CC BY
181
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 3
ФИЛОСОФИЯ
3
издается с 1991 г. выходит 4 раза в год индекс РЖ 2 индекс серии 2,3 рефераты 95.03.001-95.03.052
МОСКВА 1995
фора не меняет ценностно-мотивационной системы человека, а лишь использует ее для стимулирования того или иного поведения и выработки определенного отношения к действительности.
Анализируя существующие метафоры и создавая собственные, надо иметь в виду следующие вопросы: 1. Что чему уподобляется? 2. На какие интуитивно очевидные признаки общности опирается сравнение? 3. К каким ценностям человека метафора апеллирует? 4. Каковы следствия принятия метафоры? К чему она подталкивает человека? Как могут измениться его установки по отношению к миру? 5. Как оденить эти изменения? Полезны ли они? Могут ли они принести вред?
Л. П. Мордвинцева
95.03.045. КАСЬЯНОВА К. О РУССКОМ НАЦИОНАЛЬНОМ ХАРАКТЕРЕ. — М.: Ин-т нац. модели экономики, 1994 .— 367 с.
“Хранить свое прошлое является долгом каждого народа, долгом не только по отношению к самому себе, но по отношению ко всему человечеству”.
Клод Леви-Стросс Из эпиграфа к книге.
К попыткам раскрыть русский характер, русскую душу до сих пор относятся очень эмоционально. “Я считаю, — пишет К. Касьянова во введении, — что в этом нет ничего ни удивительного, ни предосудительного. Национальный характер — это представление народа о самом себе, это безусловно важный элемент его самосознания, его совокупного этнического Я. И представление это имеет поистине судьбоносное значение для его истории. Ведь точно так же, как отдельная личность, народ в процессе своего развития, формируя представление о себе, формирует себя самого и в этом смысле — свое будущее” (с. 8).
Книга состоит из 15 глав. В ее содержании выделяются две темы: 1) конкретное исследование психологических и культурных особенностей русского этноса, проведенное по методике миннесотского опросника, и 2) теоретическое обсуждение проблемы формирования нации. В соответствии с предложенной концепцией и на основании конкретного исследования делается вывод о том, что русский этнос еще не сложился в самостоятельную нацию. “У нас не было Ренессанса. И именно поэтому мы до сих пор не можем сложиться в нацию. Не можем осмыслить свою собственную культуру” (с. 348).
Можно выделить два подхода к проблеме формирования нации: классический (в основе которого лежит марксистское определение нации) и неклассический (X. Ортега-и-Гассет, Э. Дюркгейм, польские
социологи Ф. Знанецкий, Ю. Халасиньский и др.). Согласно классическому подходу, нации возникают при капиталистической формации, когда достигается экономическое единство народа. Единство языка, территории, а также некоторых психологических черт, выработанных на основе общей культуры, с точки зрения автора, характерно и для предшествующих ступеней развития этнических общностей (племени, народности).
При неклассическом подходе первостепенное значение придается процессу “выработки представлений, объединяющих людей между собой и создающих основание для кристаллизации систем социальных отношений” (с. 11). Так, Э. Дюркгейм считает, что “общество основывается... прежде всего на идее, которую оно само о себе создает” (цит. по с. 12). Основной тезис неклассического подхода получил в литературе название “формулы Ренана”: “Общая слава в прошлом и общая воля в настоящем; воспоминание о совершенных великих делах и готовность к дальнейшим — вот существенные условия для создания нации. Позади — наследие славы и раскаяние, впереди — общая программа действий... Жизнь нации — это ежедневный плебисцит" (цит. по: с. 11). Представление народа о себе существует в виде системы, а не случайного набора идей. При этом одни идеи принимаются, другие — систематически отвергаются, и в этом состоит “плебисцит”. Однако здесь как раз и начинается, по мнению автора, главная проблема: почему одни идеи принимаются и включаются в существующую систему, а другие — не получают признания, что служит критерием выбора идей. “Путь в будущее начинается не с момента выбора целей, а гораздо раньше, с того времени, когда сформировались критерии выбора. Другими словами, социальное целеполагание укоренено в культуре общества, в его прошлом” (с. 12).
