CC BY
131
УДК 81’42; 801.7
Н. А. Азаренко
Метафорическая сакрализация персонажей
как основной способ объективации христианских традиций в романе «Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского
В статье представлено теоретическое и практическое обоснование метафорической сакрализации персонажей и пространства как основного способа объективации христианских традиций на примере романа «Братья Карамазовы», рассмотрены некоторые языковые средства, объективирующие названный художественный прием.
The article is to give linguistic characteristics of the major method of objectifying Christian traditions in the works of F.M. Dostoevsky, and in "The Brothers Karamazov” in particular. The way metaphoric sacralization of characters and space is carried out in terms of the writer’s last novel is given theoretical and practical substantiation; the number of linguistic devices to objectify the vehicle is examined.
Ключевые слова: Ф. М. Достоевский, «Братья Карамазовы», метафора, сакрализация, Христос, антитеза.
Key words: F. M. Dostoevsky, «The Brothers Karamazov», metaphor, sacralization, Christ, antithesis.
Многочисленные исследователи творчества Достоевского считают, что в последнем своем романе великий знаток человеческой души и художественного слова подводит итоги всему своему предшествующему творчеству.
В достоевсковедении аксиомой стало утверждение о том, что все романы «великого пятикнижия» написаны о Христе. Мы же дополним общепризнанные утверждения и скажем, что все события и персонажи в последних, вершинных, романах великого писателя так или иначе соотнесены с событиями и действующими лицами христианского Священного писания, под которым понимаются религиозные книги, признанные Православной Церковью как канонические: 27 книг Нового Завета и 38 книг Ветхого Завета.
На наш взгляд, эту обусловленность можно охарактеризовать с языковой точки зрения как способ метафорической сакрализации персонажей и пространства, включающий в себя метод христологической метафоризации, который основан на уподоблении романных персонажей евангельским действующим лицам.
Так, образ Алеши, на наш взгляд, являет собой не просто аллюзию на образ Богочеловека, а его безусловную метафору. Аргументами, доказывающими христоориентированную
метафоричность образа Алеши Карамазова, могут служить поведение и речи этого персонажа, в уста которого автором неоднократно вкладываются слова самого Христа, например, о неосуждении ближнего, сказанные Иисусом в Нагорной Проповеди: «Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» [4, с. 120].
Достаточно однозначное указание на метафоричность образа Алеши содержится, на наш взгляд, и в пророчестве Зосимы о судьбе своего духовного сына и ученика, которое очень сильно напоминает факты жизни Христа: «Много будешь иметь противников, но и самые враги твои будут любить тебя. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь, и жизнь благословишь, и других благословить заставишь - что важнее всего» [3, XIV, с. 259].
Помимо того, сближению образов Иисуса Христа и Алеши Карамазова в картине мира Достоевского способствует еще один эпизод, обнаруживающий явные параллели в их поведении. Вспомним: инквизитор выносит смертный приговор - Христос молча целует своего палача, и «поцелуй горит на его сердце». Этот безмолвный жест Христа переносится в настоящее время романной жизни: Алеша целует брата в непосредственном и молчаливом порыве. Таким образом, временные рамки расширяются за счет введения образа Христа и позволяют сблизить эти два образа, демонстрирующие нам образцы любви и всепрощения.
Вспомним также и то, что всеобъемлющая сострадательная любовь Алеши, подавшего грешнице Грушеньке «луковку», сделала то же, что сотворил в свое время Иисус: блудница преображается почти в святую, готовую пострадать вместе с любимым человеком. Такое преображение сродни чудесам, сотворенным Христом.
Подтверждением выдвинутых выше гипотез могут послужить слова преподобного Иустина Поповича, необыкновенно точно объясняющие действия Алеши и других христоориентированных персонажей: «Христоликость положительных героев Достоевского проистекает из того, что они в душах своих сохраняют чарующий Лик Христов. Этот Лик - сердцевина их личностей. Они живут Им, мыслят Им, чувствуют Им, творят Им, все в себе устраивают и определяют по Нему и, таким образом, через христодицею создают православную теодицею» [5, с. 24].
