CC BY
55
НАУЧНЫЕ СООБЩЕНИЯ АСПИРАНТОВ И МАГИСТРАНТОВ
А. В. Журавлева
Московский православный институт святого Иоанна Богослова
ГОГОЛЬ И ЛЕОНТЬЕВ: ОСОБЕННОСТИ РУССКОГО ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОГО МИРОВОСПРИЯТИЯ
В статье проводится сравнительный анализ эсхатологических воззрений Николая Гоголя и Константина Леонтьева. Выявляется общая основа, которая характерна для русского национального самосознания, связанного с византийской традицией. В этом контексте раскрываются особенности этического пессимизма Леонтьева, который становится основой философии русского консерватизма.
Ключевые слова: русская литература, русская философия, эсхатология, этика, философия пессимизма, византийский духовный тип, консерватизм.
A. V. Zhuravleva
St. John the Theologian's Moscow Orthodox Institute
(Moscow, Russia)
GOGOL AND LEONTIEV: FEATURES OF RUSSIAN ESCHATOLOGICAL
WORLDVIEW
The article presents a comparative analysis of the eschatological views of Nikolai Gogol and Konstantin Leontiev. It reveals a general framework, which is characteristic of Russian national identity associated with the Byzantine tradition. In this context, it reveals the features of Leontiev's ethical pessimism, which is the basis of the philosophy of Russian conservatism.
Keywords: Russian literature, Russian philosophy, eschatology, ethics, philosophy of pessimism, the Byzantine spiritual type, conservatism.
Некоторые темы имеют сквозной характер для понимания национальной идентичности. Так, для раскрытия своеобразия отечественной культуры важнейшим является вопрос о том, что такое эсхатологическое мышление и вообще эсхатологическое мировосприятие для русского национального самосознания. «Эсхатологический вопрос» всегда возникает в контексте постановки фундаментальных проблем бытия - смысла жизни и смысла истории. Именно постановка этих вопросов и отличает русскую религиозную философию. Как отмечает А. Г. Гачева: «Эсхатология, с точки зрения русских религиозных мыслителей, не обесценивает историю. Напротив - придает ей смысл, который не стирается временем, выводит ее из эмпирии в эмпирею, соединяет небесное и земное, делает текущее причастником вечности» [1, с. 161].
Достаточно полно и емко эсхатологическая доминанта русского национального самосознания выражена в известных словах Н. А. Бердяева из его «Русской идеи»: «... мы, русские, апокалиптики или нигилисты» [2, с. 157]. Нигилизм, помноженный на апокалиптику, и есть своеобразная «формула» русского эсхатологического мировосприятия, которое отразилась буквально на
всех значимых идеях и построениях русской философии и культуры. Во многом эти понятия стали синонимичными, определяющими дух и стиль русской культуры в целом. Однако, есть имена, которые выделяются в этом ряду по силе выражения этого мирочувствия.
Мы полагаем, что такими именами являются фигуры Николая Гоголя и Константина Леонтьева, чья близость определяется не только содержательно -общее эсхатологическое мировидение, но и «формально»: и тот, и другой воплотили форму литературно-философского синтеза, являющегося типологической чертой русской философской культуры. Об этом говорят современные исследователи: «Крайнее выражение эсхатологической тревоги можно найти у Гоголя и Леонтьева - очень близких духовно, психологически и даже биографически фигур. Их обоих всю жизнь преследует эсхатологический ужас, вызывающий мощный аскетический удар по жизни, творчеству и культуре» [3, с. 33].
Обоих русских мыслителей объединяют не только теоретические построения, но и общее психологическое мироощущение («эсхатологическая тревога»), которое отражается на биографической канве жизни. В своей книге о Гоголе известный русский философ и историк философии В. В. Зеньковский показал писателя в трех ипостасях: как художника, как мыслителя и как человека. При этом автор прослеживает эволюцию эсхатологических чувств Гоголя, которые проявляются в его личностных характеристиках. Вот, например, такое свидетельство В. В. Зеньковского помогает понять внутреннее душевное умонастроение Гоголя: «В августе 1840 года Гоголь сильно захворал, но кроме физических страданий он испытал «болезненную тоску». «Это было ужасно, - писал он в октябре 1840 года Погодину, - это была та самая тоска, то ужасное беспокойство, в каком я видел Виельгорского в последние дни его жизни». Врачи не могли помочь Гоголю, и он, «поняв свое положение», наскоро написал завещание. Гоголь решил ехать в Италию, чтобы там умирать, - но дорога спасла Гоголя, как он сам писал Плетневу в том же октябре 1840 года» [4, с. 208].
