CC BY
103
Проведённый анализ показал, что в русской фразеологии в отличие от английской фразеологии продуктивен числовой компонент «семь»: семь пядей во лбу, семь смертных грехов, семь чертей и одна ведьма, семь пятниц на неделе.
В английской фразеологии третью позицию по продуктивности занимает числовой компонент «nine /девять». В составе фразеологизма он актуализирует семы ‘сверх меры', ‘совершенное', ‘предельное', ‘бесконечное'( a nine’s day wonder, dressed up to the nines, to have nine lives); семы ‘неопределенно большое количество' (have nine lives like a cat - быть живучим как кошка), ‘умеренное количество': a wonder lasts but nine days - все приедается.
Таким образом, явление вторичной семантизации числовых компонентов в составе фразеологизмов русского и английского
Библиографический список
языков отражает смешение логико-«математического» и наивного осмысления счетной процедуры. В размывании конкретной количественной семантики числовых компонентов в составе фразеологизмов русского и английского языков находит отражение тенденция к преодолению однозначности. Не все компоненты числового ряда отражаются в языковых фактах русской и английской фразеологии. Это позволяет говорить о лакунарности наивно-языкового числового ряда по сравнению с общепринятым «математическим». Продуктивными числовыми компонентами в русской и английской фразеологии являются компоненты «one/один» и «two/ два». Для русского языкового сознания продуктивен числовой компонент «семь», а для английского -компонент «nine /девять». Каждое из этих чисел имеет свою символическую мотивировку.
1. Хомутова, Т.Н. Научная коммуникация: межкультурный аспект // Вестник Челябинского государственного университета. - 2008.- № 23.
2. Челябинская фразеологическая школа: научно-исторический очерк. - Челябинск, 2001.
3. Структурно-грамматические свойства русских фразеологизмов: Коллективная монография. - Челябинск, 2002.
4. Аверина, М.А. Компонентный состав фразеологизмов-союзов современного русского языка // Проблемы современной науки: сборник научных трудов. - Ставрополь. - 2012. - № 5-1. - Т. 1
5. Аверина, М.А. Соматизм как компонент фразеологической единицы русского и английского языков / М.А. Аверина, Е.И. Болдырева / / Альманах современной науки и образования. - Тамбов. - 2013. - № 6(73).
6. Пасечник, Т.Б. Лингвокультурологический анализ фразеологических единиц с числовым компонентом в русском языке в сопоставлении с английским: автореф. ... канд. филол. наук. - М., 2009.
7. Шевченко, В.В. Символика и значения числовых компонентов в английских фразеологических единицах: дис. ... канд. филол. наук. -М., 2001.
Bibliography
1. Khomutova, T.N. Nauchnaya kommunikaciya: mezhkuljturnihyj aspekt // Vestnik Chelyabinskogo gosudarstvennogo universiteta. - 2008.- № 23.
2. Chelyabinskaya frazeologicheskaya shkola: nauchno-istoricheskiyj ocherk. - Chelyabinsk, 2001.
3. Strukturno-grammaticheskie svoyjstva russkikh frazeologizmov: Kollektivnaya monografiya. - Chelyabinsk, 2002.
4. Averina, M.A. Komponentnihyj sostav frazeologizmov-soyuzov sovremennogo russkogo yazihka // Problemih sovremennoyj nauki: sbornik nauchnihkh trudov. - Stavropolj. - 2012. - № 5-1. - T. 1
5. Averina, M.A. Somatizm kak komponent frazeologicheskoyj edinicih russkogo i angliyjskogo yazihkov / M.A. Averina, E.I. Boldihreva // Aljmanakh sovremennoyj nauki i obrazovaniya. - Tambov. - 2013. - № 6(73).
6. Pasechnik, T.B. Lingvokuljturologicheskiyj analiz frazeologicheskikh edinic s chislovihm komponentom v russkom yazihke v sopostavlenii s angliyjskim: avtoref. ... kand. filol. nauk. - M., 2009.
7. Shevchenko, V.V. Simvolika i znacheniya chislovihkh komponentov v angliyjskikh frazeologicheskikh edinicakh: dis. ... kand. filol. nauk. -M., 2001.