В рамках христодицеи, или теодицеи, Достоевского однозначно соотносительными - «христоликими» - являются образы Алеши Карамазова и князя Мышкина из романа «Идиот». Думается, что метафоризация образа Мышкина, несомненно, повлияла на создание образа Алеши в целом. Среди записок, относящихся к IV главе
«Братьев Карамазовых», Алеша неоднократно называется Идиотом [3, XV, с. 199, 202 и др.], что, несомненно, свидетельствует о генетической зависимости образа Алеши Карамазова от Мышкина. Такая преемственность отнюдь не случайна: работая в 1868 году над планами «Идиота», Достоевский намеревался развить мысль о том, что, «может быть, в Идиоте человек-то более действителен», чем во всех других. В печатном тексте романа Достоевский называет Алешу не «идиотом», а «чудаком», очевидно, чтобы не вызвать у читателей прямых ассоциаций с Мышкиным, но в «Братьях Карамазовых» Достоевский уже не побоялся сказать то, что хотел, об идиотах -людях странных, чудаках: «...не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи - все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались...» [3, XIV, с. 5]. [Курсив здесь и далее наш. - Н.А.].
Выдвинутую нами гипотезу подтверждают и языковые средства. Процитированное предложение представляет собой фигуру экспрессивного синтаксиса, антитезу, члены которой: «чудак» -«остальные», «носит сердцевину» - «оторвались» - можно определить как контекстные антонимы, выражающие индивидуально-авторское мировосприятие (дихотомичное по своей сути) и позволяющие выделить христоликих «чудных» персонажей (в особенности Алешу) изо всех остальных.
Об однозначной рядоположенности образов князя Мышкина и Алеши Карамазова говорит также и то, что им присваиваются одинаковые номинации: именно существительное «князь» (Лев Мышкин - князь по рождению), выполняющее функцию подлежащего, употребляется Грушенькой для номинации Алеши Карамазова: «Что ж мне, Ракитка, с тобой, что ли, разговаривать, когда тут такой князь стоит» [3, XIV, с. 314]. В процитированном предложении важная смысловая нагрузка сосредоточена на определении, выраженном указательным местоимением «такой», которое вербализует в данном контексте обстоятельственное степенное значение высшей меры проявления метафоричности значения, вкладываемого в номинацию «князь» и указывает на самое высокое положение номинируемых персонажей в духовной иерархии.
Говоря о метафорической сакрализации персонажей и обнаруживая образные параллели в «великом пятикнижии» Достоевского, нельзя не вспомнить о женских образах с именем Софья, воплощающих премудрость Божию в художественном творчестве писателя. В первую очередь, это, конечно, Соня Мармеладова, необходимая Достоевскому как то единственное божеское на земле, что способно просветлить погрузившееся во тьму человечество и силой сострадательной любви возродить его к новой жизни в лоне Новой Церкви. Этим же именем и этой же освещающей
сущностью наделена и мать Алеши Карамазова: об этом говорят лексические средства, используемые Достоевским при описании Софьи Ивановны: «.он (Алеша) запомнил ее потом на всю жизнь... Такие воспоминания могут запоминаться. выступая всю жизнь как бы светлыми точками из мрака...» [3, XIV, с. 18]. Антонимы свет - мрак в данном контексте, как и в целом в языковой картине мира Достоевского, в отличие от значений, фиксируемых современными толковыми словарями, объективируют значения «добро» - «зло», «праведность» - «греховность».
Именно с влиянием матери автор связывает такие качества своего Алеши, как душевную чистоту и способность к состраданию. Как верно отмечает Г. К. Щенников: «И сама родная мать словно бы вдохнула в него любовь к Богу и любовь к людям» [8, с. 289]. Об этом же метафорически говорится и в тексте романа: «Он (Алеша) запомнил один вечер. отворенное окно (метафорически свидетельствует об обилии света - Н.А.), косые лучи заходящего солнца. в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях. мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице.» [3, XIV, с. 18].
Примечательно также, что в набожных людях, которым был, например, слуга Карамазова Григорий Васильевич Кутузов, Софья Ивановна была способна вызвать «священное» чувство: «Григорий ненавидел Аделаиду Ивановну, первую супругу Федора Павловича. и наоборот, защищал вторую его супругу, кликушу, Софью Ивановну. В нем симпатия к этой несчастной обратилась во что-то священное» [3, XIV, с. 87]. Напомним, что прилагательное «священный» всеми значениями так или иначе связано с высшим соответствием религиозным канонам [7, IV, с. 60], что, на наш взгляд, дает возможность однозначно определить метафоричность образа Софьи Ивановны как явно соотносительную с образом Богоматери.
