I. долгие проводы - лишние слёзы ii. Православный социализм: моделирование прошлого? Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД КНИГОЙ

Александр Севастьянов I. Долгие проводы -лишние слёзы

Ксения Касьянова (В.Ф. Чесноко-ва). О русском национальном характере. М.: Академический проект — Екатеринбург: Деловая книга, 2003. 560 с.

В предисловии к данному изданию автор, известный социолог и культуролог Валентина Чеснокова, выступившая под псевдонимом Ксения Касьянова (далее: КК), пишет:

«Предлагаемый читателю сборник состоит из двух частей. Первая часть — это книга о русском национальном характере, написанная в 1982 году. Она имела некоторое хождение в "Самиздате", а в 1995 году была опубликована в качестве отдельной книги. Готовя ее к публикации, я не меняла текста. И теперь, по прошествии 20 лет, также ничего не меняю... Что же касается самих черт характера, то, по мнению автора этой книги, они если и меняются, то крайне медленно, на протяжении многих поколений, — и никакие политические и экономические кризисы не могут на этот процесс повлиять» (с. 3).

Итак, если поверить автору, основное содержание работы не требует ни изменений, ни опровержений. Так ли это?

Мне кажется, что сделанные почти тридцать лет назад наблюдения и выводы культовой, признаем это, книги КК нуждались в серьезной корректировке даже в дни ее создания, а теперь и тем более. Но главное: в этих коррективах остро нуждается современное русское движение, для которого книга КК продолжает оставаться единственным в своем роде, наиболее авторитетным источником, опорой для прогнозов и теоретических построений. (Считается, что она вполне исчерпала

проблему, поставила смысловую точку; вот и многоуважаемый академик Игорь Шафаревич ссылается на нее в своем интервью «Вопросам национализма» (№1).)

Правильно пишет КК: «национальный характер — это представление народа о самом себе», которое «имеет поистине судьбоносное значение для истории». Но ведь такое судьбоносное представление надо время от времени сверять: какую именно судьбу оно нам готовит? Не устарело ли? Не требует ли уточнений? Вот такую сверку я и попытаюсь провести.

Итак, какие мы, русские — всегда и сегодня?

I. Комплекс КК

На основании социологических исследований КК рассказывает нам об основных чертах нашего характера, которые можно, вылущив из обширного текста, выстроить в список из шестнадцати пунктов.

1. Первейшим нашим свойством она называет терпение — каковое есть «основа нашего характера». Оно «проявляется в большом и в малом, и даже в самом мельчайшем. В нашей культуре терпение как модель поведения есть, безусловно, ценность, т.е. именно критерий выбора и оценки» (с. 123-125).

«Терпение для нас — не способ достичь "лучшего удела", ибо в нашей культуре терпение, последовательное воздержание, самоограничение, постоянное жертвование собой в пользу другого, других, мира вообще — это принципиальная ценность, без этого нет личности, нет статуса у человека, нет уважения к нему со стороны окружающих и самоуважения» (с. 127).

Весьма категорично. Откуда же берется это основное русское качество?

«Постоянная "память о смерти" и готовность к страданиям и есть основание той кроткой и смиренной личности, идеал которой занимает такое _

высокое место в нашей этнической 207 культуре. "Деликатное терпение го- _

стя" и есть стержень мироощущения, на котором основывается наш основной "социальный архетип"» (с. 133134).

2. «В нашей культуре нет ориентации на прошлое, как нет ее и на будущее. Никакого движения, этапов, промежуточных ступеней и точек не предполагается... Апокалиптичность мышления, внеисторичность его» (с. 135).

Причем это означает ориентированность отнюдь не на сиюминутность, на текущий, сегодняшний день — нет; но на Вечность.

3. «Народ, крепкий в своей древней культуре, всегда считает тягу к наслаждению, к эйфории чем-то греховным. Поэтому в стереотипы культурного поведения нашего этнического комплекса не входит яркая мажорность, проявление веселости, уверенности в себе» (с. 138).

4. Инерционность собственных установок, «которая в разговорном языке попросту называется упрямством».

5. «Эмоциональная невоспитанность». Наш человек, «придя в состояние гнева или веселости, становится совершенно "безудержным", и всякие попытки остановить его вызывают только новые всплески разбушевавшихся чувств» (с. 139).

6. «Наша религия и наша культура в полном соответствии друг с другом ведут нас к свободе дорогою смирения» (с. 234)1.

7. По шкалам «целеустремленность»

208

1 В предыдущих «размышлениях о книге» (ВН. № 4), посвященных работе Сергея Сергеева «Пришествие нации?», приводятся остроумные аргументы ее автора в пользу гипотезы о том, что миф о смиренном русском человеке был выдуман славянофилами, которые «в пироге русской истории сумели оценить лишь тесто, но вовсе не заметили дрожжей» (с. 74). Но, думается, у Касьяновой не меньше оснований для правоты, ведь она пишет именно о «тесте» — господствующем типе.

и «деловая установка», разработанными американскими социологами, выясняется, что «мы, конечно, менее целеустремленные и деловые люди, чем американцы». А шкала «достижи-тельность» на нашей выборке вообще не работает, поскольку «те качества и способы, которые предусмотрены в данной американской шкале, в нашей культуре для достижения целей являются иррелевантными», что позволяет «сформулировать гипотезу, что в нашей культуре существуют собственные архетипы целеполагания и целедости-жения, непохожие на западноевропейские» (с. 186).

«Мы выработали такую культуру, которая как бы говорит нам: "добиваться личных успехов — это не проблема... а ты поработай на других, постарайся для общего дела!"». Что и является фактором, объективно снижающим достижительность.

Итог: «и оказывается наш соотечественник человеком, который вечно суется в какие-то другие дела, а свои собственные не делает. Но это только со стороны так кажется. На самом деле он "устраивает" свою социальную систему в соответствии с определенными, известными ему культурными стандартами, а в хорошо отрегулированной социальной системе его собственные дела должны сами устроиться какими-то отчасти даже таинственными и неисповедимыми путями» (с. 191-192).

Наблюдение настолько абсурдное и вместе с тем точнейшее (я лично знал и знаю таких людей), что граничит со злой насмешкой. КК пытается смягчить ее цитатой из архисерьезного стихотворения Анны Ахматовой:

Земной отрадой сердце не томи, Не пристращайся ни к жене, ни к дому, У своего ребенка хлеб возьми, Чтобы отдать его чужому, И будь слугой смиреннейшим того, Кто был твоим кромешным

супостатом.

Я лично не одобряю подобную позицию и не приму ее никогда и ни за что, и люди такого склада меня раздражают, но как не признать ее глубоко русской по сути! Она выводит нас на «вершинный акт самовыражения» в русской культуре —

8. Самопожертвование. «Недаром все исследователи нашей истории конца XIX — начала XX в. в один голос утверждают, что русской интеллигенции в высочайшей степени была свойственна жертвенность: социалисты, террористы, либеральные марксисты, материалисты, народники, толстовцы, политики, критики, литераторы, инженеры, врачи — все отличались этим качеством. И, может быть, за всеми их доктринами, теориями, программами, партийными спорами, уставами, фракциями и т.д. все время, как натянутая струна, вибрировало это чувство: невозможность жить в этой ситуации бессмысленности и несправедливости и желание пострадать, пожертвовать собой. И с тех пор до сего времени на нашем небе постоянно эти кометы. Мы без них не живем, они стали как бы частью нашего постоянного окружения. Казалось бы, пора уже привыкнуть и перестать реагировать. Но слишком это чувствительно, когда живой человек приносит себя в жертву. Уж очень это сильнодействующее средство, и мы все еще достаточно культурны, чтобы воспринять этот сигнал соответствующим образом» (с. 203).

Ну, положим, в нашем обществе готовность принести себя в жертву я вижу в основном лишь у юных русских партизан — скинхедов (т.н. «бритоголовая Русь»). Именно они неложно свидетельствуют: КК права, это свойство в русских еще живо. А значит — живы и сами русские как народ с мощной самобытной культурой, со стойкими архетипами.

9. В тесной связи с установкой на самопожертвование состоит следующая характеристика: «установка на социальное отклонение», характеризующая

«готовность человека нарушить общепринятые нормативы. не веря в их ценность, не ощущая их непреложной необходимости» (с. 212-213). В том числе русская готовность на «преступление границ дозволенного в погоне за удовольствиями, за немедленным удовлетворением желаний, за острыми ощущениями и переживаниями» значительно выше, чем у американцев: более трети против менее четверти.

Это приводит нас к жестокому внутреннему разладу, конфликту между нашей сокровенной сутью (генотипом, по КК) и воспитанием, культурой. Что выражается в высоких показателях у русских по шкале «внутренней неадаптированности», т.е. «неумения достигнуть внутренней гармонии» (с. 213).

10. В сравнении с американцами (т.е. западноевропейцами, считает КК) у русских выявляется высокая степень «враждебности и взволнованности». Она «порождает комплекс внутренних состояний, характерных для т.н. "религиозного фундаментализма"» (с. 218). И это несмотря на то, что в статистической выборке «верующие люди присутствуют, по отнюдь не составляют большинства, а основной контингент состоит из людей, имеющих о религии весьма слабые и путаные представления, что неудивительно в стране, где не только полностью отсутствует религиозное образование, но постоянно и сознательно предпринимаются усилия, направленные на затруднение доступа к какой бы то ни было объективной информации об этой сфере жизни» (с. 219).

Но вопросы, связанные с религией и ее влиянием на национальный характер, мы отложим на потом.

11. Для русских (в сравнении с людьми Запада) высоко характерен т.н. «"судейский комплекс" — это именно "комплекс", т.е. целый набор различного рода качеств. Для нас это означает, по-видимому, прежде всего "правдоискательство", т.е. стремле-

209

ние установить истину, и затем — это стремление установить объективную истину, не зависящую от меня, от моего существования и потребностей, наконец, в-третьих, это — стремление найти истину абсолютную, неизменную, не зависящую от обстоятельств, не имеющую степеней. И, найдя, измерять затем ею себя, свои поступки и чужие действия, весь мир, прошлый, настоящий и будущий» (с. 251). «Наша генотипическая эпилептоидная черта — дикое упрямство — вообще-то весьма смягченное культурой, в этих исключительных случаях, когда речь идет о соответствии поступка с абсолютной истиной, проявляется во всем своем величии» (с. 252).

12. При этом, судя по шкалам «самодостаточность» и «самокритицизм», нам гораздо труднее, чем западноевропейцам, «оставаться со своим мнением в одиночестве, кроме того, мы проявляем большую неуверенность в себе» (с. 252).

