«. . . и всегда приятно с Вами побеседовать». Письма А. Карцева к Р. Глиэру в собрании ргали Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

A UNÎVÉRSUM:

/yY\ филология и искусствоведение

«...И ВСЕГДА ПРИЯТНО С ВАМИ ПОБЕСЕДОВАТЬ».

ПИСЬМА А. КАРЦЕВА К Р. ГЛИЭРУ В СОБРАНИИ РГАЛИ

Наумов Александр Владимирович

канд. искусствоведения, доцент Московской государственной консерватории им. П.И. Чайковского,

РФ, г. Москва Е-mail: alvlnaumov@list.ru

".IT IS ALWAYS A PLEASURE TO SPEAK WITH YOU".

А. KARTZEV'S LETTERS TO R. GLIERE IN THE COLLECTION

OF THE STATE LITERATURE AND ART ARCHIVE OF RUSSIA

Naumov Alexander

Candidate offine arts, associate professor of Moscow State conservatory

named after P.I. Tchaikovsky, Russia, Moscow

АННОТАЦИЯ

История творческих контактов Р. Глиэра с его учениками, ставшими позднее и сотрудниками, — одна из тех сторон биографии композитора, которые все еще недостаточно освещены в литературе. Между тем письма и воспоминания тех, кто на протяжении многих лет был свидетелем процесса создания глиэровских произведений и принимал участие в оформлении рукописей, являются важными штрихами к портрету мастера, одновременно очерчивая силуэты собственных авторов на фоне эпохи. Такие документы — письма А. Карцева за 1909—1951 гг. — легли в основу данной статьи.

ABSTRACT

One of the most unknown subjects in the biographical literature of R. Gliere is the history of the famous composer's communication with his pupils who later

Наумов А.В. "...и всегда приятно с Вами разговаривать" Письма А.А.Карцев к Р.М.Глиэру в собрании РГАЛИ // Universum: Филология и искусствоведение : электрон. научн. журн. 2014. № 7 (9) . URL: http://7universum.com/ru/philology/archive/item/1458

helped him in the orchestration and publishing. Meaning while, these letters and memoirs are very important for the Gliere's portret and include many features for the picture of the epoch. Such an archive-sources as A. Kartzev's letters (1909—1951) became the main object of our research.

Ключевые слова: Глиэр, Карцев, советская музыка, источниковедение.

Keywords: Gliere, Kartzev, Soviet music, source-study.

История отечественной музыки ХХ века преподносит нам все новые и новые сюрпризы, раскрываются архивные недра, забвение выпускает из своих объятий имена и произведения, в исследовательский обиход возвращаются материалы, недоступные или не замеченные ранее. Переосмысливается также значение ряда фигур, взгляд на которые еще 10—15 лет назад казался навеки определенным; к числу таковых относится и Р.М. Глиэр (1874—1956), выдающийся мастер, один из непревзойденных педагогов и музыкальных деятелей 1-й половины ХХ в., уникальный, несправедливо мало исполняемый ныне композитор. При изучении документов выясняется, что в существующей «глиэриане» целые биографические этапы и проблемные области освещены недостаточно и требуют дополнительной разработки. Фонд композитора в РГАЛИ содержит несколько тысяч документов — нотные и литературные рукописи, обширный эпистолярий, различные официальные материалы. За рукописными и печатными бумагами в полный рост встает эпоха, точнее, несколько эпох, которые пересекла линия жизни замечательного композитора.

Перечень персоналий, встречающихся в описи фонда, столь обширен, что задача составления даже кратких справок о каждой из них превзошла бы рамки традиционного справочного комментария. Одни корреспонденты Глиэра играли в его судьбе эпизодические роли, другие сопровождали мастера неизменно и постоянно. Последняя, не слишком многолюдная группа составляет «творческий круг», в котором органично существовал музыкант и который, в свою очередь, создал развернутую «косвенную характеристику»

его личности, складывающуюся из писем, мемуаров и некоторых нотно-музыкальных рукописей. Круг — и в этом специфика именно данного случая — иерархически неоднороден: в первом ряду всегда располагалась семья — жена и друг Мария Робертовна, дочери и сыновья (детей было пятеро), в разные годы выполнявшие обязанности секретарей, ассистентов и даже, выражаясь современным языком, артистических менеджеров. Однако родственники (крупных музыкантов среди них не оказалось), заботясь о гармоничном устройстве творческого быта главы «клана», не претендовали, да и не могли претендовать на большее. Глиэру же, чем далее, тем серьезнее, необходима была поддержка специалистов-коллег: занятость в Киевской консерватории, директором и руководителем нескольких классов которой он был в 1914—1920 гг.; обилие заказов на крупные партитуры в 1920-х; сложности (за отсутствием грамотного персонала) с редактированием и подготовкой к изданию партитур в 1930-е — 1940-е... Простое физическое оформление партитуры для большого симфонического оркестра занимает, если писать начисто, время из расчета 3—4 часа на лист, а крупные сценические произведения (оперы, балеты) содержат до 1500 страниц! Без квалифицированных помощников было бы ничего не успеть. Начиная с 1910-х гг. Глиэр неизменно привлекал к оркестровке своих учеников, иногда работа делалась даже «в 6—8 рук». Соавторством в полной мере это называть нельзя, все важнейшие «точки» будущей тембровой фактуры (soli и tutti, особенности использования тех и иных инструментов) оговаривались в клавире, однако квалификация сотрудника должна была быть достаточно высокой, чтобы исключить необходимость обсуждения «мелочей». Все, с кем работал Глиэр, несмотря на нереализованность собственных дарований, были в высшей степени профессиональны. Одному из таких чрезвычайно важных людей мы и посвящаем наше небольшое исследование; подробнее представим его чуть позже.