Статья поступила в редакцию 19.07.13
УДК 81'42; 801.7
Azarenko N.A. THE LINGUISTIC REPRESENTATION OF F.M. DOSTOEVSKY'S ORIGINAL METAPHOR EXPRESSED AS «AN IDIOT IS A GOD'S FOOL» IN CRIME AND PUNISHMENT. The linguistic representation of the author's original metaphor expressed as «an idiot is a God's fool» in Dostoevsky's world view in general and in Crime and Punishment in particular is analyzed in the article. Both peculiarities of Dostoevsky's Orthodox world view and the very sense he had put into The Great Pentateuch first novel are researched as we decipher the given metaphoric model.
Key words: cognitive metaphor, metaphoric model, world view, foolishness for Christ, Jesus Christ.
Н.А. Азаренко, канд. филол. наук, доц. каф. современного русского языка и методики его преподавания Липецкого гос. педагогического университета, г. Липецк, E-mail: [email protected]
ЯЗЫКОВОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ АВТОРСКОЙ МЕТАФОРЫ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «ЮРОДИВЫЙ ПЕРСОНАЖ ЕСТЬ ХРИСТОЛИКИЙ ПЕРСОНАЖ» (НА ПРИМЕРЕ РОМАНА «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»)
В статье анализируется языковое представление творческой метафоры Ф.М Достоевского «юродивый персонаж есть христоликий персонаж» в картине мира писателя в целом и в романе «Преступление и наказание» в частности. Посредством адекватной авторскому замыслу дешифровки названной метафорической модели нами исследуются как особенности православной картины мира самого Достоевского, так и тот смысл, который писатель хотел донести до читателей посредством первого романа «Великого Пятикнижия».
Ключевые слова: когнитивная метафора, метафорическая модель, картина мира, юродство, Христос.
В последние десятилетия большой интерес у лингвистов вызывает когнитивная теория метафоры [1-5 и др.], в рамках которой метафора понимается как ментальная операция, проявление аналоговых возможностей человеческого мышления, широкий класс случаев осмысления сущностей одной понятийной области в терминах другой. Другими словами, метафориза-
ция представляет собой взаимодействие двух структур знания: структуры источника (хорошо знакомого, sourse domain) и структуры цели (чего-то нового, target domain).
Как продукт мышления, метафорические значения и способы их выражения отражают мировосприятие: и индивидуальное, и этническое, и универсальное. Следовательно, изучение язы-
ковых и речевых метафор открывает возможность «проникнуть в общие закономерности человеческого мышления» [6, с. 13], позволяет дешифровать представления о мире конкретного человека и, если речь идет о художественном произведении, максимально определить смысл, вложенный автором в свое творение, иногда бессознательно.
Таким образом, можно сказать, что в современных когнитивных исследованиях метафора рассматривается и как один из инструментов концептуализации мира, и как способ проникновения в процессы речемыслительной деятельности человека, способ познания его картины мира. Особенно актуально это, на наш взгляд, применительно к великим именам нашей классической литературы, таким, как Достоевский.
В настоящей статье мы предпринимаем попытку проанализировать особенности миропонимания великого писателя посредством исследования его специфической особенности, выявленной нами в результате тщательного изучения наследия великого писателя, которое заключается в последовательном представлении одной понятийной области (христиански ориентированной) в терминах другой (бытовой, обыденной, эмпирической).
Исследование христианского творчества Достоевского с метафорической точки зрения является новым для лингвистической науки и может представлять интерес не только для лингвистов, но и для литературоведов, поскольку решает с новых методологических позиций фундаментальный филологический вопрос о соотношении в творчестве Достоевского последовательно религиозной проблематики и языковых форм её выражения, что оказалось возможным благодаря разработке адекватных этому соотношению принципов анализа художественного текста. Можно сказать, что когнитивная метафора стала новым инструментом познания, имеющим теоретическую и практическую значимость, который может помочь преодолеть некоторые трудности, возникающие при изучении произведений Достоевского как в вузе, так и в школе, и открывает новые перспективы в изучении идиолекта и шире - идиостиля.
Новизна подхода к анализу художественного текста в целом и к метафоре в частности предопределили и нетипичную методику исследования. В качестве основного метода исследования может быть назван метод обязательного учета авторских интенций и читательского восприятия произведения, близкий к методу рецептивной эстетики; использовался также широко распространенный в социологии и психолингвистике метод ассоциативного эксперимента.
