CC BY
14
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2012. № 1
Х а л и з е в В а л е н т и н. В кругу филологов. Воспоминания и портреты. М.: Прогресс-Плеяда, 2011. 360 с.
Многое зависит от того, кто мы, что мы и зачем, в какой форме и для чего мы существуем.
Александр Сокуров
Вышла новая книга В.Е. Хализева, которая будет особенно интересна читателям-филологам. Она не только обращена именно к ним, она — о них. Мемуары «В кругу филологов» вызывают интерес уже тем, что они написаны известным ученым, теоретиком и аналитиком литературы, автором с выраженными философскими интересами. И, как это всегда ему свойственно, в подкупающей спокойной простотой манере изложения.
Это воспоминания о студентах-сокурсниках, об учителях, «очных» и «заочных», о филологах общего с автором поколения. На эти части и делится книга: «Пора студенчества и аспирантуры», «Однокурсники: портреты, штрихи к портретам», «У кого я учился в университете», «Заочные учителя», «Филологи моего поколения», с Приложением и краткой библиографией.
Книга начинается с рассказа о студенчестве филологов Московского университета, выпавшем на последнее пятилетие (1948-1953 гг.) правления и жизни Сталина. И автор дает нам почувствовать, как этим все трудно и страшно определялось и как живая жизнь все-таки пробивалась к свету и молодость оставалась верна себе.
Факультетская повседневная жизнь воспроизводится в своих характерных чертах через врезавшиеся в память или зафиксированные в дневниковых записях факты, отдельные эпизоды, диалоги студентов, реплики и «штрихи к портретам». Со страниц книги живо встают картинки жизни, которая сегодня может показаться, особенно молодым людям, не только неправдоподобно странной, но даже дикой. Это была учеба, когда главной в оценке трудов и успехов студента была не она, учеба, а «общественная работа». Когда важнейшим занятием были политинформация и регулярно проводимые взаимопроверки «политграмотности» студентов. Когда под видом критики и самокритики комсомольцы «грызли» друг друга на собраниях, когда комсомольские и партийные руководители выносили на общий суд и решали проблемы личной, интимной жизни студентов (история «персонального дела» из-за аборта студентки). Виной,
189
наказанной комсомольским взысканием, могла быть неосторожная реплика студентки, например Нелли Шугаевой, так высказавшейся по поводу грязных скатертей в буфете: «Какой же это социализм?» В учебных курсах истории литературы филологи ничего не слышали о поэзии символистов, шире — модернистов, сам Серебряный век «был за семью печатями», а из поэзии А. Блока оставалась только поэма «Двенадцать». Это и приводило к тому чудовищному и неизбежному невежеству филологов нашего поколения, которое потом с таким запозданием, медленно и трудно преодолевалось. Не миновала наш курс и самая страшная чаша — аресты, сталинские репрессии. Как рассказывается в мемуарах, это были аресты трех студентов — К. Богатырева, В. Розова и Э. Ляховича, которые для первых двух закончились трагической гибелью. Все это и питало в душах людей того времени голос страха, принуждающего к молчанию.
