CC BY
103
УДК 821.161.1
А. Ю. БОЛЬШАКОВА
ХОЗЯИН ОБЛОМОВКИ В ПОИСКАХ СОБСТВЕННОГО ЭГО (О РОМАНЕ И. ГОНЧАРОВА)
Посвящена анализу романа И. Гончарова «Обломов», рассмотрению мотива сновидчества. Автор статьи проводит психоаналитическое исследование внутреннего мира героя-сновидца.
Ключевые слова: русский классический роман, художественный образ, жанр идиллии, деревня как литературный архетип, литературный сон, психоаналитическое прочтение.
Кроме того, существуют некоторые события, которые мы не отмечаем в сознании; они остаются, так сказать, за порогом сознания. Подобные события могут проявиться, например, в форме снов... Как правило, бессознательный аспект любого явления открывается нам в снах, в которых он возникает не как рациональная мысль, а в виде символических образов.
К. Г. Юнг. Значения, функции и анализ снов
«"Обломов" - из тех русских романов, к которым постоянно обращается мысль: не только литературоведческих штудий, но прежде всего для того, чтобы понять принципы и особенности развития отечественной культуры. Трагически недооценённый в своё время, понятый как обстоятельный бытописатель, Гончаров сегодня читается как актуальный классик мировой литературы», - отмечает современная философская мысль [1, с. 176)]. Новое прочтение русской классики предполагает и применение новых теоретических подходов, и скрупулезное вчитывание в, казалось бы, знакомые, хрестоматийные тексты...
Как правило, исследователи придают мало значения репрезентативным предварениям знаменитого «Сна Обломова», содержащим, однако, в 5-8 главах первой части романа («Сон» - 9 глава первой части) важную психоаналитическую информацию о главном герое, владельце Обломовки, о его отношении к родовой деревне, связанных с ней побуждениях и стремлениях -и, наконец, о самой Обломовке, предварительно показанной с разных точек зрения, жизненно-культурного опыта. Для понимания гончаров-ской модели русской деревни важен и момент её
персонификации в личности героя, по родовой фамилии которого назван роман «Обломов» и дано «говорящее» название деревни, соотносимое с семантической парадигмой других гонча-ровских заглавий. Общая семантика «Обломова» и «Обрыва», к примеру, создаёт ключевой для понимания архетипичности гончаровского письма образ обломка, обрывка, следа былого целого, сохранённого в глубинах национального бессознательного, дверь в которые приоткрывают такие концептуальные фрагменты, как глава «Сон Обломова», к примеру.
Мотив сновидчества многократно обыгрыва-ется по мере развертывания сюжета, прорезывающегося вспышками прозрений как бы спящего наяву героя. Кальдероновский мираж «Жизнь есть сон» обретает символическое звучание в великом романе о русской иллюзии. О русской мечте в её непосредственных воплощениях, патриархальных формах первозданного счастья и уютной грезе о сбывшемся. «Гармония, о которой мечтает Обломов, воплощена в его воображении в предельно конкретных образах, и эта конкретность обусловлена той поэтической традицией, в русле которой и создаётся мир его мечты. Речь идёт о традиции дружеского послания - "горацианской идиллии поэта"» [2, с. 113].
Статья написана при поддержке РГНФ: грант №15-34-11045 «Своеобразие и мировое значение русской классической литературы (XIX - первая половина XX столетия). Идеалы, культурно-философский синтез, рецепция». Целевой конкурс «Русская классическая литература в мировом контексте».
© Большакова А. Ю., 2016
Одним из препятствий для понимания гонча-ровской Обломовки становится как недоучёт её сновидческой (нередко оспариваемой) природы, так и жанровых особенностей. По сути, именно здесь мы сталкиваемся с моделью литературного сна, целью которой является формирование сновидческих условий для реализации жанра идиллии. Изъятие этих двух условий из рецептивной программы приводит к оглуплению первообраза и снижению образа Обломовки (и Обломова как «обломка» старого мира архети-пической тишины и поэтической первозданно-сти) - к функциональной замене их пресловутой «обломовщиной». И это отнюдь не единичный пример! Говоря словами исследователя модели «литературного сна» Д. Нечаенко, «множество подобных "сновидных" эпизодов на страницах отечественной классики, по обыкновению, почти не задерживают на себе пристального читательского внимания... Изучение богатейшего материала литературных снов с точки зрения философии, религиоведения, эстетики, культурологии, психоанализа - это проблемы, по целому ряду причин,.. до настоящего времени глубоко и всесторонне не исследованные в отечественной гуманитарной науке» [3, с. 4-6].
