CC BY
399
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ И ФОЛЬКЛОР
УДК 821.161.1
Ляпушкина Е.И.
«Сон Обломова»: коммуникативные стратегии текста
Специфическая «сновидческая» идеология, проявленная в сюжетном построении «Сна Обломова», рассматривается как одна из текстовых стратегий, адресованных читателю. Литературный прием, положенный в основу «Сна...», оказывается осложнен многоуровневой субъектной организацией повествования. В своей интерпретационной деятельности читатель вынужден учитывать как «правду» героя, так и позицию повествователя, которая в свою очередь предстает как целый набор возможных подходов к осмыслению описываемого мира.
Specific dream vision ideology which is exercised, first of all, in the narrative structure of “Oblomov’s dream” is considered as one of the text strategies, addressed to the reader. Literary device, used as a basis for “Oblomov’s dream”, in this case turns out to be complicated by multilevel subjective text organization. In his interpretation activity the reader is forced to take into account “the truth” of the character as well as the narrator’s position, which in its turn is presented as a whole range of possible approaches to the understanding of the world being described.
Ключевые слова: коммуникативная стратегия текста, интерпретация, читатель, повествователь, идиллия, миф.
Key words: communicative text strategy, interpretation, reader, narrator, idyll, myth.
В истории изучения романа Гончарова «Обломов» IX глава 1-й части -«Сон Обломова» - нередко рассматривалась как самостоятельный художественный текст [8]. Восприятию «Сна...» как отдельного произведения способствовала и история его публикации (как известно, он появился в печати за десять лет до всего романа), и то, что IX глава оказалась единственной главой в романе, наделенной названием.
В настоящей работе «Сон Обломова» будет также рассмотрен как самостоятельный текст, и речь здесь пойдет о коммуникативных стратегиях «Сна...», обеспечивающих его рецепцию. Совершенно очевидно, что определенное направление, в котором должно осуществляться осмысление текста, задается читателю уже его заголовком. Обозначение «Сон», то есть открытое провозглашение литературного приема, который положен в основу художественного текста, - это своего рода реплика автора, адресованная читателю. Более того, это не просто реплика, это требование, с которым текст обращается к реципиенту. Читатель в этом случае обязуется
© Ляпушкина Е.И., 2014
воспринимать дальнейшее изложение в свете узнаваемой, выработанной определенной литературной традицией, «сновидческой» идеологии. Таким образом, с самого начала текст задает ту интерпретационную процедуру, которую предстоит выполнить читателю и тем самым, по сути, заявляет о «своем» читателе - то есть таком, который может выполнить текстовый замысел. Это значит, например, что читатель «Сна Обломова» должен обладать определенной компетенцией в области литературных сновидений -в противном случае он не справится с поставленной перед ним задачей и текст как данный текст не будет прочитан.
В свете обозначенного текстового задания довольно загадочным представляется тот факт, что «Сон Обломова», как это неоднократно отмечалось исследователями прозы Гончарова, во многом не соответствует привычной поэтике литературных сновидений [4, с. 315]. Может быть, наиболее очевидным отступлением от этой поэтики стало отсутствие в гончаровском повествовании единства субъективного плана персонажа, которому снится сон [7, с. 90 - 91]. У Гончарова свидетельская позиция повествователя не просто не устранена - она заявлена как равноправная с позицией субъекта сновидения всей композицией «Сна...». Повествование строится таким образом, что в роли интерпретатора событий сна выступает не Илья Ильич, а повествователь. Причем, несмотря на то, что, как и во всем романе, в «Сне Обломова» повествователь находится вне изображаемого им мира и в сюжетных событиях не участвует, тон его отнюдь не нейтрален. То есть голос повествователя здесь вводится не только и даже не столько для того, чтобы транслировать позицию героя, но прежде всего для того, чтобы эту позицию интерпретировать. По сути дела, в «Сне Обломова» мы сталкиваемся с двумя субъектами - с одной стороны, это спящий и видящий сон Илья Ильич, а с другой - повествователь, который предлагает собственную развернутую и очень разнообразную рефлексию по поводу увиденного Обломовым. Собственно, под повествователем здесь и подразумевается сама эта рефлексия, поскольку повествователь в данном случае выступает не как реальная эмпирическая фигура, а исключительно как определенный актант, или актантная роль, как один из полюсов диалогической системы, в которой другим полюсом становится предполагаемый текстом читатель.