Угол зрения в книге определяется личностью автора, его восприятием, памятью, оценками и пониманием происходившего, переданными со всею честностью, искренностью и самокритичностью. В первой части книги это точка зрения того молодого человека, который к восемнадцати годам осознал в себе настоятельную потребность определиться в своем миропонимании. Мемуарист при этом открывает нам свои «корни», многое объясняющие в его поисках и трудностях самоопределения. Это юноша из культурной, образованной семьи, из рода потомственной, так сказать, интеллигенции, причастной и к русскому духовенству. В этом семейном кругу были люди, в советское время пережившие опыт репрессий, но родители, как это чаще всего и происходило, оберегая сына от опасных знаний, не открывали ему глаза на реальное положение вещей. Окружающая жизнь в университете не способствовала свободному самоопределению личности, скорее запутывала. И начиналась для автора-героя, как и для множества его сверстников, внутренняя борьба за освобождение души, за обретение подлинного самосознания. И сознание раздваивалось между «так надо» (довлела идея исторического детерминизма) и так «не надо» («полуразговоры» с другом о «комсомольской казенщине», о соцреализме, тайная «нелюбовь к вождю», холод ужаса в сне о Сталине) и саднящее чувство собственной неправоты и страха отщепенства («полуизгой»). Дальше, после смерти Сталина, в пору «оттепели» (повесть И. Эренбурга «Оттепель», 1954), когда «жизнь становилась <.. .> несколько нормальней» (с. 53), внутреннему движению филолога помогал интерес «к текущей литературе», к поэзии (с «пожизненнай» благодарностью автора к стихам Л. Мартынова, например), театральным спектаклям в «Современнике» («Голый король» Е. Шварца в постановке О. Ефремова, 1960), к взбудоражившему душу роману Э.М. Ремарка «Три товарища» (1958), итальянскому новому кино и др. Как событие встретило поколение молодых фило-
190
логов статью В. Померанцева «Об искренности в литературе» («Новый мир», 1953, № 12), по существу заявившего о лжи в советской литературе, затем — страстно обсуждаемый роман В.Д. Дудинцева «Не хлебом единым» («Новый мир», 1956). И переломом жизни для поколения — и не только для него одного — стал ХХ съезд партии: «<.. .>нашему взгляду лишь в эти годы сполна открылась царившая и продолжавшая царить в стране ложь без берегов и границ. И переживалось это весьма болезненно» (с. 61).
Нужно сказать, что авторская личность, через восприятие которой дается абрис времени, образ поколения последних сталинских лет, отнюдь не является центром книги. И в этом своеобразие предложенных нам мемуаров. Главное достоинство и сила этих воспоминаний в представленной здесь целой серии портретов людей из окружения — портретов друзей, студентов-однокурсников, педагогов, ученых, профессоров, лекторов МГУ и других вузов, авторов литературоведческих и философских трудов. Это мастерские портреты аналитика и теоретика литературы, не чуждые элементов художественной образности. Выразительны точно отобранные «штрихи» облика человека — наружности, жеста, манеры поведения — и емкие, подчас даже символические детали, говорящие о его внутреннем мире. В части под названием «Однокурсники.» таких портретов девять — Николай Розин, Елена Червинскене (Гашкене), Марк Щеглов, Симон Маркиш, Всеволод Ревич, Светлана Лиманцева, Ирина Созонова, Татьяна Серкова. В характеристике каждого из них выделено особенное и самое ценное качество его жизни, подчеркнутое уже «поэтикой» названия портретного очерка, например, «Жизнь как служение: Николай Розин», «Доброта и надежность: Всеволод Ревич», «Верность семейному преданию: Ирина Созонова», «Чистый человек: Светлана Лиманцева», «Ученый, переводчик, писатель: Татьяна Серкова» и др. Во главе этого списка стоит — как жизненный образец — портрет подвижника неустанного, невидимого людям редакторского труда Николая Розина, а затем (выделим их) — очерки наиболее драматичных человеческих судеб: «Сила слабых: Елена Червинскене (Гашкене)», «Безвременно оборвавшаяся жизнь: Марк Щеглов», «Переводчик, литературовед, публицист: Симон (Шимон) Маркиш». Очерк о Елене Червинскене начинается записью о ее смерти (23 мая 2003 г.) и продолжается биографической справкой о рождении в Литве, в небольшом городке Юрбаркасе, и о дальнейших бедственных перипетиях ее жизни. Так, мы читаем: «Трудная судьба. В молодости — цепь испытаний, которые в состоянии претерпеть только очень сильный человек. В июне 1941 г. арест первого мужа, вскоре — и ее самой в пору беременности. И — восемь лет сибирской ссылки (Алтайский край). Потеря единственного ребенка — маленькой дочери. Обо всем этом и многом другом — замечательная мему-
191
арная книга Елены Петровны, опубликованная на литовском языке в 1996 году» (с. 88) и переведенная потом на русский. Замечательной и значительной стала в итоге вся жизнь Елены Червинскене, полная спокойного достоинства и непрерывного труда в Вильнюсском университете, труда яркого литературоведа и педагога.
