CC BY
77ГОРЬКИЙ Максим (1868-1936)
Калейдоскоп самых несходных оценок Г. (от памфлетно-резких, раздраженных - "Смердяков русской революции" у Е.Чирикова, до аналитически взвешенных - у Г.Федотова: писателю по праву принадлежит "патент на благородство" за все сделанное для интеллигенции в период революции) кажется бесконечным. Это касается не только общественной роли Г., но и его собственно писательства. Не один Ю.Айхенвальд считал, что Г. давно исчерпан в силу "нещедрости" его дарования. Оттенки этого мнения выражали и З.Гиппиус, и Н.Берберова, и Н.Оцуп. Однако по-иному высказывались о новых произведениях писателя, оказавшегося в особом положении "между двух берегов" расколовшейся русской культуры, М.Слоним, М.Осоргин, Ф.Степун, Е.Замятин, Ю.Анненков. А о том, что без Г., при неоднозначной оценке его таланта, нельзя обойтись в понимании главных процессов развития русской литературы рубежа XIX и XX вв. и последующей трети века, писало большинство деятелей зарубежья.
Борьба мнений по поводу общественной деятельности Г. объясняется его причастностью к тем главным политическим событиям современности, которые определяли жизненные судьбы современников. Писатель неотделим и от "смены вех" в художественном мире своей эпохи, от борьбы и размежеваний между реализмом и авангардными поисками времени. Неравнодушие отзывавшихся на "феномен Горького" отражалось в их оценках - то отрицательных, то почтительных, то негодующих, то исполненных трудных размышлений о неоднозначности Горького -"разных" его "душах", что тоже расценивалось по-разному.
Периодические возвращения к общественной деятельности писателя, обострение полемики вокруг нее на протяжении 1920-х (как и в последующем) вызывались политическими событиями. В начале 20-х, когда собственно возникала русская политическая и культурная эмиграция в ответ на революционную непримиримость власти Советов, Г., противостоявший большевизму в его борьбе с представителями старой культуры и в то же время сотрудничавший с новой властью в создании основ культуры государства рабочих и крестьян, становился мишенью ожесточенных нападок со стороны "отверженных", тех, кто потерял все в совершившейся катастрофе. Одним из самых постоянных ниспровергателей Г. выступал в этот
момент Бунин. В 1920-1922 он в качестве публициста-обозревателя происходящего в России печатал чаще всего в газете "Общее дело" краткие статьи-отклики, нередко называя их "Записная книжка". Г., его усилия умерить террор, защитить от него представителей интеллигенции, а с другой стороны - и статьи писателя о "новом" ("Обращение к народу и трудовой интеллигенции", "Вчера и сегодня", "Советская Россия и народы мира", "Владимир Ильич Ленин" и др.) отвергаются и развенчиваются Буниным. Так, в статье, саркастически названной "Многогранность" (Общее дело. 1920. 5 нояб.), Бунин заявлял: "Влияние его очень велико, волею судеб - он очень известный русский человек, и вспомните, скольких сбил с толку его открытый переход к большевикам, его двухлетний и горячий труд плечом к плечу с "Владимиром Ильичем", с Петерсом, с Дзержинским, его акафисты советской власти!" Иронизировал Бунин тогда же над известным письмом Г. к В.И.Ленину от 6 сент. 1919, в котором писатель решительно становился на защиту культурных сил страны: "Я... предпочитаю арест... участию - хотя бы молчаливому - в истреблении лучших, ценнейших сил русского народа .предпочитаю быть уничтоженным "белыми", но "красные" тоже не товарищи мне" (цит. по: Неизвестный Горький: Материалы и исследования. М., 1994. Вып. 3. С.30). Выступление Г. годичной давности не потеряло актуальности: в октябре 1920 его перепечатывали левые эмигрантские издания (Воля России. 2 окт.; Народное дело. Таллинн, 2 окт.; Последние новости. 29 окт.), так протестуя против новых акций большевистского террора и опираясь на авторитетность позиции Г. Антигорьковский выпад Бунина в этом случае, как и многих других, был полемикой с теми публицистами и изданиями, которые гуманные усилия писателя на "том берегу" оценивали в качестве необходимых. В конце статьи Бунин и прямо указывал на один из адресатов полемики -Б.Ф.Соколова, публициста и автора очерков о современной России. В его интервью "Беседа с М.Горьким" (Свободные мысли. 1920. 1 нояб.) писатель был назван "самой загадочной, неразгаданной фигурой на фоне советской России": "Как будто большевик. И в то же время их противник. кто не приемлет большевизма, кто чужд ему и далек". На попытку Соколова рассказать словами самого Г. о том, что он "вне политики", "всецело" занят делами культуры - издательством "Всемирная литература", "Домом ученых", - Бунин возражал: "Он, без
конца агитирующий путем всяческих посланий о красе советской власти, канонизирующий Ленина, председательствующий на съездах III Интернационала, - он "далек от политики" (Общее дело. 1920. 5 нояб.). Позиция Соколова в чем-то была близка бунинской. Резюмируя впечатления от встречи с Горьким, он писал: "Русская интеллигенция считает его большевиком и двойственности его позиции не понимает и не принимает".
Полемизировал Бунин с "Последними новостями", поместившими 17 июня 1921 открытое письмо финских ученых под заглавием "Ученые в сов. России" с призывом о помощи - в материале речь шла и об "огромной роли" Г., "отстаивающего интересы русской науки и русских ученых". Бунин через два дня публиковал в "Общем деле" (20 июня) очередной фрагмент "записной книжки", так и начинавшийся словами "Опять Горький! Ну, что ж, и мы опять..." На этот раз он составил своеобразный реестр горьковских выступлений в "Новой жизни", в "Известиях", называя усилия писателя "подлой комедией" "бесстыдных, проклятых, окаянных дней". Своим соратником в развенчании деятельности Г. в этой статье Бунин называл умершего к тому моменту Л.Андреева, ссылаясь на его дневниковую запись 1918 г., опубликованную в "Русском Сборнике" (Париж, 1920): "Нужно составить целый обвинительный акт, чтобы доказать всю преступность Горького и
степень его участия в разрушении и гибели России......Если ...
Горький сух вылезет из воды - можно будет плюнуть в харю жизни!" (Андреев Л. S.O.S.: Дневник (1914-1919); Письма (1917-1919); Статьи и интервью (1919); Воспоминания современников (1918-1919). М.; СПб., 1994. С.102). Негативные оценки Андреевым сотрудничества Г. с советской властью получили известность также благодаря публикациям воспоминаний о последних годах его жизни в прессе русской эмиграции (Иорданская М. Эмиграция и смерть Леонида Андреева (Воспоминания. 1920) // Голос России. 1920. 23 мая, 6, 13 и 20 июня; Гессен И.Г. Из частной переписки: Последние дни Леонида Андреева (1922) // Архив русской революции. Берлин. 2-е изд. 1922. Т.1. С.309).