13. Субъективность и иррациональность в суждениях как следствие «судейского комплекса», в связи с чем «людей других культур очень часто раздражает наше бесконечное копание в намерениях и предположениях, своих и чужих: что подумал человек сначала, что потом, как он принимал решение, на что при этом обращал внимание, а что упустил из виду и т.д. Какое это имеет значение? Вот перед нами результат, и из него нужно исходить. Но нам, эпилептоидам, важен совсем не результат, а чистота и ясность схемы действия; правильность связей между ценностью и выбором средств для ее реализации и т.д. Этот наш "судейский комплекс", конечно, своеобразное преломление религиозных христианских принципов: постулат о свободе воли ведет к примату нравственной сферы в области принятия решения и поступка. И сколько ни обучаемся мы материалистическому подходу по "Краткому курсу", по "Истории партии", по марксизму-

ленинизму и "научному коммунизму", в обыденном сознании мы всегда остаемся волюнтаристами и при анализе поступка идем не от ситуации и состояния человека, а от его намерения, установки, от признаваемых им ценностей, т.е. от смысла совершенного им поступка, и по этому смыслу определяем его отношение к объективной истине. Именно этот архетип — "судейский комплекс" — по-видимому, играл и играет в нашей культуре "негэнтро-пийную" роль: он активно и последовательно противодействует тенденциям к распаду ценностно-нормативных этнических представлений. Он всегда толкает нас к осмыслению ситуации, наведению ясности в своих и чужих линиях поведения, к выявлению смысла» (с. 267-268).

Никакая наука тут русским помочь не в силах, ибо «для науки истина — синоним достоверности, а отнюдь не соответствие высшему смыслу и справедливости» (с. 269) — так итожит КК перспективы данной коллизии. И в таком ракурсе ситуация сразу становится безвыходной, поскольку знать высший смысл чего-либо людям не дано априори, а справедливость есть понятие классовое и национальное.

14. Противоречивое свойство: с одной стороны, «стремление к уединенности», «отказ от социальной активности», а с другой — «потребность в принадлежности к социальной группе» (с. 285)2. Это противоречие, по

2 Мне довелось постичь эту истину в сравнении, участвуя в мощной, 1,3-миллионной, демонстрации против войны в Ираке, но. в Париже. Люди, съехавшись даже с далеких окраин, шли, свободно выражая собственную волю, никем не понуждаемые, с самодельными плакатиками, флажками и листовками. Шли, потому что так ощущали свой гражданский долг, так демонстрировали свою гражданскую позицию, и это было для них естественно и привычно, хотя вообще-то повод представляется не самым близким к шкуре среднего француза. Я был восхищен,

КК, снимается у русских в стремлении к задушевной дружбе, когда мы так проникаемся представлениями о мыслях и чувствах других членов данной группы и о группе как целом, что, можно сказать, фактически делаем их частью своего Я и идентифицируемся с ними в своем самоощущении» (с. 292).

15. Престиж личности, ее авторитет, ее высокий статус в глазах общества у русских прежде всего связан с ее умением и готовностью отказываться от себя: «полная бескорыстность и строгое (иногда даже педантичное) соблюдение моральных правил — и обеспечивают человеку высокий личностный статус. Они для окружающих — показатель того, что он делает не свое, т.е. не личное дело. Это дело — наше общее, а следовательно, мы обязаны ему содействовать. Поэтому мы все "придерживаем" свои личные дела, "пропуская его вперед". Это культурный архетип» (с. 318).

КК приводит замечательный своей убедительностью пример: «Какую бы книгу о Ленине вы ни открыли, вы обязательно встретите там упоминание о его "спартанской обстановке", о его "аскетических привычках" в быту, о том, как он отказывался от присылаемых продуктов в пользу детей и т.п. Цель — показать, что для себя ему ничего не было нужно. Прием классический и всегда действующий безотказно. У простого читателя, особенно женского пола, обязательно на глаза навернутся слезы; подумайте, такой человек, а жил в такой комнатке, а ведь если бы захотел, мог бы иметь все. И пойди объясняй ей потом, что он в политике не сильно разбирался и что-то так напортачил, что мы до сих пор не можем разобраться. Какое это все имеет значение для оценки челове-

шокирован и подумал, что никогда ничего подобного мне не суждено увидать в Москве: нет той черты национального характера.

ка, ведь он от всей души хотел, чтобы было как лучше. И вот это-то ему и за-считывается в его личностный статус» (с. 320).

О той же черте характера свидетельствует шкала «эго-сверхконтроль», которая показывает, что русские склонны стараться «в пользу долга, т.е. образцов не юридических, а моральных, заложенных в нашем сверх-эго. Это же утверждает и шкала альтруизма» (с. 375).

16. Стремление решать буквально все, не только личные, вопросы неформально, не по закону, а «по человечеству» (по обычаю, по личным отношениям), а желательно еще и по совести.

«Все мы не знаем и знать не хотим своего собственного государства, говорилось уже в начале этой работы. То, что не знаем, — в общем объяснимо, скажем, отсутствием информации, специального образования по этому вопросу, сложностью самих кодексов, но то, что не хотим знать, всеми этими причинами объяснить нельзя. Образовывают нас, образовывают, лекции нам читают, проекты Конституции выносят на наше обсуждение, приглашая участвовать в творении собственной государственной системы. И все зря. Хотя нельзя сказать, что мы не проявляем желания принимать участия в этом творении. Только мы действуем архетипически. Мы идем обычно снизу, от фактов, которые нас задевают или возмущают. Эмоции — безошибочный показатель ценностного отношения» (с. 353-354).

Рассказ об этом загадочном свойстве русских КК завершает весьма выразительным текстом: «Вздохнет современный опытный князь и скажет: "Когда же вы, черти, будете свои собственные законы знать и уважать? Это все — все — сделано по закону, все справедливо. Вы могли этого требовать открытым судебным процессом. Но вы этого не знаете. Когда же настанет такое время, что на Руси будут 211 знать свои права и законы?" — "Тогда,

князь, когда на Руси не останется русских совсем"» (с. 355-356)3.

Все перечисленные характеристики русского народа получены с помощью тестирования, проведенного в ходе специальных исследований как в России, так и в США, что, по-видимому, придает им относительно объективный характер. КК заканчивает свое исследование довольно уверенно:

«Завершив свои описания, бросим общий взгляд на целое. Есть ли в нем что-либо, чего мы не знали бы в себе раньше по своему внутреннему опыту? По-видимому, нет. Когда все эти данные тестов разложены перед нами, мы безошибочно узнаем в них себя: и это в нас есть, и это. И все это отдельными частями было уже много раз описано. Ну, а что же вырисовывается в целом?

В целом перед нами предстает культура очень древняя и суровая, требующая от человека очень сильного самоограничения, репрессии своих непосредственных внутренних импульсов, репрессии своих личных, индивидуальных целей в пользу глобальных культурных ценностей. Все культуры в какой-то степени построены на таком самоограничении и на такой репрессии, без них нет культуры вообще. Но здесь важна также и сама степень. В нашей культуре эта требуемая от человека степень нео бычайно высока» (с. 380).

Я бы оценил книгу не так однозначно.

С одной стороны, признаюсь, книга позволила мне лучше понять многое во мне самом как в русском интеллигенте (причем как в целом, так и по частям:

отдельно — в русском, отдельно — в интеллигенте), по всей сумме совпадений и несовпадений моих личных установок с «комплексом КК» (ККК).

С другой стороны, читая, я с поразительной очевидностью не раз и не два мысленно видел хорошо знакомых мне людей: то собственного отца, всю жизнь ревностно служившего науке ради долга перед человечеством4; то русских партизан, таких, как Никита Тихонов, готовых мужественно идти на смерть и на каторгу ради прав и интересов своего народа; а то и совсем юную девушку, Анечку Голубя-тову из Ельца, красивую и умную, посвятившую себя тяжелейшей работе с дефективными детьми. А как человек, имеющий некоторое представление о русской классической литературе, я должен засвидетельствовать значительное сходство прописанной в ней русской души с картиной, нарисованной КК.

Но вот, с третьей стороны, меня чем дальше, тем больше тревожило смутное ощущение какой-то большой лжи, закравшейся в книгу, возможно, против воли ее автора. Это во-первых. А во-вторых, во мне все росло чувство, что мы имеем дело с явлением, которое хочется снабдить ярлыком «уходящая натура». В подставленном нам зеркале я в итоге не узнал вполне ни себя, ни преобладающий тип моего русского современника. То есть сам ККК еще

212

3 В свете этой мысли приходится задуматься об адекватности нынешнего президента Медведева, юриста, сетующего на всеобщий правовой нигилизм в России и мечтающего, что все у нас можно исправить, если жить «по закону». Но как же быть, если «правовой нигилизм» есть исконный русский архетип?

4 Именем профессора Севастьянова недаром названа улица в Калининграде, где он работал завкафедрой теории корабля. Вот некоторые из его принципов: «Я ненавижу собственность; все зло в мире от слова "мое"»; «Мне ничего не нужно, кроме рабочего стола, чистой рубашки и книг по специальности»; «Интеллигент — это тот, кто при любых обстоятельствах предпочитает духовное материальному»; «Жить для себя неинтересно и пошло. Ты должен найти в жизни то, что выше тебя, и этому служить» (для него этим были: народ, страна, человечество). И т.п. И он действительно жил по этим принципам.

встречается, причем даже среди молодежи, но он все реже и непопулярнее. Идет явная мутация архетипа.

Я бы преподнес главный нерв проблемы так: что в наши дни осталось от того комплекса свойств, на который указала КК, и какая судьба ждет это оставшееся?

Взять хотя бы главное, базовое свойство русского человека, которое КК определила как терпение. Случайно ли наше время породило уничижительный и точный термин: терпила? И установку: кто терпит, тот быдло, ничего иного не достойное. Терпеть, по понятиям цветущей современности, — «западло» (простите за низкий стиль, но так выражается эпоха). И подобных перелицованных смыслов наберется уже немало. Полюса русской нравственности меняются местами?

Сегодня, когда в русском движении наметился долгожданный разворот от традиционализма к новаторству, оставить без ответа вызов многих веков, аккумулированный в авторитетной книге КК, было бы неправильно. Мы не сможем до конца расстаться с традиционализмом, пока не разберемся досконально с заложенными в ней идеями и установками.

Для этого нужно в первую очередь взглянуть на книгу в контексте ее времени.

II. Марксизму вопреки, наперекор стихиям

По признанию КК, «книга писалась в конце 70-х годов и окончательно была завершена в 1983 году», после чего отправилась, прикрытая звучным псевдонимом, путем Самиздата к читателю. Она прежде всего есть памятник и образец советской диссидентской субкультуры самого высокого — научного — уровня5. На таком уровне оп-

5 На с. 269-271 автор весьма достоверно описывает общественную атмосферу, в которой задумывалась и писалась ее книга, фрондерские настроения в кругах интеллигенции,

понировать Советской власти могли и осмеливались лишь считаные единицы. Это был дерзкий и умный вызов советской пропаганде и обществознанию — социологии и футурологии, т.н. «научному коммунизму».