Трудной была судьба Симона Маркиша. Он, как вспоминает В. Хализев, — «сын известного советского еврейского писателя Перетца Маркиша, члена коммунистической партии с 1942 года, в начале 50-х годов репрессированного и умершего летом 1952 года. В этом же году была отправлена в ссылку его семья, в том числе мой однокурсник Сима, в начале "оттепели" вернувшийся в Москву и восстановившийся на пятом курсе своего классического отделения» (с. 101). Несмотря на серьезную, «пожизненную травму», нанесенную Симону Маркишу «поздним сталинизмом», он стал авторитетным литературоведом, автором нескольких книг, в том числе «остро публицистических», в 90-е гг. работал профессором Женевского университета.
Говоря о «безвременно оборвавшейся жизни» Марка Щеглова, этом «блистательном и беспрецедентно оригинальном литераторе» (с. 100), В. Хализев, непосредственно знавший его мало, добавляет к известному о нем некоторые новые ценные свидетельства.
Приоритетно значимым и личностно дорогим для мемуариста всегда являются не только творческая одаренность, талант человека, но проявления его нравственной добротности, подлинность человечности. Очень характерны и красноречивы в этом отношении очерки о Всеволоде Ревиче с его «добротой и надежностью», мужеством и чувством юмора, очень ценимого автором мемуаров, об Ирине Со-зоновой с ее верностью долгу перед семейными корнями, портрет чистой души в очерке о Светлане Лиманцевой и др.
Разногранность личности и сложность ее мемуарного пор-третирования особенно ярко вырисоваются в разделе «У кого я учился в университете», где даны портреты Николая Ивановича Либана — «человека-легенды», Сергея Михайловича Бонди, чья «каждая лекция — праздник», «замечательного фольклориста» Эрны Васильевны Померанцевой, Виктора Дмитриевича Дувакина с его незабываемой «твердостью духа», наконец, Геннадия Николаевича Поспелова, «из шинели» которого (слова из письма А.М. Гуревича к Геннадию Николаевичу) вышел не один наш литературовед, а, можно сказать, целое поколение. Портрет Поспелова — несомненная и большая удача автора мемуаров в ряду других особенно значительных портретов — М.М. Бахтина, А.П. Скафтымова и А.А. Золотарева. Взгляд на Г.Н. Поспелова дан с разных временных высот. Это точка зрения ученика и последователя, взгляд благодарный и вместе с тем вдумчиво трезвый, и позднее критический взгляд ученого уже иной
192
мировоззренческой позиции. Подобная «двойственная» установка мемуариста и позволяет с разных сторон осветить сложную фигуру Г.Н. Поспелова.