Проблема, о которой идет речь, достаточно деликатна: в среде русских музыкантов творческий процесс от первой до последней ноты всегда считался

таинством, примеров «распределения задач» по глиэровскому образцу не так много. К чести Глиэра, он никогда не эксплуатировал чужого труда на безвозмездных началах. В дореволюционные годы — руководствуясь принципом «джентльменского соглашения», а при советской власти — виртуозно, в хорошем смысле спекулируя на пристрастии новой идеологии к коллективизму: наличие «бригады» прописывалось в договоре заказа на сочинение опер и балетов, так было с «Комедиантами» (1925), «Красным маком» (1927), «Шах-Сенем» (1923—1934) и др. В разной мере, но все добровольные помощники Глиэра «подкармливались с его стола», и подчас это служило весьма существенным подспорьем в их сложных материальных обстоятельствах советских лет.

Первым, кому была доверена работа по оркестровке большой партитуры, был, по-видимому, Семен Александрович Халатов (1876—1947), музыкант-любитель, в течение многих лет изучавший теорию и композицию под руководством разных московских педагогов; у Глиэра он учился в 1909—1911 гг., это была его «консерватория». Насколько можно судить по нотным материалам из архива ВМОМК им. М.И. Глинки (именной фонд. 251, дела №№ 1—24), профессионал из него получился грамотный: опера, симфония, увертюра... Так или иначе, квалификацию своего ученика Глиэр ценил, Халатов стал участником всех «коллективных проектов», начиная с балета «Хризис» (1912—1921), о чем оставил богатые и подробные воспоминания [2], дополняемые многочисленными письмами, хранящимися в РГАЛИ [3].

Другой постоянный и очень близкий конфидент Глиэра, один из тех немногих, кого можно было назвать другом замкнутого, малообщительного автора «Ильи Муромца» и «Красного мака», — Борис Николаевич Лятошинский (1894—1968) — студент по Киевской консерватории, потом доверенное лицо Глиэра в Киеве, где до 1937 г. жила мать старшего из музыкантов, Жозефина Викентьевна, урожденная Корчак. Переписка Лятошинского с Глиэром издана ныне в виде огромного тома [6], и эта книга

является ценнейшим собранием документов прежде всего о жизни советской музыки в сталинские годы. Откровенные реплики и «фигуры умолчаний» здесь равно красноречивы. Как соавтор Лятошинский помогал Глиэру не так часто — и по причине собственной занятости (он уже с начала 1920-х преподавал в консерватории, имел много административных обязанностей), и по причине географической удаленности; ноты приходилось пересылать по почте, что затягивало сроки работ. Тем не менее и «Комедианты», и «Красный Мак» были сделаны при участии украинского коллеги.

Третье имя в списке смутно, мимолетно и эпизодично. Ранняя смерть не позволила Александру Ивановичу Юрасовскому (1890—1922) реализоваться ни как подававшему надежды композитору, автору оперы «Трильби», ни как не менее яркому дирижеру, ни как ассистенту своего учителя, хотя некоторые глиэровские материалы, как свидетельствуют письма [4], и в его руках побывали.

Наконец, герой данной статьи — Александр Алексеевич Карцев (1883—1953). Москвич, окончил философский факультет университета, потом занимался музыкой с разными педагогами, в том числе с такими известными, как А. Ильинский, С. Танеев и Б. Яворский. В 1907 и 1909—1911 гг. он учился у Глиэра, встречался там с С. Халатовым (есть упоминание в мемуарных тетрадях последнего). К этому времени относится начало переписки Карцева с учителем, точнее, первое письмо, посланное младшим старшему, ныне хранящееся в фонде последнего в РГАЛИ [1]. Насколько можно судить по аналогичному «лятошинскому» эпистолярию, ответами Глиэр коллег не баловал, писать вообще не любил, делал это редко и кратко. Собственный архив Карцева не сохранился, так что ответы на его письма, которые существовали, до современности, по-видимому, не дошли.

В самом первом послании привлекает открытость, с которой молодой человек адресуется к мэтру: здесь и юмор, и теплота, и деловитость, и восторг. Отношения, судя по всему, были очень легкими — такими они, кажется, оставались у Глиэра со всеми учениками неизменно [7]. Здесь и далее мы

приводим тексты писем с небольшими изъятиями в непринципиальных местах, которые всякий раз оговариваем и специальным образом обозначаем. Мелкие исправления, относящиеся к орфографии и пунктуации, делаются без особых указаний. Итак, первое письмо А. Карцева, посланное 31 декабря 1909 г. из поселка Пески, близ Коломны Московской губернии.