Диссидентским духом книга пропитана насквозь. Она написана хоть и на серьезных научных материалах, но с позиций воинствующего идеализма и православной церковности, что было наиболее характерной особенностью именно для русской полуподпольной патриотической оппозиции (основная диссидентская масса была и не русской, и не патриотичной).

Высоко характерны источники, опорные библиографические ссылки в книге, на которых КК строит свою концепцию. Это, во-первых, польские социологи и психологи (прочитанные в подлинниках Флориан Знанец-кий, Юзеф Халасиньский, Бронислав Малиновский, Антони Кемпинский). А во-вторых — православные духовные авторитеты и религиозные мыслители (Святое Писание, святые отцы, Климент Александрийский, епископ Феофан, Добротолюбие, Иоанн Ле-ствичник, Исаак Сирин, житие св. Сергия Радонежского, Алфавит духовный св. Димитрия Ростовского, поучения аввы Дорофея, Вл. Соловьев, Н. Бердяев, Ф. Степун, П. Флоренский, о. Александр Ельчанинов, архиепископ Антоний Блюм, архиепископ Сергий Голубцов).

Зачем понадобилось обильное цитирование ученых поляков? Оно травмировало официальную советскую науку, причем двояко: по причине благополучной встроенности коллег в мировую (читай: западную) науку и по причине их сугубой приверженности идеалистической традиции — как адептов той науки и как представителей самой католической в мире на-

определяющую роль русской религиозной философии и вообще духовно-религиозных 213 исканий в эпоху 1970-х и т.д. _

ции. Никакого иного мотива не видно, пиетет, с которым отнеслась к этой группе источников КК, показался мне малообоснованным6. Поляки ничего не прояснили в предмете книги, наоборот, многое запутали.

Вот ярчайший пример путаницы: «В своей монографии, озаглавленной "Современные нации", Флориан Зна-нецкий выдвигает идею о том, что нация создается группой интеллектуалов данного этноса, своего рода умственной аристократией данной эпохи, которая и вырабатывает комплекс культурных ценностей, долженствующий лечь в основание кристаллизующейся национальной культуры. Этот тезис в последние десятилетия получил развитие, в частности в работах польского социолога Юзефа Халасиньского, где он иллюстрируется конкретным историческим материалом. Эту концепцию мы и попытаемся изложить ниже, пользуясь материалом нашей отечественной истории» (с. 15).

Нас, критически анализировавших несравненно более популярных Б. Андерсона, Э. Геллнера, Э. Хобсбаума и их эпигонов7, не может ни удивить, ни увлечь подобное провинциальное исповедание веры конструктивизма, отрицающего объективную природу этносов и наций. Но когда мы видим, что отечественный автор столь ответ-

214

6 Польская социология в 1970-е гг. была вообще в моде. Но КК настолько прониклась полонофильством, что даже в пересказе евангельской притчи поименовала динарий — пе-нязем (впервые знакомилась с Евангелием на польском?), а в качестве серьезного аргумента использовала детективный роман Иоанны Хмелевской и беллетристику Элизы Ожешко.

7 См. критический разбор конструктивизма, например, в кн.: 1) Сергеев Сергей. Пришествие нации? (М., 2010); 2) Авдеев В.Б, Севастьянов А.Н. Раса и этнос (М., 2007, 2008), а также в статьях А.Н. Севастьянова: Шорных дел мастера // Наш современник. 2007. № 7; Учиться, учиться и учиться. национализму // Вопросы национализма. 2010. № 4 и др.

ственной книги о русском национальном характере кладет в ее основание столь безответственную теорию, это заставляет вздрогнуть от недоброго предчувствия. Если краеугольный камень ненадежен, то что же это будет за здание? Увы, сей камень именно таков.

Прочитав название первой главы «Нация как особый этап развития этнической общности», я было возрадовался: ведь это точная и, главное, современная формулировка. Однако тут же оказалось, что и в правильную формулу можно втиснуть ложное содержание. Как сказано выше, работа КК заострена против официальной советской науки, в частности против сталинского определения нации, и это правильно. Но делается это с позиций наивного идеализма, восходящего к «авторитетной» формуле Эрнеста Ре-нана: «нация — это ежедневный плебисцит» (1882). Между тем данная формула была призвана оправдать перед миром неоправданное самоназвание именно и только французской «нации», являющейся на деле со-гражданством по форме и этническим конгломератом по содержанию. Она поражает своей нелепостью и бессмысленностью, когда речь заходит о подлинных нациях, выращенных из единого этнического ядра, каковы, например, русские, выращенные из славян, или немцы, выращенные из германцев.

Ренан (чья бешеная популярность в эпоху наших прадедов, связанная в основном с его дерзкой библеистикой и христологией, должна бы уж, кажется, завянуть), вообще в большом фаворе у КК, как, впрочем, и у всех конструктивистов. В другой работе, также вошедшей в книгу, она вновь с восторгом цитирует его: «Великое братство людей со здравой душой и горячим сердцем создает моральное сознание, называемое нацией». И на этом слабеньком основании КК резюмирует для непонятливых: «Нация — это моральное сознание. Масса книг

и работ написана на эту тему, но, пожалуй, более четкой, а главное, более правильной формулировки вы нигде не встретите».

Более неправильной, сказал бы я.

Еще один авторитет — это искусственно выращенный в пробирке парижской Сорбонны черный африканец Леопольд Сенгор8, председатель Федеральной ассамблеи Федерации Мали, чей крайне неудачный политический опыт9 должен бы заставить усомниться в его мудрых теориях: нация-де — «есть воля к созиданию». Об «умном негре» КК узнала от Халасиньского и потому, видимо, поверила в него заочно.

Я не стану более задерживаться на перечислении идейных наставников КК (сюда входят и Х. Ортега-и-Гассет, и Э. Дюркгейм с его: «общество основывается. прежде всего на идее, которую оно само о себе создает»10, и т.п.), скажу только следующее.

Проблемы, имеющие в подоплеке естественнонаучную составляющую (а таковы все без исключения этнологические проблемы, включая национальный характер), в принципе не могут решаться методами спекулятивной философии, они находятся полностью вне ее компетенции. Тут нужна квалификация другого сорта, котируются расология, этнология и антропология

8 Основатель философии «негритюда» — теории расового превосходства негроидов.

9 Федерация, созданная французской политикой, поставившей на Сенгора, объединила бывшие французские колонии (Мали, Сенегал, Верхнюю Вольту и Габон), но развалилась менее чем через год и, что характерно, именно по этническим, племенным границам. Сенгор со своей волей к созиданию остался президентом лишь Сенегала. Что лишний раз позволяет подчеркнуть: нацию нельзя создать по произволу, она живет сама по себе, по имманентным законам этнополитики.

10 Цитата из труда с характерным названием: «Элементарные формы религиозной жизни».

с генетикой, этология и этнопсихология прежде всего. Вот почему работа КК кажется архаической и даже анахронической.

С позиций дня текущего, работа КК свидетельствует о подспудном росте, внутри позднесоветской интеллигенции, и конечном торжестве религиозного мировоззрения над коммунистической теорией и практикой. Но для нас, сегодняшних, это лишь ирои-комическая схватка вчерашнего дня с позавчерашним, которую постмодернистское сознание вообще склонно обозвать Новой Батрахомио-махией. Увы, эта бесплодная борьба, в принципе не могущая иметь перспективы, отняла у нас впустую огромное количество сил и материальных возможностей, подорвала шансы русских на реванш, модернизацию. Победа позавчера над вчера ничего нам не дала, кроме необходимости «ревизии аксиом» (С. Сергеев), наконец-то осознанной. Такой процесс ревизии имеет глубокую ретроспективу и напрямую затрагивает книгу о русском национальном характере.

Дело в том, что КК подняла проблему, включающую более чем тысячелетнюю предысторию, имеющую психотерапевтический аспект и требующую применения психоанализа.

III. Подавленный инстинкт — гарантия невроза

Книга КК написана в основном на базе данных социологического тестирования, проводившегося в СССР и США по одной схеме, а потому позволяющей, в сравнении нашего человека с человеком Запада, выявить его не только абсолютные, но и относительные характеристики.

Не все устраивает в этой методике, в частности:

1) социально не дифференцированный подход. Удивительно, но социолог В. Чеснокова «забыла» о такой банальности, как социальная психология, которая подсказывает: ментальность

216

человека во многом определена его социальным статусом; у разных классов одной нации будут свои существенные отличия. Грубо говоря, у русского кулака один русский национальный характер, у русского сельского бедняка — другой, у рабочего — третий, у интеллигента — четвертый (о нем разговор впереди) и т.д. Это не значит, что у них не может быть вообще ничего общего, но дифференцировать надо;

2) обследование не этнических русских, а лишь русскокультурных, что граничит с подменой объекта. Правда, судя по всему, процент настоящих русских был достаточно репрезентативным, поэтому я предлагаю считать обнародованные КК данные объективными.

Однако ошибется тот, кто сочтет, что «комплекс КК» — это и есть сердцевина ее работы, главная суть. Нет, суть в другом. Она изложена в главах «Эпилептоидный тип личности», «Религиозный фундаменталист» и «Репрессия как глобальная модель ответа на ситуацию». Именно здесь идет речь о самом сокровенном, важнейшем, здесь русскому характеру дается оценка не враздробь, по пунктам, а в целом. Именно здесь делается попытка объяснить и оправдать этот характер (ибо он нуждается в оправдании).

1. Эпилептоидная личность

Что же представляет собой русский характер с точки зрения психиатрии? Суммировав весь комплекс, мы получаем, по уверению КК, «эпилептоид-ный тип личности».

Что сие значит? Это ведь уже не характеристика; это — диагноз.

КК цитирует словарное определение эпилептоида: «Эпилептоидная личность — человек раздражительный, эгоистичный, некооперабельный, апатичный, упрямый и отличающийся необузданным нравом».

Эпилептоиды относятся к циклоидам, а «циклоид — человек, подверженный сильным колебаниям со-

стояния, настроения и активности» (по Кречмеру). «Уныние и депрессия в одни периоды, душевный подъем и сверхактивность в другие», — разъясняет американский словарь по психологии и психиатрии (1959).