Именно ассоциация лежит в основе когнитивной метафоры. Устойчивые ассоциативные соответствия между областью источника и областью цели называются «метафорическими моделями» [3 и др.]. Любая метафорическая модель, существующая в индивидуальном или коллективном сознании, воплощает некий стереотипный образ, с помощью которого организуется опыт человека и его представления о мире [5, с. 116].
Представления о мире Достоевского нашли реализацию в разных метафорических моделях, в частности в анализируемой далее субъективной, творческой модели «юродивый персонаж есть христоликий персонаж».
На особую значимость метафорических моделей в художественном тексте обращало внимание много исследователей. Несмотря на общую природу метафорических моделей, они неодинаковы в научных текстах и в художественных произведениях. В первых авторы опираются в основном на общеязыковые (онтологические, структурные, пространственные и т.п.) метафорические модели, во вторых - на субъективные авторские метафоры. Что касается анализа общеязыковых метафор, то их исследованию и структурному описанию посвящено много работ [7 и др.]. Что же касается конкретных субъективных авторских метафор (которые называются также окказиональными [4, с. 37], живыми, творческими [8, с. 139]), то они изучены, на наш взгляд, недостаточно, хотя в современной лингвистической науке интерес к этому вопросу неуклонно растет.
Творческие авторские метафоры имеют особую значимость для исследования идиолектной нормы, поскольку метафорические модели варьируются для каждого конкретного автора текста, в особенности художественного, в зависимости от его взглядов на мир, системы ценностей, именно поэтому их со всеми основаниями можно назвать субъективными.
Стоит отметить, что при дешифровке авторских метафор надо помнить, что часть значения высказывания, представляю-
щего собой метафору, лежит за пределами строго лингвистического содержания высказывания, если под строго лингвистическим понимать суждение, выраженное лексическими, морфологическими и синтаксическими элементами предложения. Л. Брандт и П.А. Брандт называют это «психологическим аспектом понимания семантического содержания метафоры» [2, с. 6-8].
Что касается Ф.М. Достоевского, то для него, в соответствии с его глубоко религиозным мировосприятием, все персонажи Достоевского так или иначе сакрализованы, они либо инфернальны (чаще), или «христолики», как назвал их Иустин Попович [9].
Как известно, возлюбленный Достоевским Христос был юродивым, в всязи с чем автор «Пятикнижия» был абсолютно убежден в том, что все юродивые, будучи в духовном плане близкими к нравственным идеалам, продемонстрированным Христом, служат своего рода преемниками и посредниками, избранными, которые могут стать трансляторами Божественного голоса, способны создать иллюзию Богоприсутствия, столь необходимого Достоевскому. Именно поэтому почти все юродивые Достоевского «христолики», а все «христоликие» персонажи в большинстве случаев номинируются как юродивые. Наиболее полно традиция юродства описана и представлена в последнем романе писателя, однако и в первом романе «Пятикнижия» метафора «юродивый персонаж есть христоликий персонаж» представлена в полном объёме в первую очередь посредством образа Сони Мармеладовой.
Известно, что древнерусская традиция подразделяла юродство на природное («во Христе»), то есть непритворное душевное или физическое убожество, и добровольное юродство («Христа ради»), то есть сознательное принятие на себя этого подвига. Юродство «Христа ради» - это особый чин мирской святости, добровольный христианский подвиг из разряда так называемых сверхзаконных, не предусмотренных церковными уставами. Юродивый как бы повторяет жертвенный подвиг Христа. Высшим проявлением юродства считается служение миру в своеобразной проповеди, которая совершается не словом и не делом, а силой Духа, духовной властью личности, нередко облеченной пророчеством [см. об этом: 10, с. 35]. Таким образом, поведение юродивого можно назвать двунаправленным: на себя (спасение своей души) и на мир (приведение мира к христианским нормам). Обычно считается также, что отказ от родины, семьи, близких людей - одна из составляющих подвига юродства.
Достоевский следует за традицией отказа юродивых от семьи и брака, так как плотская любовь - от искусителя (по народным верованиям, «дьяволу усвояется власть над половой любовью, приворот и отворот» [11, с. 65]): Мышкин, Макар Долгорукий, Алеша Карамазов, старец Зосима, - все они укоренены в духовной почве православного народа, и все они не имеют семьи (семья Макара Долгорукого лишь формальность).
