CC BY
128
Н. А. Азаренко
ЯЗЫКОВАЯ РЕАЛИЗАЦИЯ АНТОНИМИЧНЫХ АВТОРСКИХ МЕТАФОР «ЛЮБОВЬ — БОЖЕСТВЕННОЕ ЧУВСТВО» И «НЕНАВИСТЬ — БЕСОВСКОЕ ЧУВСТВО» В РОМАНЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»
NADEZHDA A. AZARENKO
THE LINGUISTIC REALIZATION OF "LOVE, THE DIVINE FEELING" AND "HATRED, THE DIABOLICAL FEELING';
AUTHOR'S METAPHORIC PATTERNS IN FYODOR M. DOSTOEVSKY'S "CRIME AND PUNISHMENT"
A
Надежда Александровна Азаренко
Кандидат филологических наук, доцент, старший научный сотрудник кафедры современного русского языка и методики его преподавания филологического факультета Липецкого государственного педагогического университета ► azarenko.nadezhda@yandex.ru
В статье анализируется языковое представление православных метафор «любовь — божественное чувство» и «ненависть — бесовское чувство» в тексте романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Посредством адекватной авторскому замыслу дешифровки названных метафорических моделей может быть исследована не только православная картина мира самого Достоевского, но и тот смысл, который писатель хотел донести до читателей посредством первого романа «великого пятикнижия».
Ключевые слова: когнитивная метафора, метафорическая модель, картина мира.
The article covers the linguistic representation of Crime and Punishment "Love, the divine feeling" and "Hatred, the diabolical feeling" orthodox metaphors. The authors concludes that by deciphering the metaphoric pattern, relevant to the author's plan, not only Dostoevsky's Orthodox world view than can be analyzed, but the very sense he had intended for the readers via the first novel of the "Great Pentateuch".
Keywords: cognitive metaphor, metaphoric patterns, world view.
В последние десятилетия большой интерес у лингвистов вызывает когнитивная теория метафоры [10], в рамках которой метафора понимается как ментальная операция, проявление аналоговых возможностей человеческого мышления, широкий класс случаев осмысления сущностей одной понятийной области в терминах другой. Другими словами, метафо-ризация представляет собой взаимодействие двух структур знания: структуры источника (хорошо знакомого) и структуры цели (чего-то нового).
На данном этапе развития языкознания не подвергается сомнению, что в метафорических значениях и способах их выражения отражается мировосприятие: и индивидуальное, и этническое. По мнению В. Г. Гака, изучение языковых и речевых метафор открывает возможность «проникнуть в общие закономерности человеческого мышления» [5: 13], позволяет дешифровать представления о мире конкретного человека и, если речь идет о художественном произведении, максимально определить смысл, вложенный автором в свое творение, сознательно или бессознательно. То есть метафорические употребления являются одним из способов объективации концептуальной информации в языке художественных произведений.
Таким образом, можно сказать, что в современных когнитивных исследованиях метафора рассматривается как один из инструментов концептуализации мира, как способ проникновения в процессы рече-мыслительной деятельности человека, способ познания его картины мира. Особенно актуально это, на наш взгляд, применительно к великим именам нашей классической литературы, особенно к Достоевскому.
В настоящей статье мы предпринимаем попытку проанализировать особенности миропонимания писателя посредством исследования
^^^ [взаимосвязь литературы и языка]
его специфической особенности представлять одну понятийную область (христиански ориентированную) в терминах другой (бытовой, обыденной, эмпирической). Исследование христианского творчества Достоевского с метафорической точки зрения является новым для лингвистической науки и может представлять интерес не только для лингвистов, но и для литературоведов.
Новизна подхода к анализу художественного текста в целом и к метафоре в частности предопределили и нетипичную методику исследования. В качестве основного метода исследования может быть назван метод обязательного учета авторских интенций и читательского восприятия произведения, близкий к методу рецептивной эстетики; использовался также широко распространенный в социологии и психолингвистике метод ассоциативного эксперимента.
Именно ассоциация лежит в основе когнитивной метафоры. Устойчивые ассоциативные соответствия между областью источника и областью цели называются метафорическими моделями ([1] и др.). Любая метафорическая модель, существующая в индивидуальном или коллективном сознании, воплощает некий стереотипный образ, с помощью которого организуется опыт человека и его представления о мире [15: 116].
Представления о мире Достоевского нашли реализацию в разных метафорических моделях, в частности в анализируемых далее субъективных, творческих моделях «любовь — божественное чувство» и «ненависть — бесовское чувство».