КК ставит вопрос: «Можно ли описывать наш этнический характер в терминах акцентуированной личности эпилептоидного типа?». И сама отвечает: «В общем, чувствуя свой этнический тип изнутри, мы вынуждены будем сказать, что что-то от эпи-лептоида в нем есть; замедленность и спо собность задерживать реакцию; стремление работать в своем ритме и по своему плану; некоторая "вязкость" мышления и действия ("русский мужик задним умом крепок"); трудная пере-ключаемость с одного вида деятельности на другой; взрывоопасность также, по-видимому, имеет место» (с. 147).

Она подчеркивает, что эпилептоид проявляется как болезненное обстре-ние, как «отвлечение черт эпилептической личности, т.е. больной, а в болезни с человека спадают культурные наслоения и на свет выходит в более или менее чистом виде генотип11, т.е. нечто наследственно-природное. Существует много генотипов. Вот есть и такой — эпилептоидный. При слабой выраженности составляющих его черт он пластичен и поддается культурной обработке и регуляции. Только в болезни он становится сильным и жестким, отметая все попытки его как-то смягчить и преобразовать. Можно выдвинуть осторожную гипотезу, что в какие-то достаточно древние времена, когда оформлялись наши "социальные архетипы", процесс этот происходил на популяции с довольно хорошо выраженными чертами эпилептоидно-го генотипа, — и так получилось, что наши культурные параметры этим генотипом заданы» (с. 148).

11 Термин «генотип» употребляется КК не антропологически, а в значении «врожденный национальный характер».

КК еще уточняет свою гипотезу: «Тот "портрет", который снимается тестом на современной популяции, не есть чистый генотип, а есть продукт длительного взаимодействия между природой и культурой. Культура в этом процессе противостоит генотипу. Ее задача не отражать и не закреплять его, а приспосабливать к среде, к окружению, некоторым образом "обрабатывая", культивируя его. Дело генотипа — создавать затруднения, дело культуры — их преодолевать» (с. 149).

Запомним эту главную мысль автора: эпилептоидность русского характера есть результат конфликта русской природы — не в смысле ландшафта, а в смысле натуры (генотипа, по КК) — с русской культурой.

В этом конфликте КК явно стоит не на стороне натуры («создает затруднения»), а на стороне культуры («помогает их преодолевать»).

У меня на этот счет прямо противоположное мнение. То есть, русская эпилептоидность, безусловно, есть результат вмешательства культуры (русской ли?) в наш природный генотип, который некогда был цельным и непротиворечивым, но ныне эту цельность утратил и находится в разладе с самим собой. К добру ли такая победа культуры над натурой, изнасилование генотипа? По-моему, нет.

Впрочем, слово «культура» многозначно. Какое значение вкладывает в него КК? Какая именно зависимость превращает нас в эпилептоидов?

2. Религиозный фундаментализм

Вот параллельная характеристика русского человека со стороны КК, но уже из области не только психиатрии, скорее из политологии: религиозный фундаменталист. Именно так называется шкала, фиксирующая определенные «психологические состояния и некоторое общее мироощущение», по которым русские выбирают максимальное количество баллов. Что же

это за состояния и мироощущение? КК расшифровывает:

«Эти состояния характерны именно для "религиозного фундаменталиста", т.е. для человека, стремящегося весь свой образ жизни подчинить выполнению каких-то чрезвычайно важных для него моделей поведения, которые имеют для него исключительно большое значение сами по себе. И в связи с этим все его мироощущение пронизано сильной напряженностью и острым ощущением греха. Он предъявляет к себе высокие требования, он очень старается им соответствовать. Но чем строже он соблюдает все правила, тем сильнее в нем чувство неудовлетворенности, внутренней неустроенности, беспокойства и напряженности. Чем более ригористично выполняет он все предписанные способы поведения, тем сильнее в нем чувство греха» (с. 221).

«В этом суть дела: люди могут жить по-евангельски, и "религиозный фундаменталист" (даже если он имеет весьма слабое понятие о религии в собственном смысле слова) именно к этой цели и стремится, соблюдая все предписания и правила. Но он этой цели почему-то не достигает, и отсюда его мироощущение, пронизанное глубокой неудовлетворенностью, чувством греха, беспокойством и даже страхом» (с. 222).

«Было бы неправильно предположить, что у "религиозного фундаменталиста" нет глубинной религиозной установки. Она в нем, безусловно, есть: он искренне хочет соответствовать очень высоким религиозным идеалам. Все дело в том, что установка эта не глобальная. Наряду с ней в "религиозном фундаменталисте" на уровне сознания, а иногда и подсознательно, существуют еще и другие установки, не совпадающие с первой. И они требуют к себе внимания, претендуют на осуществление, противодействуют и сопротивляются установке религиозной. Они ее ограничивают. Фактически посредством религиозных форм

поведения "фундаменталист" постоянно ведет борьбу с самим собой» (с. 223).

Резюме критика: перед нами типичный закоренелый невротик с тяжелым комплексом неполноценности и вины.

КК убедительно продемонстрировала: вот в чем причина постоянного внутреннего раздражения в душе обычного русского человека, вот в чем корень его перманентного невроза, с которым он, может, и рад бы, да не знает как расстаться, вот где скрыта разгадка его эпилептоидности!

Читатель может озадачиться: советские люди 1970-х годов в массе своей — атеисты в официально атеистическом СССР. Не странно ли подозревать в них религиозный фундаментализм? На это КК отвечает так:

«Именно потому и являемся "фундаменталистами", что не имеем веры в Бога, т.е. глобальной религиозной установки. Мы не имеем удовлетворительного религиозного обоснования нашей морали, а потому ко всем моральным правилам относимся именно по принципу "религиозных фундаменталистов": мы хотим им соответствовать, мы их прилежно соблюдаем, но одновременно ощущаем их как закон, как внешнее, в лучшем случае как самоограничение, но все-таки, ограничение. Что же они в нас ограничивают? Ответ очень прост: они ограничивают нас самих, естественного природного человека в нас» (с. 224)12.

Вот мы и еще приблизились к истине на большой шаг: естественный, природный человек — вот кого мы, русские, постоянно, но скрыто и непроизвольно подавляем в себе. Вот кто в ответ бунтует в нас, проявляясь странными поступками, непредсказуемой и неуемной взрывчатостью! Ибо «этот внутренний разлад, разлад на

_ 12 Как видно, мы еще в 1970-е годы духовно,

218 мысленно выпрыгнули из социалистической

_ парадигмы, но только не вперед, а назад.

уровне стремлений, порождает постоянное чувство неудовлетворенности, которое в соответствии с опять-таки усвоенными в процессе обучения моделями обращается вовне, на ту среду, которая "заедает", мешает человеку жить, связывает его, чего-то от него требует» (с. 225).

По мнению КК, «человек не желает гармонизироваться путем воссоединения с природой и подчинения ее закономерностям. Он хочет законодательствовать» (с. 247). Ибо природа якобы «не направляет наших представлений» (с. 250; мнение, полностью опровергнутое этологией).

Исходя из этих постулатов, КК предлагает такое разрешение коллизии:

«Было бы совершенно неправильно советовать ему <фундаменталисту> на манер современных психологов и психиатров перестать принуждать себя и следовать естественному внутреннему импульсу. Он верно оценивает этот внутренний свой импульс как противоречащий тому идеалу, которому он хочет следовать. Поэтому он его и репрессирует. И эта постоянная внутренняя борьба лишает "религиозного фундаменталиста" естественной свободы поведения и мироощущения» (с. 224).

Поэтому, считает КК, для того чтобы перестать быть невротиками, эпилептоидами, фундаменталистами, «нам необходимо поставить перед собою в качестве сознательных идеалов те глубинные ценности, которые существуют в нас на уровне наших "социальных архетипов". И одна из этих глубинных ценностей, которая наиболее сильно "подавляется" идеалами и эталонами, пришедшими в наше сознание из других культур, это самоотказ и аскеза. Нужно осознать и признать ценность аскезы, самоограничения, жертвенности, для того чтобы наши "социальные архетипы" освободились от коросты наросших на них различных, часто весьма путаных рациональ-

ных наслоений, а наши оценки своих и чужих поступков на уровне не только чувства, но и слов стали для нас самих прозрачными и ясными, стали однозначными. Но для этого, в свою очередь, необходимо разобраться в том, зачем нужно отказываться от удовольствий и самоограничиваться. Такое осознание принципа, вытекающего из всей совокупности наших архетипов, означало бы придание им смысла» (с. 225-226).

По правде говоря, я придерживаюсь совершенно противоположных взглядов. По своим убеждениям (если угодно — по вере) я — натуралист, и полагаю, что истинно и добро лишь то учение, которое не противоречит законам Природы, а находится в соответствии с ними. Все религии, все заповеди мира я поверяю законами Природы: соответствуют — хороши, а нет — плохи. Ведь Природа совершенна, она создана и подарена нам Богом, а потому не может ошибаться, как не ошибается и сам Бог. Законы Природы — суть истинные заповеди Божьи, данные нам без посредников и толмачей. За попытку отвергнуть, «преодолеть», изнасиловать Природу человек каждый раз неизбежно и жестоко расплачивается. В извечном конфликте между Природой и Культурой (которую Фрейд недаром определял как систему запретов, ограничивающих инстинкт) мы — если, конечно, намерены жить на Земле — должны быть однозначно на стороне Природы.

Природа — это Жизнь. Разлад с жизнью не может быть целью жизни, как ни старается нас в этом убедить КК.

А касьяновский невротик-эпилеп-тоид, невротик-фундаменталист в моих глазах есть жалкий Буриданов осел в мире нравственности, лишенный воли к выбору, чей вечный слоган «зелен виноград», хоть он и умирает от духовного голода и физической нереа-лизованности, ежедневно испытывая танталовы муки.

3. Что мы в себе репрессируем

Глава о религиозном фундаменталисте — ключевая в книге. Она позволяет правильно понять ключевую же нашу проблему: минимум сорок тысяч лет дохристианского существования наших предков, от появления кроманьонца до крещения Руси, — и одна тысяча лет христианства у русских: чья возьмет? Как будет протекать эта борьба? Что мы, русские, в ней приобретем? Что потеряем?

Многое сегодня говорит о том, что нам предстоит тотальная ломка тех «социальных архетипов», а проще говоря — черт национального характера, о которых пишет КК. От «ревизии аксиом» наш путь неизбежно проляжет к ревизии идеалов.

И прежде всего нам предстоит прекратить перманентную, жестокую, но бесплодную войну с Божьим миром, который самому Создателю показался «хорош весьма» (Быт. 1, 31). Как вовне себя, так и в себе самих.

Кое-что о том, как эта война ведется, нам поведала КК. Она постулирует: «Человек оказывается перед выбором. Он должен решить для себя: хочет ли он "встроиться" в природные закономерности и удовольствоваться систематическим удовлетворением постоянно растущих потребностей в этой сфере своей жизни или он хочет законодательствовать и следовать за Христом, что включает в себя в качестве непременного условия "отвержение себя"» (с. 245-246).