Студенты к Г.Н. Поспелову «относились очень по-разному. Диапазон мнений о нем был весьма широк: от глубоко заинтересованного, благодарного, порой восторженного приятия до иронически-холодной отчужденности (последнее «в 60-е годы и позже, к сожалению, возобладало» — с. 143). «Яркая личность», лицо филологического факультета («Факультет профессора Поспелова» — так называлась статья Ю. Манна к поспеловскому юбилею 1989 г.) и ученый социологической, марксистской школы, «ортодокс», выступавший «как обладатель непререкаемой истины о развитии общества и закономерностях литературного творчества» (с. 145). «<...> На по-спеловских лекциях лежала печать императивной догматичности, которая безраздельно господствовала в пору нашего студенчества» (там же), — справедливо заключает В. Хализев. Но мы, когда-то слушатели лекций Поспелова, помним — и мемуарист это широко и разнообразно подтверждает, — как часто захватывали нас поспелов-ские лекции «плотным потоком мысли», оснащенностью фактами и живой интонацией человека убежденного. Многим из нас он развернул волнующую панораму мыслей о Достоевском, мне, в частности, впервые открыл Достоевского. Мы несомненно чувствовали в этом лекторе человека особенного, непохожего на многих его коллег, независимого и никак не угождающего правилам начальства. Работалось Поспелову на филологическом факультете, разумеется, нелегко, он часто бывал, по его собственным словам, «козлом отпущения», приходилось отбиваться, «чтобы не съели», а иной раз и «каяться». Не забудем мы факты достойного и смелого поведения профессора Поспелова, известные и менее известные, о которых идет речь в книге. Г.Н. Поспелов отказался подписать статью «Нет нравственного оправдания», написанную от имени профессоров факультета и клеймившую А. Синявского и Ю. Даниэля (1966). А за это тогда выгоняли из Университета, как произошло с А. Адамовичем, работавшим на кафедре советской литературы. Несомненного мужества требовала от ученого и публикация за границей, на французском языке, «крамольной и опасной по тем временам социологической работы Геннадия Николаевича «Российский путь перехода к социализму и его результат» под псевдонимом Е.С. Варга» (с. 159), текст которой широко бытовал в «самиздате».
Приоткрывает мемуарист и неявные, порой прорывавшиеся наружу подспудные душевные импульсы Геннадия Николаевича. Особенно — в последние годы общения с ним, с учителем, когда это общение «стало более открытым, теплым, доверительным, чем раньше» (с. 161). Это скрытая в нем лиричность, писание стихов,
193
которые были «живыми и подлинными», или вдруг проступившая в нем «душевная верность своему «изначальному», поспеловскому «роду», когда увиделось его другое лицо — «лицо доброе, открытое, улыбчивое, веселое» (с. 162), — или прощальное, у гроба Переверзева сказанное неожиданное слово: «До встречи Там!» (с. 155). В целом, в свете непосредственных воспоминаний, выверенных временем и опытом теоретика, свежо и ярко вырисовывается замечательная личность ученого, реальная и огромная значимость фигуры Г.Н. Поспелова.
С чувством большой признательности выполнены в книге также портреты трех других учителей, «заочных»: «Это всемирно известный М.М. Бахтин, высоко ценимый филологами-русистами А.П. Скафтымов и мало кому ведомый А.А. Золотарев» (с. 193). Их влияние на автора, по его словам, было «судьбоносным» для него. Но не только для него одного. Они на расстоянии и из разных времен учили всех нас, учили своими трудами и сказавшимся в них высоким, независимым духом.
В очерке о М. Бахтине живо воспроизведено то небывалое, хмельное волнение, восторги и полемическая острота, с которыми было встречено филологами явление Бахтина. Не забыть первого обсуждения его книги «Проблемы поэтики Достоевского» в 66-й университетской аудитории лекционного корпуса на Моховой. Словно током ударили в наше сознание слово Бахтина, широта и благородство его идей и, главное, осуществленная в исследовательской мысли свобода. Но все это богатство духа открывалось нам, разумеется, далеко не сразу и воспринималось гуманитариями того поколения очень по-разному. В. Хализев справедливо выделяет две стадии освоения бахтинского наследия: первая, когда восторженное восприятие трудов ученого в чем-то даже мешало глубине его постижения, и вторая, более трезвая, объективная, критическая и в большей степени продуктивная. Очень важным нам представляется и сделанный в книге акцент на исключительной значимости ранней философской работы Бахтина «К философии поступка». Этот труд не только «доформировал и обогатил» мировидение автора книги, но и во многих из нас утвердил «понимание неоспоримо ценного в человеческой жизни» (с. 196).