Вот это эсхатологическое в своей основе чувство смерти пронизывает не только его психологически, но и «теоретически» (эстетически, философски, метафизически), отражаясь на его произведениях. Как отмечал К. Мочульский, везде и во всем Гоголь чувствует «дыхание Смерти», поскольку он «увидел мир sub specie mortis» [5, с. 34]. Это эсхатологическое видение и определяет эстетическую, метафизическую и философскую стилистику гоголевских текстов, проникнутых общим чувством конца, гибели, заката. Уже с первых строк «Выбранных мест из переписки с друзьями» он пишет: «Я был тяжело болен; Смерть уже была близко. Собравши остаток сил своих и воспользовавшись первой минутой полной трезвости моего ума, я написал духовное завещание, в котором, между прочим, возлагаю обязанность на друзей моих издать, после моей смерти, некоторые из моих писем. ...Небесная милость Божия отвела от меня руку смерти» [6, с. 7].
При этом, очень важно отметить, что Гоголь не замыкается в эстетическом самолюбовании смерти, или не предается полностью
болезненным состояниям, но выходит к самым важным этическим вопросом о соотношении зла и красоты, зла и смерти и в душе человека, и в культуре, и в жизни. Это делает Гоголя предтечей многих магистральных направлений русской нравственной философии. Как пишет про Гоголя известный современный исследователь русской этики В. Н. Назаров: «он вплотную подошел к основным темам русской нравственно-философской мысли, предвосхитив и очертив круг духовно-нравственных идей русской культуры. Не оставив после себя цельного и стройного миросозерцания или систематического учения, Гоголь внес в развитие русской этической мысли нечто более значимое: опыт нравственно-религиозных исканий, связанный с кардинальной переоценкой смысла творчества и духовным преображением жизни, запечатленной им в духовной прозе» [7, с. 51].
Это очень важные слова, раскрывающие духовный мир Гоголя и его место в русской философии. Идея превосходства этического над эстетическим в свете эсхатологии - важнейшая тема для Гоголя, ставшая своеобразным нравственным каноном для дальнейшей русской философии. В частности, вот как она выражена в «Выбранных местах из переписки с друзьями», когда писатель говорит о сожжении второго тома «Мертвых душ»: «Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясением, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собой смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее» [8, с. 86].
Однако, и это стоит отметить, Гоголь-художник никогда полностью не подчинялся Гоголю-проповеднику, хотя именно так и может показаться при критическом рассмотрении второго периода его жизни. Скорее можно говорить о напряженной борьбе этического и эстетического в душе Гоголя, которая была в значительной степени стимулировано близким ощущением смерти. Именно это и роднит Гоголя с другим русским философом и писателем Константином Леонтьевым, у которого эсхатологическое мировосприятие также достигает высочайшей степени.
Весьма схожие черты мировидения у Гоголя и Леонтьева проявляются и в сильном эстетическом чувстве, и в крайне болезненном восприятии смерти, и в критике пошлости и мещанства современной им буржуазной культуры, и в особой миссии России, и в глубокой постановке вопроса о Церкви, и в культивировании строго аскетического идеала, который должен возвыситься над мирскими ценностями жизни и культуры. Но главное, это обостренный эсхатологизм Леонтьева, о котором очень точно и глубоко сказал С. Н. Булгаков по поводу 25-летия со дня кончины К. Н. Леонтьева (13 ноября 1916 года): «Наряду с проповедью страха выступают с резкою четкостью и мрачные эсхатологические тона, безнадежное безразличие ко всему земному, ибо все прейдет с шумом. Такая вера в скорость конца и непрочность всего живого была у первых христиан, но для них она являлась источником радости и света, не страха и разочарования. Поэтому невольно в леонтьевском эсхатологизме слышится и личное разочарование, и надорванность: с раненым сердцем и
подстреленными крыльями пришел он к вратам обители и искал там силы не столько для жизни, сколько для близко уже надвинувшейся смерти» [9, с. 386387].
Еще в более радикальных тонах об эсхатологизме Константина Леонтьева высказался Н. А. Бердяев, истолковав его взгляды как «сатанинское» христианство: «Для Леонтьева христианство не есть религия любви и радостной вести, а мрачная религия страха и насилия. Больше всего он дорожил в христианстве пессимистическими предсказаниями о будущем земли, о невозможности на ней Царства Божьего. Как это ни странно, но христианина Леонтьева притягивало более всего к себе учение о зле, о безбожном и антихристском начале, заключенное в религии Христа. И Леонтьева я решаюсь назвать сатанистом, надевшим на себя христианское обличие. Его религиозный пафос был направлен на апокалиптические предсказания об оскудении любви, о смерти мира и Страшном суде» [10, с. 220].