Одна из антигорьковских заметок Бунина имела заголовок "Горький о большевиках" (Общее дело. 1922. 12 янв.; Бунин И.А. Публицистика 1918-1953 годов. М., 1998. С.134-135). Она начиналась с восхваления брошюры Е.Н.Чирикова "Смердяков русской
революции: Роль Горького в русской революции" (София, 1921). В обвинениях Чирикова, одного из бывших друзей Г. (см., например: "Для нас ты все равно - Каин, Иуда и Пилат русского народа, продавший свою совесть Смердяков русской революции!"), Бунин-публицист видел "новые доказательства Горьковского бесстыдства", того, что он "менял" "свои цвета в зависимости от условий, благоприятных или неблагоприятных для большевистского торжества".
Против Г. подавали свои голоса недавние сотрудники "Всемирной литературы" и члены "Дома ученых": и А.В.Амфитеатров (см. его "Горестные заметы: Очерки красного Петрограда" (Берлин, 1922), и А.Ф.Даманская (Г.Уэлльс в Петрограде // Народное дело: Орган Комитета группы социалистов-революцио-неров СевероЗападной области России. Юрьев; Ревель, 1920. 8 окт.).
Среди первых по времени обличителей писателя были Мережковский и З.Гиппиус. В книге четырех - Д.С.Мережковский, З.Н.Гиппиус, Д.В.Философов, В.А.Злобин - "Царство Антихриста" (Мюнхен, 1921) Мережковский, заявляя религиозно-философскую точку зрения на происходящее, ниспровергал и Г. В разделе "Записная книжка. 1919-1920" он провозглашал свое отрицание: "Ленин - самодержец, Горький - первосвященник. Он - в такой же ласковой оппозиции к Ленину, как Суворин - к Николаю II. ... У обоих в душе - один и тот же провал в пустоту, в нигилизм, в "босячество" (с.240). "В Москве изобрели новую смертную казнь: сажают человека в мешок, наполненный вшами, и вши заедают его до смерти. В такой мешок посадил Горький душу России" (там же).
В той же книге Гиппиус печатала часть своих "Петербургских дневников", где Г. представал в самом неприглядном свете: он некультурен, человечески непорядочен. Привлечение писателей к работе во "Всемирной литературе" - "подкармливание будто бы интеллигентов", унизительное для них: "копеечка, поданная Горьким"; в "Новой жизни" она видит "худое дело" соглашательства, в "промежутках" которого Г. "скупает за бесценок старинные вещи у "буржуев", буквально умирающих с голоду". Пристрастность Гиппиус (факты она смешивала со своим отношением к происходящему, слухами) демонстрирует отклик И.И.Манухина на запись о себе в "Черной книжке", где изображалось его обращение к Г. по поводу арестованного брата: "Рассказывает: попал на обед, по несчастью.
Мне не предложили ... признаюсь, я был голоден, и неприятно очень было: и котлеты, и огурцы свежие... Бедный И.И., когда-то буквально спасший Горького от смерти! За это ему теперь позволяется смотреть, как Горький обедает. И только: потому что на просьбу относительно брата Горький ответил: "Вы мне надоели! Ну и пусть вашего брата расстреляют!" Вскоре после публикации "Черной книжки" в Париже Манухин писал Г., что сказанное о нем "ложь и клевета": "...Обиднее всего для меня было то, что я(?!) якобы говорил о Вас". В другом письме он отмечал: "...мне кажется большим преступлением и перед самим собой и перед Россией, что я счел ниже своего достоинства оспаривать дневник сплетен Гиппиус, хотя и очень больно ущемил он мое сердце" (Звенья: Исторический альманах. Вып. 2. М.; СПб., 1992. С.18). В позднейших воспоминаниях о трудных годах революции, а также о Г. Манухин писал в ином тоне, нежели Гиппиус: "Если мы с женой пережили это время, то только благодаря Горькому; он был тогда в силе и "фаворе" в Москве, вступив на путь сотрудничества с властью по тактическим соображениям, упорно не соглашаясь признать, что его "тактика" ничего в ходе политических событий не изменит ... Должен отметить необычайно внимательное отношение к моей работе М.Горького. Хотя мы с лета 1917 были уже на разных берегах ... стали реже видеться и лишь горячо спорили, видясь, - он как бы не терял меня из виду и в меру сил стремился мне помочь в трудных обстоятельствах нового быта" (Новый журнал. 1963. № 73. С.191, 195).
С позиций, последовательно враждебных большевикам и их власти и, следовательно - антигорьковских, обсуждались также и другие события биографии писателя: смысл его пребывания в Сорренто, его отъезд в СССР. В 1927 в "Возрождении" появилась резко негативная статья "М." (псевд. С.К.Маковского) "Горький и СССР" (20 октября). Против нее 25 октября выступил один из критиков "Последних новостей" В.И.Талин (псевд. С.И.Португейса). "Возрождение" в ответ на эту "защиту" Г. предоставило свои страницы другому автору - А.Ренникову, напечатавшему фельетон "Почему Талин не едет?", продолжая писать о "двуличности советского Буревестника" (В. 1927. 2 нояб.). Свою точку в этой перекрестной полемике поставил Бунин, поместив в "России" (12 ноября) "Заметки" на тему о допустимости вторжения в "личную"
жизнь писателя. В качестве очевидца говорил Бунин об известных фактах биографии Г., подразумевая их фальшь: "Он своим "личным" торговал с самого первого дня всей своей скандальной карьеры. Разве не от него самого слышим мы чуть не каждый день и до сих пор стоеросовые сказки о его будто бы злосчастном, усеянном тысячами приключений и профессий детстве, о его смехотворно-несметных скитаниях ... что он болен уже лет сорок пять чахоткой".
С Буниным-публицистом и критиком по поводу Г. не однажды вступали в полемику представители левого крыла эмиграции, в частности, журнал "Воля России" и один из его авторов М.Слоним. В 1926 это оказалось связанным с программным выступлением Бунина "Миссия русской эмиграции". Откликнулся на него и Г. очерком "Из дневника" (Огонек. 1926. № 31). Слоним не принимал (это отмечал и Г.) того, что "очень хороший писатель" Бунин политически одержим прошлым - "потонувшим миром", "что для часа сегодняшнего он неживой", как он писал в статье "Литературные отклики: Бунин-критик. - Антон Крайний и Зинаида Гиппиус... О "Верстах" (Воля России. 1926. № 8/9). В озлоблении видел уязвимость позиции Бунина и Г. в своем отклике, на что очень скоро ответил Бунин: "Записная книжка" (В. 1927. 26 мая). Так сталкивались политические платформы писателей, разошедшихся по разным историческим баррикадам.