Работу по выработке идей (постановке целей, рефлексе культурных ценностей) осуществляет интеллигенция. Тезис выдвинул Ф. Знанецкий, затем развивал Ю. Халасиньский. Нация возникает на развалинах сословного общества. Процесс распада порождает большое число “аутсайдеров”, т. е. людей, выпавших из прежних устойчивых социальных структур. Так, крестьяне становятся ремесленниками (уходят в город), ремесленники и купцы дают своим детям образование и дети переходят в другие сословия, светское образование получают дети священников и т. д. Как подчеркивает Халасиньский, человек перестает быть от рождения прикрепленным к одной социальной группе. Из “аутсайдеров” дворянства и других сословий постепенно формируется новое сословие — интеллигенция. Главная функция интеллигенции как сословия — сплотить нацию на основе единства представлений
Близкие идеи развивал Г. Успенский (еще в середине XIX в.) “Интеллигент — это человек, имеющий концепцию культуры того с 'мне-
ства, в котором он живет и в силу этого обстоятельства за указанную культуру ответственный... Он обязан вносить свет этого представления в умы своих современников, сокращая тем самым родовые муки новых общественных состояний и структур. В этом — смысл его существования и его призвание” (цит. по: с. 20).
В отличие от естественного процесса формирования племени или народности процесс формирования нации является осознанным. В условиях распада традиционных связей, “чтобы восстановить единство между людьми, необходимо осознанное вмешательство в исторический процесс человеческой воли” (с. 21). Своеобразие этого этапа существования этноса заключается в том, что нация возникает в особой ситуации, ситуации, когда сформировалась автономная человеческая личность. Следовательно, чтобы возникло новое этническое образование, обязательно необходимо национальное самосознание. Задача интеллигенции состоит в том, чтобы “перевести в план сознания и сформулировать как некоторые ценностные структуры, существующие в каждом социализированном и культурном существе на бессознательном уровне” (с. 21).
В развитии русского национального самосознания можно выделить несколько этапов, которые совпадают с процессом формирования интеллигенции как сословия. При этом следует иметь в виду, что и сегодня существуют разногласия относительно того, выражала ли русская интеллигенция именно те ценности, которые были присущи русской культуре. Эти разногласия появились в период возникновения разно-чинства (30-40-е годы XIX в.), набирали силу в период его массового распространения и достигли кульминации в момент появления сборников “Вехи” и “Из глубины” (начало XX в.). Эти сборники означали, что произошел разрыв между “элитой” интеллектуалов, которая к этому времени осознала необходимость ориентации на собственную культуру, и основной массой “аутсайдеров”, продолжавшей ориентироваться на французских историков и немецких философов.
Почему усилия русской интеллигенции не увенчались успехом в создании нации? Причина лежит в том, что русская интеллигенция оказалась слишком далекой от народа. Ее рефлексия строилась по западным образцам. “На всем протяжении русской истории наиболее осознанно, начиная с Чаадаева и до Бердяева, русская интеллигенция беспрерывно ищет в народе проявление западных ценностей, не находит, сокрушается, обвиняет народ, что он не ставил себе задачей выработать и дисциплинировать личность” (с. 54). По существу, народ обвиняли в том, что “его идеалы не соответствуют западноевропейским критериям” (там же) Автор отмечает, что, ставя этот вопрос сегодня, мы не имеем права обвинять интеллигенцию в том, что она плохо делала слог дело На самом деле люди не щадили себя, прила-
гали поистине героические усилия. “Но беда в том, что они строили культуру вне представлений народа, не понимая его” (там же).
В начале XX в. были осознаны необходимость обращения к собственной культуре и способ ее рефлексии. Так, Муравьев отмечал, что было бы ошибкой также внешне прислушиваться к народу, внешне его изучать (это характерно, например, для славянофилов). Единственно верный путь автор видит в том, что “нужно поставить себя в контекст истории и культуры своего народа, ощутить себя его частью, ощутить свою связь с его судьбой и его прошлым, что века, прожитые народом, не были бескультурьем, а были процессом, в котором нечто и созидалось, и поддерживалось, и существовало” (с. 62). Сборник “Из глубины” — бесспорное доказательство того, что русская интеллигенция осознала задачу и была готова способствовать складыванию национального самосознания. Но “здесь закончился срок, который история предусмотрела для осуществления этого дела. Войной и революцией миллионы “донациональных” существ были выброшены из своих привычных, тысячелетиями отработанных конкретных ситуаций и оказались совершенно ничем не вооруженными в новом для них — суровом и динамичном мире больших групп и формальных отношений” (с. 63). В конечном счете народ высказался за идею социализма. “Но откуда народ мог знать, что это утопия?” Сегодня интеллигенция знает, что социализм как строй не осуществим. “И снова взоры интеллигентов обращаются к Западу, на этот раз к Америке как образцу... Не повторяем ли мы старой ошибки? И не придем ли мы опять, когда будет уже поздно, к выводу, что надо было все-таки пытаться учитывать контекст собственной истории и культуры” (с. 67).