Так нам гарантируется война с собой.

Но одновременно нам гарантируется и война с Божьим миром, который, по словам КК, «в нашем русском понимании гармонизируется не столько красотой, сколько нравственностью» (с. 257). Христос, как известно, именно по собственным нравственным основаниям не только объявил войну миру сему, но даже прямо заявил: «Я победил мир» (Ин. 16, 33). И добавил: «Кто 219 не со Мной, тот против Меня» (Мф. 12, _

30). Если мы, отвергнув себя, последуем ему — а ничего другого русским, если верить КК, не остается — то воевать с Божьим миром придется и нам.

Довольно странно обсуждать подобную перспективу в научной рецензии на научную монографию, но такова логика работы.

Основной метод войны подсказывает КК самим названием главы: «Репрессия как глобальная модель ответа на ситуацию». Относя русскую культуру к репрессивным, она поясняет: «Словарь свидетельствует, что "репрессия — это исключение из осознанного понимания некоторых видов психологической активности или содержаний, причем таким способом, который индивид применяет бессознательно. Это исключение может осуществляться посредством: недопущения в сознание, изгнания из сознания, препятствования возвращению в сознание"». И добавляет: «Это механизм, посредством которого некоторым инстинктивным процессам постоянно запрещено возникать в сознании». И, наконец, максимально внятно расшифровывает, ставя последние акценты: «В том и другом случае [репрессия и суппрессия13] происходит воздержание от реализации инстинктивного влечения, если оно не соответствует определенным, признанным эталонам» (с. 120-122).

Чем оборачивается для личности такое тотальное торжество репрессии над инстинктом? Но это же азбука психиатрии: типично невротическим поведением, невротическими реакциями — скованностью, нарочитой сдержанностью, задавленностью (переходящей в подавленность). Которые периодически, по мере превышения пределов допустимой психологической концентрации, прорываются взрывами: скандалами, выяснениями отношений, истериками, уходами в широком смысле слова (эскапизмом)

220 —-

13 Разновидность репрессии — подавление.

и т.д. Иными словами, эпилептоидно-стью в самом нездоровом варианте.

Все это однозначно свидетельствует о том, что вовсе не новые мотивы и стремления века сего приходят в столкновение с древней архетипической матрицей русской культуры (читай: православия). Все строго наоборот: не столь уж древняя (всего-то тысячу лет) и не столь уж русская культура тщетно пытается подавить древние архетипы русского народа и его инстинкты. Которые, несмотря на это, остаются живы, и, хоть изуродованы-покалечены, а нет-нет да и пробиваются с нездешней силой из-под спуда. Это полностью признает и сама КК: «Мы мягки, кротки, терпеливы и готовы на страдания не по природе своей, а по культуре. Это культура ведет нас путем воздержания и самоограничения вплоть до самопожертвования. Природа же наша отнюдь не такова. Она склонна к бурным и неконтролируемым эмоциональным взрывам» (с. 141). Тем не менее данная культура преуспела настолько, что создала из русских массовый патологический тип, опасный для самого себя и своей будущности.

А какова же наша истинная, «до-культурная» (на самом деле с многотысячелетней культурой, хотя и не христианской) природа? Я не могу на этих страницах углубляться в поиск наших подлинно древних, исконных архетипов, отчасти это сделано мною в другом месте14.

Здесь я хотел бы лишь заявить этот непростой вопрос, а далее указать на самые слабые места в аргументации КК.

IV. Нам нужна новая духовная

идентичность

Во-первых, все самые главные, самые заветные идеи автора (о репрессивном характере русской культуры

14 Интересующихся отсылаю к материалу

«Два письма о русском национальном характере» // Национальная газета. №3(53), 2002.

и о русском человеке как эпилептои-де и религиозном фундаменталисте) обосновываются, помимо опросов, именно тем массивом святоотеческой и русской религиозно-философской литературы, о котором я упоминал. Это вполне укладывается в традицию русского патриотического диссидентства 1970-х. Однако сама КК объясняет свой выбор по-другому: судя по количеству рукописных списков, сочинения Исаака Сирина, аввы Дорофея, Иоанна Лествичника «были на Руси самыми читаемыми текстами» (с. 390), а потому-де и сформировали пресловутые архетипы.

Однако сегодня про эти имена никто у нас даже не слышал, кроме глубоко воцерковленных людей. Вот вы, читатель, изучали когда-нибудь поучения аввы Дорофея?

В наши дни, увы, под сомнением стоит актуальность не только этих экзотических авторитетов, но и всей великой классической русской литера-туры15. Печально (мне как филологу-русисту — вдвойне), но, видимо, та страна, которую Вадим Кожинов и Владимир Бондаренко именовали «страной слова», кончается на наших глазах.

И вот, в контексте общего вполне зримого процесса, когда русское движение сознательно избавляется от всей ноши традиционализма, включая русскую религиозную философию, попытка КК апеллировать к вечным и неизменным якобы ценностям «русской культуры», да еще со ссылками на авторитет аввы Дорофея etc., не выглядит ни убедительной, ни продуктивной.

Во-вторых, мне как младшему современнику КК не кажется убедительным и стремление выдать русский народ 1970-1980-х годов за высокоидейный и высоконравственный, сберегший в сердце истинные архетипические ценности и пронесший их сквозь все семьдесят лет Советской власти. Я бы еще согласился, что некоторые рудименты этих ценностей дошли до 1980-х, но не более того.

Ярче всего об этом свидетельствует сам крах социализма, каковой не рухнул бы, будь наш народ так высокодуховен и идеалистичен, как хотелось думать КК. В действительности, однако, народ не хотел работать ни ради высоких моральных ценностей строителя коммунизма, ни из чувства долга перед ближним, ни ради самосовершенствования, духовности и свободы личности. Он как был, так и оставался весьма грубым материалистом по жизни и желал трудиться на себя16. И КПСС,

15 Ультраклерикальные русские националисты (например, Г.М. Шиманов) этому только порадуются, считая литературу профанацией религиозного начала, но наиболее трезвомыслящие испытывают тревогу. См. об этом, например: Сергей Сергеев. Имитация культуры // Сергей Сергеев. Пришествие нации? М.: Скименъ, 2010.

16 Российские марксисты жестоко ошиблись, переоценив идеализм и бессеребрени-чество русского крестьянина, составлявшего перед революцией 86% населения. Интеллигенция напрасно перенесла на народ свои собственные качества. Между тем есть потрясающий исторический факт, раскрывающий кто есть кто. Незадолго до революции русские педагоги провели анкетный опрос среди учащейся молодежи (охвачено было более пяти тысяч учащихся в возрасте от семи до шестнадцати лет; три тысячи — гимназисты, одна тысяча — ученики городских коммерческих училищ и одна тысяча — сельских школ). Речь шла о шкале ценностей, о лестнице приоритетов. Результат потрясает откровенностью: материальный успех гимназисты и ученики городских училищ поставили лишь на последнее, восемнадцатое место, но сельские ученики — на второе (Миронов Б. Социальная история России периода империи. СПб., 1999. Т. 2. С. 324). Таков народ. Такова дистанция, всегда отделявшая его от интеллигенции. Коммунисты не пожелали этого знать, и коммунизм рухнул.

221

чтобы склонить его работать на общество, пошла навстречу его притязаниям, вместо того чтобы вовсе вывести их за рамки обсуждения. Тут-то все в СССР и посыпалось.

Рассуждая о нашей великой духовности и жажде высшей, абсолютной справедливости, КК как-то проглядела реальный процесс жизни. Народ оказался проще, примитивней, при-земленней, чем ей казалось. Особенно поколение, родившееся в 1930-х гг., не воевавшее, но чье полное лишений детство пришлось на нечеловечески трудные годы и чья жажда компенсации была отчаянной, необузданной. Эти люди сильно разложили даже традиционно живущую идеальными представлениями интеллигенцию.

Чтобы сохранить социалистический путь развития, нужно было неуклонно и ежедневно заставлять весь народ, как простой, так и интеллигенцию, жить по идеалам, как жил мой отец и еще немногие одиночки. Но, как выяснилось вскоре после смерти Сталина, это можно было делать только силой, только страхом, только палкой. На это ниспровергатели культа личности пойти не могли. В итоге восторжествовал вульгарно земной принцип материального стимулирования труда, онтологически несовместимый с социализмом.

Концепция КК вызывала бы более доверия, если бы русские, расставшись с высокоморальным коммунистическим идеалом светлого будущего человечества, вернули бы себе (пусть выдуманный Достоевским и К°) статус народа-богоносца. Но — нет; сегодня можно утверждать однозначно, что русский народ в целом от коммунизма ушел, но к христианству не вернулся17.

222

17 См. об этом, например: Религия и вера в нашем обществе. 25-26 ноября 2006 г. // Мониторинг общественного мнения. 2007. №1 (январь-март). С. 73-74.; Петухов В. Перспективы трансформации. Динамика идейно-политических предпочтений россиян // Свободная мысль — XXI. 2005. №6. С. 63

Хотя в поле зрения обозревателя попадает порой даже такой курьез, как православный социализм (М. Антонов, Г. Шиманов, А. Молотков), но это, мягко говоря, отнюдь не мейнстрим в русском движении. Сегодня можно утверждать, что в книге КК волей-неволей отразилась не только эпоха увядания коммунистической идеи, но и затухание православия — через обострение его противоречий с текущей жизнью.

К сожалению, на мой взгляд, наблюдаемый рост родноверия обещает лишь временное выздоровление в смысле освобождения от невротической эпи-лептоидности. Но этого недостаточно для выработки новых архетипов и даже для реконструкции наиболее надежных старых.

А между тем нам как воздух нужны новые архетипы и новая духовная идентичность. Возможно — новая религия, адекватная эпохе, ее вызовам, угрозам и посулам.

В частности, в русском обществе не выработано модели нравственного противостояния новой, постсоветской жизни, новому строю, новой власти. (О том, чтобы эту функцию взяла на себя сервильная РПЦ18, не приходится даже мечтать.) Такой модели, которая была бы наглядна, публична и современна, т.е. не отталкивала бы своей из-житостью, исчерпанностью. Нужна не только новая мораль, но и новые сильные, привлекательные примеры нравственности, и не в рамках субкультуры только (например, скинхедов), а общенационального масштаба.

(табл. 2); Соловей В.Д. Кровь и почва русской истории. М.: Русский м1р, 2008; Бызов Л.Г. Русское самосознание и социальные трансформации // http://www.apn.ru/publications/ соттеМ811079.^т#сотшеМ8

18 Давно стал притчей во языцех симбиоз процветающего Московского Патриархата и Кремля, воспринимаемый как антинародная и антирусская власть, дважды — социально и национально.