Однако плоскость политических, тем более бескомпромиссно-отрицательных оценок Г. - не единственная в прессе эмиграции. Одновременно с этим происходило обсуждение писательской роли Г., его места в литературе рубежа Х1Х-ХХ вв., успешности либо неуспешности его недавних произведений, их состоявшейся или несостоявшейся "новизны" в текущем литературном процессе. Такого рода мнения высказывались на страницах изданий, в той или иной степени связанных с "левым флангом" эмиграции - в газетах "Последние новости", "Дни", журналах "Современные записки", "Воля России" и др. Масштаб таланта Г., его значимость для развития современного русского искусства признавали писатели и деятели разного ранга авторитетности, разной известности: М.Осоргин, М.Слоним, Е.Замятин, Ю.Анненков, Ф.Степун, В.Ходасевич, Г.Адамович, Н.Оцуп, Г.Федотов, Е.Кускова. Свое признание Г.-художника, интерес к новым его произведениям они сочетали с определенной степенью неприятия его политического пути, однако
стремясь "понять" и объяснить неоднозначность общественной позиции писателя в реальной исторической обусловленности, даже после отъезда в СССР. Подобные суждения, где взвешивались "за" и "против" на общем фоне литературного развития, по сути интегрировали творчество писателя в единый поток русской культуры начала и первой трети
ХХ в., единый, при всех его противостояниях и расколах, как внешних (политических), так и внутренних (т. е. борьбе художественных течений).
Немалую степень известности Г., даже европейской, признавали, хотя и косвенно, Бунин и З.Гиппиус. Когда в 1922 в литературных кругах эмиграции стали обсуждаться разные претенденты (Г., Бунин, Мережковский) на Нобелевскую премию, Бунина взволновало именно имя Г. как очень реального своего соперника. Этот вопрос Бунин затрагивал в переписке с переводчиком А.С.Элиасбергом, который был посредником в его эпистолярном общении с Т.Манном: "Речь может идти разве только об одном Горьком, известном "международной толпе" ... Беда только в том, что говорят, будто премию коллективу не дают, - самое большое двум лицам или одному. Такого "популярного" одного (кроме Горького), я боюсь, среди нас нет (не исключая и Мережковского.)" (Из альбома А.С.Элиасберга: Письма И.А.Бунина, К.Д.Бальмонта, З.Н.Гиппиус // Российский литературоведческий журнал. 1999. № 12. С.175). Влиятельное мнение Т.Манна в пользу Мережковского, но никак не Г., и З.Гиппиус считала важным в подготовке общественного резонанса, необходимого для решения вопроса, с чем она также обращалась к Элиасбергу (Там же. С.194).
Под впечатлением недавно созданного Г., уже после революции, написана статья А.Белого "Максим Горький. По поводу 30-лет-него юбилея" (Эпопея. 1922. № 3). Он подчеркивал, очевидно полемизируя с теми, кто хулил и хоронил писателя, его современность: "Горький - клокочущий весь, весь чреватый еще ... Про скольких нам ясно: "...можно ждать этого." Про Горького ничего такого не скажешь: он - сложен, невнятен, противоречив и стремителен ... и в этом смысле - природа творимой культуры России" (с.7-8).
Сходные представления об усложнившемся и драматичном творческом облике Г. были высказаны Е.Замятиным в статье "О
синтетизме" (написана в 1921, издана в 1922), которая сопровождала альбом портретов современников, выполненный Ю.Анненковым. Замятин так описывал и осмысливал анненковский образ Г. 1920: "Портрет Горького. Сумрачное, скомканное лицо - молчит. Но говорят три еще только вчера прорезавшиеся морщины над бровью, орет красный ромб с "Р.С.Ф.С.Р.", и от него - темная тень - может быть, даже дыра - в голове. А сзади странное сочетание: стальная сеть фантастического огромного города - и семизвездные купола Руси, провалившейся в землю - или, может быть, подымающейся из земли. Две души" (Анненков Ю. Портреты. М.; Пб., 1922; цит. по кн.: Замятин Е. Я боюсь. М., 1999. С.81). В ту пору ни Анненков, ни Замятин еще не были эмигрантами, но важнейшее в своем тогдашнем осознании связи писателя с расколовшимся миром русской жизни они сохранили и в позднейших воспоминаниях, а выраженная одним и высказанная другим трагическая неоднозначность писателя получила признание и определенную общезначимость: к теме горьковской сложности обращались многие, хотя и по-разному, поводы к чему давал и сам художник.
Борьбой мнений отмечено появление "Заметок из дневника" и рассказов начала 20-х ("Отшельник"). Они печатались на страницах "Беседы", журнала, через который, по почину Г., В.Ходасевича и др., делалась попытка осуществить идею "мостов" между "берегами" расколотой русской культуры. "Сочиненность" и только "крупицы правды" находил в новых произведениях Г. его давний оппонент Ю.Айхенвальд (Каменецкий Б. Литературные заметки // Руль. 1923. 27 мая и 2 сент.). Ему оппонировал Д.Лутохин в "Воле России", откликаясь на выход книги "Заметки из дневника. Воспоминания": "В русской литературе, пожалуй, не было еще такой пленительной книги о русском человеке: любовной, острой, сочной" (Воля России. 1924. № 6-7. С.111). В противовес Айхенвальду, Лутохин давал высокие оценки изобразительности языка Г.: "меткий, богатый, почвенный, как у Печерского, у Лескова ... не раздражает, а поражает своей внутренней силой. Он затрагивал и вопрос о русском национальном характере: "Не мало вскрыто Горьким душевных тайников из тех, что хранили герои Достоевского и единственный герой розановских "романов", но эти тайны не мучают читателя, а примиряют его с собой под пером великого человеколюба" (с.112). В позиции "Горь-кого-человека" подчеркнута "воля к активной жизни,
к настоящей правде", которыми он "заражает читателя" в своей "не только нужной, но и превосходной" книге.
Полемичным являлось и выступление М.Слонима со статьей "Живая литература и мертвые критики" (Воля России. 1924. № 4). Он утверждал несомненность "дарования" писателя, споря и с Айхенвальдом, и с З.Гиппиус, и с Буниным. В его восприятии Г. -"большой художник, не меньший, чем Бунин ... дарование его по-прежнему свежо и ярко и радуют его последние произведения" (с.61). Слоним защищал достижение горьковского художественного документализма, в чем проявлялась "новизна" недавно написанного: это направление - "записных книжек", "заметок", "мемуаров" -являлось "живым" в современной русской литературе. Слоним поддерживал позицию "Беседы" - единения культурных сил, вне зависимости от конфронтации политических лагерей: "Монархизм Бунина и большевизм Горького - пена на взбаламученном море политических превращений, а творчество их - драгоценные камни в полной чаше русского художества" (с.61-62). Определенная намеренность сопоставления имен была полемическим приемом: Слоним высказывал тем самым резкое неприятие антигорьковских выступлений Бунина, их тона, как и других публицистов, подобных ему: "Пора прекратить постоянное пошлое зубоскальство над Горьким и понять, что Горький-художник принадлежит не коммунистической партии, а всей мыслящей и культурной России. И эта Россия от Горького не откажется и безразличным для себя его считать не может" (с.62). Одной из мишеней Слонима в качестве "мертвого критика" была, несомненно, З.Гиппиус, незадолго перед этим выступившая со статьей "Литературная запись. Полет в Европу", где так отзывалась о Г.: "Любовь к "культуре" - при полной к ней неспособности - недуг, выедающий, сжигающий не только талант, но и душу человеческую" (СЗ. 1924. № 18. С.136). В этом ниспровержении было неприятие и новых творческих опытов писателя, напечатанных только что в "Беседе", и самого журнала. Важная издательская инициатива Г. была замечена и поддержана, например, М.Осоргиным (СЗ. 1923. № 17. С.491-493).