Многоуважаемый Рейнгольд Морицевич, сердечно поздравляю вас с праздником и Новым годом и шлю мой привет из глубоких сугробов. Я здесь совершенно один и тем не менее очень доволен, что заточил себя в эту пустыню! Заниматься можно прекрасно, и я надеюсь, что вернусь в Москву с совершенно готовой 1-ой частью своей сонаты; хотя в ней оказалось гораздо больше работы, чем я предполагал, т. к. уже сделанное начал опять переиначивать; кажется, теперь она начинает принимать окончательный вид; разве только какие-нибудь мелочи придется еще немного переделать. Во время холодов замерзал я здесь порядочно — в комнате было 6—8 градусов, так что приходилось сидеть в пальто; впрочем, это нисколько не уменьшило тех преимуществ, которыми я здесь пользуюсь сравнительно с городской жизнью. Удивительная тишина и спокойствие в природе как-то невольно передаются, и на душе становится тоже спокойно! А это — самое главное: только тогда и можно что-нибудь сообразить, до чего-нибудь додуматься, а главное, это так способствует примирению всяких неровностей и шероховатостей жизни, т. к. ясно показывает, что гармония все же царит в мире, что мы живем в крепко и прекрасно устроенном доме, а не в каком-нибудь шалаше, который от всякого порыва ветра может опрокинуться и нас под собою задавить!

Простите, пожалуйста, это маленькое философское отступление, да к тому же еще такое туманное! Я только хотел сказать, что чувствую себя несравненно лучше, чем в Москве, и надеюсь скоро снова стать приличным человеком.

Числа около 10—15 думаю вернуться. Пока желаю Вам всего самого хорошего. Мой нижайший поклон Марье Робертовне и Марии Николаевне. Ваш Ал. Карцев. 1.01.1910 [1, лл. 1—2 об.].

Карцев — «свой человек» в доме Глиэров: поздравление «с праздником и Новым годом» относится ко дню рождения композитора, 30 декабря ст. ст. Мария Робертовна — жена Глиэра, Мария Николаевна — теща. Следующее за этим «приветом из глубоких сугробов» сохранившееся письмо написано спустя почти 4 года. Музыканты жили в одном городе, хотя и не рядом (Глиэр — на Петровском бульваре, Карцев — на Пречистенке, Лёвшинский, 10), имели возможность встречаться и разговаривать, не прибегая к письменным принадлежностям. Эпистолярий возобновился после отъезда профессора с семьей в Киев (Бассейная, 13, затем Кузнечная, 6; московский адрес младшего собеседника не изменится до смерти). Тон письма от 5 октября 1913 г. деловой:

Глубокоуважаемый Рейнгольд Морицевич!

Давно уже собирался написать Вам письмо, но за разными делами все откладывал: а я хотел бы от Вас получить некоторые сведения относительно Киева: план — поступить в Киевскую консерваторию по Вашему совету, — меня продолжает очень занимать. Но обстоятельства сложились таким образом, что раньше декабря месяца мне попасть в Киев не удастся. Поэтому меня начинает брать сомнение: успею ли я что-нибудь сделать там в столь короткий срок до весны. И потом, мне хотелось бы знать и все подробности, которые, конечно, очень важны в этом деле. Нужно ли, например, писать официальное прошение на имя директора и в какой это делается форме? А затем, и это самое важное — что собственно надо представить для выпускной работы — оперный отрывок или симфонию — или что-то другое; если что-то другое, то я знаю мою медлительность в сочинении, конечно, не могу и думать, что я успею к сроку сделать обе работы. Потом — когда надо их подать — немедленно ли ко времени экзамена — или (как в Университете) можно их представить после в течение известного

положенного срока. Лично мне в настоящее время было бы всего приличнее, да и легче написать 1-ую часть симфонии, которая в значительной мере уже существует в моей голове, но достаточно ли будет только этого? Болеслав Леопольдович (который, между прочим, был у нас в Песках дня четыре — очень хорошо провели время!) в окончательном виде не разрешил мне всех этих вопросов, а Семен Александрович сказал (будто с Ваших слов), что можно будто даже держать экзамен экстерном — но для этого, вероятно, требования будут еще выше. Вот, если Вам не трудно, будьте добры написать мне ответ по этим делам; буду Вам крайне благодарен! А я на днях уезжаю-таки в Италию, так что адрес мой будет: Неаполь, Napoli, poste restante, Alessandro Karzeff <... > [1, лл. 3—4 об.].

В письме, как легко догадаться, упоминаются Халатов и Яворский (тоже глиэровский ученик «из ранних»!). Мы выпустили небольшую часть письма, где говорится о планах переноса поступления в консерваторию еще на год, чтобы без суеты подготовиться к показу сочинений. Этот план окончательно созрел, очевидно, после получения ответа из Киева, и 24 ноября Карцев (уже из Неаполя) пишет о том, что собирается заехать в Киев для знакомства с тамошними коллегами («принюхаться к тамошней музыкальной жизни») по пути из Италии в январе—феврале 1914, но экзамены держать будет в следующем, 1915-м году. Знали бы оба корреспондента, что летом начнется война, которая перечеркнет все планы! Неапольское письмо более интересно не «учебными» деталями, а юмористичным и острым рассказом о культурных реалиях поездки. Приводим этот фрагмент:

<...> Я очень доволен пока моим путешествием, хотя этим словом довольно трудно назвать мое «сидение» в Неаполе. Путешествие в собственном смысле слова еще впереди — Сицилия, Тунис — к сожалению, теперь только такие короткие дни, что многого не увидишь; придется переделывать мою обычную жизнь на другой тон: вставать часов в 5 утра и ложиться часов в 8! Иначе ничего успеть нельзя будет! А пока я здесь с сестрой, которая здесь окончательно устроилась — берет уроки пения

у Carelli и очень им довольна. Через несколько дней я двигаюсь отсюда в Палермо и предполагаю объездить весь остров. Вам, я уверен, все это представляется баловством и глупостями? К сожалению только, погода начинает несколько портиться — пошли дожди; а тепло было до последнего времени — невероятно; все время можно ходить в одном пиджаке — и это в декабре месяце, по здешнему календарю!