«Сон Обломова», несмотря на свою крайнюю популярность в критике, увы, не составляет здесь исключения - как правило, его сновидче-ская природа, вопреки данному самим автором названию-указателю, вовсе не признаётся даже самыми добросовестными исследователями романа. Так, Е. Краснощекова начинает главу «Амбивалентность образа Обломовки» с весьма безапелляционного утверждения, «додумывая» за писателя его интенции и творческий замысел (?!): «Гончаров отнюдь не стремился придать "Сну Обломова" характер подлинного сна (обычно с причудливыми и сюрреалистическими приметами). "Он описывает тот мир, в который переносит нас сон Обломова, а не самый сон"» [4, с. 252]. Симптоматично, что и в книге Нечаенко рассматривается поэтика сновидений у Гоголя, философия сна у Достоевского, Л. Толстого, но, как ни странно, опускается наиболее явная модель «литературного сна» из романа Гончарова. Как точно подмечает В. Кантор - автор весьма полемической концепции, во многом отрицающей легендарную Обломовку: «Сон Об-ломова» требует подробнейшего культурологического анализа, настолько богат он глубинным пониманием архетипических явлений, отсылками к современности, литературными аллюзиями» [1, с. 182].
Поиск «ключей» к пониманию «Сна», «кодов прочтения» сновидческой модели Гончарова, однако, относит исследователя к предваряющим его 5-7 главам-указателям, обычно выпадающим из сферы исследовательского взаимодействия: к сценам в петербургской квартире хозяина Обло-мовки. Но ведь именно в них - под убаюкивающий ритм мыслей и чувств рефлектирующего героя, его неспешные разговоры со слугой, обдумывание нового плана устройства имения и управления крестьянами - создаются условия для восприятия Обломовки как «идеальной модели» мироустройства и поэтического оазиса внутренней жизни русского дворянина-помещика.
Несмотря на все последующие (порой весьма справедливые) критические отрицания этой завораживающей и даже парализующей «идеальной модели», обретающей очертания архетипи-ческого «золотого сна», вряд ли уместно оспаривать роль обломовской деревни как определённого образа мышления и чувствования в формировании русского менталитета. Эта роль, определяющая значение Обломовки как ментального первообраза, многократно подчёркивается Гончаровым в «Сне»: через усиление повторов в мотиве формирования детского сознания, впитывающего картины обломовской жизни, шире -формирования русской ментальности в её первичных ориентациях.
Одно из свидетельств тому - вариативные повторы рецептивной доминанты: «А ребёнок всё смотрел и всё наблюдал своим детским, ничего не пропускающим умом» или: «Ум и сердце ребёнка исполнилось всех картин, сцен и нравов этого быта прежде, нежели он увидел первую книгу» [5, с. 119, 127]. По сути, как и в тургеневском «Дворянском гнезде», Гончаровым создаётся прообраз «родового гнезда» - однако, кажется, депоэтизированный из-за явного разрыва мечты и реальности. Последняя, однако, даже в своих обытовленных сторонах (ср. бахтинское положение о том, что, «строго говоря, идиллия не знает быта» [6, с. 259]), кажется, восходит к введённой Пушкиным в «Евгении Онегине» модели ларинской деревни как жизни «по привычке», без лишних затей, хлопотных новшеств и перемен.
Мысль об архетипичности обломовской деревни для российской ментальности проводится в предваряющих «Сон» главах и через репрезентацию бессознательных установок Захара, оттеняя связь образа деревни с исконным понятием
родины на уровне коллективного бессознательного, родового инстинкта: «Захар любил Обло-мовку, как кошка свой чердак, лошадь - стойло, собака - конуру, в которой родилась и выросла» [5, с. 85]. Самоценность Обломовки как родового гнезда подчёркивается - через восприятие и ценностные установки её жителя Захара - и явной её отделённостью от остального мира, возведением принадлежности к её локусу в разряд абсолютных ценностей. Так, на скрещении противоречивых взглядов и отношений автора и героев начинает вырисовываться простой прообраз чего-то непростого, однако скрыто определяющего - как покажут в 1870-х диалоги Левина с помещиками в доме дворянского предводителя Свияжского («Анна Каренина Л. Толстого) -успех или неуспех многих историко-социальных и идеологических преобразований и реформ в исконно аграрной, помещичье-крестьянской стране.