Роман "Жизнь Клима Самгина", выход отдельных его частей вызывал в эмиграции настороженное внимание, что определялось новой, в сравнении с 20-ми годами, политической позицией писателя: его отъездом в СССР, защитой советских ценностей,
нападками на эмигрантские круги. М.Осоргин, постоянно писавший о Г., высоко ценивший его общественно-литературный авторитет, что открывало возможность, по его убеждениям, диалога в расколотом мире русской культуры, отмечал в одном из писем 1931: "Благодарю ... за третий том "Клима Самгина". Было мне тем приятнее его получить, что я не очень рассчитывал на такое Ваше внимание и не был даже уверен, можно ли Вам писать: судя по некоторым отрывкам Ваших статей, перепечатанным здесь (целиком я этих статей не читал), Вы стали таким сердитым и таким огульно-осуждающим, что я не знал, можно ли мне, изгнанному из пределов СССР за отсутствие пылкой любви к властям, разговаривать с Вами просто, как со старшим русским писателем" (Архив А.М.Горького. КГ-п-55-12-39 // Осоргин М. Собр, соч.: В 2 т. М., 1999. Т.1. С.19). Еще не оконченное горьковское произведение получало критические оценки за негативность, как это было воспринято многими, изображения в нем интеллигенции (это выделял Г.Адамович и др.). Так высказывался и в достаточно развернутом отклике на три вышедшие части Н.Оцуп (Числа. 1933. № 7/8). Критик считал, что в изображении "среднего русского интеллигента до революции" Г. "пытается воскресить и вновь осудить излюбленный в русской литературе тип "лишнего человека" ... Горький сейчас один из идеологов политбюро, следственно материал подобран им пристрастно и без желания смягчить неизбежный приговор" (с.179). Оцуп признавал значительность написанного: "Есть все же возможность химически выделить из рапорта казенного часть художественную, потому что в "Климе Самгине", несмотря ни на что, Горький - не рядовой писатель". Это положение продемонстрировано рядом примеров: "Декадентка Нехаева ... карикатура не лживая. Было в декадентстве нечто, что Горький до сих пор не оценил и не понял, но были ведь там и Нехаевы. Замечателен образ хромого мужичонки и сцена ночной ловли трехпудового сома, которого мужичонка выдумал... У многих персонажей "Клима Самгина есть живые черты" (с.179-180). Считая, что повествование перегружено избыточной детализацией, Оцуп констатировал: "Горький пытается восстановить историю философских и художественных настроений эпохи", представляет "карту нескольких десятилетий русской жизни", произведение "становится захватывающим в конце второго тома и в начале
третьего, там, где описывается нарастание и убывание "революционной волны" 1905 г." (с.178-179). Говорилось в отклике и о двух причинах "неудачи" эпопеи. Первая - в тенденциозном отношении к интеллигенции, вторая - "в природе горьковского таланта". Эти положения обосновывались сопоставлениями, в которых можно видеть попытку рассмотреть Г. в системе художественных исканий современности: в отношении к реализму старой школы, а также к модернизму; Оцуп пересекался с рядом суждений Айхенвальда, Степуна, Адамовича, раскрывая на новом материале некоторые положения, уже высказанные до него. "Клим Самгин", - писал Н.Оцуп, - очевиднее даже, чем все другие вещи Горького, показывает, что один "черно-земный талант" еще не достаточен для великого подвига в литературе, хотя по замыслу эпопея Горького и могла бы на это претендовать. Дарование Горького воспитано в пренебрежении к каким бы то ни было поискам за пределами простейшей реальности. Отсюда такая духота в "Климе Самгине", эта беспросветность, это, как в бане, переполнение всей вещи телами и запахами тел. Совсем недавно совершенно такая же неудача, но по причинам прямо противоположным, постигла - модерниста, тоже большого писателя, у которого еще больше, чем у Горького, данных для исключительных побед в литературе. Я имею в виду Андрея Белого и эпопею "Москва под ударом". Бред и фантастика Белого и все подавляющие "натура и быт" у Горького, оказалось, иногда друг друга стоят. Кстати, эпопея и у того, и у другого задумана одинаково: Белый тоже судья интеллигенции... Искусство не выносит подавления совести, в этом оно чище жизни. Провал двух эпопей двух больших русских писателей не случайное в этом смысле явление. Кстати, если продолжать рассуждение о модернистах и антимодернистах ... какой гениальной удачей было бы соединение в одном лице - Белого и Горького, этих двух полюсов русской литературы. Синтез двух представляемых ими начал в поэзии произошел, и оттого имя поэта, единственного из русских имен двадцатого века, имеет право встать рядом с великими именами мировой литературы. Это имя - Блока. В русской прозе после Толстого и Достоевского - такого имени нет. Розанов? Да, пожалуй, но это ведь не совсем литературное имя. Чехов? Но это уже довольно давнее и все же не совсем безусловно великое прошлое"
(с.181). Затем Оцуп сопоставлял Г. с Прустом, этим кумиром европейской литературы того времени, определяя особенности художественной "памяти" каждого, отдавая явное предпочтение модернистским исканиям: "Если уместно здесь напомнить имя прозаика нового и значения бесспорно всемирного, прозаика, воспитанного в блистательной и опаснейшей атмосфере европейского модернизма и являющегося его лучшим и ядовитейшим цветом, если уместно напомнить, что именно у него жизненный реализм тончайшими тканями переплелся с гением декадентства, может быть, сопоставление с Прустом поможет оттенить особенную беспомощность памяти у Горького. Память Пруста, как молния, озаряет приметную деталь, которая потом, разрастаясь, охватывает, оплетает и поддерживает всю грандиозную эпопею. У Горького памяти не позволено шалить, она - честный труженик, с трудом тащащий чудовищный воз, где среди всякого хлама затеряны и драгоценности" (там же).