Очень значимо также соединение в номинации матери Алеши имени и отчества - Ивановна, что обозначает связь премудрости Божьей с глубинными русскими народными корнями. Некая нервная женская болезнь, напоминающая кликушество, которой страдала Софья Ивановна Карамазова и от которой «больная временами даже теряла рассудок» [3, XIV, с. 13], - это, на наш взгляд, метафора того, что русская народная почва поражена болезнью, излечить которую способен только такой человек Божий, как Алеша.
Закономерно и то, что именно от русской земли, в которую уходит старец Зосима, Алеша Карамазов получает новые силы, новую, непоколебимую уже более ничем уверенность в истинном назначении своем - спасти погрузившееся во тьму человечество.
Вспомним, что объединение в женских образах Достоевского с чертами Богородицы, божественности с русскими народными корнями проявляется и в образе Сони Мармеладовой, которая после смерти матери отчасти заменяет ее для Раскольникова.
Символическая (мы бы сказали - метафорическая) функция имен собственных в творчестве Достоевского является общепризнанной, ей посвящено много научных работ. Так, например, всецело западный, Петр Александрович Миусов имеет соответствующее имя, отсылающее нас к виновнику «европейства» в России - Петру I. Стоит сказать, что образ Миусова есть своего рода метафора западного уклада жизни, крайне отличного, по мнению Достоевского, от русского.
Рассудок и образованность для Достоевского есть результат негативного, фактически атеистического, по мнению писателя, западного влияния, поэтому в его творчестве любая связь с Западом неминуемо символизирует отход от истинной, православной, веры. Об этом же свидетельствует совершенно кощунственное обстоятельство: приехав на «сходку» семейства Карамазовых в монастырь, он особенно заинтересовался тем, насколько «дорогонько» обошлись хоронившим могилки «в таком «святом» месте» [3, XIV, с. 33]. Важно, что прилагательное «святой» заключено автором в кавычки, что должно было свидетельствовать о переносности значения этого слова для Миусова.
Запад с его бесовщиной рождает «идеи», которые, по мнению Достоевского, занимают в умах и душах то место, которое должно принадлежать Богу, в результате чего ценности меняются местами и человек начинает поклоняться не Богу, а бесовской идее. Таков Раскольников, таков и «парижанин», «передовой господин» Миусов, испугавшийся более всего «унизить» свою идею в келье, где происходила беседа со старцем. Эта же «идея», искажающая и даже переворачивающая восприятие мира, не дает возможности ее носителю увидеть истинные ценности. Именно поэтому, на наш взгляд, увидев старца Зосиму, Миусов решил, что перед ним «по всем признакам злобная и мелко-надменная душонка» [3, XIV, с. 37]. Процитированный пример очень ярко демонстрирует степень перевернутости сознания: при определении старца используются прилагательные, антонимичные тем, которые на самом деле должны быть использованы для характеристики старца.
Как уже было отмечено выше, метод христологической метафоризации персонажей, на наш взгляд, пронизывает и организует все творчество Достоевского, все образы являют собой скрытую или явную метафору персонажей или реалий, так ли иначе связанных с фактами Священного писания в целом и с судьбой русского православия, в частности.
Одна из главных героинь романа - Аграфена Александровна Светлова - претерпевает метаморфозу, ведущую ее многогрешную
душу на путь покаяния и нравственного обновления. Ученые предполагают, что эта героиня Достоевского имеет некоторое отношение к судьбе и характеру Марии Египетской, великой грешницы и блудницы, долгим страданием снискавшей венец святости. Отдельные мотивы, связанные с образом Грушеньки, прямо восходят к житийным текстам. В целом можно сказать, что этот женский образ являет собой метафору блудницы, вставшей на путь истины.
Исследователи считают, что и в описании судьбы Мити Карамазова писатель также опирался на житийную традицию, в частности, на житие Ефрема Сирина [1, с. 325-354], который, как и герой «Карамазовых», провел молодость среди грехов и заблуждений, тоже был ложно обвинен в преступлении, за что сетовал на несправедливость судьбы. Но однажды во сне Ефрем услышал таинственный голос: «Будь благочестив, и уразумеешь промысел Божий. Перебери все свои дела и мысли, и поймешь, что если ты и теперь безвинно наказан, то заслужил наказание прежними поступками» [2, с. 43]. С этого момента глубокого сокрушения и осознания собственной греховности и вины началось духовное перерождение как Ефрема Сирина, так и Дмитрия Федоровича Карамазова. Некоторые слова Мити, такие, например, как «. и душу мою из ада извлечет.» [3, XIV, с. 111], вводят высокие библейские параллели к настоящим и будущим страданиям героя. Процитированные слова восходят к молитве пророка Ионы: «. отринут я от очей твоих. Объяли меня воды души моей, бездна заключила меня. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня; но ты, господи боже мой, изведешь душу мою из ада. У господа спасение!» [6, с. 26].