Мои корректуры, наконец, готовы, и я ожидаю их присылки сюда, чтобы не задерживать печатания — на днях должны прийти, тогда я с ними и уеду в Африку!

Музыкальной жизни в Неаполе — никакой. Главный театр S.Carlo все еще не открыт (сезон начинается 26 декабря — до марта!), другой же (Bellini) — крайне провинциален. Концертов, можно сказать, вовсе нет. Сегодня второй за весь месяц, пока я здесь — я решился его «почтить своим присутствием» - но сбежал после первого антракта. И дирижер, и особенно оркестр — никуда не годятся, даже не похоже на настоящую музыку (NB — помещаются они в цирке, за неимением в городе лучшего места!). Послезавтра объявлен концерт Годовского, тоже редкость по здешней публике.

Но вообще — Неаполь мне очень нравится — конечно, в культурном отношении это «дыра»; но общий дух очень симпатичен. Ну, пока, до свидания в Киеве! Желаю Вам всего, всего хорошего! Если захотите черкнуть словечко, то пишите Palermo poste restante. Еще раз благодарю за Ваше письмо и прошу извинения за поздний ответ. Saluti mrdiali! Ваш Ал. Карцев [1, лл. 7—10 об.].

Корректуры, о которых пишет Карцев — материалы к публикации его фортепианной сонаты. За всю жизнь он издал считанное количество сочинений: очень строг был к себе, очень тщательно работал, а времени на все не хватало. Поступлению в Киевскую консерваторию, как уже говорилось, не суждено было состояться: Карцева призвали в армию, да и само учебное заведение перешло, в связи с угрозой немецкого прорыва, на эвакуационный режим: переезжали в Ростов-на-Дону, потом обратно... Затем грянула революция. Возможность продолжить образование представилась Карцеву только в 1920.

Заступив на должность профессора в Москве, Глиэр организовал для двух ближайших учеников «протекцию» перед тогдашним директором, М. Ипполитовым-Ивановым (великовозрастность обоих смущала комиссию, нужно было хлопотать). С. Халатов по неясному недоразумению в число студентов так и не попал, а Карцеву повезло, он был зачислен и окончил в 1923 г. по классу своего давнего, неизменного учителя и уже почти друга. Общались они в те годы много и тесно, однако начиная с 1923 г., в связи с подготовкой оперы «Шах-Сенем», Глиэр подолгу жил в Баку, высылая свои материалы в Москву и Киев. Следующее письмо (от 11 декабря 1925) — пример конструктивного общения (здесь мы опускаем содержащиеся в тексте письма нотные примеры за их несущественностью):

Многоуважаемый Рейнгольд Морицевич!

Обращаю Ваше внимание на следующие места присылаемой партитуры:

1. Следует точнее установить штрихи всех фигурок 64-ми, как у струнных, так и у деревянных.

2. Штрихи в фигурах [три восьмые — шестнадцатая пауза — шестнадцатая, слигованная с четвертной через тактовую черту — А.Н.] также во все партиях, даже в тех местах, где у инструментов остаются только последние 2 ноты этого мотива.

3. Последний аккорд Tr-ni I+II+III, взятый в скобки в партитуре, может быть лишний вовсе?

4. Переход от Tr-ne III к Tuba в самом конце (м. б., до конца — Tr-ne III?) <... > Все эти вопросы относятся к последней вклейке, т. е. к стр. 21, 22, 22а, 2б и 22в страницам партитуры. А. Карцев [1, л. 11].

Весьма прихотлив маршрут послания от 4 августа 1926 г.: из Ейска, где Карцев проводил летний отпуск (он тогда преподавал в музыкальном техникуме), — в Москву, к Глиэрам. Письмо адресата не застало и было переслано в Баку. Обратим внимание на повышение градуса теплоты в обращении: вместо «многоуважаемый» здесь и далее пишется «дорогой».

Возможно, нечто важное произошло между музыкантами в первой половине 1920-х, что-то сокровенное было высказано и понято друг о друге.

Дорогой Рейнгольд Морицевич!

Я очень интересуюсь вопросом о том, когда мне придется приступить к работе над «Красным маком»; чтобы больше или меньше рассчитать употребление моего времени. Но так как эта моя будущая работа всецело зависит от Вашей, то я очень прошу Вас сообщить мне срочно о положении дела. Много ли Вы успели сочинить из балета? И когда можно будет мне приступить к оркестровке? От этого будет зависеть срок моего возвращения в Москву <...>.

В конце августа я во всяком случае должен быть дома, а вот если Вам нужно мое присутствие раньше, то соблаговолите написать. Письмо из Москвы идет сюда 4-5 дней. Мне почему-то кажется, что Ваша работа недалеко еще подвинулась... впрочем, боюсь сказать — ведь Вы можете при надобности работать невероятно быстро, не то что я!

Привет Марии Робертовне и всем Вашим! Ваш А. Карцев [1, лл. 12— 12 об.].