Четкое разделение юродства природного и юродства Христа ради проведено и в Толковом словаре живого великорусского языка В. Даля: «Юродивый, безумный, божевольный, дурачок, отроду сумасшедший; народ считает юродивых Божьими людьми, находя нередко в бессознательных поступках их глубокий смысл, даже предчувствие или предвидение; церковь же признает и юродивых Христа ради, принявших на себя смиренную личину юродства» [12, с. 669].
Но, несмотря на столь четкое разделение юродивых на две категории, трудно однозначно определить в ту или иную группу юродивых Достоевского, что можно объяснить тем, что писатель, при всем тяготении к древнерусской культуре, изображал все же своего современника, то есть человека XIX века, а к этому времени юродство претерпело определенные изменения, сформировался даже новый тип юродивого - шут-юродивый, приживальщик, юродствующий «из куска хлеба». В раннем периоде творчества Достоевского господствует именно такой «шут-юродивый». В зрелом же творчестве он отходит на вторые и третьи места, а центральной фигурой романного действия становится герой, близкий юродивому Христа ради, подобный персонажам древнерусских житий и способный на юродские жесты (как, например, Соня Мармеладова или старец Зосима из «Братьев Карамазовых», кланяющийся будущему Митиному страданию).
Юродивых в «чистом» виде, в традиции классического древнерусского юродства (т.е. юродивых «во Христе») у Достоевского почти нет (за редким исключением вроде Лизаветы Смердящей). Вместе с тем широко представлена традиция юродства в области психологии целого ряда героев, поэтому представля-
ется правильным говорить о «юродивых героях», близких юродству по мироощущению, способных на глубокое сострадание чужому страданию, на определенную христоцентрически устремленную странность в поведении, то есть можно сказать, что Достоевский употребляет слово «юродивый» метафорически.
Таким образом, «юродивый герой» Достоевского вбирает в себя как традиционные качества христианского смирения, так и те изменения, которые внесены в эти образы ходом истории и индивидуальностью автора. Специфической чертой реализации традиции юродства у Достоевского является то, что юродскими жестами наделяются у Достоевского и неюродивые персонажи.
Все сказанное позволяет согласиться с теми исследователями творчества Достоевского, которые утверждают, что для писателя юродство не болезнь и не глупость, а странность, причем странность эта имеет своим источником христианские идеалы. В образе юродивого Достоевский стремился показать, что свобода заключается в смирении, именно смирение выделяет юродивого подвижника из среды прочих людей. Можно сказать, что тип юродивого в понимании и изображении Достоевского -это тип всемирного боления за всех, создававшийся в России веками, и которого, по словам писателя, нет в целом мире. Именно юродивые герои Достоевского несут в себе мир «высокой духовности», а остальные «от него оторвались» [13, с. 575].
Итак, юродство в понимании Достоевского - это странность, подобная «странности» возлюбленного писателем Богочеловека. Так, например, Соня Мармеладова, как и последующие юродивые - князь Мышкин и Алеша Карамазов, не имеют никаких внешних признаков юродства, и названы они так ввиду своей величайшей готовности немедленно, не раздумывая пострадать за других, подобно Христу - первому юродивому. Таким образом, юродивый для Достоевского, как и для русского народа, был своего рода христоносцем, имевшим в себе и на себе печать живого Бога, истинным последователем Христа. Не случайно первых христиан на Руси язычники называли «уродивы-ми» [14, с. 12].
Таким образом, притягательность образа юродивого для Достоевского обусловливается притягательностью образа самого Христа. Можно сказать, что для писателя, как и для древнерусского человека, юродивый был некоей реализованной мечтой о лицезрении Господа, можно даже сказать, что в лице юродивого в творчестве Достоевского была явлена сама божественная истина.
В «Преступлении и наказании» божественная истина явлена в первую очередь посредством образа Сони Мармеладовой, которая неоднократно номинируется с помощью субстантивной
Библиографический список
формы «юродивая», вкладываемой в уста Раскольникова: «Юродивая! юродивая!» - твердил он про себя» [15, с. 248].
Если говорить о реализации в данном случае метафоры «юродивый герой есть христоликий герой», то «данное» в ней последовательно эксплицировано существительным «юродивая», в то время как «новое» выражено только на имплицитном уровне - общим модальным планом всех фрагментов текста, посвященных «юродивой» героине, п озволивших Симонетте Сальвестрони определить именно образ Сони с её чтением Евангелия в качестве «ощущения Богоприсутствия» второй ипостаси триединого Бога - Бога Сына Иисуса Христа [16].