“В современном своем состоянии наше общество, по-видимому, не представляет сложившейся нации” (с. 77). Эта гипотеза вытекает из следующей констатации. На сегодняшний день бесспорным является факт, что носители первоначальной этнической культуры русского народа — локальные общины — разложились окончательно. Есть некоторое большое социальное целое (охватывающее, кроме русских, еще ряд этнически непохожих на них народов), объединенное государством, но границы государства не совпадают с границами этнической общности. Само государство устроено по западноевропейскому образцу. Общественное сознание почти целиком вытеснено из предназначенных для него организационных структур формального типа и функционирует в неформальной сфере Вся сфера неформальных отношений слабо связана с идеологией государства и существует на социальных архетипах, представляющих собой остатки общинной культуры. Архетипы существуют на уровне поведения и чувств и не оформлены никаким определенным комплексом вербально сформулированных идей
Идеи, ногорые выдвигает интеллигенция, представляют собой либо
16—2189
западнические идеалы, а потому остаются чуждыми для народа, либо крайне агрессивные националистические идеалы, которые не несут никакой разработанной конструктивной программы (с. 78), и вообще они предназначены не для народа, а исключительно правительству: это “оно должно что-то наладить, улучшить, реформировать. Сам народ должен добросовестно трудиться, стремиться сделать жизнь лучше” (с. 79). Но сытость — не идеал, и не смысл, а условие жизни.
Народ не принимает ни государственную идеологию, ни концепции интеллигенции, поскольку они не затрагивают иерархии ценностей, скрытых в коллективных представлениях, связанных с социальным архетипом, а, следовательно, носителей нравственного чувства, т. е. народ (с. 87). “Народ нем, так как “социальные архетипы” находятся на невербальном уровне. Народ, если бы он заговорил, должен был бы сказать, что идеология должна основываться на ценностях, которые заключены в моих “социальных архетипах”, т. е. в моей культуре” (с. 88). “Из этой гипотезы и последовало решение: начать изучение “социальных архетипов”, свойственных нашей этнической культуре” (там же).
Что же такое “социальный архетип”? Это понятие сильно отличается от юнговского понятия “архетипа”. Исходное положение состоит в том, что в основе национального характера лежит некоторый набор “предметов” (или идей). Появление в сознании любого из этих предметов приводит в движение свою связанную с ним гамму чувств, что, в свою очередь, является импульсом к более или менее типичному действию. Вот эта единица, состоящая из цепочки “предмет — действие”, и подразумевается под понятием “социальный архетип”. Ценностная структура личности “погружена” в ее архетип, а те элементы, которыми личность соприкасается с окружающим миром, т. е. типичные действия, составляют ее национальный характер, лежащий в основании характера индивидуального (с. 32).
В соответствии с принятой концепцией, этнический характер рассматривается на уровне черт личности, т. е. интроецированных в личность ценностей, что есть результат длительного процесса взаимодействия особенностей генотипа с культурой и взаимного их приспособления. В данном исследовании имеет значение именно этот результат, а не выделение в нем культурной и природной составляющих (с. 92).
Наиболее подходящим инструментом для изучения этнического характера являются современные личностные тесты. Для получения данных был использован тест ММР1 (Миннесотский многофакторный личностный опросник). ММР1 был создан в 30-е годы. За это время по нему опрошены десятки тысяч американцев. “Сравнивая свои архетипы с американскими по одним и тем же переменным, мы можем констатировать разницу между нашей этнической культурой и
тем эталоном, который постоянно принимается нашей интеллигенцией за выражение более высокой ступени общечеловеческого развития” (с. 102).
Итак, что показывают данные опроса, представленные в виде шкал? Для начала выбрана шкала, называемая “репрессия”. По этой шкале почти все значения наших ответов лежат выше американской средней (расхождение достигает 20%). По какому качеству мы так сильно отличаемся от американцев?