Конец 1920-х оба композитора провели в Москве бок о бок: работа над «Красным Маком» и некоторыми другими театральными партитурами велась в очень тесном сотрудничестве. С конца 1928 г. Карцев — ученый секретарь ГИМН, его жизнь приобрела частичную материальную стабильность, однако и заказы Глиэра составляли в ней немаловажную часть. Начало 1930-х вновь принесло разлуку: в Баку премьерой «Шах-сенем» открывался оперный театр, автор отправился готовить новую редакцию партитуры, вновь переправляя правки младшим коллегам. «Бухгалтерией» в Москве (выдачей гонораров за сделанную работу) ведал старший сын Роберт (Роба). Стараясь держаться подальше от эпицентра политических баталий, Глиэр спас многих своих близких от репрессий, обеспечивая при этом их финансовое благополучие за счет «политического ангажемента». Никто не упрекнет его в снижении качества работы, но трудно не признать, что азербайджанские,

бурятские, узбекские сочинения и сюжеты 1930-х удивительно вовремя нашли в нем своего блестящего выразителя и творца. Действительность тем не менее догоняла. Вот одно из свидетельств — письмо Карцева от 12 января 1932 г., мелким почерком, на плохой бумаге уменьшенного формата:

Дорогой Рейнгольд Морицевич, наконец, собрался я Вам написать. И притом так долго собирался, что теперь смело уже могу поздравить Вас с Новым годом, который успел давно уже постареть! Но главной причиной моего молчания было то, что ничего хорошего сообщить Вам не мог (и не могу), а наводить на Вас скуку разными неприятностями и жалобами на плохие обстоятельства как-то противно и не хочется. Но т. к. все же считаю необходимым подать Вам свой голос, то заранее прошу извинить, если голос этот покажется Вам слишком минорным. «Комедианты» пока что ставились только 3 раза, и кажется, что на этой цифре и закончится их карьера, увы! А я на них сильно-таки рассчитывал... Что касается «Красного мака», то, хотя он и продолжает (изредка) ставиться, но в финансовом отношении, по-видимому, тоже немного дает: по крайней мере, Роба, уплатив мне за 1-ый месяц 100руб., во втором месяце уже забастовал за отсутствием ресурсов. Так что общий мрачный тон моего существования в сильной степени зависит от полнейшего безденежья, в которое я основательно погрузился. Этот мотив является, так сказать, доминантой в моей несложной житейской симфонии! Затем был еще сюрприз: к нам приехал из провинции и живет уже 3 недели отец жены, которого постигло дома полное «раскулачивание», включая потерю жилой площади: его присутствие еще более сгустило мрачность обстановки, а кроме того, сильно стесняет и мешает заниматься, принимая во внимание тесноту нашего помещения. Есть и еще «фактики» из аналогичных областей быта, равно отрицательно действующие на интерес к работе и на работоспособность, о которых не стану уже распространяться! <...>

Кроме концерта я наоркестровал еще «Барыню» Толстого, которую мы с Вами раз проиграли в 4 руки. Очень жалею, что Вас нет здесь, очень хотел

бы показать Вам эту работу. Может быть, можно было бы прислать ее заказной почтой в Баку? Но я боюсь, что это нарушит Ваше одиночество и отнимет время от оперы. Очень интересно было бы узнать от Вас, как идет у Вас там работа; не сомневаюсь, что лучше, чем в Москве. Хоть от «житейской суеты» никуда не убежишь, но все-таки думаю, что Вы для своей работы много выиграли этим переселением? Если найдете время и охоту — черкните вкратце — буду страшно рад получить от Вас весточку <...> [1, лл. 13—14 об.].

Начиная с 1933 г., когда ГИМН был ликвидирован, и почти до конца жизни Карцев занимал, постепенно поднимаясь по служебной лестнице от простого редактора до заведующего самой престижной, «симфонической» секцией, различные должности в Центральном Музыкальном гос. издательстве (МУЗГИЗ, ныне «Музыка»). Письменные контакты с Глиэром сводятся к этому обстоятельству. Вот типичная история с переизданием 1-й симфонии (11 ноября 1935):

Дорогой Рейнгольд Морицевич!

Так долго не отвечал на Ваше письмо, т. к. все ждал, что смогу сообщить Вам что-нибудь определенное насчет судьбы Вашей симфонии, да так и не дождался... Поэтому сейчас сообщу Вам вкратце все несложные «события» вокруг этого вопроса. Симфонию я взял у Вас на квартире и отправился с ней и со списком Вашим к Хавесону для переговоров; он тотчас же мне сказал, что с этим делом надо подождать Шишова как симфонического редактора. Через несколько дней Шишов вернулся из Киева, и я ему все передал с кратким изложением предшествующих Ваших с Хавесоном переговоров, чего он не знал. После этого я ему неоднократно напоминал, но он пальцем не двинул, и ноты до сих пор у него в столе. Между тем на днях должно быть специальное заседание по вопросу о дополнительном включении в план 36 года некоторых еще по разным причинам не включенных произведений. Если он и на этом заседании ничего не скажет насчет Вашей симфонии, то надежда (последняя) останется только на то, что после этого

заседания он снова (в 3-й раз) уедет в Киев, и я снова буду его заместителем. Тогда попытаюсь более решительно переговорить за него с Хавесоном, а если тот опять не захочет со мной говорить — то уже не знаю, что дальше делать! Во всяком случае я Вам еще тогда все напишу <...>

Как обычно, не хлебом единым. От деятельности издательства Карцев переходит к «домашности», посылает в 24-й номер ялтинского «Интуриста» зарисовку московского быта.