Еще одна юродивая романа - Лизавета, духовная сестра Сони (Лизавета и Соня обменялись крестами). Синтаксические единицы, посвященные Лизавете, также последовательно реализуют метафору «юродивый герой есть христоликий герой», структура цели которой, помимо импликативных способов, представлена на эксплицитном уровне - в предложении религиознопроповеднического стиля (на религиозно-проповеднический стиль указывает архаизм «узрит» и инверсионный порядок членов предложения) «она (Лизавета) Бога узрит» [15, с. 249] с существительным «Бог» в функции прямого дополнения.
Однопорядковая «христоликость» образов Лизаветы и Сони многократно подчеркивается в романе: помимо их дружбы за Святой Книгой, они постоянно наделяются автором сходными характеристиками, как, например, в следующем фрагменте текста: «Лизавета! Соня! Бедные, кроткие, с глазами кроткими... Милые!.. Зачем они не плачут? Зачем они не стонут?.. Они все отдают... глядят кротко и тихо...» [15, с. 212]. В процитированном, частично парцеллированном фрагменте сходная «у-Бог-ость» героинь выражается в употреблении качественных прилагательных в форме множественного числа («бедные», «кроткие», «милые»), а также посредством многократного употребления лично-указательного местоимения множественного числа «они».
Для прочтения метафоричности, вложенной Достоевским в эти женские образы, очень важно предложение «они всё отдают», где определительное местоимение «всё» указывает на абсолютную полноту действия, названного поясняемым глаголом. На подобное «всеотдавание» способны только особые, «хрис-толикие», персонажи, к которым, без сомнения, относятся Соня и Лизавета.
Итак, Достоевский активно использует образы «юродивых» нового типа, совмещающих в себе христоцентризм и народность, для того, чтобы создать иллюзию Богоприсутственности, чтобы транслировать евангельские истины, осуществляя таким образом посредничество между человеком и Богом.
1. Лакофф, Д. Метафоры, которыми мы живём / Д. Лакофф, М. Джонсон / пер. с англ.; под ред. и с предисл. А.Н. Баранова. - М., 2004.
2. Брандт, Л. Как понять метафору: когнитивно-семиотический подход к изучению метафор (перевод с сокращениями) / Л. Брандт, П.А. Брандт // Вопросы когнитивной лингвистики. - 2010. - Вып. 4.
3. Баранов, А.Н. Словарь русских политических метафор / А.Н. Баранов, Ю.Н. Караулов. - М., 1994.
4. Пименова, М.В. Артефактные метафоры как способ объективации концепта «жизнь» // Изменяющийся славянский мир: новое в лингвистике: сб. ст. - Севастополь, 2009.
5. Щурина, Ю.В. Метафора как источник комического в современном российском медиа-дискурсе // Вопросы когнитивной лингвистики.
- 2009. - Вып. 4.
6. Гак, В.Г. Метафора: универсальное и специфическое // Метафора в языке и тексте. - М., 1988.
7. Плисецкая, А.Д. Метафора как когнитивная модель в лингвистическом научном дискурсе: образная форма рациональности // Когнитивное моделирование в лингвистике. - Варна, 2003.
8. Козлова, Л.А. Метафора и метонимия: сходство и различия // Вопросы когнитивной лингвистики. - 2011. - Вып. 4.
9. Иустин, преподобный (Попович). Достоевский о Европе и славянстве / вступит. статья Н.К. Симакова; перев. с сербск. Л.Н. Данилен-ко. - М.; СПб., 2002.
10. Федотов, Г.П. Святые Древней Руси. - Ростов-на-Дону, 1999.
11. Рязановский, Ф.А. Демонология в древнерусской литературе. - М., 1915.
12. Даль, В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. - М., 2000. - Т. IV.
13. Литературное наследство: в 86 т. - М., 1939. - Т. III.
14. Прыжов, И. Житие Ивана Яковлевича известного пророка в Москве. - СПб., 1860.
15. Достоевский, Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. - М., 1972-1990. - Т. VI.
16. Сальвестрони, С. Библейские и святоотеческие источники романов Достоевского. - СПб., 2001.