От старого нужно уходить без сожалений. Если наша былая цивилиза-ционная идентичность кончилась (все на свете когда-нибудь кончается), не стоит горевать, ибо у нас есть в запасе идентичность куда более высокого порядка — биологическая, по крови. В отличие от цивилизационной, биологическая идентичность подлежит верификации, может быть надежно удостоверена, имеет объективный характер, и, главное, она всегда при нас. Мы все, в ком течет русская кровь, — родня. Правда, этот медицинский факт требует массового осознания и валоризации.

Тут надо понимать одну важнейшую зависимость. Сохраним кровь — новая цивилизация сама приложится. (Как говорят в народе, были бы кости — мясо нарастет.) А не сохраним — и старая выжить русским не поможет, нас просто не станет, и идентификационный ярлык лепить будет не на кого. Разве что на каких-нибудь «россиян», до которых нам дела нет.

Над этой проблемой трудиться нам — интеллектуалам-националистам.

А с расщепленным сознанием русского невротика-эпилептоида пора расстаться, и непрерывное самовоспроизводство этого типа прекратить. И чем скорее, тем лучше: долгие проводы — лишние слезы.

V. Нотка оптимизма

Отдельным пунктом должен выделить такой контраргумент. КК пытается характеризовать русских как народ в целом, словно бы вослед знаменитой доктрине Леонида Брежнева (на деле — авгура научного коммунизма Михаила Руткевича) о советском народе как обществе социальной однородности. Но в действительности даже в советские годы, когда по уровню жизни мы не сильно отличались друг от друга (во всяком случае, не до степени классового различия), русский народ был внутренне решительно не-

однороден. По очень простой причине: к 1989 г., согласно переписи, в РСФСР процент интеллигенции дорос до 30% от всего населения. А это означало, что интеллигенция превратилась в класс; а этот класс онтологически не отождествляется с людьми физического труда, хотя те и другие вместе составляют единый этнос, народ. Имеющий, якобы, по Касьяновой, общую нравственную матрицу.

Единство это, однако, немедленно рассыпается в прах, именно когда заходит речь об идеях, идеалах, базовых архетипах и т.д., что наглядно свидетельствует о том, что никакие социальные архетипы не носят врожденного характера, не наследуются фатально, и вышеуказанная общенародная матрица отсутствует как таковая.

Присяжного интеллигентоведа эти решительные выводы не удивят. В свое время я писал (и в наши дни готов сугубо подтвердить):

«В процессе обучения, то есть овладения специфической классовой культурой, человек умственного труда окончательно расходится с человеком труда физического: они обретают разный язык, разные идеалы, разный классовый опыт, разную мифологию. Разные книги читают, разные песни поют, по-разному воспринимают искусство и религию, по-разному понимают справедливость. По-разному идентифицируют себя, обретают разные исторические и социальные корни: народ мечтает о всемирном братстве людей труда, интеллигенция — о всемирной "ученой республике".

Будущий интеллигент растет не в изоляции: вокруг него люди. Идентифицируя себя с той или иной группой, слоем, классом, он сознательно вбирает в себя, выстраивает в себе характерные черты этой группы, этого слоя, класса и отталкивает, изживает в себе характерные черты тех групп и классов, с которыми чувствует свою неоднородность и антагонизм. В итоге в нем аккумулируются не только

223

родовые свойства и качества интеллигента, но и своего рода антисвойства, антикачества, которыми он обязан критическим наблюдениям за людьми физического труда. Среди народных свойств, негативно оцениваемых интеллигенцией, назову, в первую очередь, безразличие ко многим духовным ценностям и предпочтение им ценностей материальных, недисциплинированность, иррационализм, коллективизм, недооценку самостоятельного значения умственного труда и учебы, знаний, наплевательское отношение к себе, своим способностям и здоровью, демократическим свободам и т.д. Таким образом, народ — образец неподражания для интеллигенции. Многие ее достоинства суть его преодоленные недостатки»19.

Что из этого следует?

Подчеркну и присягну: нормальный интеллигент более-менее сознательно выстраивает себя как «не-народ», отталкиваясь от обобщенного образа человека из простонародья, человека физического труда. И вся интеллигенция, таким образом, в целом более-менее сознательно и целенаправленно переделывает себя в «антинарод». Это корневой, глубинный момент, позволяющий радикально возразить Касьяновой, позволяющий проделать огромную, несовместимую с жизнью дыру в ее популярной концепции. Ибо нельзя сегодня рассуждать об архетипах русского народа недифференцированно: слишком много «развелось» интеллигенции — и теперь уже трудно сказать с уверенностью, кто тут, собственно, русский народ: люди физического (как считалось испокон веку) или же умственного труда.

Диалектический парадокс состоит в том, что народ как целое все же су-

19 Севастьянов А.Н. Диктатура интеллигенции против утопии среднего класса. М.:

_ Книжный мир, 2009. С. 72-75. К перечислен-

224 ным недостаткам надо бы добавить еще не-

ществует и будет существовать, но теперь уже только в единстве и борьбе этих двух противоположностей, ибо, как известно, «инь» не может быть без «ян», черное без белого, свет без тьмы и наоборот. Поэтому надо признать: в народе (в смысле — этносе), в т.ч. русском, несомненно существует некий общий комплекс архетипов, только существует он не в одном, а как минимум в двух вариантах: прямом и обратном, негативном и позитивном.

Не случайны настойчивые обвинения в предательстве по адресу интеллигенции со стороны «народа» и его ярых заступников: эти люди, обвинители, просто ничего не понимают в ее природе. Не случайны также и не менее настойчивые попытки интеллигенции переделать, перелицевать народ, вывернуть его наизнанку, заставить поменять плюсы на минусы. То и другое — абсолютно бесполезное, глупое и бесплодное, но и абсолютно предопределенное занятие. Нам не переделать друг друга, и в том наше счастье, ибо, разрушив свои антиподы, мы разрушим с ними самих себя, разрушим этнос, народ как таковой. Но такие попытки никогда не прекратятся.

Однако: как дальше жить с такой раздвоенностью? Преодолима ли она?

До революции интеллигенция пыталась заразить народ своими идеями, идеалами и задачами, «разбудить» его. Усилия были тщетны: народ аккуратно сдавал пропагандистов-народников в полицию. А когда он наконец проснулся, разбуженный пушками Первой мировой и грохотом рухнувшего трона, то немедленно показал интеллигенции такое свое лицо, что она остолбенела, и такие свои идеи, идеалы и архетипы, которых она не приняла. На массовое осознание пропасти между народом и интеллигенцией как новым классом ушло добрых лет шестьдесят. Но оно все же состоялось, и в годы, когда Касьянова писала свою книгу, мы уже

зачитывались «Вехами», переписывая в заветные тетради пророческие слова о правительственных штыках, одних только защищающих интеллигенцию от ярости народной.

А чем платил нам в 1970-1980-е гг. народ (здесь: люди физического труда)? Сама КК наблюдательно отметила: «Оттесненная на последнюю линию обороны интеллигенция отчаянно и героически воюет, защищая самые элементарные свои права, без которых она просто не может существовать, — права, обеспечивающие ей возможность думать. Основное же население — народ (включая сюда и образованные слои, чуждые политики и не входящие в состав интеллигенции) — безмолвствует, взирая на эту схватку. Эту расстановку сил можно интерпретировать как неприятие народом и государственной идеологии, и концепций, выра батываемых интеллигенцией, поскольку и первая, и последние игнорируют обстоятельство первостепенной важности, обусловливающее восприятие народом любой идеологии или учения, — они не затрагивают иерархии ценностей, скрытой в коллективных представлениях, связанных с «социальными архетипами», а потому на них и не отзываются нравственные чувства носителей этих архетипов» (с. 99).

Промелькнувшие с той поры три десятилетия многое изменили. С одной стороны, на фоне банкротства всех основных идеологий ХХ века — либерализма, фашизма, коммунизма — набирает баллы национализм, который по самой своей природе обращен ко всей нации в целом и потому способен служить объединяющим фактором. С другой стороны, онтологическая оппозиция людей умственного и физического труда проявляет себя и тут, обеспечивая разделение на национал-демократов и национал-социалистов (от имени последних выступает специальная фракция интеллигенции,

имеющая в основном неинтеллигентную базу).

Спрашивается, осуществима ли в данных условиях мечта Касьяновой: «Функция интеллигенции как сословия — сплотить нацию на основе единства представлений. Но прежде это единство и сами эти представления должны быть выработаны» (с. 22)?

Все вышесказанное заставляет в этом усомниться. Те некоторые воззрения русскокультурной интеллигенции, что выведены в книге КК под видом общерусских, на эту роль явно не годятся, значительная часть нации их уже не принимает. Отчасти сие признала и сама КК в статье, написанной спустя десять лет после выхода прославившей ее книги: «Время же идет, и социальные архетипы, основа нашего этноса, постепенно бледнеют и стираются. Другими словами, задача формулировки национальной идеи, способной нас всех сплотить, становится все сложнее и труднее»20.

Дело осложняется еще и тем, что сама интеллигенция в принципе, по природе своей, не способна к объединению на базе каких-либо общих идей и идеалов21. Ибо каждый интеллигент своей особенной головой понимает их по-разному.

Все же отчаяние неуместно. Я уверен, что и на этот раз интеллигенция, сохраняющая с конца 1980-х за собой роль общественного гегемона и вполне еще способная быть одновременно духовным мотором и главной движущей силой национальной революции, справится с поставленной задачей.

Надо только помнить одно. Если что и сплотит нацию, то уж никак не идеалы и архетипы, а исключительно лишь общая кровь, общие права и интересы.

20 Ксения Касьянова. Представляем ли мы, русские, собой нацию? // О русском национальном характере. С. 451.

21 См. об этом подробнее: Севастьянов А.Н. Диктатура интеллигенции. С. 27-28.

II. ПрАВОСЛАВНЫЙ социализм:

МОДЕЛИРОВАНИЕ

прошлого?

Г.М. Шиманов. Записки из красного дома. М., 2006. — 644 с.

Диссидентское движение в СССР во всем его многообразии еще ждет своего историка. Но можно быть уверенным, что фигура православного социалиста Геннадия Михайловича Шиманова (1937 г.р.), убедительно отразившаяся в изданном им самим однотомнике, не останется незамеченной. Оригинальный мыслитель, страстный и бескомпромиссный подвижник, искренний и яркий рассказчик, Шиманов в былые времена удостаивался персонального упоминания в статьях Вадима Кожи-нова и митрополита Иоанна (Снычева), не говоря о множестве статей и книг, вышедших в 1960-1980-е гг. за рубежом. Однако сегодня его имя знают немногие даже в русском движении, в идеологах которого он числился еще в те поры. Почему же? На этот вопрос отвечает его книга.

