CC BY
136
Н. А. Азаренко
ХРИСТОЛОГИЧЕСКАЯ МЕТАФОРИЗАЦИЯ ПЕРСОНАЖЕЙ КАК СПОСОБ ОРГАНИЗАЦИИ РОМАНА Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО «ИДИОТ»:
ЯЗЫКОВАЯ АРГУМЕНТАЦИЯ
NADEZHDA A. AZARENKO THE ORTHODOX METAPHORIZATION OF CHARACTERS AS THE WAY OF ORGANIZATION OF F. M. DOSTOEVSKY'S "IDIOT": LINGUISTIC INTRODUCTION
Надежда Александровна Азаренко
Кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка филологического факультета Липецкого государственного педагогического университета ► [email protected]
В статье анализируется языковое представление творческой метафоры «князь Мышкин есть Христос» в тексте романа Ф. М. Достоевского «Идиот». Посредством адекватной авторскому замыслу дешифровки названной метафорической модели может быть исследована не только православная картина мира самого Достоевского, но и тот смысл, который писатель хотел донести до читателей посредством второго романа «Великого Пятикнижия».
Ключевые слова: когнитивная метафора, метафорическая модель, картина мира, Христос.
The article covers the linguistic representation of the author's original metaphor expressed as "Mishkin, the Jesus Christ" in Dostoevsky's "Idiot". Decipher of the metaphoric pattern being relevant to the author's plan, it is not only Dostoevsky's Orthodox world view than can be explored, but the very sense he had intended for the readers via the second novel of the Great Pentateuch.
Keywords: cognitive metaphor, metaphoric patterns, world view, Jesus Christ.
Метод христологической метафоризации персонажей и пространства, организующий художественное пространство романов Достоевского, нашел свою реализацию и во втором романе «Великого Пятикнижия», хотя нельзя не отметить некоторую односторонность, или, другими словами, схематичность, романа «Идиот», посвященного фактически одной линии, одной метафоре — метафоре Христа, все другие образы служат лишь фоном, на котором действует и мыслит единственный «христоликий» [11] персонаж романа. Поэтику романа «Идиот» можно определить как поэтику триалога христоподобного человека.
Некоторую неудачность романа отмечали как критики (Н. Н. Страхов, например, назвал «Идиота» «неудачей писателя» [7: 411]), так и сам Достоевский, писавший из Дрездена С. А. Ивановой о том, что роман «не удался» [Там же: 384]). На неудачность центральной части романа указывал и Ромен Роллан [19: 85-86]. Однолинейность романа вызвана желанием Достоевского создать образ «положительно прекрасного человека», которым для Достоевского был только Христос. Конечно, образ Сони Мармеладовой явился уже в известной мере выра-
жением положительных идеалов писателя, однако степень духовного развития и трагическое положение Сони делали ее фигуру слишком исключительной, чтобы образ этот мог вобрать в себя положительные идеалы Достоевского [17: 174-175].
Однако у второго романа «Пятикнижия» есть и исключительные достоинства: «Идиот» — самый онтологический роман Достоевского и самый филологический. «Это роман о первоосновах бытия и бытийствующем Слове... Вне и без слова нет бытия. Слово онтологично, язык и бытие тождественны» [10: 54]. Исследователями справедливо отмечалась чудесная, онтологическая, ни с чем не сравнимая природа глубинного знания «хри-столиким» Мышкиным русского слова, русского письма (см., напр.: [5: 100]).
Итак, князь Лев Мышкин, княжество которого скорее не родословное, а духовное [9: 31], несомненно, метафора возлюбленного Достоевским Христа, именно не аллюзия на Христа, как принято определять его в достоевсковедении, а именно сам Христос, задуманный и воплощенный (хотя и не совсем удачно) писателем в плоти и крови.
Исследование христианского творчества Достоевского с метафорической точки зрения является новым для лингвистической науки и может представлять интерес для литературоведов. Новизна подхода к анализу художественного текста в целом и к метафоре в частности предопределила и нетипичную методику исследования. В качестве основного выбран метод обязательного учета авторских интенций и читательского восприятия произведения, близкий к методу рецептивной эстетики; использовался также широко распространенный в социологии и психолингвистике метод ассоциативного эксперимента, поскольку именно ассоциация лежит в основе любой когнитивной метафоры, в том числе авторской метафорической модели «князь Мышкин есть Христос», которая, являясь сюжетообразую-щей в романе, репрезентирована едва ли не всеми значимыми единицами языка, и не только эксплицитно: общий модальный план высказываний, не выраженный вербально, но легко читаемый, также последовательно репрезентирует центральную метафору романа.