Христос-истина-справедливость как суд совести противостоит у Достоевского суду юридическому как истинное - неистинное (ложное). Суд человеческий юридически неправ, отправляя Митю на каторгу, но сам осужденный принимает наказание, так как он согласен с приговором другого суда - суда совести, который предполагает возможность самоосуждения и принятия искупления через страдание. Митя хотел совершить это преступление, и поэтому он преступник, независимо от того, совершил он его или нет. Ведь греховный умысел, в точном соответствии с Нагорной проповедью, то же самое преступление, что и содеянное преступление. То есть Митя Карамазов, никого фактически не лишивший жизни, такой же точно преступник-убийца, как Раскольников, убивший двух и спровоцировавший смерть третьей - матери. И Раскольникову, и Мите Карамазову, по мнению Достоевского, для очищения и возрождения необходимо принять страдание, причем Митя принимает более тяжкое страдание - «несправедливое» обвинение в не совершенном им тяжком, зверском преступлении. Но несправедливый приговор суда признается справедливым самим осужденным, и этого достаточно
Достоевскому, идущему вслед за Евангелием, согласно которому раскаяние есть необходимое условие воскрешения.
Раскаяние Мити оказалось возможным потому, что голос совести, т.е. Бога, по Достоевскому, звучал в нем всегда; в самой пучине разврата он спасался от внутреннего омертвения верой в Бога: «Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекался Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и люблю тебя и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть» [З, XIV, с. 99]. Этот пример, как, впрочем, и все творчество Достоевского, отразившее его дихотомичное мировосприятие, вновь являет собой развернутую антитезу, антонимичные составляющие которой («проклят», «низок», «подл», «иду. за чертом» - «целую край, ризы», «твой сын, Господи, и люблю тебя») призваны отразить двойственную природу Дмитрия Карамазова. Двойственная, противоречивая природа людей, их положение между двумя полюсами, между Богом и Дьяволом, осознается Дмитрием Федоровичем, понимает он и всю глубину своего внутреннего раздвоения, и самым страшным и таинственным оказывается для Мити красота: «Красота - это страшная и ужасная вещь. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей». Приведенная цитата стала известной всему миру как лейтмотив всего творчества Достоевского, нашедший максимальное выражение в финальном его романе.
Митя Карамазов идет на каторгу с ощущением необходимости пострадать вообще, за грехи не только и не столько свои, сколько за саму греховную природу человека. Тем самым он также включается в духовную иерархию и по чину страдальца обретает в ней новую, настоящую жизнь. Таким образом, гениальный писатель гениальным же усилием приблизил своих героев к новой духовной иерархии, но оставил на пороге этой жизни. Можно сказать, что в незавершенности романа «Братья Карамазовы» проглядывает некая предопределенность, если не преднамеренность.
Список литературы
1. Ветловская В. Е. Достоевский и поэтический мир Древней Руси (Литературные и фольклорные источники «Братьев Карамазовых») II Труды отдела древнерусской литературы ИРЛИ АН СССР. - Л., 1974. - Т. 28.
2. Гроссман Л. П. Семинарий по Достоевскому. Материалы, библиография и комментарии. - М.: Прогресс, 1922.
3. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 3G т. - Л.: Наука, 1972199G.
4. Евангелие от Матфея I с предисл. и подробными объяснительными примечаниями епископа Михаила. - Мн.: Харвест, 2GGG.
5. Иустин (Попович), преподобный. Достоевский о Европе и славянстве. -
СПб.: Изд-во Сретенского монастыря Патриаршего издательско-
полиграфического центра (г. Сергиев Посад), 2GG2.
6. Книга пророка Ионы в русском переводе / пер. епископа Агафангела. -Вятка, 1860.
7. Словарь русского языка: В 4 т. / под ред. А. П. Евгеньевой. - М.: Русский язык, 1981-1984.
8. Щенников Г. К. Целостность Достоевского. - Екатеринбург: Изд-во УрГУ,
2001.