Шиманов умудрился быть диссидентом среди диссидентов. И даже еще парадоксальнее: если вообще русские националисты представляли в диссидентском движении особую фракцию, своего рода изгоев (поскольку основная масса диссидентов отличалась не только антисоветизмом, но и русофобией), то Шиманов резко противостоял главному — православно-монархическому — направлению изнутри этой фракции. Он, во-первых, не был монархистом, а к кумиру русской фронды тех лет Николаю Второму относился сурово и нелицеприятно:

_ «Всешутейшие соборы, великокняже-

226 ские бордели и помещичий разврат в _ усадьбах и вокруг усадеб завершились

достойно безответственным и равным предательству отречением от власти Императора Николая II в минуту самую решительную для Русского Государства» (с. 143). Во-вторых, он искренне исповедовал и проповедовал идеалы социализма, что для диссидента вообще было несвойственно. Православная оппозиция коммунистической теории и социалистической практике была одним из краеугольных камней диссидентства, а тут.

В действительности сочетание православных идеалов с коммунистическими вовсе не нонсенс, а вполне естественное дело — так считает и доказывает Шиманов, перемножая одну утопию на другую в цикле «Десять статей о русском социализме». Он убежден, что идеи социальной справедливости имеют корень в Евангелии и писаниях святых отцов22. Вслед за Достоевским он указывает, что «коммунизм произошел из христианства, из высокого воззрения на человека» (с. 421). Слишком, нереально высокого, добавил бы я. Отсюда и стремление к социализму, апология его.

Главный аргумент Шиманова — из сферы морали: «Что же касается социализма, то столь же очевидно, что в случае всеобщей нравственной Еванге-лизации социалистическая система достигла бы величайшего расцвета, ибо все стали бы добросовестно работать, справедливо распределять и умеренно потреблять. Ясно, что это привело бы к невиданному росту общественного богатства. Основное нравственное различие между капитализмом и социализмом как раз в том и состоит, что капиталистический способ производства экономически нуждается в грехе (алчности предпринимателей и

22 Шиманов цитирует Иоанна Златоуста: «Бог не сделал одного богатым, а другого бедным». На что можно возразить: Он сделал одного умным, сильным, инициативным, а другого — глупым, слабым, инертным; а богатство и бедность лишь следствие того.

развращенности потребителей), а социалистический способ производства экономически нуждается в добродетели (честность, бескорыстие, справедливость)» (с. 404).

Однако, позвольте, кто же строит на песке? Поскольку греха всегда в избытке, а добродетели в недостатке, получается, что социализм попросту нежизнеспособен, капитализм намного лучше учитывает природу человека, а потому и побеждает.

Увы, так оно и есть. Причина исторического поражения и христианства, и социализма — неверная трактовка Природы вообще и природы человека в частности. Грешит этим непониманием и Шиманов, когда берется рассуждать о человеке, его чувствах и стремлениях. Он, например, мечтает:

«Альтернативой обществу эгоистов было бы такое общество, члены которого сознательно ограничивали бы свои личные и семейные материальные потребности действительно необходимым и думали бы не столько о себе, сколько о Боге и Божьем мире. В этом случае они были бы открыты не к химерам быстротекущей жизни, а к ее подлинным глубинам и вечным ее ценностям. И потому были бы здоровее духовно и телесно. И благоуханнее. В таком обществе людям было бы стыдно обладать внешними преимуществами перед другими людьми — и более вкусной пищей, и более дорогой одеждой, и более богатыми домами, и всякими иными удобствами. В том обществе ценились бы не частные богатства и умение их нажить, а добрые дела и добровольная нищета, этот знак сокрушения о совершенных грехах» (с. 440).

Ясно, как божий день, что такого общества Шиманов нигде не видел и не увидит, но почему бы не помечтать! Однако советский эксперимент доказал неопровержимо: массовый альтруизм может быть только принудительным. Он так далек от Бога, как ничто иное.

Философия Шиманова очень помогает нам понять суть социализма. Отбросить личную заинтересованность в результатах труда: вот чего, оказывается, требует прежде всего доктрина социализма. Именно этого добивалась от нас Советская власть, но так и не добилась, потому что это противоречит природе человека. И тогда она включила фактор материальной заинтересованности, чем обрекла себя на гибель, потому что это противоречит природе социализма.

Ратуя за социализм, Шиманов, что характерно, предлагает нашему нищему, обобранному, насильственно люмпенизированному народу избрать себе путь аскезы — жестокая шутка! (Хорошо хоть не предлагает трудовые армии. Впрочем, социалисты всегда начинают гладью, а кончают гадью. Что, если прислушаемся к их рецепту?)

Шиманов все верно говорит о бесправии русских, но как бы не замечает того, что бесправие — результат бессилия. А бессилие происходит именно от невладения деньгами, главной силой современности, и СМИ — второй по значению силой, производной от первой. Но, оказывается, и не надо стремиться к овладению деньгами — это не по-христиански. Капитализм — бяка, жидовская выдумка. Отрицая частную собственность, проклиная деньги и ссудный процент, православный социалист уподобляется индейским жрецам, заклинающим своих воинов даже не прикасаться к огнестрельному оружию захватчиков-конкистадоров, чтобы не прогневать богов. И в этом — главный парадокс Шиманова. Если следовать его идеям, то у русских никогда не будет сил, а значит и прав.

Евреи отлично умеют выжимать из своих капиталистов деньги на общие еврейские нужды. Пора и нам учиться. А еще бы лучше, коли русские капиталисты сами начали финансировать русское движение. Как объяснить Ши-манову и иже с ним, что Иван Кали-

227

та нам сегодня гораздо нужнее, чем Иоанн Златоуст?!

Зато сам Шиманов отлично объяснил нам, на чем держится двойная утопия православного социализма. Она зиждется, с одной стороны, на неправильном понимании человеческой природы, а с другой — на тотальном неприятии этой непознанной и потому пугающей природы. И на вызванном этим страхом и неприятием стремлении сию природу переделать в корне: заведомо провальное намерение.

Шиманов ярко показал, что стремление к социализму — есть мечта о возврате в золотой век первобытной общины, где все «по справедливости». Мечта, которая уже пять тысяч лет живет в человечестве, с момента массового социального расслоения таких общин. Эта мечта неотделима от бытия дельта- и омега-групп (так называют их социологи; у православных своя терминология: труждающиеся и обремененные). Но она не может быть свойственна альфа- и бета-группам, поднявшимся над общим убогим уровнем жизни. А ведь, между тем, нация — это все вместе, сильные и слабые, умные и глупые, инициативные и инертные, богатые и бедные.

Возможно, социально дефективное (слабое, неумное, инертное) абсолютное большинство примирится даже с военной демократией вместо первобытной общины. Мечтают же у нас о возвращении вождя-Сталина! В крайнем случае — с рабовладельческим строем (при одном условии: рабы только инородцы; именно на это недавно повелись немцы при Гитлере). Но ни феодальная, ни, тем более, капиталистическая формация для них уже неприемлемы, поскольку, видите ли, нарушают «великий принцип» свободы, равенства и братства. А настоящий, таимый глубоко в душе идеал

_ для этого большинства, как уже гово-

228 рилось, это первобытная община (не _ случайно Шиманов очень много места

уделяет очередной излюбленной утопии: общинному устройству русского народа).

Почему же мечта о социализме так живуча именно у русских? Потому что, хотя рабовладение в Древней Руси как таковое и было23, но не было рабовладельческого строя, рабовладельческой цивилизации, как в Египте или Риме. Квазирабовладельческий строй возник у нас на базе феодализма только в XVIII в. (своеобразная историческая реверсия), очень поздно и длился недолго. При этом рабами были не покоренные народы, как во всем мире искони положено, а свои же русские люди24. А параллельно в низших классах всегда существовал строй общинный — в полном или редуцированном виде — даже до отмены крепостного права, а местами и до революции. После же революции он возродился в колхозах, совхозах и многообразных коммунах. Таким образом, наше запоздалое историческое развитие, слишком малый и слишком негативный опыт эксплуатации человека человеком, наше неумение порабощать другие народы — все это консервирует общинную психологию у русских, поддерживает тягу к вполне первобытному по сути социализму.

Однако! Ностальгия по общине, след которой столь свеж в памяти народа, может быть еще сильна в низших классах и даже в среднем классе. Но было бы ошибкой возводить эту тягу к социализму («взять все и поделить») в ранг национальной мечты.

Шиманов — справедливо! — представляет как величайшую опасность для нас «состояние гражданской вой-

23 Фроянов И.Я. Рабство и данничество у восточных славян. СПб.: С.-Петербургский университет, 1996.

24 Об этом см.: Сергеев Сергей. Дворянство как идеолог и могильщик русского на-циестроительства // Вопросы национализма. 2010. № 1.

ны в русском народе», которая «не закончилась в 1921 году, а лишь изменила свою внешность, оказалась загнанной внутрь» (с. 644).

Все верно. Но: если так сильно не хочешь гражданской войны — сейчас же перестань агитировать за социализм. «Кажись, это ясно», — как говаривал Пушкин.

Шиманов перестать не может. И напоминает при этом эскулапа, всем больным от всех болезней прописывающего одно средство. Коммунистам, либералам, фашистам, демократам, националистам — всем клистир: православный социализм!

Мечты доктора Шиманова о социализме сами по себе не страшны. Страшно другое — ложные жизненные установки, если они признаны в массовом масштабе.

«Свобода, равенство, братство. Вот без чего нельзя жить», — признается Шиманов (с. 593), и это его интимное признание зловеще. Самая зловредная ложь всех времен и народов; самый подлый обман, заливший кровью весь земной шар; вся скверна мира, воплотившаяся в этом смертоносном заблуждении; то, с чем жить на самом деле нельзя, можно только быстро сдохнуть, — все это, оказывается, для Шиманова — идейный наркотик. Псевдооснова жизни. После этого, конечно, встаешь в тупик, как и о чем с ним говорить, спорить. Но, как видим, приходится.

Мечтает Шиманов и о том, чтобы сделать РПЦ хоть чуточку русской, хоть немножечко национальной. Пусть не как иудаизм для евреев (что, на мой взгляд, было бы лучше всего), но хоть немного поближе к русскому народу. Он заклинает и вопрошает:

«Симбиоз РПЦ и русского народа это необходимое условие общего их существования. Общего их спасения.