Bibliography
1. Lakoff, D. Metaforih, kotorihmi mih zhivyom / D. Lakoff, M. Dzhonson / per. s angl.; pod red. i s predisl. A.N. Baranova. - M., 2004.
2. Brandt, L. Kak ponyatj metaforu: kognitivno-semioticheskiyj podkhod k izucheniyu metafor (perevod s sokratheniyami) / L. Brandt, PA. Brandt
// Voprosih kognitivnoyj lingvistiki. - 2010. - Vihp. 4.
3. Baranov, A.N. Slovarj russkikh politicheskikh metafor / A.N. Baranov, Yu.N. Karaulov. - M., 1994.
4. Pimenova, M.V. Artefaktnihe metaforih kak sposob objhektivacii koncepta «zhiznj» // Izmenyayuthiyjsya slavyanskiyj mir: novoe v lingvistike:
sb. st. - Sevastopolj, 2009.
5. Thurina, Yu.V. Metafora kak istochnik komicheskogo v sovremennom rossiyjskom media-diskurse // Voprosih kognitivnoyj lingvistiki. - 2009.
- Vihp. 4.
6. Gak, V.G. Metafora: universaljnoe i specificheskoe // Metafora v yazihke i tekste. - M., 1988.
7. Pliseckaya, A.D. Metafora kak kognitivnaya modelj v lingvisticheskom nauchnom diskurse: obraznaya forma racionaljnosti // Kognitivnoe modelirovanie v lingvistike. - Varna, 2003.
8. Kozlova, L.A. Metafora i metonimiya: skhodstvo i razlichiya // Voprosih kognitivnoyj lingvistiki. - 2011. - Vihp. 4.
9. lustin, prepodobnihyj (Popovich). Dostoevskiyj o Evrope i slavyanstve / vstupit. statjya N.K. Simakova; perev. s serbsk. L.N. Danilenko. -
M.; SPb., 2002.
10. Fedotov, G.P. Svyatihe Drevneyj Rusi. - Rostov-na-Donu, 1999.
11. Ryazanovskiyj, F.A. Demonologiya v drevnerusskoyj literature. - M., 1915.
12. Dalj, V.l. Tolkovihyj slovarj zhivogo velikorusskogo yazihka: v 4 t. - M., 2000. - T. IV.
13. Literaturnoe nasledstvo: v 86 t. - M., 1939. - T. Ill.
14. Prihzhov, I. Zhitie Ivana Yakovlevicha izvestnogo proroka v Moskve. - SPb., 1860.
15. Dostoevskiyj, F.M. Polnoe sobranie sochineniyj: v 30 t. - M., 1972-1990. - T. VI.
16. Saljvestroni, S. Bibleyjskie i svyatootecheskie istochniki romanov Dostoevskogo. - SPb., 2001.
Статья поступила в редакцию 10.09.13
УДК 82-1
Bobrova E. V. THE APOCALYPTIC AND BIBLICAL MOTIFS IN THE LIRICS OF E.U. KUZMINA-KARAVAEVA (ON THE BASIS OF THE ANTHOLOGY «RUTH»). The apocalyptic motifs in the works of E.U. Kuzmina-Karavaeva, the poetess of the Russian «Silver Age», are analyzed in the article on the basis of her poetical anthology «Ruth». Biblical motifs (eshatological and of Old and New Testaments) in the mentioned above work are being revealed. The connection of the apocalyptic and biblical motifs with the general idea and themes of the anthology is shown. The author shows that the precise orientation on the Chistian values has given special significance to the poetess's works and brought about their topicality in our days.
Key words: the Apocalypse, biblical motif, Kuzmina-Karavaeva, religious art.
Е.В. Боброва, аспирант каф. современной и классической литературы Нижегородского гос.
педагогического университета им. Козьмы Минина (Мининского университета),
г. Нижний Новгород, E-mail: [email protected]
АПОКАЛИПСИЧЕСКИЕ И БИБЛЕЙСКИЕ МОТИВЫ В ЛИРИКЕ ЕЮ. КУЗЬМИНОЙ-КАРАВАЕВОЙ (НА ПРИМЕРЕ СБОРИКА «РУФЬ»)
В статье анализируется апокалипсические мотивы в творчестве поэтессы Серебряного века Е.Ю. Кузьминой-Караваевой на примере поэтического сборника «Руфь». Выявляются библейские (ветхозаветные, евангельские и эсхатологические) мотивы в данном произведении. Показана связь апокалипсических и библейских мотивов с общим замыслом и тематикой сборника «Руфь». Автор показывает, что именно ориентация на христианские ценности придала особой значимости творчеству поэтессы, обусловило его актуальность в наше время.