“Репрессия” и противоположный ему термин “супрессия” в культурологическом аспекте характеризуют “защитные” механизмы психики, выработанные культурой. Таких принципов два: либо изменение окружающей среды и приспособление ее к себе, либо сохранение среды и приспособление себя к ней. Первый принцип реализуется в настоящее время в западноевропейской культуре. Там человек — борец, преобразователь мира. Эти качества превращены в эталон. Мы воспринимаем эти эталоны на рефлексивном уровне. А на уровне социальных архетипов реализуем второй принцип. “Мы знаем в себе это качество, и оно называется терпение” (с. 109).
По этому нашему качеству — терпению — нашу культуру часто относят к восточной и говорят о фатализме или проводят аналогии со стоицизмом. То и другое неверно. Фатализм и стоицизм — это линии поведения личности в ситуации, когда у нее нет выбора, когда она не может осуществлять те ценности, которые должна была бы осуществлять. В нашей культуре терпение — модель поведения, и в этом качестве является безусловной ценностью. “Терпение — это наш способ ответа на внешние обстоятельства, наш способ существования в мире. Это не способ достижения “лучшего удела”, а способ самоактуализации личности” (с. 112). Казалось бы, какая может быть самоактуализация в борьбе не с внешними силами, а с самим собой? Ответ покажется неожиданным для тех, кто воспитан на популярной атеистической литературе: это способ завоевания внутренней свободы, необходимый для того, чтобы осуществлять в мире добро.
Самоутверждение направлено не на внешний мир, а внутрь себя. Мир — это временное пристанище человека, и если в нем что-то сделано предыдущими поколениями, то оно должно быть сохранено. “Мы очень редко обращаем внимание на эту черту народа: что он, тот народ, который находится под влиянием своей древней культуры и своей православной религии — очень не любит что-либо разрушать и без крайней необходимости этим никогда не занимался. Он — великий хранитель” (с. 118).
В период кризиса, распада традиционных ценностей происходит кризис сознания. Поскольку изменения касаются самих ценностей, перед народом встает задача не чего-то достигнуть, а “восстановить что-16*
то утерянное, что-то естественное как воздух, что всегда было и должно быть, чтобы вернуться, но не к прошлому, а к норме, к естественной модели своей культуры” (с. 120).
Мир существует и правильно движется только нашими жертвами, нашим терпением, нашим самоограничением. Вдумавшись в этот ход рассуждения, мы вынуждены будем признать, что это очень разумная точка зрения на мир. Правда, в наше время она все менее отчетливо звучит. Зато в “лихую годину”, когда мимолетность нашего существования становится очевидной, мы возвращаемся к ней (с. 121).
Мужественность, бесстрастность, целомудрие и направленность мыслей на предметы высокие и важные — все это отражается в состоянии души, которое принято определять как “серьезность” и “сосредоточенность”. Эта умеренность общего мироощущения, по-видимому, является причиной того, что по шкале “упругость эго” наши средние довольно заметно отклоняются вниз от американских. Нас трудно вывести из себя. Это отражает и шкала “сила воли”.
Учитывая все сказанное, неожидан результат по шкале “эмоциональная невоспитанность” (т. е. подчинение своим эмоциям). Мы от* клоняемся от американской средней на 20% вверх, т. е., придя в состояние гнева или веселости, мы становимся “неудержимыми”. Это может быть объяснено следующим образом: “Мы мягки и терпеливы по культуре, а не по своей природе. Это.культура ведет нас путем воздержания и самоограничения вплоть до самопожертвования. Природа же наша склонна к бурным, неконтролируемым эмоциональным взрывам” (с. 112). И это подтверждает тест по шкале “эпилепсия”. Наши данные выше американских данных. Здесь следует иметь в виду, что шкала отражает культурологический тип личности, а не медицинский диагноз. Он соотносится с циклоидным типом, при котором человек характеризуется как подверженный сильным колебаниям состояния настроения, периоды активности чередуются с периодами стабильности. При этом активность со сдвигом в сторону собственного ритма, что делает человека независимым от его окружения. Циклоид склонен строить сложные системы целей, планов и осуществляет их упорно, не умеет подстраиваться, пресекает все попытки помешать ему. В этот период эпилептоид уравновешен
Процесс накопления эмоционального возбуждения у эпилептоида долго остается скрытым, почему кончается бурным взрывом. Тут оказывается, что все царапины, которые человек раньше не замечал, живы в памяти, и он рассчитывается за них с окружением Он шумит и буянит Он разряжается Когда заряд сброшен, он успокаивается Правда, мы не чистые эпилептоиды: “Мы — культурные эпилептои-ды Эпилептоидный генотип как бы “проглядывает” из-за нашей этнической культуры Но если мы возьмем за исходный продукт, что
наша этническая культура формировалась как ответ на этот генотип, как способ его обработки и преодоления, то многие вещи увяжутся для нас в некоторое осмысленное целое, и мы поймем значение отдельных моментов, которые до сих пор считались “пережитками”, смешными остатками прошлых исторических этапов” (с. 131).
