русский писатель ввел в текст распространенный в башкирском фольклоре мотив АТ 2400 с некоторыми изменениями. Во многих преданиях встречается продажа земли с бычью, медвежью шкуры, а в повести купец покупает землю с лошадиную шкуру, вполне возможно, что и сюжет с замужеством дочери купца придумана также самим автором.
Башкирские топонимические предания и легенды в книге Н. Задорнова своеобразно включены и в авторское повествование. Глава «Снежная буря» открывается картиной уральского пейзажа. Автор не только описывает природу края, но и дает объяснения к названиям гор: «Первые русские: охотники, разбойники и авантюристы, проникнув на Урал, по примеру башкир, тоже назвали его Каменным Поясом за тот скалистый гребень, что тянется по главному хребту на большом протяжении. .Эта серая шапка известняков венчает обширную лесистую возвышенность, раскинувшуюся на сотни верст. Большую часть лета вершина закрыта туманами и облаками. В седой старине вольные народы Урала называли это зловещее возвышение Яман-Таш, что значит «Дурной камень» [12, с. 158]. А башкирский топоним Каменного пояса Таш-Кушак вынесен в название второй главы, где дается краткое его описание.
В повести Н. Задорнова удачно использован широко распространенный в фольклоре мотив — мотив преследования благородного разбойника. Среди башкир активно бытовали предания о Биише и других разбойниках, которые грабили только богачей, заводчиков-расхитителей башкирских земель, начальников, а обездоленным беднякам помогали, раздавали награбленное и защищали их. Именно таким предстают Могу-сюмка и Гурьяныч — главные герои повести. Так же, как и Бииш батыр, Могусюмка нагоняет большой страх русским лесорубам: они все знали про этого разбойника и боялись его мести.
В русской литературе о Башкирии встречаются также мотивы и образы генеалогических преданий. Г.И. Кацерик, воспевший в своих стихах неповторимую красоту и богатство башкирского края, его трудолюбивых жителей, в произведении «Аю» творчески интерпретирует легенду о происхождении башкир от медведя. Необходимо заметить то, что в начале ХХ в. к этому мотиву обратился в своей книге «Угасающая Башкирия» и Н.А. Крашенинников. В рассказе «Из головы медведя» устами мудрого сказителя Угея, который «знал песни о прошлом своего народа, о его богатырях», излагается легенда о происхождении башкирского народа якобы из головы медведя и потому хитрого и сильного. Н.А. Крашенинников, передав содержание легенды, переплетает его с реальной действительностью и изображает силу гнева и социального протеста народа против колониальной политики царизма. В новых условиях фольклорный сюжет приобретает новое, более философское звучание. Сюжет небольшого по объему лирического произведения Г.И. Кацерика не сложен: аул начал беспокоит медведь, и народ ищет способы поимки лесного хозяина, чтобы спасти от хищника свою живность и хозяйство. Образ медведя в произведении получает разностороннее воплощение: это и Большая Медведица, которая смотрит на людей с неба, это и медведь-циркач, танцующий «за пару ирисок», это и медведь-шалун, истребляющий скот сельчан. И наконец, это одинокий старый лесник, умирающий от случайной пули и кричавший перед смертью, что он — медведь, представитель племенного рода айыу [13, с. 28]. Для всего творчества Г.И. Кацерика характерно психологически тонкое и аналитически созерцательное исследование взаимоотношений человека и природы. Иносказательно-метафорическим языком он дает понять, что люди, застрелив медведя, родоначальника своего племени, в зарослях можжевельника, под удар поставили свое будущее.
Таким образом, повествовательные жанры башкирского фольклора сыграли важную роль в сюжетостроении, сохранении местного колорита и совершенствовании стиля и поэтики произведений русских авторов о Башкортостане. Особенно часто и успешно применялись фольклорные вкрапления при описании красоты родной земли башкир, ее природных богатств и воссоздании исторического прошлого края.
ЛИТЕРАТУРА
1. Литературный энциклопедический словарь. — М., 1984.
2. Павлов Б.П. Айгирская легенда. — Уфа, 1980.
3. Башкирское народное творчество. Предания и легенды. Т. 2. — Уфа, 1987.
4. Юматов B.C. Древние предания у башкирцев Чубиминской волости // Башкирия в русской литературе. В шести томах / Сост., предисл., комм. и библиография М.Г. Рахимкулова и С.Г. Сафуанова. Т. 1. — Уфа, 1989.
5. Михайлов М.Л. Письмо Н.В. Шелгунову // Башкирия в русской литературе. Т. 1.
6. Коптяева А.Д. Люблю тебя, Башкирия // Башкирия в русской литературе. Т. 5. — Уфа, 2001.
7. Грузинские народные новеллы / Сост., обработка, ред., предисл. и примеч. А.А. Глонти. — Тбилиси, 1984.
8. Башкирское народное творчество. Бытовые сказки. Т. 5. — Уфа, 1990.
9. Сотников И.В. Сильнее огня // Башкирия в русской литературе. Т. 6. — Уфа, 2004.
10. Виноградский В.С. Уфа // Башкирия в русской литературе. Т. 5.
11. Молодцов Г.П. Песня Салавата // Башкирия в русской литературе. Т. 6.
12. Задорнов Н.П. Могусюмка и Гурьяныч. Повесть. — М., 1957.
13. Кацерик Г.И. Хвойное эхо. Стихи, поэмы. — Уфа, 1984.
Ключевые слова: фольклорно-литературные взаимосвязи, несказочная проза, цитация, творческая обработка, сюжетосложение, поэтика, стиль.
Key words: folklore-literature interrelations, non-fantastic prose, quoting, creative processing, building the plot, poetics, style.
Irena G. Kulsarina
IDEOLOGICAL AND ARTISTIC FEATURES OF BASHKIR NON-FANTASTIC PROSE IN THE RUSSIAN LITERATURE OF THE 20th CENTURY
The article is devoted to exposing ideological and aesthetic functions of images and motifs in Bashkir non-fantastic prose in building the plot, creating the system of images and developing style forming elements in works of Russian writers, living in the 2nd half of the 20th century. The principles of using different national oral-poetic material in the structure of the author’s text are also revealed.