... Сам я очень занят и по МУЗГИЗу и по своим собственным делам. Деньги по выданному Вами чеку мне не удалось получить, т. к. у меня его на следующий же день украли в трамвае вместе с кошельком; сделал в сберкассе немедленно заявление, и, слава Богу, никто не получил вместо меня. Но и мне пришлось ждать до истечения срока чека, и я получил некоторую «субсидию» от Марии Робертовны. В этом году С.С.К. впервые участвовал в демонстрации 7 ноября самостоятельной колонной. Собралось около 80 человек (!), которые все и дошли до конца. Были специальные значки: лиры, ключи, ноты, так что все несли какую-нибудь штуку. Несли еще большой портрет Бетховена, кроме портретов вождей. Предводительствовал Оголевец, за ним — Мясковский и Держановский (бороды!). По этому случаю МУЗГИЗ «отпустил» из своей колонны всех членов ССК.

Ну, желаю Вам еще наслаждаться на берегу моря, хотя теперь, вероятно, Вы уже совсем погрузились в работу. Скоро напишу еще. Сердечно приветствую. Ваш А. Карцев

P.S. XV симфония Мясковского резко поворотила «на-право», я чрезвычайно этим доволен! [1, лл. 16—17].

Что делал Глиэр в Ялте поздней осенью? Работал над музыкой к кинофильму «Наместник Будды» на материале бурят-монгольского фольклора, собранного во время летних экспедиций 1934—35 гг. (фильм будет запрещен и на экраны не выйдет). Среди упомянутых в письме персон выделяется А.С. Оголевец (1894—1973) — предводителю октябрьской колонны ССК предстоит в следующем 1936 г. быть заклейменным за формализм

собственной гармонической теории и впредь заниматься вопросами тексто-музыкальных форм. Тираж его уникальной книги был уничтожен, чудом спасены несколько десятков экземпляров. Друзья и постоянные собеседники Н.Я. Мясковский (1881—1950), в представлениях не нуждающийся, и В.В. Держановский (1881—1942) — известный критик и музыкальный деятель первых десятилетий ХХ века, несомненно и забавно выделялись в колонне демонстрантов окладистыми «старорежимными» профессорскими бородами под портретами вождей и Бетховена. Что касается поворота симфонии Мясковского «на-право», то тут явно имеет место формула эзопова языка. Сквозь определение стилистического «опрощения», характерного для почерка композитора в 1930-х и наиболее явственно кристаллизовавшегося в 16-й, «Авиационной» симфонии, просвечивает на фельдфебельский возглас «главного консультанта и музыкального критика» СССР времен тоталитаризма. Как пишет Карцев, все 80 человек дошли «до конца», т. е., собравшись у Белорусского вокзала, прошли по всей Тверской (ул. Горького) до Красной площади, получили приветствие вождей с трибуны мавзолея и за еще не полностью разгромленным Васильевским спуском рассеялись по домам.

Симфония Глиэра переиздана в 1936 г. не будет. Издательство обнадеживало, но советский фатум вершил жребии по своему усмотрению. Антиформалистическая кампания, спровоцированная статьей «Сумбур вместо музыки» («Правда», 28 января 1936), героев нашего повествования не затронула, но другая одиозная публикация — «Внешний блеск и фальшивое содержание» («Правда», 9 марта 1936), краем своего темного крыла накрыла и имя Глиэра. Тот написал музыку к анафематствованному «Правдой» спектаклю «Мольер» по пьесе М. Булгакова, и, хотя его в числе виновников неудовольствия спектаклем не называли, «от греха подальше» проекты с его участием, по-видимому, решено было свернуть.

Наступали «молчаливые» времена Большого террора. Люди предпочитали не писать и даже в устных беседах не говорить лишнего. Преамбула карцевского послания от 18 октября 1937 г. более чем красноречива:

Дорогой Рейнгольд Морицевич!

Я решил давно уже написать Вам, как только появится конкретный материал для письма. Теперь такой материал есть: 1-ая корректура «Шах-Сенем». Как только она пришла на мой стол в МУЗГИЗ'е (из корректорской), я бегло просмотрел ее и увидел, что масса ошибок осталась незамеченной корректором; поэтому я забрал ее себе домой и теперь понемножку «двигаю» ее; после моего просмотра каждая страница обогащается в среднем на 50 правок (!), причем некоторые отдельные места до того безобразно награвированы, что приходится требовать полной перегравировки их. Мне сравнительно легко работать над Вашей музыкой (сравнительно с другими авторами) — потому что я с давних пор присмотрелся как к Вашему почерку, так и к Вашей манере изложения; и я почти не затрудняюсь поставить какой-нибудь пропущенный в рукописи знак или исправить неверную запись. <...>

По вопросу о судьбе переписанной партитуры «Монгольского марша» Вам, вероятно, сообщит Мария Робертовна: она хотела отдать ее на сверку с оригиналом Черешневу, т. к. в МУЗГИЗ'е никто из наших корректоров за эту работу взяться не согласился.

Что касается моих собственных дел, то они очень не блестящи: МУЗГИЗ меня настолько загрузил, что я совсем погибаю от работы! Все собираюсь как-нибудь распутать это положение, да все приходится откладывать: то — до Октябрьских празднеств, теперь — уже до 12 декабря! <... > С огромным трудом, по вечерам все же пытаюсь заниматься собственной музыкой — оркеструю симфонию, несмотря на все препятствия и, главное, на нехватку времени. Вот когда я стал, наконец, «деловым» человеком! Но только я никогда не мечтал, что стану деловым человеком по чужим делам!! При таком положении для меня перестали быть интересными и концерты, и театры; когда доберешься домой, то снова идти куда бы то ни было уже не хватает пороха. Наши все, слава Богу, здоровы и благополучны. Крепко жму Вашу руку и желаю успехов, всего наилучшего. Привет от Ал. Ив-ны. Ваш А.К. [1, лл. 21—22 об.].