Реальная включенность Г. и его творчества в литературную жизнь русского зарубежья выступала в признании многими его несомненного художественного и общественного потенциала, несмотря на возраставшую политическую отчужденность между ним и эмиграцией. Немалое число писателей "с того берега" состояли в переписке с Г., причем писателей разных поколений: среди старших - М.Осоргин, И.Наживин, Д.Святополк-Мирский, П.Сувчинский, из молодых - Г.Газданов. Для каждого из них - одним в литературном наставничестве, другим в решении жизненно важных вопросов -обращения к Г. и его ответы являлись существенно необходимыми. Объединительную роль Г. ценил Осоргин. В его многолетней переписке этот вопрос поднимался по разным поводам, особенно, когда речь шла о молодых. Не однажды Осоргин писал Г., надеясь на реальную помощь: "Нужно каким-то образом проложить для здешних зарубежных писателей путь в литературу российскую . Вам это ближе знать, чем кому-либо другому" (Архив А.М.Горького. КГ-п-55-12-14). Горячо отзываясь на острый доклад Ф.Степуна (появился как статья "Советская и эмигрантская литература 20-х годов"; см. в книге Степуна "Встречи". М., 1998), Осоргин писал Г. о своем понимании свободы слова и критики, возможностей обсуждения как успехов, так и неудач русской литературы на "разных берегах": "Лишь встречи в смелых и честных утверждениях
могут перекинуть мост между теми, кто в России борется за независимое слово, и нами, высланными за желание остаться независимыми в своей мысли и в своих писаниях. Если, конечно, мост нужен. Нам он нужен" (Там же. КГ-п-55-12-11). Весной 1928, в канун отъезда Г. в советскую Россию, Осоргин писал: "Нужно Вас поздравить с юбилеем, но я не знаю, что при этом говорится. Вероятно, Вы "способствовали развитию классового сознания"; я же просто ценю в Вас прекрасного русского писателя" (Там же. КГ-п-55-12-18). Считался Осоргин с горьковскими оценками современной советской литературы. В конце 1928 он адресовал ему просьбу ответить на запрос Бирмингемского университета о списке новейшей российской литературы, связанной с последним десятилетием: "Ваша эрудиция и память настолько неисчерпаемы, что я позволю себе обратиться к Вам, Алексей Максимович, за советом и прямыми указаниями. Полезно, чтобы английские студенты ознакомились с образцами литературы российской, в каком бы плане ни была предложена им работа" (Там же. КГ-п-55-12-20).
Болезненно восприняла левая эмиграция горьковский отъезд на родину, ужесточение им критики по отношению к изгнанной интеллигенции, оправдание террора революции, апологию советского строя (в статьях "Десять лет", "Анонимы и псевдонимы" и др.). Обвинения в неоправданных надеждах, в измене высоким идеалам свободолюбия прозвучали в статье "Вернувшемуся Горькому", написанной Осоргиным (появилась без подписи; Дни. 1928. 28 окт.): "Он, с легкостью, доступной только людям большой славы, мог бы стать кумиром читающей России, если бы только раз, только полунамеком подтвердил то, что писал когда-то, - что это безумие думать, будто благо страны может быть достигнуто путем правительственного террора. Хотя бы только одно это, но вслух и без боязни. Если бы хоть раз он вспомнил, что вся его молодость и зрелые годы прошли в борьбе за освобождение человека от внешних и внутренних пут, что "человек - это огромно", и что этот Человек, сердцу его любезный, стал в стране, ему дорогой, бессловесной пешкой".
Близкой по умонастроению была и получившая известность статья Ек.Кусковой "Обескрыленный сокол (К 35-летию работы М.Горького)" (СЗ. 1928. № 36). Это историко-публицистическое
выступление, в котором совмещались и признание заслуг Г., писателя и общественного деятеля, и переоценка его роли в связи с отступничеством от прежнего служения революции и демократическим идеалам. Не принимая "оплевывания" Горького частью эмиграции (его первая поездка в советскую Россию вызвала новую волну таких нападок), Кускова, помня заслуги Г.-борца (и на рубеже веков, и в октябрьские дни 1917), помня то общее, что соединяло в совместных усилиях его с частью будущих эмигрантов (активную общественную роль писателя она знала непосредственно еще в нижегородские годы со студенческих и рабочих кружков), с горечью исследовала корни метаморфозы Г.: сложность его мировоззренческих позиций - и в отношении к интеллигенции, и к народу. В заслугу писателю Кускова ставила понимание опасности разрыва между народом и интеллигенцией, однако отмечала и пренебрежение ролью интеллигенции в освободительном движении, взгляд на нее с позиций "голытьбы", пристальное внимание к изображению которой, с ее политических позиций (радикально-демократических, не марксистских), во многом определило неустойчивость исканий Г., тупик в его развитии. Успехом выступления Кусковой нужно признать попытку разобраться в значительном художественном и общественном феномене Г. как обусловленном сложностью российского революционного движения.
Нарастание политического размежевания между эмиграцией и переходившим на советские рельсы Г. вызвало новый всплеск неприятия и развенчаний. В этом русле - своеобразный документальный пасквиль - воспоминания Б.Зайцева "Максим Горький (К юбилею)" (1932), где о "талантливом", но всегда "чуждом" собрате по перу автору пишется "тяжело": рядом с ним "дышать нечем" (Зайцев Б. Братья-писатели. Воспоминания. М., 1991. С.14, 22). Посмертно о Г. Зайцев напишет с долей сочувствия, но с преобладанием неприязни (статьи "О Горьком и Андрееве" (1967), "О Горьком и о былом" (1967) // Зайцев Б. Дни. Москва; Париж, 1995). Но в откликах начала 1930-х для многих Г. остается по-прежнему писателем большой и современной значимости. Характерно, что в позднейших мемуарах В.С.Яновского, передающих точными штрихами атмосферу литературного Парижа 30-х, упоминания о Г. глубоко сочувственные. Молодой литератор "незамеченного
поколения" явно не доверял "стихийному потоку брани", который порождали у Бунина имена Г., Андреева, Блока, Брюсова: "Боже упаси заикнуться при Бунине о личных его знакомых: Горький, Андреев, Белый, даже Гумилев. Обо всех современниках у него было горькое, едкое словцо, точно у бывшего дворового, мстящего своим мучителям-барам. Он уверял, что всегда презирал Горького и его произведения. Однако лучшая по старым временам поэма Бунина "Лес точно терем расписной..." была посвящена в первом издании Максиму Горькому. Позже, в эмиграции, он перепечатывал ее уже без посвящения" (Яновский В.С. Поля Елисейские. СПб., 1993. С.135). Благодарно не забыл Яновский об отзыве Г. на первую свою повесть "Колесо", к которому он обратился по рекомендации Осоргина: "Только с течением времени, получив некоторые "мертвые" указания от других писателей, я смог оценить услугу Осоргина. По его совету, я послал "Колесо" Горькому в Сорренто и получил от него два письма, вскружившие мне голову" (с.185). Обращался за советом и помощью к Г. другой молодой писатель - Г.Газданов, высказывая интерес и уважение к творческому вкладу старшего современника в русскую литературу (его письма в архиве А.М.Горького).