Область цели («target domain») названной метафоры (см. об этом: [13]), например, представляют такие номинирующие князя существительные, как «идиот», «дурачок», «дурак», «юродивый» («... совсем ты, князь, выходишь юродивый, и таких, как ты, Бог любит!» [6: 14]); «того» («ты... того» [Там же: 179]), «овца» («Ибудет каяться! — закричал Рогожин, — будешь стыдиться, Ганька, что такую... овцу...оскорбил!» [Там же: 99]); «философ», «Человек» и некоторые другие.
Существительные «идиот», «дурак», «дурачок» и синонимичное им синтаксически ограниченное функцией сказуемого употребление местоимения «того» имеют тесную связь с литературной традицией, восходящей к средневековью, когда этими именами обычно называли человека не слишком образованного или вообще далекого от «книжной премудрости», но наделенного идеальными чертами и глубокой духовностью.
В черновых записях Достоевский отмечает: «Может быть, в идиоте человек-то более действителен» [7: 377]. Позднее это высказывание было претворено во введении к роману «Братья Карамазовы» с той лишь разницей, что вместо существительного «идиот» писатель употребил его авторские синонимы — «человек странный, даже чудак» [8: 5] по отношению к однозначно «хри-столикому» [11] персонажу Алеше Карамазову (см. об этом, напр.: [2; 3; 4]). Особенно интересен последний предикат — «чудак» (князь Мышкин также определяется с помощью существительного «чудак» [6: 46] и краткого прилагательного «чуден»: «Чуден ты человек, Лев Николаич, на тебя подивиться надо...» [Там же: 302]), где корень «чуд(о)» адресует читателей к творцу чудес, описанных в Евангелиях, — Иисусу Христу. Едва ли можно усомниться в том, что номинации или характеристики персонажей с помощью лексем с корнем -чуд- должны стать указанием на скрытое сравнение этих образов с главным персонажем Нового Завета, что делает лексемы словообразовательного гнезда существительного «чудо» представителями области цели анализируемой в статье метафоры.
Чрезвычайно важна для «прочтения» области цели авторской метафоры «князь Мышкин
[Н. А. Азаренко]
есть Христос» номинация «Человек», вложенная Достоевским в уста Настасьи Филипповны и Ипполита: «Прощай, князь, в первый раз человека видела!» [Там же: 148]; «Стойте так, я буду смотреть. Я с Человеком прощусь» [Там же: 348]). Эти реплики по смыслу близки к словам Пилата о Христе: «Се Человек!» (см.: Ин. 19: 5), что, на наш взгляд, с одной стороны, доказывает обоснованность определения существительного «человек» в качестве представителя области цели анализируемой метафоры, а с другой — аргументирует правомерность выделения самой этой метафоры.
Напомним также, что Христа называли и «философом». Номинация Льва Мышкина с помощью этого существительного делает его наряду с существительным «Человек» объективатором области цели анализируемой метафоры, которую представляют и атрибутивные признаки, такие как «добрый», «добрейший», «честный», «хороший», «глупенький», «смешной», «простоватый», «простодушный», «искренний», «ужасно наивный», «самый честный и самый правдивый человек, всех честнее и правдивее» [Там же: 356] и др. Многие признаки выражены Достоевским в максимальной реализации, использованы наречия степени и меры («ужасно» в значении «очень сильно») и формы превосходной степени сравнения прилагательных, употребленные в повторе для указания на их абсолютность.
Ту же цель выдают и широко используемые для характеристики Мышкина сложноподчиненные предложения с придаточными степени и меры, которые в рамках функционально-смыслового типа речи «повествование» последовательно вербализуют христологическую метафоричность образа Мышкина, также представляя область «нового» анализируемой метафоры. Приведем примеры. Так, генерал Иволгин говорит князю: «Вы до того добры, до того простодушны, что мне становится даже вас жаль иногда» [Там же: 417]; «Взгляд князя был до того ласков в эту минуту, а улыбка его до того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение» [Там же: 23].
Многие достоевсковеды указывали на особую значимость местоимений в романах Достоевского (см., напр.: [18; 12 и др.]). В случае с характеристиками главного персонажа романа «Идиот» также не обошлось без этих узуально (но не контекстно!) лишенных лексического значения слов. Например, Лизавета Прокофьевна говорит: «Да неужели она (Аглая) такого...» (опущен глагол «полюбит») [6: 287]; «Таким человеком» называет Мышкина и генерал Епанчин [Там же: 297]. В романе эти указательные местоимения становятся ситуативными синонимами перечисленным выше прилагательным, последовательно указывающим на христологическую метафоричность образа князя.