Партитура «Шах-Сенем» в ее полном виде в печати никогда не появится, будут опубликованы только фрагменты. А вот «Монгольский марш», точнее «Торжественный марш Бурят-Монгольской АССР», серьезно пополнил «политический капитал» композитора, хотя и сам по себе оказался замечательным образцом творческого переосмысления экзотического фольклора южной Сибири.

Дальше была война. В жизни Карцева изменилось мало, разве что Лёвшинский переулок стал в 1940 улицей Щукина в память всеобщего любимца, актера Вахтанговского театра, блестящего Тарталью в «Турандот», Льва Гурыча Синичкина, Полония в «Гамлете» и др. Переименование состоялось, конечно, не в связи с блестящим комедийным мастерством рано ушедшего из жизни артиста: тому посчастливилось первым сыграть Ленина в театре и кино. 23 января 1942 г. Карцев писал Глиэру в Свердловск, в эвакуацию, что работа у него прежняя, что времени по-прежнему не хватает, что написал «оборонную» песню на конкурс и был отмечен.

...впрочем, вероятно, все эти «новости» Вам уже давно известны, поскольку связь между эвакуировавшимися композиторами и Москвой не прекращается. Остальные мои дела более относятся к «бытовому» сектору, и хотя они Вам, наверное, неизвестны, но зато они и не интересны, так как в этом отношении я разделяю общую с огромным количеством людей участь и никакого особого поэтому внимания к себе привлечь не могу и не рассчитываю. Во всяком случае, могу сказать, что работать по сочинению музыки очень, очень трудно, и поэтому приходится быть довольным, если сделаешь хоть что-нибудь по части творчества. Крепко жму Вашу руку и остаюсь Ваш АК. [1, лл. 23—24].

Послевоенные письма кратки, суховаты. Это не письма, а скорее записочки — о корректурах готовившегося к изданию «Заповгг»'а (письмо от 16 ноября 1945), 5-го струнного квартета (24 мая 1946) и Виолончельного концерта (12 июня 1948). Единственный «проблеск» — упоминание о «совхозе

композиторов» — небольшом Доме творчества, организованном в 1945 г. близ Иваново:

...В заключение предлагаю Вам отдыхать как можно лучше и работать в свое полное удовольствие. Я тоже «собираюсь» в совхоз, но когда это осуществится, еще сам не знаю. Во всяком случае, шлю привет! А может быть, и встретимся еще там под гостеприимным кровом Валентины Петровны, которой также шлю мой привет. АК [1, л. 27].

С отпусками и отдыхом у Карцева в эти годы не складывается, а вот Глиэр пользуется всеми «преимуществами» возраста и положения Народного артиста, Сталинского лауреата и Председателя ССК. Письма находят его то в Иваново, то на Кавказе (санаторий ЦХАЛТУБО), то в Крыму. Неизменной спутницей стареющего мастера становится в эти годы дочь Нина. Творчество, как можно заметить по переписке, не угасает, каждый год речь идет о новом сочинении крупного жанра, на подходе подспудно вызревающий балет «Медный всадник». Карцев тоже стареет, утомляется, болеет. Тон письма от 24 августа 1948 г. (из Старой Рузы в Иваново) старомодно-обстоятельный, тяжеловесный; как обычно, лирическое дополняется деловым, и наоборот:

Дорогой Рейнгольд Морицевич, пишу Вам из дома отдыха, где нахожусь с 16 августа вместе с А.И. [женой, Александрой Ивановной — А.Н.]. Живем в маленьком «коттедже» в глухом лесу. Местность здесь, сравнительно с Ивановым, исключительно живописная, прогулок интересных — множество. Работаю (очень «с прохладцей») над переложением 4-х ручным второй части моей симфонии. В общем — отдыхаем и наслаждаемся природой. Общество здесь собирается только в столовой, да и то не все сразу, а по частям. Отрицательной деталью является очень скверное освещение, а иногда и полное отсутствие электричества (вот в этом отношении позавидуешь Ивановскому великолепию!).

Перед отъездом из Москвы я успел прочитать всю 2-ю корректуру Вашего концерта, так что Чайкину осталось только съездить в типографию и проверить исправление последних ошибок (а их немало!); после чего начнут

печатать. Таким образом, желательная вам быстрота была достигнута самым эффективным образом. Чайкин, узнав, что без него все закончено, не хотел даже подписываться в качестве основного редактора произведения, но я настоял на этом. Согласно с Вашими выраженными в письме идеями, Вам следует уплатить Макеевой за 2-ю корректуру — 100руб., и Чайкину за поездку в типографию — что-нибудь (но не_ свыше 100руб.).

Желаю Вам здоровья и творческих успехов! Привет от АИ. Ваш АК [1, лл. 33—33 об.].

Последний документ этой более чем 40-летней дружбы датирован 23 ноября 1951 г., но тон его возвращает нас к «пейзажности» юношеского послания 1909 г. Это не прощание, два музыканта наверняка еще неоднократно встречались позднее, но в интонации невольно ищешь и находишь зловещие заупокойные ноты: Карцев уже знает, что дни его сочтены.