Значительность формирующегося представления, предваряя сновидческие прозрения героя, задаётся и образами книги и чтения. В своих редких проявлениях они привлекают особое внимание читателя, побуждая его задержаться, прочесть внимательнее «Сон Обломова», проникнуться завораживающей магией и скрытыми подтекстами старой, полузабытой страницы русской истории: «Обломов успел, однако ж, прочитать пожелтевшую от времени страницу, на которой чтение прервано было с месяц назад» [5, с. 88]. В контексте мотива книги и чтения сама Об-ломовка предстаёт как перспективный ментальный образ, заданный обломовскими планами будущего благоустройства имения. Так, возникновению сновидческого образа Обломовки как причудливой фантазии, сотканной из обрывков воспоминаний её владельца, предшествует создание героем мысленного макета, умозрительной схемы деревни вообще, что во многом задаёт восприятие Обломовки как иллюзии, миража...
«Сон», переносящий читателя в какой-то неправдоподобный (как бы искусственно смоделированный услужливой фантазией) райский уголок, предваряется мысленным макетированием деревни как жизнеустройства в сознании героя -Обломова. Краткое перечисление им коренных статей управления имением сменяется мысленным воздвижением построек и сада, введением в пространственную модель населяющих её жителей, а также макетированием «маленькой колонии друзей» в соседних деревеньках и фермах. По сути, деревня здесь предстаёт в виде некой ментальной модели, в которой чувствуется опыт пре-
бывания героя на государственной службе и которая воспринимается уже как некая умозрительная часть программы общегосударственного развития, входя в неё на правах «идеальной модели».
Внутреннее самоуглубление, саморефлексия героя, его спор с самим собой приводят и к сгущению психологического письма, к своеобразному «макетированию» тайников души, скрывающих забытые, заваленные житейским сором и дрянью духовные сокровища. В непосредственном преддверии «Сна» возникает и психологическое обоснование его именно как сновидче-ской структуры. Внутренний портрет героя строится на напряжённой борьбе сознания и подсознания, вытесненных в сферу личного (и, опосредствованно, коллективного) бессознательного желаний и стремлений, высоких порывов и идеалов: «А между тем он болезненно чувствовал, что в нём зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть, теперь уже умершее, или лежит оно, как золото в недрах гор, и давно бы пора этому золоту быть ходячей монетой. Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто украл и закопал в собственной его душе принесённые ему в дар миром и жизнью сокровища» [5, с. 107]. «Сон» выполняет затем функцию проникновения в подсознание героя, сопряжённое с общеродовым бессознательным, - в попытке выявления его подлинного Эго. Путь к собственной личности у Обломова предполагает и расщепление самосознания героя на «я» - «другой»: преодоление первичного отчуждения «другого» как овеществлённого, деятельного начала сменяется приближением его к идеальной «я»-модели и обострением у героя осознания собственной ущербности, лишённости.