Как уже нами отмечалось (см.: [1; 2]), дети более, нежели взрослые, близки к Богу, они невинны, «христоподобны», «христолики» [11]. Лексемы, содержащие в структуре своего лексического значения сему «дитя», оказываются последовательно сопряженными с «христоликими» образами. Не случайно князь Мышкин номинируется как «совершенный ребенок» (профессор Шнейдер [6: 63], генерал Епанчин [Там же: 44]); «дитя совершенное» (генерал Епанчин [Там же: 45], Ипполит [Там же: 433]); «младенец» (Настасья Филипповна [Там же: 143]). Степень детскости князя — максимальная, выраженная как на уровне синтаксиса — посредством градуатора «совершенный», так и на семантическом уровне: существительное «младенец» используется для наименования не просто ребенка, а «маленького» ребенка.
Смысловая соотнесенность князя с детьми выражается и с помощью сравнений «почти как ребенок» [Там же: 45]; «точно как ребенок какой» [Там же: 302] и других. В свою очередь, в уста Мышкина Достоевский вкладывает сравнение детей с «птичками» [Там же: 58; 63], также последовательно сопрягающимися в языковой картине мира Достоевского с божественными образами. Выстраивается своего рода метафорическая цепочка: «князь есть дитя» > «дети — это птички» > «птичка есть божественный образ», позволяющая, при устранении промежуточных звеньев, сформулировать метафору «князь Мышкин есть божественный образ», где область цели импли-
^^^ [взаимосвязь литературы и языка]
цитно представляют существительное с семой «дитя» и существительное «птички».
На христологическое прочтение образа Мышкина указывает и номинация «князь Христос», трижды появляющаяся на полях подготовительных материалов к роману [7: 246, 249, 253]. Именно поэтому в романе ясно читаются евангельские мотивы, например, мотив закидывания князя камнями и его гонение [6: 58, 60, 63], который восходит к евангельской ситуации, рассказывающей о «гонениях» фарисеев на Христа и о том, как они «искали» побить его камнями, потому что слово его «не вмещается» в них (Ин. 10: 31; 15: 18, 19, 20).
Однако, обдумывая образ «князя Христа», Достоевский исходил не только из Евангелия; он учитывал и позднейшие трактовки этого образа в литературе и искусстве (см., напр.: [14: 132— 136; 16: 145-151]), чем, возможно, и объясняется известная неудачность и некоторая непоследовательность главного образа.
Монологи князя номинируются с помощью существительного «проповеди» [6: 362], имеющего номинативные значения, напрямую связанные с вероисповеданием и церковью: «распространение вероучения, изложение, объяснение его слушателям», «речь религиозно-назидательного характера, которая обычно произносится в церкви» [15: 512]; за счастье и спокойствие Настасьи Филипповны князь готов «отдать жизнь» [6: 363] (Христос отдал жизнь во имя спасения человечества); Мышкин проповедует заповедь «Не убий» [Там же: 20], которая приводится как в Ветхом Завете (Исх. 20: 13; Втор. 5: 17), так и в Евангелиях (Мф. 5: 21; 19: 18; Мк. 10: 19; Лк. 18: 20); Мышкин говорит: «Станем слугами, чтоб стать старшинами» [Там же: 458]. Эти слова восходят к завету Христа апостолам: «Кто хочет быть первым, будь... всем слугою» (Мк. 9: 35).
Христологической метафоричностью образа Льва Мышкина предопределяется и апосто-лоподобная ориентация окружавших его в швейцарской деревне детей. Та же ситуация повторится и в последнем романе Достоевского — в виде христоподобного Алеши Карамазова и окружающих его школьников. В обоих романах сближе-
нию разновозрастных персонажей предшествовало неприятие со стороны детей: вспомним, что и среди апостолов были такие, которые поначалу преследовали Христа: иудей Савл, подвергавший гонениям христиан, обратился в христианство и стал его проповедником — апостолом Павлом, после того как был свидетелем чудесного видения, услышав голос Иисуса, раздавшийся с неба.
Гордость у Достоевского, в соответствии с его религиозными убеждениями, — демоническое свойство (см.: [2 и др.]). В «христоликом» Мышкине «гордости нет» [6: 283]: неизменяемая форма глагола, составляющая предикативный центр процитированного предложения, называет у Достоевского через отсутствие гордости присутствие смирения, последовательно сопряженного с божественной метафоричностью образа, характеризующегося этим качеством и достигающего своего апофеоза в последнем романе писателя в образе Алеши Карамазова.
В уста Мышкина, как ранее в уста Сони и позднее в уста Алеши Карамазова, вложены слова о неосуждении ближнего: рассказывая Рогожину о пьяном солдате, продавшем Мышкину свой крест, «князь Христос» говорит следующие слова: «... нет, этого христопродавца подожду еще осуждать. Бог ведь знает, что в этих пьяных и слабых сердцах заключается» [Там же: 183].