Признание важности места Г. в современной русской советской литературе присутствует как очевидная историческая реальность в одном из первых эмигрантских выступлений Е.Замятина, статье "Москва - Петербург" (1933, опубл. НЖ. 1963. № 72). Говоря о "петербургской литературной линии" как оппозиционной для пореволюционного периода, Замятин отмечал связи Г. именно с теми явлениями, которые несли "обновление" современному искусству: он поддерживал молодых литераторов группы "Серапионовы братья", выступал инициатором "непартийных" журналов, против недопустимой односторонности критики, занимающейся "почти исключительно преподаванием социально-революционной педагогики", в ущерб учебе мастерству. И в 20-е, и в 30-е г. негативным оценкам творчества и деятельности Г. (как у Бунина, Е.Чирикова) противостояли оценки признательные, отдающие должное масштабности таланта художника, его общественно-культурной работе. Это выражено в критических выступлениях, в переписке, воспоминаниях. Приведем суждения Ремизова, М.Цветаевой. Отвечая на столкновение мнений в определении приоритетов, М.Цветаева в письме А.А.Тесковой 24
ноября 1933 откликалась: "И больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее - Горький. Горький - эпоха, а Бунин - конец эпохи" (Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М., 1995. Т. 6. С. 407). Для А.М.Ремизова не было сомнения в огромности значения Г.: "Суть очарования Горького именно в том, что в круге бестий, бесчеловечья и подчеловечья заговорил он голосом громким и в новых образах о самом нужном для человеческой жизни - о достоинстве человека ... Место его в русской литературе на виду" (Ремизов А. М.Горький // Максим Горький: Pro et contra. Антология. СПб., 1997. С.219). Футурист Д.Бурлюк называл Г. "великим народным писателем": "Что поражало в Горьком - это связь с народом. Горький - человек новой России, в нем воплощение ее воли и дерзаний" (Бурлюк Д. Фрагменты из воспоминаний футуриста. СПб., 1994. С. 97).
В 1936 вечера памяти Г. состоялись во многих эмигрантских организациях. Только в Париже (о чем сообщали "Последние новости", "Возрождение") - в "Объединении писателей и поэтов", "Союзе возвращения на родину", "Религиозно-философской академии", "Кружке русско-еврейской интеллигенции". На них выступали писатели, философы, общественные деятели, в том числе знавшие Г. при жизни, среди них - В.Ходасевич, Г.Адамович, Е.Замятин, Н.Берберова, Ю.Анненков, а также - И.И.Бунаков, В.С.Варшавский, М.Слоним, М.Цветаева, Л.Д.Червинская (см.: Последние новости. 1936. 28 июня, 8 июля, 21 ноября). Появившиеся вскоре их и других авторов выступления в печати "на смерть писателя" по большей части не являлись только "поминальными", а представляли либо свидетельски ценные воспоминания, либо размышления на тему об исторической роли ушедшего писателя, "крупного таланта", его места в русской культуре первых десятилетий ХХ в., значения в поисках общественной мысли, причастности к эпохальным сдвигам в жизни России.
Общественный деятель и религиозный философ Г.П.Федотов в статье "На смерть Горького" обращался к спектру проблем: как проявляется в его творчестве противоборство разных общественных сил русской истории, как соотносится его гуманизм с религиозной нравственностью, каковы истоки мироотношения писателя. Г., по определению Федотова, "бесспорно, был одним из крупных писателей" (Федотов Г.П. Защита России: Статьи I936-I940 гг. из "Новой России". Париж, 1988. С.37). Главное в писателе - уважение к
человеку, уважение к науке, однако, "как уважали их в XVIII столетии. Ненависть к Богу - один из ингредиентов этого сомнительного гуманизма. Его любовь к человеку - ненавидящая любовь. И ненависть направлена не только на тьму, жестокость и неправду в человеке, но и на его слабость и глупость. Добрая прививка ницшеанства в юности сблизила Горького с Лениным ... Но в отличие от Ленина, Горький не заигрывал с тьмой и не разнуздывал зверя. Тьме и зверю он объявил войну, и долго не хотел признать торжества победителей. Горький эпохи Октябрьской революции (1917-1922) - это апогей человека. Никто не вправе забывать того, что сделал он в эти годы для России и для интеллигенции ... Статьи Горького в "Новой Жизни" - бесспорный патент на благородство. Здесь он шел не против старого мира, а против хаоса и безумия, обуявших его класс, его Россию" (с.40, 39). Горькому свойственно "всегда живое чувство особого классового самосознания": "тех низовых слоев, которые сейчас победили в России. Это новая интеллигенция, смертельно ненавидящая старую Россию и упоенная рационалистическим замыслом России новой, небывалой" (с.38). Г. "чужд политике" и в то же время "поэт революции": "Он всегда был с еретиками, с романтиками, с искателями, которые примешивали крупицу индивидуализма к безрадостному коллективизму Ленина. Отсюда его связь с Богдановым и Луначарским, его школа на Капри" (с.39). Среди особых оттенков гуманизма художественного мира Г. Федотов выделяет карикатурное изображение интеллигенции, сознательную ненависть, но и уважение к "органичности и силе" крепких хозяев. Полемичен Федотов к тем, кто "травил" Г. в эмиграции: "За что? За то, что он не мог до конца проклясть революцию рабочих и крестьян и не порвал связей с теми, кого не уставал обличать и поучать? Но там был его народ, его класс" (с.41).
Статья Адамовича "Максим Горький" (СЗ. 1936. № 61; цит. по перепечатке: Литературное обозрение. 1992. № 5/6) - и воздание должного судьбе крупного, сложного писателя, и полемика с ним, с отношением к нему в советской России, где имя его окружено "апофеозом, посмертным невиданным триумфом" (с.38). Позитивное и негативное в оценках Адамовича тесно переплетено, но, главное, сопряжено с эпохальным масштабом личности писателя, бывшего "в основных своих замыслах истинным поэтом", вызывавшего "мировое взволнованное сочувствие" и, тем не менее, оставившего в
последние годы "ужасающее, навеки неизгладимое в памяти искажение понятия о художнике-учителе и поэте-моралисте" (с.39, 40). Вот одна из признательных и одновременно развенчивающих характеристик: "Судить Горького, конечно, никто сейчас не вправе. Однако мы вправе сказать, что он всегда претендовал, - и претендовал основательно, - на авторитет не только узкохудожественный, но и моральный, что он был у самой черты духовного величия - и потерпел под конец жизни ужасное крушение... Он сам, со своим умом, со своим чутьем, не мог этого не понимать" (с.38). Адамович ставит вопрос: "Был ли это очень большой писатель?" - и отвечает разными оценками современников: одни это утверждают, другие оспаривают. Критик подчеркивал особую сторону обаяния и загадки личности Г.: "На расстоянии открылась самая значительная в нем черта: наличие исключительной натуры, самобытной и щедрой личности ... В Горьком важно то, что это - первоисточник творчества. За каждой его строкой чувствуется человек, с появлением которого что-то изменилось в мире, - и хороша ли сама по себе эта строка, дурна ли, она все-таки ценнее всех безупречных и безличных упражнений" (с.38). В раннем творчестве писателя Адамович видел связь с главными интуициями времени: "Был с одной стороны "гнет", с другой ... - все, что с ним боролось. Не всегда разделение проводилось по линии политиче-