Данные шкал показывают, что в сравнении с американцами в спокойной фазе мы находимся в более глубокой “депрессии”, у нас выше “стремление к уединению”.
Слабое место в личности эпилептоида — неспособность к быстрому переключению. Отсюда, вероятно, наша склонность к ритуализа-ции поведения. Ритуал — это способ организации мира, “наведения порядка”. Правда, мы сами создаем свои ритуалы и умеем ими манипулировать.
Культура выработала особую форму, регулирующую эмоциональные циклы, — обряды. Наши обряды, как правило, длились в течение нескольких дней и имели сложную структуру: подготовительный период, завязку, пик и концовку Это позволяло эпилептоидам постепенно входить в атмосферу праздника (или печали), полностью разрядиться и вернуться к заботам будней. Связь обряда с культом способствовала преображению эмоций (например, отчаяния — в светлую печаль), тем самым эмоции не подавлялись, а находили достойный выход.
Другая функция обряда состояла в том, чтобы создавать и сохранять нацию народа как единое целое. Именно поэтому в религии большое место занимает культ предков. “Сохранение памяти об умерших есть сохранение целокупности общества” (с. 146). К сожалению, атеистическая политика государства, которая выражалась, в частности, в отмене религиозных праздников, привели к ослаблению религии в стране. Тем самым мы лишились адекватной формы регулирования эмоциональной жизни.
По характеристике психологов, эпилептоид является человеком очень организованным, целеустремленным и сугубо индивидуалистическим. По нашему мнению, да и наблюдениям иностранцев, мы не отличаемся этими чертами. А что показывает тест7
Мы имеем большую “силу воли”, чем американцы, по шкале “конкурентность” наши данные совпадают, по “целеустремленности” и “деловитости” мы отклоняемся в худшую сторону. Шкала “достижимость” в нашем случае вообще не работает, так как мы оказываемся как выше, так и ниже средних американских данных Дело в том, что те качества, которые предусмотрены в данной американской шкале, для нашей культуры являются иррелевантными Это самое интересное заключение, которое можно вывести из сопоставления данных. Выдвигается следующая гипотеза, в нашей культуре существуют собственные архетипы целеполагания и целедостижения, непохожие
на западно-европейские. “Наш соотечественник отдает предпочтение действиям ценностно-рационального тина перед целе-рациональными. И это обусловливает своеобразие модели целедостижения. Предпочтение отдается не по тому, что ленив и не хочет рисковать, ригиден или не имеет планов, но по тому, что этого от него требует культура. И чем культурнее человек, т. е. чем лучше он знает и чувствует свою культуру, тем решительнее он сделает выбор в пользу ценностноориентированного действия” (с. 167).
Почему мы, будучи эпилептоидами, выработали культуру, которая сильно репрессирует наши личные планы? Казалось бы, она не учитывает наши генотипические характеристики. “Однако культура и складывается во взаимодействии с этими характеристиками: она не продолжение их, а способ их адаптации к окружающей среде. Культура преодолевает нашу “некооперабельностъ” (с. 168).
Никакое личное дело культурный эпилептоид не делает с таким удовольствием, с каким он осуществляет ценностно-рациональную модель. В сфере социального целого лежат ваши основные и наиболее сильные ценности. “Наш социум — это связующее звено между нашим и этим миром. Чтобы стать личностью, самостоятельной относительно космоса, мы должны стать соборной личностью” (с. 180). Если наш социум “отказывает” (если возможно-такое представить), то мы остаемся без средств для реализации ценностей.
Может ли человек в одиночку воздействовать на мир? Может. “Но тогда он должен иначе видеть мир, иначе определять добро и зло” (с. 182). Идеология, рассчитанная на отдельного изолированного индивида, озабоченного своим личным благом, предполагает, что личное благо каким-то естественным способом превращается в общее благо. Но как это происходит, она не объясняет и вряд ли сможет объяснить. '“Только наивный индвидуалист искренне убежден, что он своим стремлением к личному благу увеличивает счастье всех” (с. 182).