Известно, что только избранным (особым, любимым) персонажам Достоевский доверял свои собственные мысли. В романе «Идиот» сокровенные убеждения писателя приписаны князю Мышкину, который говорит о том, что католичество «антихриста проповедует» [Там же: 450], что «кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет»; «кто от родной земли отказался, тот и от Бога своего отказался» [Там же: 452], а также другие сверхзначимые утверждения, которые можно назвать лейтмотивами всего послекаторж-ного творчества Достоевского и через которые только и может быть правильно прочитано большинство авторских интенций, а значит, и произведения писателя в целом.
Своеобразной метафорой чаши Грааля становится драгоценная ваза, нечаянно разбитая в гостиной Епанчиных во время званого вечера
[H. A. Азаренко]
князем Мышкиным. В этом нечаянном, но вполне закономерном жесте просматривается протест «князя Христа» против внешне красивых, но бессодержательных форм «чаши Грааля», содержимое которой утрачено современной цивилизацией.
Образ князя оказался не столь однозначным, как задумывался, и важную роль в этом сыграло наследство, ставшее неожиданным искуси-тельным даром, в соответствии с традиционным мотивом житийного персонажа — испытанием подвижника подарком. Древнерусский подвижник отказывается от такого дара или передает другим, тем самым соблюдая свою святость. Князь же Мышкин решает принять наследство, и это решение становится пагубным для христо-подобного персонажа, который не должен стремиться к богатству.
Итак, область цели метафоры «князь Мышкин есть Христос» представлена на всех уровнях текста, в большинстве случаев христо-логические смыслы даны на имплицитном уровне — общим модальным планом высказывания, реализующим авторскую метафору «князь Мышкин есть Христос», без прочтения которой, на наш взгляд, невозможно понимание истинного смысла, вложенного Достоевским во второй роман «Великого Пятикнижия».
ЛИТЕРАТУРА
1. Азаренко Н. А. Концепт СТРАДАНИЕ как основной репрезентант темы детства в творчестве Ф. М. Достоевского // Вопр. когнитивной лингвистики. 2010. № 2. С. 48-54.
2. Азаренко Н. А. Языковые средства объективации христианских мотивов в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». Липецк, 2013.
3. Азаренко Н. А. Языковое представление метафорической модели «русская народная почва — ощущение Богоприсутствия» // Вопр. когнитивной лингвистики. 2012. № 4. С. 95-103.
4. Азаренко Н. А. Языковое представление авторской метафоры Ф. М. Достоевского «юродивый персонаж есть хри-столикий персонаж» // Мир науки, культуры, образования. 2013. № 5 (42). С. 307-309.
5. Башкиров Д. Л. «Воплощение идеального» в романе Ф. М. Достоевского «Идиот» и традиции христианской культуры // Художественная литература: Проблемы исторического развития, функционирования и интерпретации текста: Сб. научн. тр. Минск, 2000. С. 83-101.
6. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 8. Л., 1973.
7. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 9. Л., 1974.
8. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 14. Л., 1976.
9. Ермилова Г. Г. «Князь Христос» и русский религиозный мир // Ф. М. Достоевский и национальная культура. Челябинск, 1994. С. 31-40.
10. Ермилова Г. Г. Восстановление падшего слова или о филологичности романа «Идиот» // Достоевский и мировая культура. Альманах. № 13. СПб., 1998. С. 54-80.
11. Иустин (Попович), преп. Достоевский о Европе и славянстве / Вступит. ст. Н. К. Симакова; перев. с сербск. Л. Н. Даниленко. М.; СПб., 2002.
12. Ковсан М. Я. «Преступление и наказание»: «все» и «он» // Достоевский: Матер. и исслед. Л., 1988. Т. 8. С. 72-86.
13. Лакофф Д., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М., 2004.
14. Лотман Л. М. Романы Достоевского и русская легенда // РЛ. 1972. № 2. С. 129-131.
15. Словарь русского языка: В 4 т. Т. 3 / Под ред. А. П. Евгеньевой. М., 1981-1984.
16. Соркина Д. Л. Об одном из источников образа Льва Николаевича Мышкина // «Уч. зап. Томского гос. унта». Вопросы художественного метода и стиля. 1964. № 48. С. 145-151.
17. Фридлендер Г. М. Реализм Достоевского. М.; Л., 1964.
18. Чичерин А. В. Поэтический строй языка в романах Достоевского // Творчество Ф. М. Достоевского. М., 1959. С. 52-420.
19. Cahiers Romain Rolland. Lecloitre de la rue d'Ulm. Paris, 1952. P. 85-86.