Объяснение парадоксальности «Сна Обломова», который в определенном смысле сном не является, авторским капризом («В "Сне Обломова" полностью отсутствует "сновидческий" элемент. Сон в романе Г ончарова -рациональное объяснение характера героя, а сам мотив сна - не более, чем авторская прихоть Гончарова» [9, с. 73]) представляется все-таки недостаточным - особенно если исходить из известного принципа «презумпции совершенства» произведения [2, с. 78]. Думается, что гончаровский шедевр такой презумпцией обладает, а это значит, что определение сон в данном случае не должно обернуться формальностью. Понятно, что если рассматривать сон как узнаваемый литературный прием, требующий соблюдения
условия единства субъекта повествования, то «Сон Обломова» никак не может быть признан, так сказать, легитимным сном. Однако если подойти к характеристике литературного сна не через его субъектную организацию, а, например, через композицию его сюжета, то определение сон для IX главы «Обломова» окажется абсолютно оправданным.
С точки зрения сюжетной организации специфика «Сна...» заключается прежде всего в том, что в основе его сюжетности лежит событийность особого рода. Применительно к данному тексту о событии как сюжетологической единице можно говорить не в связи с предметом, но лишь в связи со способом изображения. Как известно, предметом изображения в «Сне.» стал мир детства героя романа, мир обломовцев, определяющей чертой которого является отсутствие событий - Обломовке сюжет противопоказан, в этом смысле изображаемый в данном тексте мир принципиально антисюжетен. Тем не менее, особого свойства сюжетность «Сну Обломова», несомненно, присуща, и связана она с характером повествования. В связи с анализируемым произведением речь может идти только об одном событии - событии рассказывания. Бессобытийный мир Обломов-ки - единственный предмет изображения в «Сне.», но в пределах текста он подвергается множеству интерпретаций, и сама смена интерпретационных регистров и образует своеобразное сюжетное движение. При этом понятно, что такого рода движение не может быть подчинено строгой логике эпического времени, т.е. сам сюжет не может быть рассмотрен как перемещение по временной оси из начальной точки в точку конечную. Здесь не действует ни один из возможных принципов следования друг за другом сюжетных эпизодов: ни хронологический принцип («одно после другого»), ни каузальный («одно вследствие другого»). Здесь создается иллюзия абсолютно свободного, ничем не обусловленного перемещения сознания от одной точки зрения на описываемый мир к другой, от одной системы ценностей, критериев, мировоззрения, наконец, к другой, от рационального анализа к образно-поэтическому описанию и т.п. Кажущаяся произвольность такого рода переходов, немотивированность как принцип рефлексии имитируют состояние сознания, характерное для реального сна, и обеспечивают тексту «Сна Обломова» черты «сновидческого» дискурса.
Отметим, однако, что впечатление свободы и немотивированности движения рефлексирующего сознания есть результат жесткой выстроенно-сти текста, который, как раз в силу четкости собственного замысла и именно как такой текст, оказывается способен создать необходимый, т.е. задуманный им, эффект. Этот эффект заложен в тексте, но должен быть воспринят читателем, которого сам же текст и ведет нужными ему, тексту, путями к такому восприятию.