Ключевые слова: апокалипсис, библейский мотив, Кузьмина-Караваева, религиозное искусство.
Тема апокалипсиса всегда занимала особое место в русской литературе [1; 2]. Она прослеживается уже в творчестве русских писателей XIX века, особенно у Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского и B.C. Соловьева, который стал духовным учителем для многих деятелей культуры всего XX века, таких как А. Белый, А. Блок, Вяч. Иванов, Д. Мережковский. К.Г. Исупов [3] отмечает, что к концу XIX века данная тема обостряется она становится фактом общественного сознания. Свое видение и прочтение пророчеств Апокалипсиса дают такие русские религиозные философы как Е. Трубецкой [4], В. Розанов [5], П. Флоренский [6], С. Булгаков [7], Н. Бердяев [8]. Весьма интересны комментарии Библии и «Откровения св. Иоанна Богослова»: архиепископа Аверкия [9], о. Александра Меня [10], Н. Ильиной [11], A.B. Зиновьева [12], Э. Бартошевича [13], А.И. Барашкова [14] и др.
В сборнике Е.Ю. Кузьминой - Караваевой «Руфь» также обозначена тема грядущего Апокалипсиса - приближающегося конца света и Страшного суда. Сборник «Руфь» (1916) - знаковый в творческой судьбе Кузьминой-Караваевой. Г. Беневич считает, что это новый период творчества Е.Ю. Кузьминой-Караваевой отмечен ярко выраженным поворотом к религиозному искусству. В сборнике «Руфь» возникают стихотворения, приближенные к жанру псалма, похоронного плача. Но преобладающим жанром является молитва - «возвышение ума и сердца к Богу» [15, с. 526]. Композиция стихов сборника схожа с композицией гравюр: на первом плане расположены образы, несущие в себе идею духовности, все остальные предметы вынесены на периферию. В своей рецензии С. Городецкий упомянул о «черноземе» ее поэзии [16, с. 165]. «Чернозем» - это сфера кропотливого труда поэтов, где творчество может граничить с ремеслом: «Жить днями, править ремесло // Размеренных и вечных будней; // О, путь земной, что многотрудней, // Чем твой закон, твое число?» [17, с. 66].
Библейские мотивы и образы составляют основу циклов «Исход», «Вестники», «Война» и др. Самобытен отклик поэтессы на войну, в которую вступила Россия в 1914 году. Как апокалипсис война изображается в первом стихотворении цикла: «Средь знаков тайных и тревог // В путях людей, во всей природе, // Узнала я, что близок срок, // Что время наше на исходе [17, с. 49].
Цикл «Исход» обшей тональностью «последнегосрока», «дороги к раю» перекликается со стихотворением А.Блока «Балаган» (1906) вплоть до текстуальных совпадений (ср. «Жить днями, править ремесло» = «Актеры, правте ремесло»). Концепт «срок» был заявлен в «Дороге» «приближаемся к последним срокам» [17, с. 55], он является одним из основных в сборнике «Руфь». «Слепительный срок» [17, с. 69] - срок Господнего суда. О приближении сроков Последнего Суда в Апокалипсисе сказано: « Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною. Я есмь... Первый и Последний» (Отк 22: 12-13).
Стихотворения» «Руфи пронизаны ощущением сбывающихся евангельских пророчеств. В цикле «Исход» возникает образ Святого Духа «язык Святого Духа // Огнём прорежет вечный мрак» [17, с. 66]. Святой Дух - третье лицо Троицы, одна из ипостасей Бога. В день Пятидесятницы Он открылся апостолам: «явились им разделяющиеся языки, как бы огненные. И исполнились все Духа Святого» (Деян 2: 3-4). В этом сборнике на смену карающему Богу Ветхого Завета приходит образ милосердной евангельской Троицы: «Кто достигнет мгновения судного, // Перед Троицей свят и безгрешен» [17, с. 68].
Апокалипсические настроения порождают интерес к историософской трактовке военных событий как земной проекции горних битв, как извечного противоборства Христа и Антихриста. Эта трактовка основана на представлениях об исторической