Дорогой Рейнгольд Морицевич,

Шлю Вам привет из Старой Рузы, где я провожу мой отпуск вместо не состоявшейся в июле поездки в Сортавалу. Живу я в той же даче № 8, где находился и в прошлый раз, в апреле. Гуляю (по снегу) по тем же местам, где мы с Вами бродили весной, вспоминаю и нашего третьего спутника, покойного Александра Абрамовича...

Я приехал сюда 31 октября и скоро уже вернусь в Москву. На три дня праздников приезжала ко мне АИ, и тогда наехало сюда более 30 человек, а сейчас вся наша «колония» насчитывает только пять! Я приехал сюда еще осенью — река еще была незамерзшей, пыль стояла по дорогам, а сейчас совсем зимний вид, но очень хорошо и уютно. Хотя я здесь безо всяких творческих обязательств, но, конечно, немного сочиняю: работаю над первой частью 2-й симфонии, которую в эскизе довел до репризы. Успею ли я вообще докончить когда-либо это сочинение, я не загадываю вперед, а двигаю его помаленьку. Вы, наверное, еще не знаете, что я вышел из «заведующих» в МУЗГИЗе и стал простым редактором, обменявшись должностями с Н.Я. Чайкиным; сделал я это потому, что заведующих обязали ежедневно

приходить на службу, а это мне совсем не улыбается, да и врачи рекомендуют поменьше трепаться, а больше сидеть дома. Но, конечно, если бы у нас был настоящий директор, нашелся бы выход из этого положения, и мне сделали бы послабление. Впрочем, пока я не жалею, хотя домашней работы будет, конечно, больше, чем прежде, но зато не нужно будет терять массу времени на совершенно бесполезное сидение в редакции ежедневно.

Не знаю, в Москве ли Вы сейчас или в Иванове, или еще где, и пишу на всякий случай; хочется просто Вам послать мой дружеский привет, т. к. я очень ценю Ваше постоянное расположение ко мне и всегда приятно с Вами побеседовать. Поэтому крепко жму Вашу руку, кланяюсь Марии Робертовне и всем Вашим и желаю здоровья, успехов и всего, всего хорошего! Ваш АК [1, лл. 35—36].

Глиэру много пришлось хоронить близких и знакомых; чужую смерть он встречал по-разному, в зависимости от состояния взаимоотношений с ушедшим на момент вечного расставания. В письме к Лятошинскому от 1947 г. он лишь вскользь упомянул о кончине Халатова («Слышали? Умер от рака!» — поссорились с бывшим учеником еще в войну [6, с. 386]). Об уходе Карцева и вовсе не было написано ни слова, но мистическая, какая-то театрально-мелодраматическая смерть известного композитора А.А. Крейна потрясла. Перечисляя в письмах ее подробности, Глиэр словно бы примерял на себя самое ужасное из возможного: одинокий, беспомощный, покинутый. Крейн скончался от инсульта на пороге даче в Рузском Доме творчества, пролежал целую ночь там, где застал его приступ. Карцев, вспоминая прогулку с «покойным Александром Абрамовичем», смотрит на мир глазами своего бывшего учителя: все в Рузе напоминает о трагедии; к концу пути личности сроднились, срослись. Привыкнув быть «пером Глиэра», его соавтор и редактор стал отчасти и душой мастера. Маленький человек в тени большого композитора. Рука об руку большую часть жизни... Письма открывают многое, но главное остается неизвестным — о чем они говорили, когда не были разделены километрами российских просторов?

Останется так и не изданной заветная Симфония Карцева — Первая и последняя. Не закончит он и оперу, над которой раздумывал почти четверть века. Много лет спустя напечатают книжку о нотно-редакторском деле, его последнюю отраду, законченную другими [5]. Из нее мы мало узнаем об авторе, он продолжает светить «отраженным светом» — теперь уже не своего учителя, но дела, которому была отдана вся вторая половина жизни.

Список архивных источников:

1. Карцев А.А. Письма Р.М. Глиэру. РГАЛИ ф. 2085 (Р.М. Глиэр) оп. 1, дело № 701, 31 декабря 1909 — 23 ноября 1951. — 15 пп., 37 лл.

2. Халатов С.А. Воспоминания, встречи, впечатления. В 6-ти тт. — ВМОМК, ф. 251, дело № 252, 1942—1943. — 508 лл.

3. Халатов С.А. Письма Р.М. Глиэру. РГАЛИ ф. 2085 (Р.М. Глиэр) оп. 1, дела №№ 1101—1102, 1909—1915. — 43 пп., 87 лл.

4. Юрасовский А.И. Письма к Р.М. Глиэру. РГАЛИ ф. 2085 (Р.М. Глиэр), оп. 1, дело № 1075, 1912—1919. — 10 пп., 18 лл.

Список литературы:

5. Карцев А.А., Оленев Ю.М., Павчинский С.Э. Справочник по графическому оформлению нотного текста. — М.: Музгиз, 1959. — 173 с.

6. Лятошинский Б. Эпистолярное наследие. В 2-х тт. Т. 1. Переписка с Р.М. Глиэром. — Киев, 2002. — 723 с.

7. Прокофьев С. Мой педагог // Р.М. Глиэр. Статьи, воспоминания, материалы. В 2-х тт. Т. 1. — М.; Л.: Музыка, 1965. — С. 78—80.