ской... Все талантливое, свежее, новое зачислялось в "светлый" лагерь, и Горький был принят в нем как вождь и застрельщик" (с.39). Адамович формулирует положение о Г. художнике-реалисте, внесшем "значимый" "вклад в духовную жизнь эпохи", что "широкий читатель" уловил и почувствовал "лучше присяжных ценителей" литературы: "В "Городке Окурове", в "Детстве" и других автобиографических повествованиях, в длинном ряде прекрасных -порою даже незабываемых, как "Страсти-мордасти" или "О тараканах" - рассказов мелькает множество метко очерченных людей. Подлинные ли это образы? Не совсем. Скорей - силуэты, наброски, в целом складывающиеся в необычайно живописную "панораму". Несколько поверхностная их одушевленность, бойкость авторской руки заставляют задуматься: не "очеркист" ли Горький ... ? Сомнение это законное, но исчезающее по мере вчитывания. У автора "Моих университетов" есть тема, есть общий, постоянный,
свой замысел, - есть, значит, то, что и делает писателя поэтом. Созданные им люди объединяются, и вместе поднимают вопрос о положении человека в мире, вопрос мучительный и трагический, то суживающийся до исторически-национальных рамок (Россия, русские условия начала двадцатого века), то оттесняющий их и встающий во всей своей вечной беспредельности. Мировое взволнованное сочувствие творчеству Горького только этим и было вызвано" (с.39). Реализм Г. Адамович рассматривает в сопоставлении и одновременно противопоставлении с традицией Достоевского: "Место Горького в русской литературе - в окружении того писателя, которого он ненавидел: около Достоевского. Парадоксально это утверждение лишь на первый взгляд, и оправдывает его не только "вкус к страданию", свойственный обоим поэтам. Оправдывает больше всего - отрыв от корней, разрыв с землей, и, как результат, одиночество человека среди стихии. Поздний, грустный, сухой привкус творчества смягчен у Достоевского эсхатологическими прозрениями и надеждами, у Горького - верою в мощь разума". Критик размежевывает Горького с новейшими исканиями: "Единствен-ный настоящий предмет реализма - душа человека - его не интересует, и всякое "копание", "ковыряние" в ней он отвергает. Он признает личность только в действии". Негативна у Адамовича оценка "Жизни Клима Самгина": "Не эта ли замкнуто-трагическая, безысходная атмосфера, разлитая в творчестве Горького, помешала созданию "великого" произведения, о котором он мечтал? Отдельные вспышки прежнего, "очеркового" характера длились до последних лет, но два широких полотна, "Дело Артамоновых" и "Клим Самгин" - неудача явная. ... Как картина нравов - "Клим Самгин" довольно ярок ... Но печально-показательно, что Горький в старости, после стольких исканий и вопросов, - и в годы, когда всем этим исканиям и вопросам идет такая страшная проверка, - дал именно "полезную" книгу, ничего больше" (с.40).
Воспоминания В.Ходасевича "М.Горький" в двух частях появились не сразу, первая - в 1937, вторая в 1940, посмертно. Ходасевич нарисовал психологический портрет писателя, использовав воспоминания о годах непосредственного -семилетнего - общения с ним. Этот литературный портрет явился по сути началом художественного воссоздания облика писателя, продолженный потом и другими: Е.Замятиным, Ю.Анненковым,
Н.Берберовой. Портретный очерк Ходасевича написан полемично. Мемуарист, владевший мастерством художественного слова, доносил до своих современников свидетельства о жизни Г. в революционном Петрограде (противостояние писателя -гражданина и гуманиста - красному террору, помощь голодавшим интеллигентам, отношение Г. и к нему коммунистических вождей). Писал Ходасевич также о "потаенной", неизвестной и скрываемой тогда эпохе горьковской жизни в полуэмиграции в начале 20-х, о чем распространялось немало слухов, порождаемых "литературной завистью и подхваченных политической враждой" (Ходасевич В. Соч. В 4 т. М., 1997. Т. 4. С.158-159). Через множество запомнившихся случаев и деталей Ходасевич стремился передать свое осмысление "природного характера" Г.-человека. В центре восприятия Ходасевича, "читателя" и свидетеля дней жизни небывалого по размаху известности писателя, одно произведение, "лучшее из всего, что им написано, и, несомненно, - центральное в его творчестве": пьеса "На дне". Ключевой в мироотношении и философии Г. Ходасевич считал проблему отношения к правде и лжи, отношения "запутанного": когда "сон золотой", "возвышающий обман" ценится выше "всякой низкой истины". Самого Г. Ходасевич считал не столько искателем истины, сколько утешителем: "Горькому довелось жить в эпоху, когда "сон золотой" заключался в мечте о социальной революции как панацее от всех человеческих страданий. Он поддерживал эту мечту, он сделался ее глашатаем ... Сквозь русское освободительное движение, а потом сквозь революцию он прошел возбудителем и укрепителем мечты, Лукою, лукавым странником" (с.166). С подлинным уважением запечатлел Ходасевич многие черты живой личности писателя, самоотверженного в творческом горении, неподдельно скромного, "благоговейно преклонявшегося перед литературой" (с.180).
В жанре психологического и творческого портрета написаны также воспоминания Замятина "М.Горький" (1936). В отличие от Ходасевича, который воссоздание фактов биографии писателя дополнял своим "прочтением" его творческой позиции и этим не уходил от "суда" над Г., Замятин вспоминал о нем, не судя, а стремясь понять, и если что-то объяснял, то только ссылаясь на него самого. Своим свидетельством о Г. он опровергал ложь и слухов, небескорыстных, и политических инвектив. Главным в отклике на
смерть писателя, которого Замятин знал много лет, глубоко уважал, кому был обязан очень существенным (как многие), он считал рассказ именно о личности, о "жизненном романе Горького", а не творчестве (Замятин Е. Я боюсь. С.222). 3амятинский очерк 1936 продолжал то восприятие Г. как трагической личности эпохи, которое начало складываться у него и других современников еще в 20-е в России. Замятин "видел" и "знал" Г. многосложным, неоднозначным русским человеком, прошедшим колоссальную жизненную школу на переломе эпох, что и явилось источником его "головокружительной писательской судьбы": "Они жили вместе -Горький и Пешков. Судьба кровно, неразрывно связала их. Они были очень похожи друг на друга и все-таки не совсем одинаковы. Иногда случалось, что они спорили и ссорились друг с другом, потом мирились и шли в жизни рядом ... Я знал обоих. Но я не вижу надобности говорить о писателе Горьком, о котором лучше всего говорят его книги. Мне хочется вспомнить здесь о человеке с большим сердцем и с большой биографией. Есть много замечательных писателей без биографий, которые проходят через жизнь только в качестве гениальнейших наблюдателей. Таков был, например ... один из тончайших мастеров русского слова - Антон Чехов. Горький никогда не мог оставаться только зрителем, он всегда вмешивался в самую гущу событий, он хотел действовать. Он был заряжен такой энергией, которой было тесно на страницах книг: она выливалась в жизнь. Сама его жизнь - это книга, это увлекательный роман" (с.221). Писательским даром памяти и точного слова Замятин в кратком очерке передавал сложнейшие моменты пути Г., пересекавшегося с русской историей (и "посвящение" в революционеры от русских студентов, и просветительские замыслы под звуки выстрелов революции 1917, споры с Лениным о политике террора, что послужило главной причиной "временной размолвки с большевиками" и отъезда за границу). Содержит очерк также интонации подлинных реплик Г., отмечающих кульминационные моменты его биографии.