Шкалы, по которым наши данные отклоняются вниз от американских, весьма показательны: это “открытость”, “доверие” и “оптимизм”. Мы не враждебнее американцев, но гораздо “взволнованнее”. Однако наша взволнованность, как фиксируют данные шкал, не выливается ни в конфликтность, ни в цинизм, ни в предубежденность к людям. Она выражается в комплексе состояний, которые принято называть “религиозным фундаментализмом”.
Религиозным фундаменталистом называют челбвека, который стремится построить свою жизнь так, чтобы строго придерживаться по возможности всех, а не только религиозных предписаний и запретов. Эта шкала отражает не конкретное поведение, а мироощущение человека. Оно отличается напряженностью, связанной с тем, что человек предъявляет к себе высокие требования и старается им соответ-
ствовать. Но чем строже он соблюдает все правила, тем сильнее чувство беспокойства, неудовлетворенности. Почему это происходит? Может быть, дело в слишком высоких требованиях? Однако история свидетельствует, что христианские святые, праведники, напротив, достигали душевной гармонии, радостного мироощущения (например, Серафим Саровский). Дело в том, что праведник не “соблюдает” предписания, а пользуется ими для выражения своей внутренней установки. Им движет установка, а не желание соответствовать каким-либо правилам. Для религиозного фундаменталиста выход за правило сопряжен с напряжением. Но главное для него — внутренняя установка соответствовать религиозным (моральным) идеалам не является глобальной. Наряду с ней на уровне сознания, а иногда и бессознательно существуют другие установки, не совпадающие с первой. Они-то и вызывают постоянную внутреннюю борьбу, мешают естественной свободе поведения и мироощущения. “В том и состоит парадокс нашего поведения, что мы, люди, потерявшие веру в Бога, являемся религиозными фундаменталистами! Именно потому и являемся... , что потеряли веру в Бога, т. е. глобальную установку. Мы не имеем удовлетворительного религиозного обоснования нашей морали, а потому ко всем моральным правилам относимся именно по принципу религиозного фундаментализма: мы хотим им соответствовать, мы их прилежно соблюдаем, но одновременно ощущаем их как закон, как внешнее, в лучшем случае как самоограничение, но все-таки ограничение” (с. 197).
На уровне поведения мы реализуем принцип самоограничения (аскезы) довольно последовательно благодаря своим социальным архетипам и, следовательно, на подсознательном уровне ощущаем их как ценность. Но в плане сознания нас привлекает личность, которая борется с “социальными путами”, т. е. запретами. Таким образом, глубинные ценности и модные идеалы находятся в нас в противоречии между собой.
Свое чувство неудовлетворенности мы обращаем на ту среду, которая якобы мешает нам жить, быть свободными, тогда как, чтобы стать свободным, следует устранить раскол в себе самом, навести порядок в своих стремлениях. Тогда никакая среда не страшна. “Для того, чтобы перестать быть религиозным фундаменталистом, нам необходимо поставить перед собой в качестве сознательных идеалов те глубинные ценности, которые существуют в нас на уровне наших социальных архетипов. И одна из этих глубинных ценностей, которая наиболее сильно “подавляется” идеалами, пришедшими в наше сознание из других культур, — это самоотказ и аскеза” (с. 198). Только путем самоограничения мы можем добиться власти над своей природой, а тем самым свободы духа.
По шкале “фарисейская добродетель” (которая указывает на скл^н-
ность к буквальному выполнению предписаний в ущерб некоторому содержанию) мы отклоняемся от американских показателей вниз на столько же, насколько по шкале “требовательность” (желание действовать по правилам) — вверх. Это говорит о том, что мы не формалисты и, следовательно, не чистые религиозные фундаменталисты.
По шкале “совесть” (т. е. наличие внутреннего контроля за своими поступками и намерениями) мы набираем 38% (наравне с американцами). “Вообще стремление, встать на “объективную точку зрения”, судить о себе со стороны (а именно некоторого целого) — яркая черта нашего характера” (с. 220).
Следующая группа шкал характеризует такие качества личности, как “справедливость”, “стремление к добродетели”. Они дают одинаковые показатели с американскими данными. Однако шкала “судейский комплекс” показывает резкое отклонение вверх наших показателей по сравнению с американскими (на 20%). Что такое “судейский комплекс”? Это набор следующих качеств: (1) -правдоискательство, т. е. стремление найти истину, причем истину (2) объективную, т. е. независящую от моих потребностей, и (3) абсолютную, т. е. независящую от обстоятельств, не имеющую уровней, степеней, и, найдя такую истину, (4) измерять ею свои и чужие поступки, весь мир. Безусловно, что это имеет место во всех культурах. “В нашей культуре, по-видимому, это качество обладает очень большой ценностью, а потому и требования многочисленнее и строже” (с. 221).