Максимально обобщая характеристику субъективной организации «Сна Обломова», можно сказать, что в данном тексте представлено два взгляда на обломовский мир - взгляд обломовцев (включая и Илью Ильича) и взгляд повествователя. Обе выделенные позиции, однако, требуют
существенных оговорок и комментариев. Начнем с позиции обломовцев. Дело в том, что само обозначение «обломовская точка зрения» - это своего рода contradictio іп adjecto. Текст Гончарова дает возможность охарактеризовать обломовский мир, увиденный как бы изнутри, глазами самого этого мира, глазами обломовцев. Но эта характеристика, эта внутренняя концепция обломовского мира, которая выстраивается на объективном материале жизни героев, не может быть помыслена как осознаваемая самими обло-мовцами. «Точка зрения обломовцев» - это, в сущности, перевод на аналитический язык того, что для самих этих людей является насущной реальностью, непосредственно, чувственно переживаемой ими, реальностью, которую они-то сами не могут, не умеют подвергнуть рефлексивной обработке и переводу на какой бы то ни было язык. Сформированное идиллическим миром, обломовское сознание не знает рефлексии [6, с. 1314], поэтому оно не может себя описать, и поэтому же обломовцам недоступен никакой язык описания - в том числе и тот, которым описывается в романе их жизнь, увиденная с их же собственной позиции. Если бы они могли рассказать о своей жизни, это значило бы, что самой жизни уже нет: сам акт рассказывания в этом случае свидетельствовал бы об утрате предмета рассказа. Отрефлексированная идиллия - это всегда результат ностальгической устремленности к образу безвозвратно утраченной жизни. Вот почему обозначение выделенного из текста «Сна.» внутреннего взгляда на мир обломовцев как «обломовского взгляда» - это в известном смысле компромисс: речь в этом случае идет о том, как эта жизнь сама себя описала бы, если бы была способна это сделать.
Если реконструировать обломовский мир исходя из обломовского же взгляда на него, то результатом окажется картина идиллического существования со всеми характерными для него атрибутами. Наиболее существенные черты идиллического хронотопа были выделены М.М. Бахтиным [1]. Первая из них - особое переживание времени и пространства. Время в идиллии течет по кругу и ритмично воспроизводит самое себя в соответствии с природным циклом (ср. в «Сне Обломова»: «Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг» [3, с. 80]). «Пространственный мирок ограничен и довлеет себе, не связан существенно с другими местами, с остальным миром» [1, с. 374] (об обломовцах сказано: «Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния», то есть губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух головах, великанами; там следовал мрак - и, наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю» [3, с. 83]. Обращает на себя внимание то, как для обломовцев постепенно, по мере удаления от Обломовки - живого, насущного, непосредственно переживаемого ими «дома» - пространство все больше и больше утрачивает свою достоверную фактичность: о бли-
жайшей губернии они еще «знали», о более отдаленных Москве и Питере, так же как о «французах» или (!) «немцах» уже только «слыхали», дальше шел «темный мир», за которым, естественно, «следовал мрак»). Вековая, из поколения в поколение передающаяся прикрепленность к данному месту и круговое, то есть возвратное и бесконечно повторяющееся, движение времени смягчают «все грани между индивидуальными жизнями» [1, с. 374]. В идиллическом мире не выделяется отдельная судьба, биография, история. Идиллическое существование - это коллективное существование, и оно подчиняется единому, от века заведенному порядку («Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и теперь в Обломовке» [3, с. 97]).
Вторая особенность идиллии - «строгая ограниченность ее только основными немногочисленными реальностями жизни. Любовь, рождение, смерть, брак, труд, еда и питье, возрасты - вот эти основные реальности жизни» [1, с. 374]. Жизнь обломовцев и сводится к этому небольшому кругу событий, о которых сказано, что они были «коренными и неизбежными» [3, с. 98] и в череде которых поэтому ничто не могло стать Событием (в том числе и любовь, что особенно существенно в свете будущей романной любовной истории): здесь все равновелико по своему значению.
«Наконец, третья особенность идиллии, тесно связанная с первой, -сочетание человеческой жизни с жизнью природы, единство их ритма, общий язык для явлений природы и событий человеческой жизни» [1, с. 375]. В Обломовке человеку уютно жить, у него не возникает ощущения своей незащищенности перед огромностью окружающего мира, потому что нет и самой этой огромности, человек и природа здесь «решены в одном масштабе».