Среди самых эмоциональных откликов на смерть Г. - слова Ф.Шаляпина. Несмотря на трудности в отношениях с Г., великий актер писал о нем как о близком и дорогом человеке огромных жизненных целей, одной из главных страстей которого была любовь к России (НЖ. 1954. № 38. С.245). Об истории своей дружбы, а также
размолвок с Г., влиянии писателя Шаляпин рассказывал в книге "Маска и душа: Мои сорок лет на театрах" (Париж, 1932).
Одну из версий причастности Г. к революционному движению представил Л.Троцкий, считая социал-демократизм писателя непоследовательным, участие в революции связанным с многими колебаниями, классово-пролетарский характер творчества осложненным другими идейными выборами, признавая однако несомненность таланта этого "еретика" в марксизме (Троцкий Л. М.Горький // Бюллетень оппозиции. 1936. № 52-53).
Последнюю, заключительную страницу в осознании и освоении писателями первой волны эмиграции личности и творчества Г. составили послевоенные работы 50-60-х. К имени Г., его наследию обращались в новых условиях и прежде писавшие, как Ю.Анненков, Ек.Кускова, Н.Берберова, Р.Гуль, И.Сургучев, так и вновь обратившиеся к этой, по сути исторической "теме" русской культуры первой половины XX в. В.Набоков, А.Штейнберг, П.Мороз. Разные авторы, предельно разные подходы: литературный и историко-культурный - Берберовой, Набокова, а с другой стороны, -мемуарный и общественно-исторический, как у Кусковой, Штейнберга, причем не одной степени достоверности (в силу определенной "курсивности", субъективности авторов). Моментом, объединяющим всех, представляется объективно возникшая потребность "вернуться" к Г., фигура которого обрела историческую масштабность, выдержала испытание временем, но по-прежнему оставалась актуальной. Она вызывала споры по кардинальным вопросам развития литературы, требовала своих ответов в самоопределении и писателей, и художников, и общественных деятелей. Особой стороной этих размышлений о Г. становится полемика с советской версией изучения писателя, его трактовкой в качестве основоположника социалистического реализма. Русские эмигранты, очень несходные по художественным и общественным пристрастиям, однако все-таки отстаивают "своего" Г., видного представителя русской культуры XX в., не умещающегося в прокрустово ложе советских классификаций, даже культа писателя, тем не менее обедняющего сложность, многоликость его творческих исканий, мужество его общественной деятельности. Не случайно, именно по прошествии времени, писатели и публицисты-эмигранты стали искать свидетельств горьковской оппозиционности уже в
советские годы, размышляли о трагедии позднего периода его жизни. Об этом писал П.Мороз (см. его воспоминания "Встречи с Горьким" // Социалистический вестник. Нью-Йорк; Париж, 1954. № 1). Своеобразную защиту Г. от советской фальсификации, обоснование трагичности его выбора начала 30-х (решения вернуться в СССР) представляла статья Ек.Кусковой "Трагедия Максима Горького" (НЖ. 1954. № 38). Тему Г. и советской литературы Р.Гуль одним из первых осложняет постановкой вопроса о цензуре в СССР ("Одвуконь: Советская и эмигрантская литература". Нью-Йорк, 1973. С.194 и др.).
Развенчание внерелигиозности Г. продолжал И.Сургучев ("Горький и Дьявол" // В. 1955. № 46). Являясь писателем христианского мироощущения, он перекликался в своем неприятии Г. с Б.Зайцевым, И.Шмелевым. Обоснование неординарности общественной позиции Г., раскрытие "потаенности" некоторых сторон его биографии, полемичное к упрощающим версиям "советского Горького", дал в своих воспоминаниях Н.Валентинов ("Встречи с Горьким" //НЖ. 1965. № 78). Субъективную версию позиции и деятельности Г. первых лет советской власти содержит книга А.Штейнберга "Друзья моих ранних лет (1911-1928)" (Париж, 1991).
Книга Берберовой "Курсив мой" и "Железная женщина" воссоздают облик Г. средствами художественной документалистики. Но это особая - авторская, "курсивная" - версия пути яркой личности и большого писателя в переломные 20-е, важные для становления и раскола русской культуры. "Свет" и "тень" горьковского пути отмечены как важные для всей эпохи. С благодарностью воспринимаются подлинные документы, включаемые в текст письма писателя, содержащие эффект истинности изображаемого. Оценки В.Набоковым Г. в его "Лекциях по русской литературе: Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев" двойственны. Г. ему чужд: и предмет его изображения (он "обнажал столкновения" -человеческие и общественные, "потрясал воображение" своими рассказами, "могущественными, неотразимыми"), и способы письма ("работал на резких контрастах", "вечно выискивал сногсшибательные факты"). Ему не интересен "голый реализм" писателя старой школы. Но даже в негативном восприятии-разборе рассказа "На плотах" Набоков признает правдоподобность,
мастерство изображенного. Что касается целостной, исторической оценки Г., то Набоков скрупулезно объективен в изложении биографии писателя "как яркого явления русской общественной жизни": он точно отбирает факты и версии, не обращаясь к тому ложному, что так или иначе умаляло значимость писателя-деятеля. Набоков выступал в данном случае в качестве несущего традицию русского искусства для иноязычного восприятия: в его позиции не было "беспамятства", было достойное представление определенной линии русского искусства в мировом опыте. Самую высокую степень признания Г. Набоков связывал с пьесой "На дне" и ее воплощением на сцене Московского художественного театра, этого "храма подлинного и отточенного искусства" (Набоков В. Лекции по русской литературе... М., 1996. С.377). Включая имя Г. в курс лекций о известнейших русских писателях, Набоков поддерживал выработанный эмиграцией еще в 20-е ценностный критерий: рассматривать горьковские достижения ("На дне", "Детство") в панораме лучшего, что появилось в русской литературе ХХ в.
И.А.Ревякина
ГРИБОЕДОВ Александр Сергеевич (1795-1829)
Личность Г., его жизненная и творческая судьба неординарна и загадочна. "О Грибоедове, действительно, сохранилось гораздо меньше рассказов и воспоминаний, чем о других великих наших писателях, и среди русских читателей, читавший и много раз видевший на сцене "Горе от ума", знает об его авторе лишь страничку школьного учебника" (Словцов Р. Грибоедов в воспоминаниях современников // ПН. 1929. 21 февр.). Г.Адамович отмечал: "О каждом из крупнейших русских писателей мы, даже не будучи биографами их, знаем, что это были за личности и характеры ... Грибоедов ускользает от нас и такой ускользающей, почти загадочной тенью, он в нашей памяти остался" (Адамович Г. Смерть Грибоедова // ПН. 1929.
7 февр.). О противоречиях гениальной личности сказал П.А.Струве в своей речи, произнесенной на грибоедовском вечере Белградского "Союза русских писателей и журналистов": "Великие творцы всегда ясно ощущают, что лицо и гений как-то в них различествуется... У них, у великих творцов наибольшее расстояние между лицом живущим и гением творящим..." (Струве П.А. Лицо и гений Грибоедова // Россия и славянство. 1929. 20 апр.).