Одинокое, какое-то жалкое существование в городе, по сути, лишает Илью Ильича привилегий хозяина Обломовки - того особого статуса и центрального положения, которое он, окружённый всеобщей заботой и любовью, занимал в родовом гнезде деревни. Именно потому так болезненно воспринимаются Обломовым опрометчивые слова слуги Захара о «другом», который бы сделал то, чего не может сделать его барин. Слова, вызывающие ожесточённую реакцию и мучительную рефлексию героя: «Он задумался: «Что ж это такое? А другой бы всё это сделал? -мелькнуло у него в голове. - Другой, другой... Что же это такое другой?» Он углубился в сравнение себя с «другим». Он начал думать и думать: и теперь у него формировалась идея, совсем противоположная той, которую он дал Захару о другом. Он должен был признать, что
другой успел бы написать все письма,... другой и переехал бы на новую квартиру, и план исполнил бы, и в деревню съездил бы...» [5, с. 106]. Противоречие «я»-«другой» однако, являясь исходной точкой для саморефлексии героя, разрешается через интравертивное самоуглубление в «Сне» и последующие философские диалоги Обломова со Штольцем. По сути, оно становится не только свидетельством кризиса личности \
Обозначившаяся в его душе противоречивая двойственность побуждает Илью Ильича то отвергать «другого», утверждая собственное «я», то признавать его приоритет, чувствуя собственную малость и слабость. По сути, речь идёт об идентификации искомого героем «светлого начала» через сферу Эго или его двойника: некого таинственного «другого» как средоточия неосуществлённых интенции, заглохших стремлений героя. Одновременно расщепление сознания и бессознательного обнажает неистребимую детскость инфантильного Обломова. Это подтверждается, в частности, через обнаруживающуюся впоследствии беспомощность героя, ещё недавно создававшего в уме грандиозные планы реконструкции Обломовки, но - столкнувшись с реальными её проблемами при получении письма из деревни - обращающегося за помощью к первому попавшемуся «другому», брату квартирной хозяйки: «Послушайте, я не знаю, что такое барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый... Я ничего не знаю!.. следовательно, говорите и советуйте мне, как ребёнку» [5, с. 337].
Здесь и ранее им движет детский первичный страх перед безымянными, тайными силами жизни, первобытный ужас перед внешним миром. Эти чувства обозначиваются ещё в досон-ной саморефлексии героя, - в неясных ментальных образах засыпающего, слабого Эго, блуждающего в тёмном лесу личного и коллективного бессознательного. Эго, подавляющего и личную волю, и светлое начало героя. Подобно ребёнку, тот «встречает каждое событие как опустошительное новшество и беззащитен перед всякими причудами природы и человека» [7, с.64-65]: «И уж не выбраться ему, кажется, из глуши
1 Каким бы банальным оно ни показалось, логическое утверждение личности: «Я - это я» - фундаментальное утверждение сознания, в действительности является огромным достижением. Только этот акт... создаёт возможность появления самоориентирующегося сознания» [7, с. 131]; «"Я не такой" - первостепенный фактор нарождающегося Эго-сознания» [7, с. 137].
и дичи на прямую тропинку. Лес кругом его и в душе всё чаще и темнее; тропинка зарастает более и более; светлое сознание просыпается всё реже и только на мгновение будит спящие силы. Ум и воля давно парализованы, и, кажется, безвозвратно» [5, с. 107].
Зафиксированная героем в процессе саморефлексии опасная черта, кризисное состояние сознания (и личности в целом) вызывает даже у вроде бы успокоенного героя, ушедшего в свои убаюкивающие миры мечты и неги, беспокойство и поисковую активность, направленную на поиск выхода из ситуации утраты самого себя в «тёмном лесу» бессознательного. «Сон» становится неким результатом этой поисковой активности. Погружение в бессознательные сферы памяти на время возвращает героя в искомое первичное, светлое состояние души, связанное с порой детства, первых наблюдений и впечатлений от окружающего мира во всех его проявлениях. Предшествующая саморефлексия получает развитие в сновидческом мотиве углубления в собственное (и связанное с коллективным) бессознательное - через сновидческое воскрешение картин деревенского детства, как раз и хранящих искомое Обломовым «светлое начало», почти утраченное на сознательном уровне, оттеснённое в подсознание, затерянное и как бы навеки похороненное в нём. «Бессознательное возникает в детстве человека, и это обстоятельство объясняет большинство его особенностей» [8, с. 27]. Через возрождение в «Сне» полузабытых образов-воспоминаний в субъектной сфере героя, «невостребованных» ранее картин и предметных рядов происходит своеобразная сновидческая «реконструкция» утраченного, казалось бы, Эго. Обломов в детстве - это «ребёнок» и только «ребёнок».