В числе других черт идиллической жизни обломовцев отметим ее обрядовость, ритуальность. На обрядах, говорится в романе, «сосредоточивался весь пафос жизни обломовцев» [3, с. 98]. Особенность эта чрезвычайно важна. Во-первых, ею определяется своеобразная «безбыт-ность» идиллического существования («Строго говоря, идиллия не знает быта. Все то, что является бытом по отношению к существенным и неповторимым биографическим и историческим событиям, здесь как раз и является самым существенным в жизни» [1, с. 374]). Во-вторых, обрядовость еще раз подтверждает идею особого течения времени - цикличного, кругового: поскольку обряд - это прежде всего традиционное повторяющееся, действие, то и время, заполненное обрядами, неизбежно оказывается возвратным, круговым. И, наконец, именно обрядовость и ритуальность жизни свидетельствует об особом типе сознания обломовцев - сознания, которое можно определить как мифическое. Все то, что для обыкновенного понимания нейтрально в эмоционально-ценностном аспекте, у обло-
мовцев наделяется особым, сакральным смыслом. Это сознание, которое не откликается на логические мотивировки, воспринимает мир вне привычных для обыденного (то есть, в данном случае, не-мифического) сознания причинно-следственных связей; вопрос «почему?» - это не обломовский вопрос. («Расскажут ли им, что копна сена разгуливала по полю, - они не задумаются и поверят; пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что такая-то Марфа или Степанида -ведьма, они будут бояться и барана, и Марфы: им и в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась ведьмой, да еще накинутся на того, кто бы вздумал усомниться в этом» [3, с. 95]).
До тех пор, пока обломовский мир рассматривается «изнутри», с точки зрения самого этого мира, возможно лишь его описание, но не интерпретация и не оценка. Любая так или иначе трактующая точка зрения оказывается внешней по отношению к Обломовке. Такую внешнюю позицию занимает в «Сне Обломова» повествователь. Впрочем, в своем рассказе он учитывает и ту внутреннюю точку зрения, которая была обозначена как обломовская - ведь именно он ее «озвучивает», и именно в его «исполнении» эта трактовка предстает в ряду прочих, как «еще одна интерпретация» обломовского мира, поскольку, повторим это вновь, обломовское сознание ничего не интерпретирует.
В связи с повествователем речь должна идти о целом наборе точек зрения, интерпретационных полей, ракурсов видения и т.п. Объединяет же все это многообразие прежде всего оценочный характер любого из предложенных подходов. Какой бы идеологией, культурной ориентацией, эстетической программой ни было подготовлено то или иное высказывание повествователя об Обломовке, оно всегда есть оценочное высказывание, потому что с любой внешней позиции повествователь рассматривает этот мир не «довлеющим себе», а в его, мира, соотнесенности с теми или иными внеположными ему контекстами. Границы и содержание этих контекстов очень четко обозначены, поэтому и инспирированные повествователем оценки, при всем их многообразии, не могут восприниматься как вариативные. Напротив, их «набор» подан в тексте с той жесткостью, которая не допускает ни его редукции, ни дополнения со стороны читателя.