Какая это простая мысль. Казалось бы, самоочевидная. Но почему же тог-

да в Русской Православной Церкви не слышно ни слова о русском народе? О происходящем его уничтожении? Почему в Русской Православной Церкви нет ни одной храмовой молитвы о спасении и возрождении русского народа? Такая молитва, помимо ее прямого и главного назначения, правильно ориентировала бы русских мирян. Напоминала бы им, что они русские и что у них есть свое русское дело в миру. Соединяла бы их в нача-ток возрожденного русского народа. И привлекала бы в РПЦ ныне рассеянных русских людей, разрозненных и дезориентированных именно по той причине, что нет в ней молитвы о русском народе. Нет в ней слова и мысли о русском народе. Ведь это же факт, что нет и не может быть у русского народа иного объединяющего духовного центра, кроме Русской Православной Церкви. А она не объединяет его и не хочет о нем молиться.

Но, может быть, РПЦ, будучи окруженной враждебными ей силами, боится молиться о русском народе? отступилась от него, видя его травлю и уничтожение? и надеется на то, что до нее очередь не дойдет?.. В этом случае она лицемерит, говоря о своей свободе после крушения Советской власти. И ее заявления подобного рода не более, чем повторение в новых условиях известной декларации митрополита Сергия.

А если она свободна, но равнодушна к судьбе русского народа, то в чем же тогда причина этого равнодушия?» (с. 469).

И далее Шиманов убедительно аргументирует свои претензии:

«Богословы, возможно, выявят и значение нации в этом мире, и социальные ориентиры, помогающие народам строить их национальные дома. Но сегодня они к этому явно не готовы. О чем свидетельствуют, помимо многого другого, т.н. "Основы социальной концепции РПЦ", выработанные за последние года и утвержденные на

229

Архиерейском соборе в августе 2000 г. Об этих "основах" достаточно сказать, что русский народ в них даже не упомянут, а по отношению к капитализму и социализму выказано одинаково благодушное безразличие. Вот тебе и ориентиры» (с. 472).

Самое парадоксальное, что предпринимает в данной связи автор, это попытка связать воедино русский национализм, социализм (синоним интернационализма) и христианство (синоним космополитизма). Однако, поскольку ждать от РПЦ дрейфа ни к русскому национализму, ни к социализму не приходится, надеяться остается только на себя. Его итоговое умозаключение в конце цикла статей о социализме таково: «Единственный правильный ответ на работу сынов дьявола — самоорганизация русского народа вокруг Русской Православной Церкви» (с. 482). Довольно неожиданный вывод после всех вышеприведенных сомнений, не правда ли? Тот ли это центр притяжения?

Шиманову очень трудно агитировать за социализм (якобы русский идеал общественной жизни) и православие (якобы национальную русскую религию), но он делает это упорно, даровито и подвижнически. Стоически перенося боль от ударов о подводные камни и мели, отвечая парадоксом на парадокс, верой на скепсис. А иногда с невинным видом противореча сам себе: «Священство должно быть вне политики, как политики большой, так и политики миниатюрной» (с. 476). Посмел бы он такое посоветовать раввинам!

Впрочем, у Шиманова есть перлы и почище: «Правильно понятый национализм — это, как уже сказано, путь к единству всего человеческого рода» (с. 516). Чтоб я сдох! — как говаривал Штирлиц. Если православный социализм есть утопия в квадрате, то нацио-

_ нализм, понятый по Шиманову, — уто-

230 пия в кубе. Какое может националисту _ быть дело до человечества, до этой чи-

стой воды фикции?! Настоящий националист прежде всего как раз и убежден в фиктивности понятия «человечество».

Признаться, с национализмом у Шиманова никогда не было и нет ясности по самым важным, основополагающим моментам. Еще в 2000 г. он писал:

«Что такое национальная идеология и зачем она нужна, из каких идейных узлов она состоит и как ее выработать? НЕИЗВЕСТНО. Какова роль религии в этой национальной идеологии? НЕИЗВЕСТНО. Что должно стать нашей мировоззренческой основой — Православие, неоязычество, атеизм или что-то еще? НЕИЗВЕСТНО. Социализм или капитализм? НЕИЗВЕСТНО. Монархия, парламентская республика или какое иное политическое устройство? НЕИЗВЕСТНО. Надо ли русским создавать свои общины по месту жительства? НЕИЗВЕСТНО. Кто русский и кто не русский, какие должны быть критерии? НЕИЗВЕСТНО. Как нам строить свои отношения с другими народами России и остального мира? НЕИЗВЕСТНО. Нужно ли русским свое национальное государство и, если да, то каким оно должно быть? НЕИЗВЕСТНО» (с. 556).

О чем говорят вопросы, мучающие Шиманова? Они в первую очередь свидетельствуют о плохой — из рук вон! — координации в русском движении. Правая рука у нас не ведает, что делает левая — и наоборот. Отсутствие центра, отсутствие единой организации, общей газеты и т.д. сказывается скверным образом на состоянии умов. Вечно у нас своя своих не познаша. Мы не читаем, не изучаем с карандашом в руках, не обсуждаем, не пропагандируем друг друга. К тому времени, как Шиманов опубликовал свои вопросы, основные ответы уже были получены, а сейчас они существуют уже в сугубо отточенном, законченном виде. Но беда в том, что ни Шиманов не брал в руки, скажем, «Национальную газету», где годами «перетирались» все

эти темы25, ни я, ее главный редактор в 1997-2008 гг., не брал в руки «Молодую гвардию», где печатался Геннадий Михайлович. Это урок всем нам: мы должны, обязаны пестовать горизонтальные связи, обязаны вдумчиво читать друг друга.

Книга Шиманова большая, увлекательно написанная, по-юношески задорная, горячая, задевающая. В ней есть еще с чем поспорить (например, письма «К русской учительнице» и «В Аргентину», поражающие тотальным непониманием русской литературы, ее именно национально-воспитующего значения), но — и с чем согласиться восторженно, например, «О тайной природе капитализма», «Большие провокации (марксизм, гитлеризм и "Протоколы сионских мудрецов")» и др. Шимановскую статью о семье — «Гнездо человечье» — я издал бы массовым тиражом как учебное пособие, выдавал бы в ЗАГСах всем подающим заявление на брак.

Есть и просто умные, хорошие мысли, например:

«Нас приучили шарахаться от русского национализма, как от какой-то скверны. Нам продолбили голову, уча, что мы — державная нация, поэтому нам не к лицу свой русский национализм. Нам нельзя, подобно другим народам, заботиться в первую очередь о себе. Наш долг думать сразу о всех и затыкать собою все дыры в общем доме, в котором русским не оставлено даже угла. Так воспитали нас наши враги, потому что именно в русском национализме правильное отношение русских людей к своему народу.

Национализм — это любовь к своим, верность своим, работа на своих

25 Предлагаю читателю посетить интернет-сайты: nationalka.ru, а также 8еуа8Йапоу. ги, где можно без труда найти огромный массив наиболее актуальной русско-националистической литературы.

и защита законных интересов своих сородичей. В национализме здравое понимание основы всякой общественности — деление людей на своих и чужих. Понимание того, что это деление и разное отношение к своим и чужим придумано не какими-то злоумышленниками, оно установлено Творцом. Любить заповедано не чужих, а своих, потому что люди в их нынешнем гре-хопадном состоянии способны любить чужих, как правило, лишь за счет своих. По отношению к чужим достаточно справедливости и уважения, если они этого уважения заслуживают. Чужим можно даже помогать, если эта помощь не в ущерб своим. Но помогать чужим, когда они обворовывают и выживают из жизни твой собственный народ, значит соучаствовать в его убийстве.

Свои — это естественная и потому единственно здоровая духовная среда для всякого человека. В славянских языках само слово "свобода" происходит от корня, означающего "пребывание среди своих". Поэтому разрушение твоего народа — это разрушение твоей свободы, разрушение твоего нравственного лица. У кого его нет, тому и горя мало. У того и нет заботы о своем народе. Но разрушение твоего народа — это прежде всего и больше всего духовная катастрофа для твоих детей, обреченных жить в больном мире и дышать его гнилым воздухом с самого их появления на свете. Кто этого не понимает, тот не понимает ничего. При любых знаниях. А кто понимает, тот засыпает с мыслью о своем народе и просыпается с мыслью о нем. И это естественно.

Национализм сродни семейному сознанию, потому что нация в идеале это большая семья.

Вот как хорошо понимают значение русского национализма враги русского народа и как плохо понимают его значение т.н. патриоты. То есть люди, подменяющие любовь к своему народу любовью к родине, а русскую на-

231

циональную проблематику — общероссийской проблематикой. Будучи, по дурной российской традиции, пан-государственниками, патриоты предельно политизируют общественную проблематику, не оставляя в ней места для фундаментальных для жизни нации тем (осмысление которых как раз и питает здравую национальную политику). В результате работа но самоорганизации русского народа подменяется у них работой по созданию разнообразных политических химер» (с. 366-367).

Прекрасно сказано! А если и есть что добавить, то Шиманов это сам и делает:

«Патриотизм идеологически всеяден. В нем нет организующих нацию идей, они подменены в нем идеей служения своему государству или своей партии, которые решают, что хорошо, а что плохо. И в чем истинное благо России. Связь Русской земли с русским духом в патриотизме уже надломлена, а потому рано или поздно должна оборваться. Своя земля оказывается и своей, и не своей. И святыней, и проходным двором для кого угодно. Постепенно она перестает быть святыней и становится проходным двором. А затем и окончательно чужою. Поэтому она сегодня у нас так заброшена и замусорена. Такую землю не жалко покинуть. И ее покидают. Кто раньше, кто позже.

Превращение Русской земли в нерусскую заложено в патриотической идее, но оно не бросается в глаза. Оно обнаруживается в основном практически, оставаясь в теории замаскированным "любовью к родине". Воспитанным в патриотизме трудно понять, что патриотизм в российско-советском его варианте — это ловушка для простодушных. Это инструмент антирусской политики в руках правящих космополитов» (с. 370-371)26.

Браво!

Надеюсь, читатели, если сумеют достать малотиражную книгу Шимано-ва, получат не только пищу для ума и импульс к яростной полемике, но и ощущения литературного гурмана от острого, пряного, вполне экзотического текста.

26 Обращаю внимание: цитируемая статья Шиманова написана в 1998 г., как раз когда из-под пера автора этих строк вышло небольшое родственное по духу эссе «О патриотах и националистах». В то время мы не были даже знакомы ни лично, ни через публикации. Думается в данной связи, что было бы правильно этим годом датировать принципиальное расхождение названных дискурсов, явившееся результатом ожесточенной дискуссии, длившейся не менее трех лет. Хочется верить, это итог окончательный, пересмотру не подлежащий.