На особую значимость метафорических моделей в художественном тексте обращали внимание многие исследователи. Несмотря на общую природу метафорических моделей, они неодинаковы в научных текстах и в художественных произведениях. В первых авторы опираются в основном на общеязыковые (онтологические, структурные, пространственные и т. п.) метафорические модели, во вторых — на субъективные авторские метафоры. Что касается анализа общеязыковых метафор, то их исследованию и структурному описанию посвящено много работ ([13] и др.). Что же касается конкретных субъективных
авторских метафор (которые называются также окказиональными [12: 37], живыми, творческими [8: 139]), то они изучены, на наш взгляд, недостаточно, хотя в современной лингвистической науке интерес к этому вопросу неуклонно растет.
Творческие авторские метафоры имеют особую значимость для исследования идиолект-ной нормы, поскольку метафорические модели варьируются для каждого конкретного автора текста, в особенности художественного, в зависимости от его взглядов на мир, системы ценностей, поэтому их можно назвать субъективными.
Стоит отметить, что при дешифровке авторских метафор надо помнить, что часть значения высказывания, представляющего собой метафору, лежит за пределами строго лингвистического содержания высказывания, если под таковым понимать суждение, выраженное лексическими, морфологическими и синтаксическими элементами предложения. Л. Брандт и П. А. Брандт называют это «психологическим аспектом понимания семантического содержания метафоры», а пространство, в котором метафорические высказывания приобретают то значение, которое в них вкладывается, — «семиотическим пространством» [4: 6-8].
В религиозном мировосприятии Ф. М. Достоевского «сила Бога — это сила любви», «Бог есть любовь» [3: 149]. Ненависть же, безусловно, является противоположным чувством и почти всегда у Достоевского инфернально маркирована. Такое понимание человеческих чувств глубоко индивидуально и почти не закреплено в узуальных значениях слов «любовь», «ненависть» и однокоренных лексем.
Так, существительное «любовь» в современных толковых словарях представлено такими значениями: «чувство глубокой привязанности к кому-, чему-л.», «чувство горячей сердечной склонности, влечение к лицу другого пола», «внутреннее стремление, влечение, склонность, тяготение к чему-л.» [14, т. 2: 209].
Заметим, что в толковых словарях не обозначена связь любви с божественной сферой. В библейских энциклопедиях и справочниках констатируется: «Бог есть любовь». Любовь всегда была
сущностью Божьего отношения к миру. Этой любовью Господь возлюбил мир, и, как Божий дар, она — часть христианской жизни. Любовь — знак Божьего присутствия в жизни христианина. «По тому узнают все, что вы Мои ученики, — говорит Иисус, — если будете иметь любовь между собою» [3: 149].
В лексеме «ненависть» современные толковые словари также не фиксируют сакральных сем. Библейские энциклопедии и справочники [2; 3] не содержат объяснения этого слова, что вполне понятно, поскольку христианская вера основана именно на любви.
Несмотря на отсутствие религиозных дефиниций, можно на основе абсолютной противопоставленности понятий, а следовательно, и антонимии слов «любовь» и «ненависть» сформулировать религиозное значение негативно маркированного слова: ненависть есть безусловное порождение темной, или теневой, стороны бытия, можно сказать, порождение сатаны. Именно чувство ненависти к кому- или чему-либо обычно заставляет совершать греховные действия, а «грех как деяние, дело, действие — всего лишь ответ человека на вызов и соблазны дьявола, на его наущение на грех, и только Бог может простить этот грех или избавить от него. Расплатой за грех, то есть за соблазн, становится горе и беда...» [9: 36].
Достоевский, глубоко верующий человек, не мог не перенести религиозные убеждения на страницы своих творений, и эта, глубинная, религиозность обусловила религиозное прочтение им основных человеческих чувств. Благодаря метафоре как способу видеть один объект через другой, писатель репрезентирует в текстах романов христианский смысл, ориентированный на тексты Священного Писания.
Антонимичные метафорические модели «любовь — божественное чувство» и «ненависть — бесовское чувство» в тексте романа «Преступление и наказание» лексически представлены в плане частотности различно: существительное «любовь», глагол «любить», их дериваты выявлены в 159 употреблениях, лексемы «ненависть», «ненавидеть» и их производные — в 33.
Негативно маркированная модель представлена также сочетанием глагола «любить»
с отрицательной частицей «не», например, при характеристике убийцы, а значит, отошедшего от Бога грешника Родиона Раскольникова («Раскольникова уважали, но никто не любил» [6: 43]). В контексте характеристики убийцы предикат «не любил», «усиленный» отрицательным местоимением «никто», не только эксплицирует структуру источника авторской метафоры «ненависть есть бесовское чувство», но одновременно имплицирует структуру цели этой же метафорической модели, посредством антропонима «Раскольников» в функции прямого дополнения. Поясним: Раскольников — убийца, то есть, по Достоевскому, отошедший от Бога грешник, а грех в религиозной картине мира писателя всегда результат «научений» сатаны.