Итак, в тексте «Сна...» интерпретация обломовского мира разворачивается сразу в нескольких направлениях. Во-первых, повествователь описывает обломовцев с точки зрения иного, чем у них, житейского опыта, т.е. он оказывается как бы представителем «другой правды жизни», «другого здравого смысла». В этом интерпретационном поле оформляется отчетливое противопоставление мифического сознания (обломовцы) сознанию историческому (повествователь). В отличие от обломовского, взгляд повествователя легко выделяет причинную обусловленность тех или иных явлений; его отношение к обломовскому миру подразумевает наличие четких логических оснований, о чем он постоянно сообщает читателю и что в
столкновении с мифическим сознанием обломовцев часто рождает комический эффект. Повествователь постоянно корректирует обломовские оценки, ставит под сомнение соответствие их реакций на окружающий мир самому этому миру; его отношение к миропониманию персонажей «Сна...» часто носит разоблачительный характер. Так, когда обломовские мальчишки нашли в канаве за околицей незнакомого мужика и сообщили в деревне, что они видели «какого-то страшного змея или оборотня» [3, с. 84], то ни у кого этот факт не вызвал сомнения: мужик «нездешний» - этого достаточно, чтобы предположить в нем мистическую, злую, опасную для них силу. Однако повествователь легко опровергает эти предположения элементарными здравыми объяснениями: мужик оказался в канаве, потому что отстал «от проходившей в город артели», а не откликался на окрики, потому что был «по-видимому, нездоров или очень устал» [3, с. 84]. В тех случаях, когда интонация повествователя носит отчетливо выраженный полемический по отношению к обломовцам характер, когда происходит именно столкновение двух взглядов, право на истину закреплено, естественно, за субъектом повествования. Характер же аргументации может быть самым разным, так же как совершенно по-разному могут быть оценены поведение обломовцев и их отношение к собственной жизни. В рамках обозначенного «житейского» подхода амплитуда оценок повествователя оказывается чрезвычайно широкой. Это может быть теплая симпатия (когда, например, речь идет об отношении к Илюше его матери); снисходительность и готовность простить обломовцам мелкие причуды (о хозяйке дома и ее приятельницах, которые страшатся собственных вымыслов и «плачут горько» над ними, сказано: «у старух бывают иногда темные предчувствия» [3, с. 106]); жесткий приговор жизни, сориентированной на вымысел, сказку, предание («Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего, что существует на самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом, оставались уже у него в рабстве до старости. Нянька с добродушием повествовала сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших предков, а может быть, еще и на нас самих» [3, с. 93]); ирония; и, наконец, прямой дидактизм (когда речь идет, например, о методах воспитания и образования Илюши - см. финал «Сна...»: после Илюшиной проказы со снежками «напоили его мятой, там бузиной, к вечеру еще малиной, и продержали дня три в постели, а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки.. .» [3, с. 112]).
Разоблачение мифического сознания обломовцев на фоне исторически осмысленной действительности их жизни продолжается и на том этапе повествования, когда интерпретация обломовского мира разворачивается в научно-философском аспекте, в русле определенных антропологических идей, связанных с вопросами о происхождении мистического отношения человека к окружающему миру. В этом случае таинственные смыслы, которыми наполнена для самих обломовцев их жизнь, подвергаются строгому логическому анализу, и от их таинственности не остается и следа, они
оказываются лишь плодом воображения людей, плодом их вымысла: «А, может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие движения и всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нем искать разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений обстоятельств и причин явления вне самого явления» [3, с. 94].
Понятно, что все те страхи, ужасы, чудеса, приметы, о которых идет речь в «Сне... » и которые наполняют жизнь обломовцев, для них самих и для повествователя обладают разной степенью реальности. Для повествователя, оценивающего обломовский тип сознания с исторической и философско-аналитической позиции, миф есть вымысел, плод «праздного воображения». Но с точки зрения самого мифического сознания «миф есть <...> наивысшая по своей конкретности, максимально интенсивная и в величайшей степени напряженная реальность. Это не выдумка, но - наиболее яркая и самая подлинная действительность» [5, с. 396]. Таким образом, для повествователя обломовская жизнь, подвергшись проверке логикой (выработанной житейским опытом или опытом научно-философского познания мира), оборачивается строго детерминированной системой. Обломовская точка зрения на собственную жизнь все время «уличается» в том, что она не соответствует истинному положению дел, и повествователь берет на себя миссию открыть читателю действительный смысл всего происходящего. Мифическая правда обломовского мира рассыпается прямо на глазах у читателя. Но как только осуществляется переход от внешней точки зрения к внутренней, она опять восстанавливается. Текст «Сна...» организован таким образом, что он обеспечивает читателю возможность рассмотреть, что такое миф, так сказать, «для мифа» (в этом случае читатель оказывается сам «на территории» мифа) и что такое миф для стороннего наблюдателя (читатель погружается во внеположное мифу смысловое пространство). Читатель постоянно переходит с внутренней точки зрения на внешнюю и наоборот - в зависимости от того, в какое пространство его приводит повествователь. Именно повествователь руководит такого рода перемещениями воспринимающего сознания читателя.