Эти достаточно резкие оценки мировоззрения К. Н. Леонтьева, данные видными русскими религиозными философами, в определенной степени оправданы. Это, доведенное до крайних пределов, христианское отчаяние, пессимизм и неверие в преображение жизни и культуры. Здесь духовная энергия переносится в личный план спасения. Сам философ говорит об этом так: «Христос не обещал нам в будущем воцарения любви и правды на этой земле, нет! Он сказал, что «под конец оскудеет любовь...» Но мы лично должны творить дела любви, если хотим себе прощения и блаженства в загробной жизни - вот и все» [11, с. 173]. А в письме к В. В. Розанову он высказывается еще более определенно: «Христианство личное есть прежде всего трансцендентный (не земной, загробный) эгоизм. Альтруизм же сам собою «приложится». «Страх Божий» (за себя, за свою вечность) есть начало премудрости религиозной» [12, с. 329-330].
В. Н. Назаров назвал религиозные воззрения Н. Н. Леонтьева «этикой трансцендентного эгоизма» и охарактеризовал их следующим образом: «.гуманность в понимании Леонтьева не есть любовь к человечеству во имя всеобщего благоденствия и всемирного братства, но акт мистической веры в загробное спасение личной души. Это позволяет охарактеризовать христианский спиритуализм Леонтьева и как этику трансцендентного эгоизма» [7, 97]. С точки зрения В. Н. Назарова, данный тип этико-религиозных представлений характеризуется как мистическое оправдание христианства («этика христианского спиритуализма»), в котором больше мистического, чем собственно этического. Нравственно то, что находит мистическое оправдание, а в мистическом плане наиболее сильным для Леонтьева было ощущение смирения и «страха Божьего».
И такое мирочувствие, во многом, иррационально в своей основе, но именно таким оно было и у Гоголя. Здесь обнаруживается полное духовное, психологическое и религиозное родство двух великих представителей русской культуры, в основе которой, как это ни парадоксально, разочарование в культуре как наиболее сильным проявлением земного, житейского, человеческого. Конечно, можно дать аналитический разбор этого пессимизма и
разочарования. Но, оно, как мы полагаем, является квинтэссенцией эсхатологического мирочувствия, которое есть архетипическая черта русского национального мировосприятия.
В книге И. А. Бессонова «Русская народная эсхатология: история и современность» на обширном материале показаны истоки русской эсхатологии, среди которых, немаловажное место занимает византийская апокалиптика. Автор говорит о том, что в византийской литературе сложился устойчивый «эсхатологический сюжет», неизвестный ни еврейской, ни раннехристианской, ни святоотеческой традиции, который характеризуется следующим образом: «... вместо традиционной эсхатологической модели - от нынешних бедствий к мессианскому будущему - византийская эсхатология рисует двойную модель -от бедствий к счастливому правлению последнего царя и затем к новым еще более тяжелым бедствиям, за которыми последует окончательное избавление» [14, 62]. Это есть легенда о «последнем императоре», в которой можно усмотреть определенную строгость к благим ожиданиям в конце. Окончательное избавление от страданий возможно лишь через прохождение через еще большие страдания.
Взгляд Леонтьева на мир, человека и культуру - это взгляд как бы в увеличительное стекло, в котором гипертрофированными оказываются силы зла и смерти, гибели и катастрофы. Обостренное эсхатологическое чувство, с одной стороны, с другой, суровая мораль как «противоядие» силам гибели, зла и распада. В сущности это и есть византийский тип духовности, о котором сам философ говорил следующее: «В нравственном мipe мы знаем, что византийский идеал не имеет того высокого и во многих случаях крайне пре увеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внесено в историю германским феодализмом; знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу. Знаем, что Византизм (как и вообще Христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов; что он есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства» [14, с. 300-301].
В этих программных словах Леонтьева достаточно точно и полно выражена нравственная идея разочарования, которая, однако, далека от романтического (в своей сути эстетического) идеала разочарованности. Здесь речь идет о бытийной судьбе всего сущего, всего мироздания, пронизанного злом и смертью, и в этом смысле можно говорить о византизме Леонтьева как морально-онтологическом идеале. Вообще, эсхатологическим духом проникнуты многие произведения мыслителя.