Все сновидческие интенции повествования в «Сне Обломова», однако, направлены и на достижение жанрообразующих целей - реконструкция модели деревенского детства (как идиллического первоначала) в этом плане не составляет исключения. Напротив. Ещё предваряющие «Сон» 5-7 главы романа создают необходимые условия для реализации жанра идиллии. Во-первых, создаётся пространственно-временная эстетическая дистанция, зримо отделяющая субъекта (Обломова) от объекта его побуждений и способствующая возвышению самого предмета рефлексии. В 5-й главе отмечается, что барин Обломов живёт уже 12 лет в Петербурге безвыездно вместе с вывезенным из деревни слугой Захаром, связанным с ним почти что родовой нитью и ещё в детстве нянчившим его на руках: «Старинная связь была неистребима между ними» [5, с. 87].
Захар - ещё один «обломок» мира русской старины, практически выпадающей из нового времени - недаром его постигает столь печальная участь после смерти доброго барина, обрекшей верного слугу на добровольное нищенство-вание, жалкое существование вместо былого довольствия. Явное выпадение Обломова из столичной жизни, нежелание принимать участие в её суете накладывается в 5-7 главах на печальные известия из Обломовки: кризис личности совпадает с распадом патриархального мирка и требует его восстановления (хотя бы мысленными усилиями героя и автора) в целях самосохранения. Однако и реальный развал Обломовки, о чём явствует письмо из деревни, и пространственно-временное отдаление от неё героя, и са-модовление городской чиновно-казенной среды - всё это создаёт необходимые условия для реализации идиллии в «Сне» и обуславливает внутреннюю потребность в этой реализации в соответствии с законами жанра. «Появление идиллического жанра, т. е. воссоздание художественными методами некоей реальности, свидетельствовало как раз об исчезновении этой реальности. До тех пор, пока идиллическая жизнь не утрачена, идиллический жанр неосуществим, и в такой ситуации взаимоотношения между жизненной реальностью и её эстетическим эквивалентом могут быть выражены формулой: либо жизнь, либо жанр» [2, с.13].
Подобное противоборство жизни и жанра, понимаемого как мировоззренческая модель, определяет предваряющие «Сон» главы о столичном житье-бытье героя, испытывающего искренние страдания от данного несовпадения. Как признается впоследствии Обломов Штольцу в минуту искреннего порыва, его городская жизнь «началась с погасания. Странно, а это так!» [5, с.183]. Герой шаг за шагом последовательно продвигается по линии этого вынужденного погасания - начиная с писанья бумаг в канцелярии, продолжая вычитыванием бесполезных для жизни истин в умных книгах, светской бестолковой суетой, псевдодружбой, псевдолюбовью и завершая тщетой показного самолюбия. В 5-й главе первой части, содержащей некоторую расшифровку этого «погасания», показано, как взращённое Обломовкой идиллически-мифологическое мироощущение героя наталкивается на реалии чиновничьей среды, определяя распад первичной (для героя) идиллии семейственности как патриархального образа жизни: «Он полагал, что чиновники одного места (ср.
одно из обязательных условий идиллии по Бахтину - локализация жанровой модели в «одном уголке» - А.Б.) составляли между собою дружную, тесную семью, неусыпно пекущуюся о взаимном спокойствии и удовольствии» [5, с.71]. По сути, именно стремление к реализации любовно-семейной идиллии определяет все дальнейшие движения героя в романе - его прохождение стадий её частичной реализации и нового распада: вначале в любовном романе с Ольгой Ильинской, затем в тихом семейном счастье с квартирной хозяйкой Агафьей Матвеевной. Хрупком счастье, финально расколотом болезнью и смертью Ильи Ильича.
Своеобразная сидячая забастовка настоящего русского барина, всецело уходящего в свой внутренний мир, в грёзы и мечты о жизни («Освободясь от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире» [5, с. 80], становится одним из средств утопичного восстановления идиллического мирка, уже, впрочем, разрушенного дыханием истории. Перспектива этого восстановления задана ещё в предварительно-экспозиционных главах, в которых создаётся некая замена дисгармоничной реальности её гармоничным прообразом. Как бы хрупки и утопичны ни были эти интенции, они неминуемо задают читателю установку на реабилитацию Обломовки и утверждение её на правах некоей ментальной нормы. А в контексте отторгаемой Обломовым городской жизни, с её суетой и деловитой пустотой, - и на правах меры той активности в обустройстве жизни, которая действительно необходима человеку.