Эта черта делает нас очень непримиримыми, что и демонстрирует шкала “социальная невозмутимость”. Как мужчины, так и женщины набирают по ней 58%. “Наша генотипическая черта — упрямство, вообще-то смягченное культурой, в этом случае (т. е. когда речь заходит о соответствии поступка с абсолютной истиной) проявляется во всем своем величии” (с. 222). Наше упрямство обходится нам же дороже, поскольку нам труднее, чем американцам, оставаться со своим мнением один на один (как показывает шкала “самодостаточность”). Кроме того, мы проявляем и большую неуверенность, чем американцы (показатели шкалы “самокритицизм”)
Итак, мы упорствуем в случае поступков, связанных с абсолютной истиной. Упорство сводится к уклонению от таких действий, если обстоятельства благоприятны. Если уклонение невозможно, то мы демонстрируем открытое'бездействие. Если же противная сторона продолжает навязывать неприемлемый способ поведения, то это кончается эпилептоидным взрывом, сопровождаемым целой бурей отрицательных эмоций, агрессивных и разрушительных поступков, разрывом отношений и объявлением войны (с. 222).
Почему в нашей культуре “судейский комплекс” получил такое значение? “Именно этот архетип, по-видимому, играл и играет в нашей
культуре “негэнтропийную” роль: он активно и последовательно противодействует тенденциям и распаду ценностно-нормативных этнических представлений” (с. 236).
Основное направление работы нашего общественного сознания сегодня состоит в восстановлении статуса всех ценностей, отодвинутых прежде на второй план одной идеальной моделью, которую нужно было во что бы то ни стало реализовать. “Мы знаем конкретный случай отмены моральных императивов “осознанной необходимостью”. На этом горьком опыте мы кое-чему научились. Мы ощутили страх и отвращение к моральному релятивизму и все более склоняемся к религиозной позиции. Эта позиция означает верность моральным принципам” (с. 243). Абсолютным признается верность моральным принципам, каждый из которых несводим друг к другу. Конечно, реализуя одну из них, человек нарушает другую и, следовательно, чувствует себя виноватым. “Чувство вины, по-видимому, и есть тот механизм, который предохраняет нашего соотечественника от поспешного превращения конкретных идей и гипотез в абсолютные истины” (с. 243).
Для эпилептоида характерно стремление к истине, невзирая ни на какие обстоятельства. Такое стремление, учитывая отсутствие гибкости, может привести к нелепейшим результатам. “Необычайно сильное подчеркивание в православии значения смирения есть, по всей видимости, культурная реакция на генотип, обладающий всеми вышеуказанными характеристиками. Она обращает “судейский комплекс” внутрь человека, на себя” (с. 244). Восстановление в своих правах принципа смирения как высочайшей добродетели было бы “возвращением из небытия одного из ярчайших архетипов нашей культуры” (с. 246).
Как можно представить себе механизм поддержания культуры7 “Память, принципы, социальные архетипы передаются через систему неформальных авторитетов. И воспринимаются, и хранятся на уровне и в сфере “Я” (с. 259). В нашем конкретном обществе система неформальных отношений существует весьма независимо от системы власти, от государства. Наше государство, законодательство и все формальные отношения в нем не соответствуют нашему архетипу. Они имеют смысл, который вложили в него народы-законодатели, а мы только переняли их. Действуем не мы, т. е. народы Западной Европы, в соответствии со своим архетипом, поэтому государство остается нам чуждым. “И то, чего мы в действительности, часто не осознавая того, требуем, можно было бы назвать: оформление в систему законов и формальных предписаний нашего представления о справедливости” (с. 313). Этот архетип “хождения за правдой” к лицу, имеющему статус, является очень древним и в сочетании с архетипом “судейского комплекса” (поисками абсолютной и вечной истины) составляет “го-сударствосозилающий архетип” Раз уж он пожил ло наших времен и
17-2189
продолжает существовать — значит сила жизни в нем колоссальная (с. 313).