Антонимичную творческую метафору «любовь есть божественное чувство» реализует, например, следующий фрагмент текста:
«Это (Разумихин) был необыкновенно веселый и сообщительный парень, добрый до простоты. Впрочем, под этою простотой таились и глубина, и достоинство. Лучшие из его товарищей понимали это, все любили его» [Там же].
Прилагательное «добрый», использованное при характеристике Разумихина, у Достоевского последовательно выражает контекстное приращение смысла, связанное со своего рода авторской метафорической «богопринадлежностью» персонажей, наделенных писателем этим качеством. Таким образом, прилагательное «добрый» выступает на имплицитном уровне в качестве языкового представителя структуры цели анализируемой метафоры, структура источника представлена столь же «предельно», как и в случае с рассмотренной выше антонимичной метафорой: если семантика предиката «не любил» из предыдущего примера усиливается местоимением «никто», то сказуемое «любили» из последнего предложения второй цитаты «расширяется» за счет семы «всеохватности» в структуре лексического значения подлежащего, выраженного определительным местоимением «все». Перед нами излюбленный Достоевским прием противопоставления демонически и божественно метафоризованных образов.
[взаимосвязь литературы и языка]
Стоит отметить, что на настоящую, бескорыстную любовь у Достоевского способны лишь «христоликие», как их назвал Иустин Попович [7: 24], персонажи. К таким образам, безусловно, относится образ Разумихина, именно поэтому он способен не только вызывать любовь всех к себе, но и сам не способен относиться к миру иначе, нежели с любовью: его чувства характеризуются Достоевским с помощью многочисленных словоформ с корнем -люб-, эксплицирующих структуру источника метафоры «любовь есть божественное чувство». Приведем некоторые примеры подобных словоупотреблений:
«Я это любя (Раскольникова) говорю ...» [6: 98]; «Я его (старого дядю)... люблю» [Там же: 104]; «Если б вы только знали, как я (Разумихин) вас обеих (мать и сестру Раскольникова) люблю!» [Там же: 154]; ... я (Разумихин) ведь их всех уважаю; даже Заметова... люблю... Даже этого скота Зосимова, потому — честен и дело знает...» [Там же: 156]; «Он (Разумихин) человек деловой, трудолюбивый, честный и способный сильно любить» [Там же: 327]; «Дмитрий Прокофьич, спасибо ему, заходит со мной посидеть и все об тебе говорит. Любит он тебя (Раскольникова) [Там же: 396].
Совершенно противоположно изображен Раскольников, душа которого поражена бесовщиной, вследствие чего не только его «никто не любит», но и он не способен никого любить, так как любовь — светлое, чистое, божественное чувство, а там, где дьявол одерживает победу, светлые чувства любви, дружбы, доброжелательности невозможны, им на смену приходят ненависть, вражда, злоба и зависть. Например, о Раскольникове: « — Ведь он никого не любит, может, и никогда не полюбит, — отрезал Разумихин. — То есть не способен полюбить?» [Там же: 166].
Этот фрагмент диалога чрезвычайно важен: отрицательные глагольные словоформы настоящего и будущего времени с объектным и обстоятельственным распространителями, выраженными отрицательным местоимением и временным местоимённым наречием, не просто объективируют структуру источника метафоры «ненависть есть бесовское чувство», но и выводят план повествования во всеохватный («никого») и вневременной («никогда») смысловые планы. То же зна-
чение эксплицируется сложным глагольным сказуемым («не способен (был, будет) полюбить»), использованным Достоевским в последнем процитированном предложении.
Эту же негативно (а по Достоевскому, инфернально) маркированную метафору объективируют и следующий фрагмент текста:
«Мать, сестра, как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу? Да, я их ненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить...» [Там же: 212].
Раскольников любил мать и сестру до момента грехопадения, после него все изменилось, смешались нравственные ориентиры, и там, где была любовь, воцарилась ненависть. О Раскольникове после преступления:
«Одно новое, непреодолимое ощущение овладевало им все более и более почти с каждой минутой: это было какое-то бесконечное, почти физическое отвращение ко всему встречавшемуся и окружающему, упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки были все встречные, — гадки были их лица, походка, движения. Просто наплевал бы на кого-нибудь, укусил бы, кажется, если бы кто-нибудь с ним заговорил» [Там же: 87].
Концепт «бесовщина» в процитированном сложном синтаксическом целом имплицирует не только адъективная словоформа «ненавистное», но и прилагательное «злобное», краткая адъективная форма «гадки», употребленная в лексическом повторе, существительное «отвращение» и условная глагольная словоформа «укусил бы». Последняя реализует семантический признак «зверь», который у Достоевского последовательно инфернально маркирован.