Некоторое «жанровое» оправдание получают и герметичность, самодостаточность мира мечты, мира Обломовки. Ведь «идиллический мир не просто предполагает незыблемость собственных границ, этот мир не подозревает о возможности своего соотнесения с другим миром, существующим за этими границами» [2, с. 39]. Очевидно, именно такое мироощущение обуславливает постепенное выпадение героя из суетливой городской среды и переход к ментально-поведенческой модели полного отрешения от света, по-деревенски патриархального «одиночества и уединения» [5, с. 75], бездействия, скуки и апатии. В систему реабилитаций «идиллической модели» входит и явное воздействие слуги Захара, который «получил воспитание и приобрёл манеры... в деревне, на покое, просторе и вольном воздухе» [5, с. 83] благословенной Об-ломовки. Именно его усилиями нормативность
обломовской жизни возводится в некий абсолют: ведь Захар, «человек из народа», искренне «убеждён, что они с барином дело делают и живут нормально, как должно, и что иначе жить не следует» [5, с.81]. Альтернативой городской активности становится житьё по привычке, «как деды жили» [5, с.78]. С другой стороны, создающаяся героем и автором парадигма отчуждения - город/реальная жизнь, родовая деревня/греза о ней - увлекает в мир мечты, заменяющей жизнь, и задаёт интравертивное движение читателя в сферы будущего «золотого сна» о былых баснословных временах и пространствах: в Деревню как идиллию [см. 9].
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Кантор В. «Долгий навык ко сну» (Размышления о романе И.А. Гончарова «Обломов») // Кантор В. В поисках личности: Опыт русской классики. - М., 1994.
2. Ляпушкина Е. Русская идиллия XIX века и роман И.А. Гончарова «Обломов». - СПб., 1996.
3. Нечаенко Д. Сон, заветных исполненный знаков. - М., 1991.
4. Краснощекова Е. Гончаров. Мир творчества. - СПб., 1997.
5. Гончаров И. Собр. соч. В 8 т. Т. 4. - М., 1952.
6. Бахтин М. Литературно-критические статьи. - М., 1986.
7. Нойманн Э. Происхождение и история сознания. - М., 1998.
8. Ранк О. Рождение героя. - М., 1997.
9. Большакова А. Ю. Что такое Обломовка? (Роман И. А. Гончарова в полемическом контексте) // Вестник УлГТУ. - 2015. - №4. - С. 15-18.
Большакова Алла Юрьевна, литературовед, критик, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института мировой литературы им. А.М. Горького (ИМЛИ РАН). Член СЖ СССР (1985), СП РФ (1997). Сопредседатель Международного открытого научного сообщества «Русская словесность: духовно-культурные контексты».
Поступила 22.04.2016 г.
УДК 821.161.1.09 В. С. ФЁДОРОВ
ЖУРНАЛИСТСКО-ПИСАТЕЛЬСКАЯ ПРАКТИКА В. В. РОЗАНОВА: СТАТЬЯ «В БЕЗЫСХОДНОЙ ПЕЧАЛИ» В СВЕТЕ ЕГО РЕЛИГИОЗНОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ
Посвящена анализу публицистической статьи-письма В. В. Розанова в контексте религиозных взглядов писателя. Автор рассматривает проблемы взаимосвязи науки веры и науки в русле представлений отечественной литературно-философской и богословской мысли и конца XIX- начала XX в.
Ключевые слова: журнальная публицистика В. Розанова, русская религиозная философия, вера и наука, христианская традиция.
«Литература была бы суха, холодна, черства, если бы она являла собою продукт мозговой деятельности некоторого количества лиц, именуемых «писателями», и не связывалась с жизнью тысяч и миллионов людей, - притом с жизнью дорогой, интимной, нужной. Жизнь
© Фёдоров В. С., 2016
всех - это та «мать сыра-земля», прижимаясь к которой встаёт всегда с помолодевшими силами Антей-литература /.../. «Не о хлебе е д и н о м жив бывает человек»/./, литература вправе связать себя не только с материальными нуждами текущих дней, с этими «торговыми и железнодорожными новостями», грозящими убытком или обещающими богатство, но и с жизнью души, сердца/./. Есть