О каком личностном статусе может идти речь? Как формируется статус человека в нашем обществе? Речь идет о людях, которые своими поступками демонстрируют свою причастность к данной этнической культуре (это “носители личностных статусов культурного типа”). Вокруг них формируются группы, отличающиеся большой чистотой и надежностью, поскольку они организуются на основании защиты моральных эталонов. В них формируются консенсусы, точки зрения, значимые для всех.
В урбанизированном обществе, где далеко зашедшие процессы индивидуализации приводят в конечном счете к атомизации социума, статус человека становится все легковеснее, поскольку он является оценкой человека по его должностям и социальному положению. “У нас личность “раздроблена” между оценками, даваемыми на основа^ нии официальных показателей (от которых зависят кусок хлеба и крыша над головой), и оценками, влияющими на неофициальную репутацию (от которой зависят первичные отношения). При этом противопоставленность этих репутаций показывает, что стабилизация общества может произойти не на объединении статусов, а при условии полного перевеса одного из них” (с. 327).
Носители личностного статуса ярче выражают способы поведения, которые свойственны любому культурному индивиду. Это подтверждают и данные проведенного теста.
Так получилось, что мы слишком долго работали на сохранение. Сейчас все очевиднее становится, что одного сохранения недостаточно. Нужно отрефлексировать свою культуру и понять те противоречия, которые возникают при внесении в нее тех или иных инородных элементов, нужно сформулировать реальные проблемы, выделить в культуре главное, выстроить элементы в систему. Суметь искусно ввести в нее необходимые инородные куски. Опыт Японии показывает, что и наука, и техника, и технология, и благосостояние совместимы с различными архетипами. “Нужна большая работа сознания. И начинаться она должна с того, что уже наработано в первичных группах. Именно там в свернутом виде заключены все будущие институты общества” (с. 260).
В заключении подчеркивается, что для формирования нации необходима большая сознательная работа. В отношениях с природой человек сейчас не может полагаться на естественный процесс восполнения ее (природа зависит теперь от человека, не может существовать самостоятельно). То же происходит с культурами и нациями. Период, когда нации в Европе складывались стихийно, прошел. Мы же “не
131
95.03.046
сохранили своей культуры и не развили ее в полном объеме, потому что не рассуждали, не осознавали, потому что всю свою сознательную жизнь пользовались штампами” (с. 343).
Л. А. Боброва
95.03.046. ИЛЬИН И. А. О РУССКОМ ХАРАКТЕРЕ. Из книги “Сущность и своеобразие русской культуры”.
1ЫШ I. А. \Veeen ип<1 Е1вепаг1 <1ег ги^всЬеп КиИиг. Бге1 Ве^асЫиг^еп.— ААГоНегпа: АеЬгеп Уег1, 1994 .— Б. 20-63.
(Перевод)
2. ТЕМПЕРАМЕНТ
Любой народ должен явети, осваивать и преодолевать свою судьбу. Русскому судьба определима жить в суровых природных условиях. Природа безжалостно требует приспособления: укорачивает лето, нагоняет зиму, печалит осенью, радует весной. Она дарует простор, но наполняет его ветром, дождем и снегом. Она дарует равнину, но жизнь на этой равнине тяжелая и суровая. Она дарует прекрасные реки, но борьбу за их устье превращает в тяжелую историческую задачу. Она дает выход на юге в степи, но приводит оттуда грабителей — кочевые народы. Она сулит плодородные земли — в засушливых областях, одаривает лесными богатствами — на болотах и топях. Закалка для русского является жизненной необходимостью, изнеженности он не ведает. Природа требует от него безмерной твердости, предписывает ему жизненную мудрость во многих отношениях и за любой житейский шаг принуждает расплачиваться тяжким трудом и лишениями.
Как же душа может приспособиться к этой суровой природе? Как она чувствует себя при этом? Что она получает и что вынуждена терять?
Русские (60% населения страны) — народ индоевропейской расы и славянского племени — по натуре деятельные и страстные люди. Русский таит в себе целый заряд напряженности, своеобычную мощь бытия и существования, пламенное сердце, порыв к свободе и независимости. Об этом стремлении к независимости, об этом стремлении к собственному мнению сообщают уже византийские и арабские источники, которыми мы располагаем. Эти источники описывают восточных славян как отважный и исключительно свободолюбивый народ: они не хотят переносить рабство, не поддаются чужому господству; и друг другу подчиняются они неохотно; они добродушны и сердечны, очень гостеприимны и надежны, хорошо обращаются со своими рабами и пленными; но склонны к высказыванию самостоятельных