Любовь становится возможной для Раскольникова лишь тогда, когда начинается покаяние: даже уже одно решение (хотя и нетвердое) покаяться возрождает омраченное бесовщиной чувство любви, вначале к родным, потом к Соне. Перед покаянием Раскольников признается в любви матери и сестре и спрашивает о возможности их любви к нему, интуитивно чувствуя, что необходимым условием воскрешения является сострадательная любовь близких:
«Маменька, что бы ни случилось, что бы вы обо мне ни услышали, что бы вам обо мне ни сказали, будете ли вы любит меня так, как теперь?... Я при-
шел вас уверить, что я вас всегда любил... я пришел вам сказать прямо, что сын ваш любит вас теперь больше себя и что все, что вы думали про меня, что я жесток и не люблю вас, все это была неправда» [Там же: 397].
Таким образом, путь к Богу «воскрешает» в омраченной душе грешника способность любить, любить ближнего больше себя самого, что и составляет суть Божеской любви. Процитированное сложное синтаксическое целое эксплицирует православную метафору «любовь есть божественное чувство», что, по глубокому убеждению Достоевского, является непременным условием жизни как таковой. Напомним, что в произведениях Достоевского все персонажи, погрузившиеся в омут бесовщины и, как следствие, неспособные любить (любовь следует отличать от страсти как плотского, а потому демонического начала), оказываются обреченными на гибель: достаточно вспомнить Свидригайлова из анализируемого нами романа, Ставрогина из «Бесов», Федора Павловича Карамазова, Смердякова и Ивана Федоровича Карамазова из последнего романа писателя. Конечно, судьба Ивана Карамазова остается неизвестной читателю, но устами его «христоликого» брата Алеши Достоевский говорит о том, что духовное, а следовательно, по Достоевскому, и физическое выздоровление Ивана возможно лишь при условии возрождения Бога, а значит, и божественного чувства любви в душе Ивана.
Итак, в исследованных метафорических значениях и способах их выражения отражается религиозное мировосприятие Ф. М. Достоевского, для которого любовь, в соответствии с ортодоксальной догматикой, — своего рода маркер «христоликости» персонажей: на это последовательно указывают их речевые портреты. Что же касается лексем, с помощью которых описывается противоположное чувство ненависти, то анализ демонстрирует их противоположную метафорику, почти всегда связанную с демонической составляющей творчества писателя.
В заключение повторим, что рассмотренные антонимичные метафоры неодинаковы в частотном отношении их языковой реализации в романе:
объективаторы метафорической модели «любовь есть божественное чувство» значительно преобладают в романе «Преступление и наказание», что соответствует сути христианской веры. Такая точка зрения на творчество Ф. М. Достоевского разделяется большинством его исследователей. Например, Д. С. Мережковский назвал писателя величайшим реалистом, измерившим бездны человеческого страдания, безумия и порока, но вместе с тем величайшим поэтом евангельской любви, которой дышит вся его книга, любовь — ее огонь, ее душа и поэзия [11: 464].
ЛИТЕРАТУРА
1. Баранов А. Н., Караулов Ю. Н. Словарь русских политических метафор. М., 1994.
2. Библейская энциклопедия (труд и издание Архимандрита Никифора). Репринтное издание. М., 1990.
3. Библейская энциклопедия (путеводитель по Библии). М., 2002.
4. Брандт Л., Брандт П. А. Как понять метафору: Когнитивно-семиотический подход к изучению метафор (перевод с сокращениями) // Вопр. когнитивной лингвистики. 2010. Вып. 4. С. 5-19.
5. Гак В. Г. Метафора: универсальное и специфическое // Гак В. Г. Метафора в языке и тексте. М., 1988. С.11-26.
6. Достоевский, Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 6. Л., 1972-1990.
7. Иустин (Попович), преп. Достоевский о Европе и славянстве / Вступит. статья Н. К. Симакова; перев. с сербск. Л. Н. Даниленко. М.; СПб., 2002.
8. Козлова Л. А. Метафора и метонимия: сходство и различия // Вопр. когнитивной лингвистики. 2011. № 4 (029). С. 137-143.
9. Колесов В. В. Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека. СПб., 2000.
10. Лакофф Д., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем / Пер. с анл.; под ред. и с предисл. А. Н. Баранова. М., 2004.
11. Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995.
12. Пименова М. В. Артефактные метафоры как способ объективации концепта «жизнь» // Изменяющийся славянский мир: новое в лингвистике: Сб. статей / Отв. ред. М. В. Пименова. Севастополь, 2009. С. 28-38.
13. Плисецкая А. Д. Метафора как когнитивная модель в лингвистическом научном дискурсе: образная форма рациональности // Когнитивное моделирование в лингвистике. Варна, 2003.
14. Словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. А. П. Евгеньевой. М., 1981-1984.
15. Щурина Ю. В. Метафора как источник комического в современном российском медиа-дискурсе // Вопр. когнитивной лингвистики. 2009. № 4. С. 116-122.