Итак, разоблачительные по отношению к обломовской жизни стратегии в «партии» повествователя формируются либо под знаком иного, чем у обломовцев, житейского опыта, либо в свете определенных философских воззрений, опровергающих подлинность мифической действительности. И в том и в другом случае концепция повествователя сталкивается с «правдой» обломовцев или, по крайней мере, соотносится с ней. Однако интерпретационные возможности повествователя не исчерпываются такого рода моделью. Сам механизм интерпретации далеко не всегда подразумевает соотнесение взгляда повествователя со взглядом обломовцев.
Таково, например, стремление повествователя с самого начала рассмотреть Обломовку в свете определенной литературно-художественной
традиции - традиции романтизма. В этом случае полемический пафос тоже очевиден, но он направлен уже не в адрес обломовцев, а на совершенно иной объект: повествователь провозглашает «право» Обломовки на то, чтобы стать предметом поэтического осмысления, отстаивает эстетическую ценность и значимость антиромантического взгляда на природу «благословенного уголка». В своем описании он буквально декларирует сознательный отказ от множества романтических клише и неоднократно настойчиво заявляет о несовпадении Обломовки с идеалом романтического пейзажа: «Бог знает, удовольствовался ли бы поэт или мечтатель природой мирного уголка. Эти господа, как известно, любят засматриваться на луну да слушать щелканье соловьев. Любят они луну-кокетку, которая бы наряжалась в палевые облака да сквозила таинственно через ветви дерев или сыпала снопы серебряных лучей в глаза своим поклонникам. А в этом краю никто и не знал, что за луна такая, - все называли ее месяцем. Она как-то добродушно, во все глаза смотрела на деревни и поле и очень походила на медный вычищенный таз. <...> Поэт и мечтатель не остались бы довольны даже общим видом этой скромной и незатейливой местности» [3, с. 82]. Понятно, что в данном случае позиция повествователя никак не коррелирует с обломовским миропониманием и в этом смысле остается автономной на всем протяжении «Сна...».
Наконец, в «Сне Обломова» выделяется еще один ракурс, не предполагающий соотнесенности с обломовской «правдой», с тем, как обломовцы сами видят свою жизнь, но вместе с тем чрезвычайно существенный для характеристики этой правды. Речь идет о той историко-культурной ретроспекции, которая позволяет повествователю разглядеть в обломовской жизни черты античного мира. Текст «Сна...» изобилует античными образами. Иногда они оказываются прямо и непосредственно названы, обозначены в слове (об обломовцах, например, сказано, что они «хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские боги» [3, с. 103]; няня Илюши сравнивается с Г омером, «с простотой и добродушием» которого она «влагала в детскую память и воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами» [3, с. 93]; пристань на Волге называется «Колхидой и геркулесовыми столпами» [3, с. 83]; опыт дедов и отцов - «огнем Весты» [3, с. 97] и т.п.). Иногда же повествователь дает только намек на античность - намек, который должен быть подхвачен читателем («Небо там, кажется, <... > ближе жмется к земле, но не с тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве только, чтоб обнять ее покрепче, с любовью <...>, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяческих невзгод» [3, с. 79]. Здесь нет прямой отсылки к древнему преданию, но очевидно, что это описание и возникающий в результате образ мира, заключенного в любовные объятия, вводятся в текст с явной оглядкой на миф о браке Земли с Небом - Геи с Ураном, и об объединившей их силе - все оживляющем Эросе). Взгляд на Обломовку в этом ракурсе обнаруживает, что сквозь толщу специфически русской жизни, со всеми ее национальными и исторически обуслов-
ленными особенностями, проступают черты некоего первообраза - вечного, пребывающего, и Обломовка в этом случае предстает как своего рода воспоминание об античности. В ограниченной обломовской жизни открывается смысл, соотносимый с высоким смыслом античного образца. Обло-мовка, которая «рифмуется» с восполненным и гармоничным миром античной мифологии, оказывается возвышена благодаря своему прототипу.