Концептуальные основания пессимистической философии, исходящей из эсхатологического мирочувствия, даны Леонтьевым в его статье «О всемирной любви», посвященной критике «розового христианства» Ф. М. Достоевского. В ней философ говорит о том, что будущая наука должна будет отказаться от той «утилитарной и оптимистической тенденциозности», которая
характерна для ее нынешнего состояния и обратиться к «тому суровому и печальному пессимизму, к тому мужественному смирению с непоправимостью земной жизни, которое говорит: «Терпите! Всем лучше никогда не будет. Одним будет лучше, другим станет хуже. Такое состояние, такие колебания горести и боли - вот единственно возможная на земле гармония! И больше ничего не ждите. Помните и то, что всему бывает конец; даже скалы гранитные выветриваются, подмываются; даже исполинские тела небесные гибнут. Если же человечество есть явление живое и органическое, то тем более ему должен настать какой-нибудь конец» [11, с. 199].
Такой предельный эсхатологизм обесценивает все стремления к улучшению временного, наличного бытия. «Верно только одно, - говорит с каким-то торжеством Леонтьев, - одно, одно только несомненно, - это то, что все здешнее должно погибнуть! И поэтому на что эта лихорадочная забота о земном благе грядущих поколений?» [11, с. 200]. Это своего рода программа концептуализированного пессимизма, основанного на эсхатологическом мироощущении: «Вот та пессимистическая философия, которая должна рано или поздно, и, вероятно, после целого ряда ужасающих разочарований, лечь в основание будущей науки» [11, с. 200]. В целом, это идеологические основания консерватизма, который базируется на этико-философских представлениях.
Византизм Леонтьева есть своего рода этико-культурная и этико-правовая проекция эсхатологического мирочувствия. Важно в этой связи отметить, что эсхатологизм Гоголя и Леонтьева не выражается лишь в теоретическом и эстетическом мироощущении, но имеет практическое измерение. Как и Гоголь, который не поддается деструктивному воздействию зла и смерти, но предлагает свою позитивную жизнеустроительную программу, так и Леонтьев в идее византизма так же дает свой идеал политико-правовой организации жизни, который становится наиболее ярким воплощением русского консерватизма.
Итак, можно подвести итог сравнительному анализу эсхатологического мироощущение Гоголя и Леонтьева. Во-первых, двух выдающихся деятелей русской культуры объединяет принадлежность к литературе и философии; во-вторых, обоим свойственно остро критичное отношение к современной им действительности, неприятие ценностей секулярной культуры; в-третьих, оба мыслителя ищут спасения жизни на путях православия; и, в-четвертых, Гоголь и Леонтьев принадлежат к мыслителям с ярко выраженной эсхатологической направленностью, которая отразилась как на их личном образе жизни, так и на их философских построениях.
Литература
1. Гачева А. Г. Идея оправдания истории и активно-творческий эсхатологизм русской религиозно-философской мысли конца XIX - первой трети XX в. // Утопия и эсхатология в культуре русского модернизма. М.: Индрик, 2016. С. 160-184.
2. Бердяев Н. А. Русская идея // О России и русской философской культуре. М.: Наука, 1990. С. 43-272.
3. Варава В. В. «Ужас тварности». Эсхатологическая тревога как исток русской философии [Электронный ресурс] // Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого. Вып. 2 (14). 2015. С. 28-41. URL: http://tsput.ru/fb/hum/2(14)_2015/index.html#28/z. (дата обращения: 15.12.2016).
4. Зеньковский В. В. Н. В. Гоголь // Зеньковский В. В. Русские мыслители и Европа. М.: Республика, 1997. С. 142-266.
5. Мочульский К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М.: Республика. 1995. 607 с.
6. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем. В 17 т. М: Изд-во Моск. Патриархии, 2009. Т. 6. Выбранные места из переписки с друзьями. 744 с.
7. Назаров В. Н. История русской этики : учеб. пособие. М.: Гардарики, 2006. 319 с.
8. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем. В 17 т. М: Изд-во Моск. Патриархии, 2009. Т. 6. Выбранные места из переписки с друзьями. 744 с.
9. Булгаков С. Н. Победитель - Побежденный (судьба К.Н. Леонтьева) // К. Н. Леонтьев: pro et contra. Антология. СПб.: РХГИ, 1995. Кн. 1. С. 376-393.
10. Бердяев Н. А. К. Леонтьев - философ реакционной романтики // К. Н. Леонтьев: pro et contra. Антология. СПб.: РХГИ, 1995. Кн. 1. С. 208-235.