Личность ученого возникает в мемуарах не только из лаконичных характеристик его трудов, сделанных автором-теоретиком, она вырисовывается и с помощью излюбленного им и удачного приема — цепочки, перечня ключевых слов и выражений человека. Таких, например, как «вненаходимость» и «долженствующая причастность», «разум нравственной ориентации», необходимость «смириться до персональной участности», «роковой теоретизм» и «ценности сомнения» и (в изложении мемуариста) закон «несосредоточенности на собственной персоне» (там же). И это может быть не только цепочка
194
понятий, но и мозаика частных реплик, например «обмен репликами с Л.Е. Пинским: «Михаил Михайлович, неужели мы не победим? Ведь мы правы!» — «Именно поэтому и не победим!» (с. 200), или некий афоризм: «Самое страшное в мире — это власть» (там же), или необычное суждение о чем-то из мира природы («Кошки и собаки — совершенно разные существа: в кошке есть тайна, в собаке же ее нет» — с. 201). И все это частицы «устного предания», которое складывается о людях поистине выдающихся.
Завершается книга циклом из семи портретов — «Филологи моего поколения», — о В. Кускове, В. Лакшине, В. Турбине, Е. Пульхри-тудовой, С. Великовском, А. Михайлове и В. Грехневе. Здесь память воздает должное филологам самых разных литературных специальностей: педагогам и исследователям русской и зарубежной, мировой литературы, критикам и публицистам. Они всю свою жизнь сполна отдавали литературному труду, работали увлеченно, честно и плодотворно, часто скромно, истово и самозабвенно, передавая людям, слушателям и читателям, лучшее в своих знаниях и душах. Это были «свет яркий и сильный» (очерк о В. Грехневе, с. 345), глубокая основательность и проникновение в древние корни русской культуры (очерк о В.В. Кускове), острое чутье нового и талантливое первоосмысление перемен в литературе в контексте традиций (очерки о В. Турбине и о В. Лакшине), неостановимое «напряжение поиска» истины (портрет Самария Великовского), подлинная и высокая романтика гуманитария (А. Михайлов), наконец, драматичный и драгоценный опыт «жизни как самостояния» (Елизавета Пульхритудова). Очерк о нашей сокурснице Елизавете Пульхритудовой, о серьезном литературоведе, к сожалению, ныне немногим «ведомом», судя по всему, особенно дорог автору и недаром поставлен в центр «круга» известнейших филологов. Поставлен на равных. Объяснение этого не только в том, что в этой личности был крупный, далеко не вполне реализованный творческий потенциал. В ее жизни — вопреки давлению времени, — в действиях, в поступках осуществлялась независимость духа и боль за других людей, поистине героическое самостояние. Основной тон этой части (впрочем, и всей книги) — глубокая благодарность за встречи, часто благодарность «пожизненная».
Эта последняя часть мемуаров видится не только итогом книги, но и итоговой оценкой поколения. Итог внушительный и достойный. Обдумывая это, возвращаешься к вопросу о связи и разрыве поколений и оглядываешься на один из самых острых моментов в книге. Дочь бросает своей матери (когда-то однокурснице автора мемуаров) нестерпимый укор, укор всему поколению: «Ваше поколение страну развалило, а вам почему-то еще пенсии платят. Отец твой виноват тем, что ушел из деревни в город.. .Ты виновата в том, что не стала диссиденткой.» (с. 60). Прочитав книгу В. Хализева и взвешивая
195
еще раз все за и против, убеждаешься: это суд жестокий и неправый. Осуждение от незнания и непонимания. И прочитанные мемуары о филологах, жизнь или большая часть жизни которых прошла при сталинском тоталитаризме, помогают понять и восстановить связь поколений.
Книга хорошо издана — просто, со вкусом в оформлении, со множеством фотографий, групповых и персональных. Издана «Плеядой-Прогрессом» — издательством, которое уже отмечено признательностью читателей и мастеров культуры. Возглавляет его Станислав Лесневский — из того же «круга филологов», выпускник того же университетского курса, что и В. Хализев. Факт, пожалуй, символический, свидетельство содружества настоящих ревнителей литературы.
Л.А. Колобаева
Сведения об авторе: Колобаева Лидия Андреевна, докт. филол. наук, профессор кафедры истории русской литературы XX-XXI веков филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. Е- mail: l.a.kolobaeva@gmail.com