В результате читатель сталкивается с образом мира, который включает в себя самые разные концепции этого мира. В «Сне Обломова» мир детства героя предстает одновременно дискредитированным и возвышенным, опоэтизированным и, так сказать, разъятым жесткой рациональноаналитической мыслью; он имеет и логическое, и мифическое измерение. Ни один из заданных этому миру смыслов не осуществляет себя как завершенная данность - разные смыслы разворачиваются здесь как тенденции. Именно поэтому, исходя из текста «Сна...», невозможно свести Обломовку ни к какому «чистому» понятию. Ее невозможно рассмотреть, например, только как идиллию или, напротив, только как сатиру; как миф или как определенную исторически обусловленную картину русской дореформенной жизни; как поэтический образ или рациональную формулу, иллюстрирующую справедливость философского построения. Каждый смысл предстает лишь в перспективе своего соотнесения с другими смыслами.
Множественность смыслов, однако, не означает их произвольности. Текст предлагает целый набор интерпретаций - но этот набор вполне определенен и четко задан партией повествователя. Это не «возможные» интерпретации, это интерпретации обязательные. Не случайно повествователь обозначает для читателя не только те смысловые направления, в которых читатель должен идти, но и те, по которым читателю идти запрещается, поскольку в данном случае они приведут к ложным результатам (так, для читателя недопустимо - и это неоднократно и абсолютно определенно обозначено повествователем - рассматривать Обло-мовку как романтический образ). Текст не просто задает множество смыслов, но он задает множество этих смыслов. Иллюзия свободного движения интерпретирующего сознания в своем основании имеет жесткую дисциплинирующую структуру. И, в конце концов, самое главное, что требуется от читателя, это не просто быть способным вслед за повествователем освоить ту или иную концепцию, трактовку, интерпретацию, но осознать многосмысленность как структурный принцип данного текста.
Здесь важно вспомнить, что автор «Обломова» назвал IX главу I части «увертюрой всего романа». Композиционный смысл увертюры заключается в ее программном характере: предваряя большую музыкальную форму, она включает в себя главные темы последней. «Сон Обломова», будучи увертюрой к роману, задает ему основные смысловые перспективы. В нем просматривается и будущее противостояние Обломова и Штольца как соответственно поэтического и рационального начал, и столкновение различных жанрово-поэтических традиций, разрабатывавших идиллическую
тему, и проблема мифологического сознания, погруженного в стихию исторического времени, и тема тоскующей по вечному надмирному идеалу души... Таким образом, следуя за повествователем в «Сне Обломова» читатель осваивает те смысловые маршруты, сеть которых в дальнейшем покроет собою пространство романа в целом.
Список литературы
1. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. - М., 1975. - С. 234-407.
2. Гадамер Г.-Г. О круге понимания // Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. -М., 1991. - С. 72-91.
3. Гончаров И.А. Обломов. - Л., 1987.
4. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. - Л., 1967.
5. Лосев А.Ф. Диалектика мифа. - [Электронный ресурс]: http://www.odinblago.ru /filosofiya/losev/losev_af_dialektika_mif/
6. Ляпушкина Е.И. Русская идиллия XIX века и роман Гончарова «Обломов». -СПб,. 1996.
7. Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. - М., 1988.
8. Отрадин М.В. «Сон Обломова» как художественное целое // Русская литература. - 1992. - № 1. - С. 3-17.
9. Таборисская Е.М. О некоторых особенностях художественного времени в русском романе середины XIX века // Пути русской прозы XIX века. - Л., 1976. - С. 64-74.