11. Леонтьев К. Н. Наши новые христиане // Полн. собр. соч. и писем. В 12 т. СПб.: Владимир Даль, 2005. Т. 9. С. 165-226.
12. Розанов В. В. Литературные изгнанники. Н. Н. Страхов. К. Н. Леонтьев. Собр. соч. / под ред. А. Н. Николюкина. М.: Республика, 2001. 477 с.
13. Бессонов И. А. Русская народная эсхатология: история и современность. М.: Гнозис, 2014. 336 с.
14. Леонтьев К. Н. Византизм и славянство // Полн. собр. соч. и писем. В 12 т. СПб.: Владимир Даль, 2005. Т. 7, кн. 1. С. 300-444.
Referances
1. Gacheva A. G. Ideya opravdaniya istorii i aktivno-tvorcheskiy eskhatologizm russkoy religiozno-filosofskoy mysli kontsa XIX - pervoy treti XX v. [The idea of justification of history and the actively creative eschatology of Russian religious and philosophical thought of the late XIX - first third of the XX century] // Utopiya i eskhatologiya v kul'ture russkogo modernizma [Utopia and eschatology in the culture of Russian modernism]. Moscow: Indrik, 2016. Pp. 160-184.
2. Berdyaev N. A. Russkaya ideya [The Russian idea] // On Russia and Russian philosophical culture. Moscow: Nauka, 1990. Pp. 43-272.
3. Varava V. V. «Horror of createdness». Eschatological anxiety as the source of Russian philosophy [Electronic resource] // Gumanitarnye vedomosti TGPU im. L. N. Tolstogo. Issue 2 (14). 2015. Pp. 28-41. URL: http://tsput.ru/fb/hum/2q4) 2015/index.html#28/z (accessed: 15.12.2016).
4. Zenkovsky V. V. N. V. Gogol' [Nikolay Gogol] // Zenkovskiy V. V. Russian thinkers and Europe. Moscow: Respublika, 1997. Pp. 142-266.
5. Mochul'skiy K. V. Gogol'. Solov'yov. Dostoyevskyy [Gogol. Solovyov. Dostoevsky]. Moscow: Respublika. 1995. 607 p.
6. Gogol N. V. Complete works and letters. In 17 vols. Moscow: Publishing House of Moscow Patriarchy, 2009. Vol. 6. Selected parts of correspondence with friends. 744 p.
7. Nazarov V. N. Istoriya Russkoy etiki [The history of Russian ethics]: tutorial. Moscow: Gardariki, 2006. 319 p.
8. Gogol N. V. Complete works and letters. In 17 vols. Moscow: Publishing House of Moscow Patriarchy, 2009. Vol. 6. Selected parts of correspondence with friends. 744 p.
9. Bulgakov S. N. Pobeditel' - Pobezhdennyy (sud'ba K. N. Leont'yeva) [The Winner and the Defeated (the fate of K. N. Leontiev)] // K. N. Leontiev: pro et contra. Anthology]. Saint-Petersburg: RCHI, 1995. Book. 1. P. 376-393.
10. Berdyaev N. A. K. Leont'yev - filosof reaktsionnoy romantiki [K. Leontiev is the philosopher of reactionary romance] // K. N. Leontiev: pro et contra. Anthology]. Saint-Petersburg: RCHI, 1995. Book. 1. Pp. 208-235.
11. Leontiev K. N. Nashi novyye khristiane [Our new Christians] // Complete works and letters. In 12 vols. Saint-Petersburg: Vladimir Da',2005. Vol. 9. Pp. 165-226.
12. Rozanov V. V. Literaturnyye izgnanniki.N. N. Strakhov. K. N. Leont'yev [Literary exiles. N. N. Strakhov. K. N. Leontiev]. Coll. Op. / Ed. by A. N. Nikolyukin. Moscow: Respublika, 2001. 477 p.
13. Bessonov I. А. Russkaya narodnaya eskhatologiya: istoriya i sovremennost' [Russian folk eschatology: History and modernity]. Moscow: Gnosis, 2014. 336 p.
14. Leontiev K. N. Vizantizm i slavyanstvo [Byzantinism and Slavdom] // Complete works and letters. In 12 vols. Saint-Petersburg: Vladimir Da',2005. Vol. 7, book 1. Pp. 300-444.
Статья поступила в редакцию - 28.12.2016 г. Статья допущена к публикации - 29.05.2017 г.
